Яуза
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ЯУЗА
Скитанья божьего крота,- шептал он. Нор кротовых немота. Скитанья божьего крота, нор кротовых немота.
Он не помнит, откуда он знает эти слова и что они означают. Ему нравилось думать, что это какое-то красивое, таинственное заклинание. И стоя на полной незнакомых людей автобусной остановке, он их заклинал. Эта игра успокаивала и занимала Скуратова. Вышел из дома он почти час назад.
Проснувшись сегодня, он долго, с наслаждением чихал. Дело в том, что голова Скуратова вообще обильно выделяла. По уголкам рта текла не подсыхающая и летом, пузырящаяся, почти с слышным шипением, слюна. Еще он постоянно шмыгал носом и часто плакал. Это никак не зависело от его желаний, от состояния тревоги или покоя. Сон тоже не давал передышки. Голова и ночью упорно работала, выделяла. Засунув палец в ухо, доставал его Скуратов уже испачканным.
Он оставался, как всегда, незаметным.
Несмотря на то, что ждущая автобуса школьница в красной курточке протянула через зубы своей подруге: неееприяяятный; на то, что проходивший мимо мужчина с распущенными волосами и заправленной в коричневые брюки рубашкой, точно вывалился он из 1988 года, бросил косой взгляд на Скуратова и вздохнул: фу, бля; даже на то, что забитый битком подъехавший автобус минуту глядел в упор на мальчика десятками глаз середины рабочей недели, - никто не вспомнил о нем, когда просматривал объявления о его пропаже, расклееные на этой же остановке матерью Скуратова несколькими днями спустя.
Он отправляется в крепость. Именно сегодня. И пойдет до конца. Он понял это рано утром, проснувшись и не узнав свою мать, которая ласково смотрела мимо него с фотографии на прикроватном столике, и не почувствовав Запах. Окно было заклеено плотным туманом. Как-то по-новому, значительно и хмуро, выглядели коридор, туалет, ванная комната, как темные переходы в старом и сыром подвале. Вода из крана потекла ржавая. Скуратов чистил зубы и смотрел на пробежавшую на зеркале трещину.
Эта женщина, старший человек, на кухне налила в литровый бокал черный чай, положила горячие сырники, поправила линялую скатерть, привычно призвала: сегодня с утра не убегай, понадобишься.
Это не первая его попытка. Да, несколько раз он просто заблудился. Домой возвращался, называя прохожим заученный адрес. Он попробовал однажды спросить у полной, доброй с лица женщины про крепость, в которой живет музыка -мы еще слышим ее по утрам -где точно она находится, но женщина так странно на него посмотрела, похожая на раздасадованного ястреба из зоопарка, и поторопилась уйти, что стало ясно-обычные прохожие в этом деле ему не помогут. А звук музыки - такой рассеянный, кажущийся. Легко ошибиться. Вообще говоря, он слабо помнил свои предыдущие попытки. Даже количества их не знал. Помнил, что всегда стоял Запах.
В школу он ходил время от времени, никто из учителей не проявлял к нему особого участия, равнодушно позволяя ему тянуть лямку сына библиотекарши. Однажды, гуляя во время уроков по пустом коридору, он услышал, как дверь учительской приоткрылась, кто-то посмотрел на него и сказал внутрь кабинета: это сын полка шастает. Иногда он возвращался домой только к ночи, но мать вела себя с ним так, будто этого и не заметила. Он молча ужинал и уходил к себе в кровать.
- Ешь давай, салфетки бери, зальешь все,- уже давно привычно, не брезгливо сказала старший человек.
Скуратов лениво пережевывал завтрак, молча кивал, размазывая варенье по тарелке. Нет запаха, думал он, нет запаха. Идти нужно сейчас.
Я все, - бросил матери, поторопился в коридор, обуваться.
-Умойся, слышишь.
Скуратов длинно сплюнул, проводил взглядом автобус. В утреннем тумане его дом, облицованный голубой плиткой, напоминал старую банку сгущенного молока. На проводах уныло сидело с полдесятка голубей. Скоро польется музыка.
С матерью они переехали сюда год назад. Предыдущий их город мать называла "город без отцов", он на берегу большей реки-Волги, за тысячу километров отсюда, как любила она повторять, удивленно поднимая брови. Мол, вот так нас занесло. Она работала в школьной библиотеке, и в школе особенно высоко вздымала брови, рассказывая про тысячу километров, добавляя таким образом горькой иронии.
В крепость сложно попасть, если ты не солдатик. Маленькие люди-солдатики в черных мундирах имеют какое-то отношение к замку, он знал это. Но каждый раз он терял их из виду, когда пытался за ними проследить. Он шел не отводя глаз, он даже пробовал копировать походку, жесты, он повторял их слова, если солдатики шли не по одиночке и громко разговаривали между собой . Иногда он шел почти вплотную к ним, иногда крался так, чтобы не попасться им на глаза. Старался не моргать, он научился не моргать по несколько часов подряд. Но в какой-то момент они все равно пропадали из его поля зрения.
- Скитанья божьего крота. Нор кротовых немота. Скитанья божьего крота. Нор кротовых немота.
И еще он знал, что его ждет. Крепость, удивительная, в камне, высокие стены, извергающая из себя музыку, полная маленьких солдатиков в мундирах, зовущая его. Он войдет в крепость, чтобы никого больше не узнавать, не чувствовать запах, не быть опытным.
Похожий на преждевременный, короткий, резко оборванный гул прокатился по улице. Мальчик насторожился. На минуту обманчиво снова повисла тишина, в тумане висели на приличном растоянии друг от друга дома и люди. И вот все снова пришло в движение. Прилив. Сразу заполняя собой всю улицу, могучий поток звука увеличил количество презжающих автобусов, люди прибавили шаг, а дома, без сомнения, воспользовались случаем и немного отошли друг от друга. Но обращался прилив только к Скуратову - ведь шли все так же мимо дяди, озабоченно вытряхивая из пачки утреннюю сигарету, ведь шли все так же мимо тети, с детьми и без детей, и даже голуби не приобрели и не потеряли в своем унынии. И только он понял этот сигнал.
Не глядя по сторонам, он рванул через дорогу.
Он убеждал себя идти на звук, вверх по улице, не отвлекаясь ни на что другое, но сам не обратил на это внимания. Туман рассеивался. Двор - три дома по пять этажей, каждый из кирпича, цвета нездорового веселья, желтого. Пара уже вросших в бордюр ржавых машин коротали свой век бок о бок. Мужчина в белых кедах сидел на скамье у подъезда, улыбался выходящему солнцу.
- Пездюк!
Пробилось через музыку. Несомненно, это было обращение к Скуратову. Во дворе, кроме них двоих, больше никого не было, да и слышал он уже такое в свой адрес в школе и даже от взрослых знакомых матери. Мужчина вытянул руку и что-то ему показывал.
Он подошел поближе и увидел, что это кораблик из бумаги.
- Прогулки по Москва-реке,- мужчина еще сильнее засветился улыбкой. - Цена от производителя. Интересно, а?
Мальчик робко прошелестел:
- Скитанья божьего крота. Нор кротовых немота.
Белые кеды перестал скалиться. Лицо его даже как будто немного постарело, его накрыла тень разочарования.
- А, вон ты куда наметил, парень. Да, сразу так и не скажешь по тебе. Не узнал.
Белые кеды теперь смотрел на него внимательно, тяжело.
- Значит так, я почти все забыл, и пусто у меня в голове. Но помню: ни у кого ничего нет и никогда не будет. Понял, парень? Всосал?
Скуратов молча на него смотрел. Он чувствовал - от мужчины веяло легким утренним пивом. Рядом по пожелтевшей траве ходила галка, судорожно потрясывая телом, словно под музыкальный бит. Два шага вперед, шаг в сторону. Мужчина тоже теперь смотрел на птицу, неприятно шевеля губами. Скуратов подумал, что он считает про себя.
- Да уж, - вальжно протянул белые кеды. Я мог и догадаться, что вы сегодня все полезете. Запаха-то нет. Но ты сегодня первый. Давай руку.
Скуратов протянул правую руку. Мужчина взял ее, повернул ладонью вверх.
- Ты отправился бог знает куда.
Из кармана рубашки он достает длинную тонкую иглу.
- Ты пилигрим "силой обстоятельств". Тут тебя не выбирали и ты не выбирал. Откуда ты приехал, жизнь там скорее была, чем есть?
Скуратов робко кивнул, вспомнив про город без отцов, который он покинул с матерью.
- Там, откуда жизнь ушла, вы в плоть остывшую, как в шкуру, обернулись. В труп, блядь. Черви. А его хоть на части лопатой -- по хуй, не чувствует. Видел на рыбалке?
Скуратов замотал головой.
- Не видал? Не вопрос. Ща продемонстрирую.
Мужчина, сщурив глаза, деловито вогнал иглу до середины Скуратову в ладонь. Боли он не почувствовал. Только понимал, что игла очень холодная, а в остальном -- ничего, можно и так.
- Вот таким образом, - мужчина прислушался.
- Играет. Ну, значит, иглу не вынимай, что я тебе сказал -- помнишь?
- Ни у кого ничего нет и никогда не будет.
- Ага. Идти тебе, значит, прям туда.
Белые кеды кивнул в нужную сторону, он снова довольно улыбался.
- Пездуй.
Мальчик послушно повернулся и пошел.
Туман совсем раздробился, висел уже отдельными хлопьями. Скуратов старался их проглотить, для чего изо всех сил раскрыл рот. Желтые и красные листья, которые он видел на деревьях и под ними по обеим сторонам дороги, ему нравились как украшения. Он часто ходил их собирать, а после булавками прикалывал к штанам самые красивые.
Правая рука приятно немела, Скуратов ощущал, что рука холодная уже вся, от ладони до плеча, но тут же перестал об этом думать.
На первом этаже здания с квадратными окнами висела надпись - Столовая Обжора. В воздухе стоял сногсшибающий запах всевозможной не совсем домашней еды. У входа, на ступеньках курила красивая женщина в черном платье чуть ниже колена. Черные волосы, брови и очень длинные ресницы вместе с белизной кожи делали ее похожей на рисунок тушью.
Изнутри здания крикнула другая женщина.
- Яна, почему Щербаков постоянно у себя закрывается?
- Он в существо претворяется, - хохотнула курящая, красиво и глубоко после этого затянувшись.
Подойдя к ней, Скуратов увидел, что вены у нее на ногах похожи на туго переплетенные косички, и под почти прозрачной кожей эти косы шли вверх по ноге, куда-то в неизвестное, под платье.
- Вкусно, да?
Женщина смеялась одними глазами и пустила ему в лицо струю дыма.
- Мух ты ешь, что ли? Или планктон? Рот закрыл бы.
Скуратов, конечно, рот закрыл. Без клацанья, без щелчка, не суетясь -- просто закрыл рот. Имея уже уже кое-какие навыки и опыт, он начал прямо.
- Скитанья божьего кро.....
- Ой, не, не, не!
Бросив окурок, женщина внимательно проследила, куда он упал.
- Давай обойдемся вот без этого. Подойди ко мне.
Она села на корточки и протянула к нему руки.
- Не бойся. С утра бельчонок, к ночи бесенок. Давно-давно привели тебя в движение, теперь не остановиться.
Подняла, подержала лицо Скуратова на ладони, заглянула ему в глаза.
- Блюдца мои, донышко не глубоко. Мелкая вода. Если в гости пить к тебе не ходят- зачем два?
Обняла его. Сильно пахла губной помадой, сигаретами и еще почему-то парным мясом. Шептала в ухо.
-Я не жадная, ты не подумай. Беру что могу взять, а взять обязана. Он обязал. Но он тоже не жадный. Вы же все уже не его. Вы сами по себе. Ходите по вчерашнему дню. Тебе-то должно быть уже как будто и не с тобой. Тебе хорошо.
Руки бегали по его спине, по ногам, по рукам, будто что-то искали, выбирали. Гладили лицо. Вот пальцы ее чуть дрогнули, вся плавно откинулась назад и - вставая с удовлетворенным "пожалуй"-она вытащила его глаз.
Скуратов смотрел на него, лежащего на ее ладони, как на непонятную шутку, какую разыгрывает перед тобой одноклассник в коридоре школы, чтобы этой же шуткой тебя унизить, а ты ее не понимаешь, и у него ничего не выходит, и он в ярости ее повторяет, а ты не понимаешь, и ты защищен этой стеной непонимания.
Женщина деловито пошарила у себя под платьем, и вытащила оттуда кусок известняка. Точно такой же формы и размера, как глаз.Скуратов видел теперь меньше, но ему словно навели нужную резкость, дали правильный угол. Он даже мог разглядеть, что на камне есть коричневое пятно, точь в точь как его родинка на родном глазу. Держа их на весу на ладонях друг напротив друга, женщина придирчиво рассматривала двойников.
- Фальшивка, конечно. Видно через него что-то будет, но как винегрет, все одновременно. Но не могу я тебя оставить с этакой дырой в голове. Правда ведь? Хорошо - глаза у тебя не узкие.
Ловко, быстрым движением она вставила этот камень в глазницу Скуратову. Видимо, он был все-таки чуть больше его родного глаза - веко не закрывалось обычным усилием, да еще он немного распирал. Скуратов выглядел так, как, наверное, выглядел человек, испугавшийся только одной половиной мозга. Левую половину лица ему выпучило, голову он держал теперь немного набок, так было удобней. По границам камня текла кровь и текли слезы, словно Скуратов выжимает из него воду.
- Вот я смотрю я на тебя, так сказать, со стороны, парень, - женщина снова закурила и поводила вырванным глазом у его лица. Извини, конечно, за такой коламбур. И точно вижу, что так, как оно было, больше никогда не будет. И ты тому пока еще живое доказательство, даже можно сказать -- одно из последних предупреждений. Только зря все это. Чудо, а не страшно никому. Ладно, иди.
- А куда?
- А куда ты шел? В другое место.
- В крепость.
- Ну, и иди куда шел.
Скуратов пожал плечами, отвернулся и пошел в том же направлении, что и прежде. Женщина с минуту смотрела ему вслед. Голова его висела набок, игла в ладони блестела от попадавших на нее лучей вдруг в полную силу заработавшего солнца. Он был похож на намеренно поломанную куклу. Поломанную не для развлечения, а для какого-то изощренного опыта, но полную любви и прощения. Впрочем, внимания на него никто не обращал, и уроком он не для кого не служил. Женщина выбросила сигарету и раздавила глаз в кулаке.
Хорошо, как обещала ему женщина у столовой, пока не стало, но взгляд на мир у Скуратова определенно поменялся. Он вообще часто ходил по улицам раззявив рот, не более чем отражая солнечный свет своими глазами, но то было, скорее, по причине его врожденнной рассеяности. Теперь же он внимательно всматривался. Видел он картинку в картинке, которые ожесточенно боролись между собой за его внимание. На месте домов, старых и помоложе многоэтажек, расположенных по обеим сторонам дороги, за редкой стеной тополей, с сетевым продуктовым магазином и зеленым отделением сбербанка на первом этаже, он теперь видел черное поле, границы которого, если и существовали, оставались неизвестными. Поле было усеяно врытыми в землю на небольшом расстоянии друг от друга деревянными столбами с перекладинами. С каждого столба свисал провод, на конце которого слабым желтым цветом горела лампочка. Некоторые лампы висели просто так, раскачиваясь, погасшие. Скуратов уже шел по этому полю, темнота сгущалась, ему уже не были видны ступни собственных ног, вместо затихшей музыки звучал ветер, чем-то шелестя там, внизу. Подойдя к ближайшему столбу, в полоске света, которая лежала на дереве, он увидел надпись. Это было название того места, где он родился, "города без отцов", как называла его мать, покинутый ими город. Надпись была едва читаема, будто криво вырезана маленьким ножом.
Обернувшись, Скуратов увидел человека, стоящего прямо перед ним в трех шагах, он просто появился из темноты. Точнее Скуратов видел не человека, а силуэт человека, высокий, с узкими плечами, большой головой. С минуту они молча стояли друг против друга. Скуратов боялся даже дышать в этой тишине или сделать шаг в сторону, чтобы не шаркнуть вдруг ногой и не нарушить этого странного равновесия между ними. Мальчик не был напуган, он чувствовал теперь глубоко засевшую в нем тоску, от которой одновременно ломило во всем теле и сдавливало горло. Казалось, этот призрак пришел из какой-то темной древней толщи времени, и смотрел он на него глазами своей справедливой безжалостности. Скуратову захотелось лечь и свернуться клубком. Черный человек взмахнул рукой, будто приветствуя его. Лопнула лампочка.
У подъезда панельного девятиэтажного дома на солнце стояла удобная на вид деревянная скамья. Скуратов поспешил к ней, ноги дрожали, очень хотелось пить. Скамья оказалась приятно нагрета солнцем, красным маркером на ее спинке детской рукой нарисовано сердце. Постепенно успакаиваясь, Скуратов медленно осматривался по сторонам, как будто у него очень болит шея. Но сколько он не всматривался в аккуратный, пересеченный дорожками двор , ничего необычного не увидел. Только музыка тут звучала почему-то глуше. Вниз по дороге, за домом, стояло небольшое деревянное здание с крестом на самой макушке, такие дома Скуратову очень нравились -- обычно там внутри сладко пахло, было много украшений, а еще он от матери слышал, что живет во всех этих домах только один человек. Вокруг деревянного дома отражалось множество солнц в каскаде луж.
У самой большой из них играла девочка в высоких резиновых сапогах. В руке у нее зажат маленький человечек, он ныряет в воду с высокого холма грязи, а после выныривает из воды очень высоко, подобно рисковой тропической рыбе. Девочка вела диалог на два голоса.
- До самой глубины я в глубину, до самой высоты я в высоту, я много на себя беру, так и умру.
- Неееет, - тонким голосом опровергает человечка маленькая повелительница. Не такое надо наговаривать, когда ныряешь. Вот, слушай. В детстве маленьким шакалом кушал падаль, слушал маму. Ты, как кисонька сметану, пожирала на ночь ману. Цып-цып-цып, кап-кап,кап, в рот ебать, кругом акаб.
Скуратов заметил, что крохотные ногти на ее руках покрашены ярко - красным лаком. Сами пальцы и вообще руки были жирно измазаны грязью, которой в избытке лежало вокруг лужи, и из которой, похоже, была вылеплена фигурка человечка.
- Он из глины, - девочка внимательно смотрела на мальчика своими синими, как от холода, глазами. Грязь только сверху.
- Воды хочу, - попросил Скуратов.
Из церкви вышла изможденная, очень болезненная с виду женщина. Сухое смуглое лицо, на голове платок. С заметным трудом она несла полное грязной воды цинковое ведро. Подошла к луже, вылила в нее ведро, отжала тряпку.
- Мамка, этот вот пить хочет, - крикнула девочка.
- Жди пять минут, хлопчик, вернусь - до нас дойдем, я тебя покормлю, попьешь. С крыши если прыгать,тоже лучше вторую куртку одеть, лишним не будет, - сказала женщина, даже не бросив взгляд на Скуратова.
- Тебя она, что ль сегодня ждала? - спросила дочь. Всю ночь на коленях простояла.
Идти было недалеко. Жили мать с дочкой через два дома от церкви. В одной большой чистой комнате стояла двуспальная кровать, покрывало было с изображением громадного солнца с диковинным орнаментом по краям. Всюду на полу разбросаны лепные фигурки людей, животных, чашки, клубки ниток. На стене висела гитара. На комоде стояли иконки и фотография актера Янковского.
Кухня была светлая, с большим окном, Скуратов сел за стол.
- Будешь есть левой рукой или тебе прям в кружку налить, будешь пить из нее? - спросила женщина и, не дождавшись ответа, налила суп в эмалированный стакан и поставила его перед Скуратовым.
- Перекрести и вливай, чего смотришь.
Положила перед ним на стол еще кусок бородинского хлеба, тарелку с нарезанной колбасой.
- Сказано было, придет человек, который переезжает, слегка очекушенный, сам себя не помнящий. Надо помочь. Я, конечно, такого тушкана, как ты, не ждала, но я человек старый, порядки знаю. Мои нравится-не нравится тут вообще роли не играют.
Женщина взяла себе кусок колбасы. Медленно, задумчиво жует. Разговаривая, она удивленно хмыкала, а сразу после этого быстро гладила нос.
- Ты не сердись, у меня к тебе вопросов нет. Так... общее недоумение. Как оно все работает? Как выбирает? Почему никто не слышит, не видит, не старается выслужиться? Правил нет, вот почему. Всю жизнь готовишься, а в космос летит ебанат, да. Тебе вот руку прокомпостировали, ты хоть подумал иглу вытащить?
Скуратов отрицательно мотнул головой.
- Я так и поняла, додя.
Мальчик подумал, что чем-то сильно обидел хозяйку.
Рукавом рубашки Скуратов вытирает глаза. Женщина и кухня исчезают. Он стоит в полной темноте. Слышно, что около него, и справа и слева, ходят, почти бегают, он время от времени чувствует толчки в спину, в плечи. Наверное, он стоит там, где стоять не должен, чем сильно мешает кому-то. Кому? Стоит какой-то ровный, рабочий гул, как признак хорошо отлаженного механизма.
Вдруг кто-то берет его за руку и уверенно ведет за собой. Это похоже на настойчивую просьбу или приказ. Под ногами ощущение идеально ровной поверхности, идут не быстро, но, непривычный к хождению по идеальным поверхностям в темноте, Скуратов постоянно спотыкается. Оступившись в последний раз, пролетает несколько шагов головой вперед. Оставшись без сопровождающего, он шарит в темноте вокруг себя руками. Перед ним стена, верхней конец которой находится выше, чем он может дотянуться, встав на носки. Слева под прямым углом стена идет назад, в том направлении, откуда его сюда проводили. Наугад отсчитывает двадцать шагов вправо, стена не заканчивается. Сев на карточки, Скуратов водит ладонями по полу. Так и есть, полная идентичность, ни шороховатости, ни трещинки, едва прохладная поверхность, стену и пол тут можно смело менять местами, никакой разницы. Несколько толчков в плечо возвращают его на те же двадцать шагов обратно. Такое ощущение, что его просто поставили в угол. Скуратова наполняет знакомое стыдное чувство, когда ты помешал взрослым, просто появившись невовремя и разобщив их компанию. Немеденно вспоминаются запахи торжественного стола, на день рождения или на новый год, сигарет и сырой верхней одежды. Он садится спиной к стене и ждет, что, может быть, глаза привыкнут к темноте. Об его вытянутую ногу кто-то спотыкается.
--
.... я и смирилась. Я что, надо будет, и меня заберут. А не заберут - нам всем одно в главную дверь уходить. Ты не знаешь, зачем вас вызывают, что за это положено? С прошлого случая года четыре уже прошло.
Скуратов, оказывается, немного пролил содержимое стакана на стол, и хозяйка меланхолично пальцем рисовала на нем рваные разводы.
- Приходили тогда двое, волосатые. Уж, наверное, чин какой получили, видят сейчас нас с тобою, а?
- Мам, отпусти уже, я его тоже угощу! - вбежала на кухню дочка. Ты ему зубы заговорила, а человеку идти пора.
И уже к Скуратову
- Пойдем, дам сласть, и пора тебе, пора.
- Вот тоже, откуда она взялась? - продолжала недоуменно смотреть на стол хозяйка, когда дети убежали в комнату.
Порывисто, торопясь, будто дело действительно идет на секунды, она посадила его на кровать, убежала на кухню и вернулась с большой глубокой тарелкой молока. Из кухни слышалось уже глухое бормотание, разобрать его было сложно.
- Крайняя трапеза, потом сладенькое, потом плач. Сейчас, конечно, все уже не по-людски, но правила надо соблюдать. Мать у меня не тянет-то на жрицу, на проводницу, вот бабка была -- ого! Богородица! Она в своем Осташево такие, говорят, давала службы, из других областей с ней лежать ездили. Котел ее фамильный потом папка мой выкинул, когда мать его с собой в город хотела забрать. Он бабку не любил, "фея хуиная", так называл. Врачом был. Военным.
Рассказывая, она поставила тарелку с молоком на пол, постелила белый чистый полотенец, положила на нее знакомую фигурку глиняного человечка. Стала коленями на полотенец.
- Лёшиньку приготовила. Он понятливый такой, лепый.
Положила фигурку в тарелку с молоком, бережно ее обмыла. С ее рук постепенно слезала засохшая грязь. Тарелка словно была полна разведенного какао.
- Новый дом всем нам, новый срок всем нам, - умоляла она играющим в дочки-матери сладким голосом. Потерялся он, без мамы остался. А где мама? Заболееееела. А есть ли братики-сестрички? Уууумерли.
- Ну тогда надо мальчика покормить и спать уложить, - в логике детского повествования отвечала сама себе девочка.
Быстро встав с колен и вытащив игрушку, она повернулась и поднесла ее вплотную к лицу Скуратову.
- Ам, - сказала ласковым голосом.
Бледное ее лицо в этот минуту своей симпатичной серьезностью напоминало лик, перед которым нетрезвый прихожанин пытается свести к анекдоту все свои неурядицы и раздор.
С человечка капало коричневое молоко. Скуратов, избегая смотреть на него, закрыл свой человеческий глаз и откусил кусок от ближнего к нему края фигурки, думая все же, как ему прожевать этот комок придорожной грязи.
Но стоило ему засомневаться в себе, девочка тут же проворно забралась ему на колени и стала добросовестно помогать проголотить положенное ему угощение. Скуратов был изумлен, но перечить не стал. Разжав его зубы, как розовые щупальца кракена, одинаково настырные, ее пальцы протолкнули содержимое рта дальше ему в горло. Подавив первый приступ тошноты, Скуратов уже пил молоко, заботливо поданное свой маленькой жестокой хозяйкой.
Вытерев ему лицо полотенцем и поставив тарелку на пол, она снова забралась ему на колени, не отрывая от него взгляда, обняла за шею, и ее глаза и руки выражали легкую печаль расставания.
Скуратов почувствовал упоительную невесомость, которая явилась предвестием глубокого и темного сна. Серце билось куда-то высоко в горло, чтобы через минуту прекратить напоминать о себе. Девочка гладила его по голове.
Я люблю тебя, - сказала она.
Наклонилась к нему и быстро-быстро, как мышь, отгрызла мальчику губы своими маленькими острыми зубами.
Нет, никогда он не плакал от боли. Только ощущение реальности существования тех прекрасных и полузабытых вещей, которые невзначай однажды уронили на эту землю высшие силы, - а ведь однажды к нам так и прибыла смерть, - вынуждала его проживать это неприятное действие почти непрерывно.
Над воротами крепости висит надпись - Московское Суворовское Военное Училище. Через высокую красную стену к Скуратову прыжками мчится музыка. Она предстает перед мальчиком аккуратным ликованием солдатиков в черных мундирах перед лицом необходимости. Маленькая фигурка Скуратова на дороге, ведущей к входу в крепость, у постамента с зеленым БМП, предупреждающе смотрящим дулом орудия в небо, лежала, предощущая неотвратимое. На лице по пробитому руслу среди островов засохшей крови и грязи бежали два соленых ручья.
Лежа на асфальте, он глядел поверх ничего не говорящей ему надписи на быстро набирающую уверенность в своих силах мглу. Из клуба старой черной тучи по самому центру неба вырвался еще одна, чуть меньше размером, а потом еще, как будто тьма размножалась серией взрывов внутри себя самой. Музыка захлебывалась бибопом тонущего в озере трубача. Скуратова пронзала боль, несущаяся от головы к пальцам ног, а оттуда обратно, с множеством рикошетов. И мальчик уже услышал Запах. Он здесь. Он снова ждал его и на этот раз не упустит. Похожий запах Скуратов встречал несколько лет назад, когда оказался на овощехранилище. Запах гнилых фруктов, сильнее всего почему-то прелой дыни. И еще резкая вонь никогда не бывшего близким человеку животного, потому что такого животного никогда и не существовало в мире человеческого опыта.
От неконтролируемых волн тошноты Скуратов выплевывал желтоватые фонтаны, напоминающий этим больного детеныша кита. Он вспомнил, как летом, неподалеку от дома, в парке, гуляя с мамой, он весь вымазался в фисташковом мороженом; мама отвела его к такой же зеленой, как и он, мелкой заросшей речке и строго попросила умыться. У речки оказалось змеиное имя -- Яуза. Украдкой от мамы Скуратов выпил тогда из нее пару горстей воды.
- Яуза, - шепнул он, корчась под черным куполом неба, как от запоздалого угрызения совести.
На месте крепости, разрывая ее изображение, начали проступать, прорисовываться очертания стоящих на зыбкой темноте домов. В большинстве окон горел свет. Создавалось впечатление, что эта колыхающаяся темнота под домами - живая, будто состоящая из маленьких неутомимых существ, чье копошение свидетельствовало о скрытой от глаз деятельности. Казалось, что бездна равномерно дышала. Дома, наоборот, напоминали мир растительный, лишь безразлично покачиваясь на своем ненадежном фундаменте.
Время от времени были видны идущие между домами люди. На отсутствие даже видимости дороги и непрочность всего, что их сейчас окружало, они не обращали ни малейшего внимания, привычно держали руки в карманах, а себя держали в руках, как это было и прежде.
Что-то выдавливало из мальчика жизнь, ту жизнь, которую связывают с кровью, когда еще может болеть, когда еще возможно ждать. Громкий хруст раздираемого шва, раскатисто прозвучавший, придал происходившему трагичность и поспешность операции в дешевой больнице.
- Скитанья божьего крота,- шептал он. Нор кротовых немота. Скитанья божьего крота, нор кротовых немота
Из сплошной массы живого черного моря то тут, то там вырастают фрагменты стены. Может быть,черные туманные сгустки, очень быстро передвигающиеся по ее поверхности, выступают в роли исполнителей этой ударной стройки. Череда разбегающися клякс. Несколько десятков раз в минуту они меняют свою форму, и их тела выбрасывают в нужные им стороны тонкие, разной длины щупальца. Стена опоясывает жилой дом, идеально ровная, смолянисто-черного цвета, она ползуче движется вверх, и пока он не закрыт целиком -- можно видеть, что сам дом как бы вянет, покрывается желто-зеленым налетом, свет из окон постепенно гаснет, и дом приобретает вид одинокого и грязного старика. Сверху на него опускается крыша, и остается идеальной формы черный прямоугольный саркофаг. В таком виде этот квартал напоминает сбывшийся город будущего одного из злых гениев авангарда.
Боль прошла почти в один момент, ее заменило приятное ощущение медленного стягивания кожи. Он лежал в темноте на одной из по-новому выглядящих улиц, прямо посередине дороги, между двух совершенно одинаковых высоких черных нообразований по сторонам. Уши были словно забиты ватой, никакой посторонний шум не нарушал установившейся тишины, точно это был совет прислушаться к себе самому. Скуратов сел и оглянулся вокруг, источников света не было, но он мог видеть на небольшие расстояния, шагов на десять проглядывалась рассеянная серость, дальше стояла тьма. Одежды на нем не было, тело стало дряблым, кожа обвисла, к тому же приобрела в прозрачности; натянув ее на руке, Скуратов видел, как под ней быстро двигались маленькие черные точки. Сжимаясь в кулак, пальцы встречали небольшое сопротивление, хватая и упуская между пальцев влажную и податливую субстанцию. Еще он понял, что больше не дышит, в этом не было необходимости.
Навстречу ему на дорогу из темноты вышел мужчина. Тяжелая, загребающая походка, голова повисла на груди, неловко вскидываясь при ходьбе. Скуратов поспешил к нему, но ноги теперь мало годились для быстрой ходьбы или тем более бега, сильно дрожали и подгинались, возможность ими пользоваться как будто понемногу покидала Скуратова. Он пошел наперерез этому пришельцу, так же загребая несуществующую дорожную пыль и корректируя направление, чтобы тот не ускользнул в темноту.
Приблизившись к мужчине на расстояние вытянутой руки, он схватил его за плечо и остановил, дернув на себя. Мужчина был на удивление легкий и сразу подчинился его воле. Кожа на его голове была совсем прозрачная, и Скуратов видел под ней шишковатый череп, по которому ползали те же черные насекомые, что он видел и у себя. Пришелец теперь стоял на месте и выглядел изъеденным какой-то страшной болезнью, местами практически до дыр. Он медленно поднял голову и безучастно посмотрел на Скуратова.
Несмотря на прилагаемые усилия, Скуратов не мог выдавить ни слова, язык совсем не слушался, лежа во рту мертвым зверьком, сам рот открывался мучительно медленно. Скуратов вопросительно кивнул головой, спрашивая незнакомца сразу обо всем: и где он, и что тут происходит? Он попытался сделать это как только мог дружелюбней, стараясь не выглядеть враждебно, то есть с усилием добавил страшную в своей неуместности улыбку. Мужчина на улыбку не ответил, так же неторопливо развел руки в стороны, ладонями вверх, как бы не понимая, чем он может помочь мальчику и что он может добавить к происходящему вокруг. Действительно, Скуратов даже устыдился, что втянул в этот странный диалог случайного прохожего, который к тому же явно нездоров, но, не видя иных вариантов действия, вопросительно кивнул еще раз. Теперь мальчик выглядел еще более агрессивно, потому что улыбка на бледном лице Скуратова медленно закатывалась, очевидно разрушая те его черты, которые можно назвать приятными. Голова пришельца упала обратно на грудь, он очень долго поднимал руку, которая потом в секунду упала вниз, как бы рубя воздух. Скуратов вспомнил: так обычно делает их сосед, который, каждый вечер выгуливая собаку у пруда, с кем-то ругается по телефону, крича одно на всех "на хуй иди".
Они с минуту стояли рядом, чуть раскачиваясь, как два больных дерева, но так как добавить им было нечего, пошли по дороге каждый в свою сторону, удаляясь друг от друга с взаимным недоверием. Через пару минут Скуратов обернулся -- там была только непроницаемая темнота.
По вечерам он любил смотреть кабельные каналы, показывающие документальные фильмы про дикую природу. Особенно ему нравились выпуски про подводный мир, где отважные люди спускались в глубины океанов и морей в аквалангах и парили там, в толще воды, изредка взмахивая своими неполноценными крыльями. Сейчас Скуратов ощущал себя одним из них.
Хотя на расстоянии нескольких шагов видно было неплохо, мальчик все равно шел выставив перед собой руки и точно на ощупь. Он разводил руками в стороны липкое невидимое вещество, которым, очевидно, наполнено тут все кругом, но оно все равно окутывало его влажным одеялом. Маленький участок пространства, который открывался ему для обозрения, почти не менялся, это был кусок идеально ровной дороги под ногами и немного разреженной поверх нее темноты. Время от времени по дороге пробегала дрожь и следом шла маленькая волна складки. Скуратов очень хотел кричать. Наверное, чтобы попытаться разбить это единение тишины и мрака. Он стоял открыв свой безгубый рот, отчаянно стараясь выдавить из себя звук и не понимая, получается это у него или нет.
Нельзя было не заметить, что все вокруг имело идеальные геометрические формы. По бокам дорога уходила под углом девяносто градусов вниз, а после начинался такой же совершенно ровный участок коричневой земли, но с еще более неудобным для ходьбы, скользким, покрытием. Свернув с дороги, Скуратов быстро наткнулся на вертикально уходящюю вверх стену одного из зданий. Дотронувшись рукой, он почувствовал какое-то напряжение, стену словно бил озноб. Он наклонился рассмотреть ее поближе, практически уткнулся в нее носом, и увидел, что поверхность стены представляет собой плотную, мелкую сеть, в каждой ячейке которой сталкивались миллионы крошечных черных тельц, чтобы на доли секунды составить из себе подобных тонкие узоры нити, разрыв на части которых казался единственной целью этой коллективной работы. Вся сеть была как бессчетное количество экранов, транслирующих профилактические помехи.
Бродя по темному, как вечность, миру, избавленный от необходимости дышать и питаться, Скуратов через некоторое время ощутил несвойственный ему прилив сил, его раздирало любопытство. Он назначил центром этого мира свое неподатливое тело. Он тщательно ощупывал и просматривал пространство вокруг себя в поисках чего-то ненадежного, ненужного, просто оставленного здесь по ошибке, улавливал малейшие признаки, намеки на будущие изменения и разрушения -- трещины, обломки, колдобины или холмики - чтобы проверить на идеальность этот колодец. В конце концов, его заинтересовало: что он сейчас?
Он вздрогнул от неожиданности, когда увидел слабое мерцание света чуть в стороне, по левую руку. Свечение было бледным, бессильным, оно, может быть, могло и должно было уже погаснуть, не принеся никому беспокойства. Скуратов поторопился к этому маяку, пока мерцание не оборвалось. Правую ногу он уже едва волочил за собой. Не мог точно вспомнить: это с ним продолжается уже некоторое время или только началось.
Тело лежало на боку, подтянув колени к груди. Это была женщина. Раньше была. По всей ее спине были видны расплывшиеся синяки, они были грозовыми тучами на желто-коричневом небе ее сухой, выдубленной кожи. Живот вздулся, не было пальцев на руках и ногах, за исключением одиноко торчавших больших. В ее груди наливался, рвался наружу, нятягивая кожу изнутри, небольшой шар молочного света. Лицо женщины скрывали длинные рыжие волосы с грязными колтунами. Похоже, что гуляла она тут давно. Подняв волосы, Скуратов долго, растерянно смотрел ей в глаза, потом сел рядом, положил ее голову себе на ноги. Он неторопливо гладил ее по голове и ждал, как безропотно ждут того момента, когда память снова покинет эти места. У женщины оказалось лицо его матери. В одно мгновение он узнал его , но еще успел увидеть и понять, что это - незнакомая ему женщина, совсем на самом деле не похожая на его маму, которая просто по какой-то неизвестной причине носит ее лицо. Самозванка успела здорово его напугать. Но уже мрачное озарение только гулко бьется эхом где-то у Скуратова внутри, покидая его, и он по инерции нежно гладит женское мертвое тело еще дрожащей рукой, уже не помня, чем он был взволнован всего минуту назад.
Скуратов перевернул женщину на спину, положил на дорогу, отошел на два шага -теперь столб света извергался вертикально вверх, выше, чем можно было разглядеть. Внутри него не было летающих частиц пыли, на свет не летели насекомые, только спокойная, могущественная белая река, руслом своим разделившая черную твердь. Плотный занавес тишины в голове Скуратова разорвал звук лопнувшего стекла, как от забытой банки старой закрутки. Мальчик упал от неожиданности, и отползал от женщины спиной вперед, неловко перебирая руками. Он видел, как на ее теле расходилась кожа, очень быстро, от шеи к низу живота. Весь столб света как будто втянуло обратно в нее, он лежал в ее распахнутом животе, как только распакованный из коробки плотный мяч. Лицо ее превратилось в маску из плохо сшитых друг с другом морщин. Мелькнула маленькая серая тень, Скуратову показалось, что это птица, и что она вылетела из разорванного тела. Он захотел встать и подойти ближе к шару, чтобы попытаться разглядеть эту тень, если она еще раз появится на свету. На недолгое время стало видно совсем как днем. Шар созрел большим, горящим яростным огнем плодом. Взрывом мальчика отбросило далеко в темноту.
Уже давно он постоянно чувствовал тень у себя за спиной. Рассмотреть ее ему не удавалось, но иногда, может быть, дразня или подбадривая Скуратова в его одиночестве, она мелькала на переферии его зрения неопределенным пятном. Появлялась ровно настолько, чтобы можно было сразу начать сомневаться в увиденном. Поэтому он ходил старательно оглядываясь по сторонам. Скуратов назвал ее дурой за то, что она постоянно прячется и морочит ему голову. Но с тенью ему было не так скучно. Теперь он привык во всем обвинять ее, он снова шел по дороге, и, если вдруг ему только казалось, что сейчас с ним может случиться что-то дурное, он начинал ругать ее про себя: дура дурой, дура дурой.Через какое-то время Скуратов твердил это уже автоматически, как молитву, укоризненнно покачивая головой. Иногда он все же ей потакал, подолгу не пытаясь ее выследить, оставляя в покое.
После того, как он увидел, что произошло с той женщиной, у него не было сомнений, что именно его ждет. Иногда он боязливо поглядывал на свою грудь, не зажегся ли там фонарик, надавливал на нее пальцами. После взрыва он долго ползал вокруг, пытаясь отыскать какие-то ее останки, но кругом было пусто, следов этого жестокого события он не нашел. Кроме зависшей позади него тени, которую он почувствовал почти сразу.
Усталость не приходила. Можно было двигаться без перерыва, озирая потускневшими глазами однообразную мглу. Один раз он еще наткнулся на живую бомбу, тело старика в финальной стадии вздувания. Но Скуратов на этот раз вернулся обратно в беспросветность и оттуда проследил за разрывом шара, чтобы услышать. Да, стекло лопнуло. Удовлетворенный этим порядком, отправился дальше. Он подумал, что к нему, наверное, теперь пристанет еще одна серая тень, но ничего такого, кажется, не случилось.
Потом он начал подолгу стоять на месте. Держа руки по швам, дрожа слабыми коленями, он застывал брошенным в поле чучелом, уверенным, что он был тут всегда. И снова шел.
Он становился почти прозрачным, кожу стянуло сильнее всего на голове, она стала похожа на вырытый из земли и тщательно обмытый череп; камень выпал из глазницы, мельтешение черных точек под кожей почти остановилось. Возможно, они выели из него все, что было можно, и теперь заслуженно отдыхали. Двигался он очень медленно и почему-то часто поворачивал обратно.
Наконец однажды он увидел нечто совсем удивительное -- перекресток. Дорога, по которой он шел, пересекалась под прямым углом с своей сестрой-близнецом. Он сел на этом перекрестке, выбрал одну из сторон, и смотрел в нее. Потом он почувствовал необходимость лечь и ждать, потому что он кого-то удерживал взаперти, как переноска для животных. Он стал раговаривать с тем, кто внутри. Повертел головой. Нет, дура дурой здесь, он чувствует. Светлело. Опять осматривается: так и есть, лежит, а в груди светлячок. Утомительная заря. Лежу. Дура дурой, кто же. Улетела. Видны серые крылья, прощальный взмах. Как на солнце. Как солнце. Посылаем лучи, скоро взорвемся. Я взорвусь, а ты - птица. А сейчас светлячок. Летает от спины к животу, от стены к стене. Я стеклянный. Живот вырос. Кажется, мимо кто-то прошел. Наступил. Кто-то беспокоит черную мать. Медленно заполняется воздушный шар. Грудь. Воздушный. Я не дышу. Вплотную смотрит белое лицо. Страшный. Глаза испуганные. Большой. Размахивает руками. Радость? Что он пытается мне сказать. Узнал? Кого он узнал? Осторожно взлетаем. Обнимает. Я тоже, наверное, рад. Я нехороший. Я сейчас полечу. Но надо проверить. Воздушный же. Надо проверить. Вот смешно будет. Лопнет? Давай посмотрим?
Собравшись с силами, он быстро, рывком, всадил себе в грудь иглу, потом еще раз, потом, уже почувствовав дикую боль, ударил себя иглой в живот. Получилось несложно. Или ему показалось, что все так быстро и легко вышло. Вот только он не услышал, лопнуло ли стекло.
Падал снег. В свете уличного фонаря путались друг с другом упитанные, пушистые кристаллы.Черный кот пробежал на прямых лапах к открытому подвалу дома, оставляя смазанные следы.
На его голове уже слежалась шапка снега. Было холодно. Открыв глаза, он обнаружил себя на скамье у подъезда. Он не знал, давно ли сидит здесь. Его разбудил стук закрывающейся автомобильной двери. Пикнула сигнализация. От машины к подъезду быстро шла женщина в зимнем пальто. Проходя мимо него, она резко остановилась.
- Эй, мальчик!
Он поднял голову, смотрел на нее. Женщина не старше и не младше его матери. На воротнике пальто лежат черные волосы, на ресницах вода.
- Ты чего раздетый? Закаляешься или из дома выгнали?
Он не ответил,потому что сам не знал точно. Хмыкнула. Поставила пакет с продуктами рядом с ним. Закурила. Пар и дым облаком висели у ее лица, неотличимые друг от друга.
- Ты чей, откуда? Похож на маленького старичка. Вот, волосы совсем седые, - поворошила рукой у него в голове.
- Ну, не обижайся на меня. Я пошутила.
Он смотрел на нее сухими, чуть покрасневшими глазами. Рот сжат в тонкую нить. Ему нечего было рассказать ей, он только знал, что нельзя ждать, пока она докурит и уйдет, потеряв к нему интерес. Он взял ее за руку.
- Скитанья божьего крота. Нор кротовых немота.
Он сказал первое, что пришло ему в голову. Наверное, угадал, потому что она слабо ему улыбнулась, пожала руку и ответила:
- В лесу лосином воют псины.
Выбросила сигарету, подняла сумку. Открыла дверь подъезда домофонным ключом.
Он посмотрел на табличку, висящую на углу дома: Изумрудная улица. Рядом старая, почти лысая сосна совсем согнулась дугой, а под ней блестела пустая бутылка из под пива. Было очень холодно, но снег почему-то все равно начал темнеть. Потом на него упал свет из окна первого этажа.
Он обернулся -- женщина стояла у открытой двери подъезда и ждала его.
color="Black">ladkoff.semion@yandex.ru