Аннотация: Роман "Остров традиции" писался 25 лет с 1988 по 2013 год. Издан в 2013 г. в издательстве "Нестор-история" под псевдонимом "Василий Сосновский", в 2019 г. под настоящей фамилией автора.
НИКИТА ГЛАДИЛИН
ОСТРОВ ТРАДИЦИИ
Роман вне традиции в четырёх сезонах
Ни в сюжете, ни в тексте не надо искать никаких мифологем. В условиях длительного кислородного голодания мифы дарят надежду.
А нужен - кислород.
СЕЗОН ПЕРВЫЙ
ЛЕТО
1. В Стране Сволочей
Здесь не любили плохо одетых людей. Не в том дело, что сами были одеты хорошо, а в том, что стремились одеваться лучше. Чтобы комильфо. А когда не комильфо, здесь не любили.
Сей Ишак С Педалями был одет однозначно плохо, и его не полюбили. Ишак, ибо не полюбили. С педалями, ибо на велосипеде. Его Стефан так прозвал - Ишак С Педалями. Как увидел, так сразу и прозвал. Стефан был одет хорошо.
Итак, плохо одетый правил велосипедом. Стефан видел: не умеет. Велосипед швыряло влево и вправо к обочинам. Ещё чуть-чуть, и навернётся в поросшую крапивой канавку, отделяющую асфальтовую дорогу от дощатых дачных заборов. Стефан хотел, чтобы так случилось. Так не случалось: неловкий велосипедист ценой титанических усилий в самый критический миг выпрямлял вихляющийся руль и вычерчивал новый зигзаг синусоиды.
Стефан пресытился зрелищем человеческой беспомощности и отошёл от калитки. Он слышал, как за его спиной цепные церберы по цепочке на протяжении всего дачного проулка заливались лаем, чтобы охаять незваного оборванца. Волна возмущённого гавканья подкатывалась всё ближе, и когда характерным тенором затявкал соседский кобель Бобик, Стефан вновь оборотился: несомненно, Ишак С Педалями рулит сюда.
Действительно: асфальтовая дорога кончалась, и два ряда заборов перпендикулярно утыкались в тупиковый забор, за которым стебался хорошо одетый Стефан. Оставалось проехать метров десять по траве. Плохо одетый был вынужден тормозить. По такому случаю на его лбу, изрядно изжёванном морщинами, выступила испарина, а в потухших глазах проступил тихий ужас. Сюрпляс. Переднее колесо вместе с рулём задёргалось в конвульсиях, ездок поспешно принялся перекидывать ногу через раму, но велосипед кренился набок ещё поспешнее, и он-таки с грохотом упал, придавив ногу непутёвого владельца. Последний, испытывая физическую боль и досаду, не очень внятно, но грязно выругался.
Стефан стоял в раю, под сенью цветущих фруктовых деревьев, преисполненный наслаждения и злорадства. У самых врат рая валялся потерпевший крушение велосипедист и созерцал затухающее вращение торчащей вверх педали. Он напоминал полудавленного таракана - хлопнулся на спину, а перевернуться никак. Солидный рюкзак на плохо одетой спине чинил препятствия.
Лишь где-то минут через пять Ишак (уже Без Педалей) выкарабкался из-под велосипеда. И как-то неохотно, вяло дёрнул на себя калитку. Калитка не послушалась и на второй, и на третий, и на пятый раз. Вообще-то имелся звонок, но нежданный визитёр, по-видимому, был зачарован однообразным ритмом своих бессмысленных движений.
Стефану сделалось противно, он зычно позвал кого-то и скрылся в глубине сада, в гуще деревьев. Приезжий методично дёргал калитку.
От калитки косая дорожка вела на крыльцо двухэтажного коттеджа, выкрашенного в зелёный цвет, с шиферной крышей. На крыльцо вышла молодая, с распущенными тёмными волосами, женщина в халате и неторопливо двинулась в направлении калитки. Эффект её появления, приближения и просто внешности был ошеломляющ настолько, что плохо одетый оставил калитку в покое и встал как вкопанный.
Женщина смерила его колючим взглядом и жёстко спросила:
- Вам кого надо?
С губ незнакомца сорвался слабый шорох. Чуткое ухо женщины не уловило ничего членораздельного.
- Кого-кого?
- Я хотел бы видеть господина профессора Иоганнеса Клира, - повторил незнакомец. Если ему таки удавалось издать звуки, то где-то секунды через полторы после движения артикуляционных мышц. Так работают под фонограмму начинающие эстрадные певцы.
- Профессор Клир болен и никого не принимает.
- Да?.. Как жаль... - приезжий точно засох на корню или превратился в соляной столп. Женщина между тем бомбардировала его гипнотическими флюидами, желая ему скорее исчезнуть. Не действовало.
- Вы понимаете... - опять загугнил незнакомец. - Я... приехал издалека. Я хотел увидеть профессора. Это всё, что мне сейчас нужно. Я хотел...
- Ничем не могу вам помочь, - чётко и звучно отрезала женщина.
Пришелец издалека опять на какое-то время заснул стоя.
- Скажите... - децибел в его голосе не прибавилось, но шелест губ окрасился угрожающе-свистящими призвуками. - ...насколько серьёзно болен профессор? Если я зайду ещё раз... скажем, через неделю... могу ли я надеяться, что...
- Нет, не можете. Профессору нужен покой.
Стоптанный сандалет незнакомца отфутболил подвернувшийся сук, бедняга сгорбился, почти достав подбородком солнечное сплетение. Но в это время откуда-то сверху послышался треск распахиваемой двери, и нетвёрдым запинающимся шагом на веранду второго этажа коттеджа выгреб седенький очкастый дедулька с палочкой, скрюченный даже в большей степени, чем изрядно сутулый незнакомец.
- Анхен, кто там? - спросил он дребезжащим неуправляемым голосом.
- Папа! - эффектная женщина укоризненно посмотрела наверх. - Ты же обещал не вставать!
- Я обещал? Кому я обещал? Я не таракан какой, прятаться по тёмным углам, - отвечал дедулька. - Без воздуха скорей зачахну.
Пришелец не подымал головы, хотя определённо проникся, что сии дребезжащие звуки издаёт не кто иной, как желанный господин профессор Иоганнес Клир.
- Кто там?.. Да впусти ты его... мне на обозрение... - прошамкал профессор.
Женщина криво усмехнулась, ловким движением отодвинула щеколду и распахнула калитку. Незнакомец, оглоушенный внезапной милостью, потоптался-потоптался и боком втиснулся на территорию сада.
- Беседует, понимаете, с молодым мужчиной, а от отца скрывает... Ай-яй...
- Так это ко мне? Я же понимаю: ко мне. Так что ж ты мурыжишь гостя, скажи на милость?..
- Какие нынче гости...
- В кои-то веки гости! - старикан затопал ногами и затряс клюшкой. - Можно подумать у нас тут каждый Божий день светские рауты... Молодой человек, не бойтесь вы её... не обращайте внимания... я понимаю, для мужика это невозможно, но... я, извините, сам страдаю от тиранства собственной дочери... Мой ангел-хранитель и целитель... видите ли. Охраняет меня от ненужных эмоций. Проходите... я сейчас спущусь.
- Ну куда ты спустишься... Останься наверху, - закричала женщина. - Папа очень плох... - бросила она пришедшему в себя визитёру, паралингвистическими средствами добавляя: ишь, принесла тебя нелёгкая...
- Извините, - прошелестел гость, двигаясь в сторону дома.
Женщина, которую, очевидно, звали Анной, тут же справилась у незнакомца, кто он есть, и оказалось, что Кóнрад. Поскольку эта информация была чересчур скудна и, неизвестно, достоверна ли, Анна затребовала документальное подтверждение.
Тогда Конрад сунул руку за пазуху. Анна отпрянула и подняла руку перед собой, опасаясь, что нахальный интервент достанет из-за пазухи камень. А зря опасалась. В руке Конрада оказался маленький целлофановый пакет с изображением синего бройлера. В пакете лежали четыре 'корочки'.
Конрад бережно достал их: три красные и зелёную.
- Здесь вся моя биография.
- Меня как-то мало волнует ваша биография.
- Не удивляюсь. Она никого не волнует.
Анна раскрыла самую потрёпанную красную 'корочку', сиречь персональ-аусвайз гражданина Страны Сволочей. Мартинсен, Конрад (написано было 'Конрат'). Место рождения - столица. День рождения (тридцать один год назад). Национальность: 'сволоч'. Выдано 75-ым полицейским управлением; дата (пятнадцать лет назад). Чей-то лихой росчерк. Фотокарточка - зелёный вьюноша, шея тонкая, губки круглые, курчавая шевелюра до плеч. Анна подняла глаза: предъявитель сего был стрижен коротко, покрыт перхотью и притом основательно плешив. На следующей страничке помещалась фотография шестилетней давности, там ансамбль дополняла петушиная борода, растущая не столько из щёк, сколько из шеи.
- А почему в вашем персональ-аусвайзе столь грубые орфографические ошибки? - полюбопытствовала Анна.
- Я не исправлял. Сами знаете: за подделку документов...
- А потребовать заменить нельзя было?
- Когда полицию учат грамоте, она принимает это слишком близко к сердцу. Да что вы, право, сути это не меняет.
Анна собралась отдавать 'корочку'.
- Вы не всё посмотрели, - как обычно, на одной ноте просипел Конрад.
Анна не стала смотреть. Чего там было смотреть? Два штампа: 'зарегистрирован брак...', столько же 'зарегистрировано расторжение брака...' - всё где-то на отрезке лет в пять и всё дела давно минувших дней; в графе 'Дети' - ничего, восемь штампов в графе 'Прописка', штамп 'Военнообязанный'... Всё.
Изучение второй красной 'корочки' - самой тоненькой - отняло две секунды. Диплом (с отличием). Выдан Мартинсену Конраду в том, что он (четырнадцать лет назад) поступил в Столичный дважды ордена Боевого Штыка педагогический Институт всеобщего текстоведения имени Имярека и (девять лет назад) окончил полный курс названного института по специальности 'всеобщее текстоведение'. Решением государственной экзаменационной комиссии Мартинсену К. присвоена квалификация преподавателя связных текстов. Подпись, печать, дата.
От комментариев Анна воздержалась, но её глаза спрашивали: 'На какой барахолке купил?' А может, не спрашивали, может, так Конраду почудилось.
Третья красная 'корочка' являла собой Мобилизационный билет; в нём дублировались данные персональ-аусвайза, указывалась основная гражданская специальность и сообщались специфические военные сведения: ? в/ч, должность - гальюнщик, дата зачисления в часть (три года назад), дата исключения из части (полгода назад), воинское звание - рядовой, наград не имеет, ранений-контузий тоже, на вооружении имел штык-нож, военно-учётная специальность: гальюнщик, размер противогаза и т.п. В графе 'Сведения о медицинских освидетельствованиях' стояло два разноречивых штампа... до неё, впрочем, Анна не добралась.
Зелёная 'корочка', самая толстая, с вкладышем, была вся густо испещрена записями и печатями. Это был Трудовой билет. Первая запись касалась учёбы в институте. Следующая гласила: 'Направлен в НИИ листового железа на должность столоначальника'. Следующая появилась, судя по всему, год спустя, а промежутки между дальнейшими составляли уже три-четыре месяца. Читать все было бы долго и муторно. Анна обратила внимание, в частности, на такие:
Средняя школа ?527; преподаватель связных текстов.
Выставочное объединение 'Суперэкспо'; переводчик.
Продмаг ?62; подсобный рабочий.
Домохозяйство ?93; лифтёр.
Геологоразведочная экспедиция; отмывщик шляхов.
Больница ?28; санитар.
Фотолаборатория компрессорного завода; младший лаборант.
- Ну вряд ли... Между школой и армией было всего четыре года. Великий же пролетарский писатель в двенадцать лет пошёл тарелки мыть.
- Как вас в армию-то занесло? - спросила Анна, начиная оттаивать.
- Мужчина вроде должен быть воином, - прокряхтел Конрад.
Глаза Анны вновь обратились в сталь. Она ещё раз открыла мобилизационный билет и несколько раз перевела взгляд с измятого лица Конрада на запись 'гальюнщик' и обратно.
Пока Анна, не скрывая недовольства гостем, нарочито быстро пролистывала 'корочки', бесстыжий гость исподлобья пялился на её женские достоинства. Было на что пялиться. Анна была ростом ниже Конрада, но такая осанистая, что казалась выше. При всей утончённости черт, её лицо, не нуждавшееся в косметике, никак нельзя было назвать ни малокровным, ни малохольным; в его неприступности таилась нездешность, но ни капли меланхолии. Своенравно, густо, немного змеясь, струились тёмно-шоколадные волосы, не знакомые с заколками и резинками; несколько прядей-отщепенок щекотали породистые купола грудей - даже под столь просторным халатом, явно не стеснённые ни комбинацией, ни лифчиком, сосцы выступали с геометрической чёткостью; наверно, содержащимся в них молоком можно было напоить три палаты язвенников. Просторная хламида скрывала от глаз людских образцовую талию и классический таз - всё равно любой нормальный мужик, завидев Анну, неминуемо чуял бы покалывание в районе ширинки. Был ли нормальным мужиком Конрад, сказать сложно: он смотрел, собственно, не на Анну, а сквозь Анну, потягивая дешёвую сигаретку без фильтра, то и дело сплёвывая набившийся в рот табак.
Пробежал голопузый Стефан, играя мышцами.
- Ты куда, Стефан? - спросила Анна.
- Купаться, вестимо, - ответил Стефан. - На пруд.
Начинало припекать.
Профессор Клир возлежал на облезлом диване; мешком сидели на нём шаровары, клетчатая рубашка расползлась на пупе. В головах валялась сплющенная подушка без наволочки, в ногах - неопрятный ворох пожелтевших газет.
- Ну что, батенька, устроила вам моя дочка таможенный досмотр?
- Я думал, у вас особо злая собака, - признался Конрад.
- Да, был Трезор, был... Да весь вышел. Камнем в висок угостили... пацанва... Так вот, дочка меня - бережёт. Всю свою жизнь ради меня губит - в её-то годы бессменно при папаше... А папаша плох, совсем, видите ли, плох. Вот, грозился вниз спуститься - ан слабó: слез с кровати - а всё тело как стальными обручами сдавило.
- Я... я очень прошу простить... что я вас... потревожил. Мне, конечно, очень неудобно... - зачастил Конрад почти без интонаций.
- Да бросьте вы извиняться, молодой человек, - оборвал профессор. - С тех пор, как отставили от университета, людей живых почти не вижу. Раньше хоть соседи заходили, а дочка и тех распугала...
- Я вашу дочь понимаю, - вставил Конрад. - Времена такие, излишняя осторожность не повредит.
- Времена противные, - согласился профессор. - Хотя у меня информация скудная. Живу как на необитаемом острове; представления не имею, что творится. Вон гостит у нас парнишка - из столицы приехал - ну я затрахал его расспросами, он ко мне теперь и носа не кажет. Скучно ему со старым занудой. Прошлой осенью телевизор сломался... Стефан всё хорохорится: 'Починю, починю'... а надо ли? - Передачи-то пошли кошматерные, всё хэви метал или как его там... Умные разговоры диктатура прикрыла. Вот... прессу штудирую, между строк читаю... весёлого, видать, мало... и приносят крайне нерегулярно... У почтальона месяцами запои, загулы - так и кукуем, ничего не ведаючи. Ждём, что в один прекрасный момент заявится террорист с бомбой. Вы не террорист с бомбой?
- Нет.
- Я вижу, что нет. А дочка не уверена. На лбу не написано, кто вы такой. А всюду постреливают... Гражданская война, так?
- Война всех против всех, - (с ухмылкой).
- Да, да... А мы только догадываемся. Вон, 'Истинную правду' два месяца не приносили.
- Так её закрыли, 'Истинную правду'.
- Как так закрыли?
- То ли ещё будет, профессор. На прошлой неделе 'Ведомости' приказали долго жить; на очереди 'Голос отечества'.
- Вот оно что! Диктатура обойдётся без печатного слова!..
- Боюсь, всё куда проще, - комариный голосишко Конрада потихоньку раскачивался, крепнул, и даже дохленькие обертоны проскальзывали порой. - Во-первых, бумаги в стране нет и взяться ей неоткуда, потому как и леса почти не осталось.
- Стоп, - профессор, если бы смог, непременно подпрыгнул бы. - Ведь академик Эберт в своё время разработал программу экологического возрождения, и государственный совет её одобрил...
- Одобрить одобрили, только не реализовали. Ни средств, ни желания. Опилки легче производить, чем хлорофилл. Самогон из них хороший.
- Так-с... Это же катастрофа! Мы и были-то на пороге катастрофы... Взялись бы за программу Эберта, неизвестно ещё, удалось ли бы кардинально что-то изменить...
- Ну... вот за неё и не взялись. 'Научный вестник' поднял было бучу...
- И 'Вестника'-то сто лет не видел...
- ...тут и его прикрыли. Через три года сволочи забудут, что такое бумага.
- Однако здесь есть и позитивные стороны, - вздохнул, осклабясь, профессор. - Бюрократам не на чем будет тискать инструкции.
- Но бумаги нет - не самое главное. А главное - слишком мало осталось людей, умеющих читать, и совсем не осталось умеющих писать.
- Да-да, - с жаром подхватил профессор. - Читаю газеты и не понимаю: не то заборно-сортирная лирика, не то 'весёлые случаи на уроках родного языка'...
Было поколение. Счастливо начинало. Сокрушило идола, ревизовало религию. А как снова закрутили гайки, двадцать лет самоотверженно сражалось с ветряными мельницами и при малейшем изменении направления ветра пошло ва-банк. Тени перестрелянных отцов взывали к отмщению. Вытащили фиги из карманов, назвали вещи своими именами, поставили ребром вопросы. Профессор Клир был из этого поколения - он умел ставить вопросы. Тридцать лет назад, в первую 'оттепель', он даже умел давать ответы - но теперь ответ должен был дать многомиллионный спившийся народ с порченным генофондом и в одних рубашках - которые к телу ближе. Народ, привыкший безмолвствовать, ответил смачными матюгами.
Страна Сволочей называлась страна. Она всегда была прекрасна и всегда была несчастна, имела в прошлом великую историю и необычайный духовный потенциал. Поколение Иоганнеса Клира было последним, пытавшимся творить великую историю и сохранить духовный потенциал.
Старое поколение стало, на три четверти вырубленное, поколение инфарктников и инсультчиков. Молодость всё знала, да знать не хотела, а старость-таки - не могла.
Заклинило. Угомонились.
Любящая дочь Анна отвела на беседу больного отца с плешивым пришельцем два астрономических часа. Но к исходу этих двух часов Конрад только-только подошёл к объяснению цели своего визита. Истосковавшись по новостям, профессор - Мастер Ставить Вопросы - заваливал гостя вопросами о том и о сём. Конрад отвечал, азартно жестикулируя и скрежеща зубами.
Вот спрашивал профессор: жив ли его сверстник и соратник Вернер Клепп? Конрад с готовностью отвечал: компания мальчиков, откушав анаши и С2Н5ОН погожим вечером просверлила дырочку в черепе погружённого в свои глубокие мысли учёного, и его талантливые мозги через эту дырочку вытекли в непроходимую лужу посреди главного столичного проспекта. Профессор спрашивал: каков репертуар театра синтетического искусства? Конрад отвечал: в здании театра ныне кооператив по сбыту контрацептивов, репертуар кооператива скуден, а услуги стоят от восьми до десяти литров самогона, то есть недёшево; а что до труппы, так она разбежалась, после того как главреж г-н Эрих Никлаус, пережив душевный разлад в связи с отсутствием публики на спектаклях, слинял за кордон (по слухам, имеет успех). Профессор спрашивал, сколь свободно продаётся в магазинах спиртное, столь часто поминаемое собеседником. Конрад отвечал: а вообще не продаётся после серии аварий на винзаводах со многими тысячами жертв, зато правительственным указом сняты все ограничения на кустарное самогоноварение, и каждый, кто таковым увлекается (а увлекается как раз каждый) находится на самообслуживании. Профессор спрашивал: а как обстоят дела со снабжением населения продуктами. Конрад отвечал: а никак, если закрыть глаза на всё более частые случаи каннибализма, ибо все мясные породы скота поразил поголовный мор, так как оказалось, что травленные ядохимикатами корма - слишком суровое испытание для привередливых скотских желудков. Профессор менял предмет разговора: а как нонче насчёт прав человека - например, чинят ли препятствия желающим отъехать навсегда? Конрад хохотал: а чего чинить, все, кто что-то умел, давно уже отъехали, остальных же заграница сама кормить отказалась, - и подкреплял свои наблюдения статистикой: страну покинуло 79% членов профсоюза литераторов, 98% членов академии наук, а обладатели консерваторских дипломов - в полном составе. Недоумевал профессор: а что же вообще консерватории? Конрад успокаивал: а ничего, их больше нет - зато учреждён институт попсовой культуры, где учат диск-жокеев, как изящнее схохмить, чтобы весь зал ржал. А как? - спрашивал профессор. Конрад мотал головой: когда-то за такое на пятнадцать суток гребли.
Собеседники двигались индуктивным путём - от частного к общему. И вот, когда любопытство профессора иссякло под натиском неутешительных фактов, когда взгляд его остекленел, а пульс катастрофически зашкалил, гость с большой земли набрался духу и перехватил инициативу.
Он наконец-то получил возможность представиться (Конрад Мартинсен и т. п.) Не преминул также добавить, что происходит из интеллигентной семьи. Затем вкратце изложил свою биографию, расцвечивая лирическими отступлениями факты, зарегистрированные в документах. Его рассказ изобиловал грязными ругательствами в адрес собственной персоны, посыпанием головы пеплом и битиём себя в грудь. Затем Конрад обрисовал статус-кво: в настоящее время он демобилизованный солдат без средств к существованию, без надежды трудоустроиться, с расхристанной психикой и букетом внутренних болезней.
- Позвольте, - подивился впавший было в кому профессор. - Как же вы в таком... возрасте... попали в армию?
- То был свободный выбор, - сказал Конрад. - В своё время, когда мои сверстники облачились в хаки, я закосил по психстатье. Всё нормалёк было, статья в принципе неснимаемая, а после двадцати восьми - дыши совсем свободно... Да вот накануне этой знаменательной вехи я понял: нужна основательная встряска, чтобы собрать себя по осколочкам воедино. И принял решение. Ринулся обивать военкоматские пороги. Сперва подумали - вконец мужик рехнулся. Всюду недобор - одни призывники внаглую уклоняются, у других - черепно-мозговые травмы, третьи - просто дебилы... И тут нате вам - доброволец... Прошёл переосвидетельствование, признали здоровым. То есть, конечно, не признали, но написали 'здоров'. Логика такая: чем ты, засранец, лучше нас? - Мы своё в траншеях отгорбатили, а ты на гражданке, лёжа на королеве красоты, птичье молоко попивал. Вот. Ну а дальше я знал: пан или пропал. Два исхода, то есть, видел: либо выхожу на дембель бывалым тёртым мужичиной без комплексов, либо друзья-однополчане, предварительно превратив меня в мясной рулет, великодушно засыпают хладный труп соломой, и - привет. И то, и другое было бы - выход. Случилось же нечто третье.
- Ага, себя не собрал и жив остался, - понимающе кивнул профессор.
Подробно Конрад остановился на шести месяцах после дембеля (переслужил почти полгода, отпустили, когда заблагорассудилось). Он в очередной раз потерял прописку, и причалить было некуда: родители далече, а друзей и подавно никогда не было. Устраиваться на работу в том социально-моральном климате, где иметь работу есть величайшее позорище и куда престижнее добывать себе на пропитание разбоем, грабежом, рэкетом или, на худой конец, спекуляцией, было, как говорят, новые поколения, в лом. Вообще - рыпаться, дёргаться, чесаться было определённо в лом. Хотелось одного - подбить бабки и отдохнуть. Изголодавшийся за тридцать месяцев по нормальному человеческому общению Конрад попал во власть идеи-фикс: отыскать какого-нибудь чудом уцелевшего мастодонта из недорезанной прослойки и покалякать с ним за смысл бытия. Легко сказать - отыскать: а) Конрад не располагал к себе незнакомых людей, не говоря уж о знакомых; б) как упоминалось, все, кто знал, сколько симфоний написал Бетховен, видел разницу между Гоголем и Гегелем и без запинки мог выговорить 'экзистенциализм', вовсю паковали чемоданы и отвлекаться на пустяки не желали...
- А что же вам мешало отправиться по их стопам? - перебил профессор.
- Потом, если позволите. Долго, - отмахнулся гость. - Целый комплекс причин. Некоторые я назвал, но вы не уловили...
Короче, после долгих поисков Конрад совершенно случайно выяснил, что жив ещё профессор Иоганнес Клир, острый, независимый ум, некогда властитель интеллигентских дум, автор блистательных публицистических статей, радетель культурного и нравственного воспитания сволочей, кладезь энциклопедических познаний. На сбор справок о его местопребывании ушло три недели. Оказалось, этот реликтовый зубробизон вошёл в конфликт с администрацией университета, где преподавал на протяжении всей 'переделки' (второй и последней 'оттепели'), и был с треском низвергнут, в результате чего перенёс очередной инфаркт, какое-то время ещё пыжился, писал для журналов, но следующий инфаркт доконал его вконец. И теперь, наполовину парализованный, он доживает свой век в глухомани, на даче, вдали от больших городов, буйных страстей и больных вопросов.
Стандартная сволочная ситуация: мужчины празднословят, базлают, базарят, а тем временем на кухне женщина готовит обед.
Красивая женщина.
Нынешние сволочи мало читали, а если кого и читали, то Льва Толстого. Он, кстати, очень хороший писатель. Лев Толстой прямо заявлял, что самого слова 'красивое' нет в лексиконе людей, вынужденных добывать в поте лица своего скудный насущный хлеб. А коль скоро добытчиков хлеба насущного писатель почитал единственной солью земли, он низверг 'красивое' с его красивого пьедестала и вычеркнул из списка подлинных ценностей. И многие согласились с ним: хлеб насущный годился в пищу, а 'красивое' - разве что для причастия.
Когда Великий Катаклизм основательно перетряхнул прогнившую за тысячелетия пирамиду ценностей, всплывшие на гребне его бурных волн новые Главные Сволочи подсунули неглавным свою мерку, свой аршин, свою систему координат. И пожалуй, одно лишь усердие в добыче хлеба в качестве основополагающей добродетели не подверглось ревизии. И Страна Сволочей превратилась в Страну Некрасивых Людей, озабоченных хлебом единым, который 'всему голова'.
Но как сволочи ни лезли вон из кожи, хлеба становилось всё меньше и меньше, невзирая на то, что люди становились всё менее красивы.
И чуть перевалив за тридцать, женщина-сволочанка бывала прокручена в мясорубках, раздавлена в соковыжималках, раздроблена в кофемолках, вздрючена-навьючена, жилиста-жириста, тело искорёжено коррозией, душа в порослях коросты, становишься ниже ростом, волосы - водоросли, рожа кирпича просит, пробивается ранняя проседь, оторви да брось, под лавку брысь, грязь да грызнь - скотская жизнь. Замордованная морда, замозоленные мозги, замороченные очи.
И если вдруг кто-то уберёг от прели свою прелесть и от удушья - свою душу и от ржи - свою наружность до возраста бальзаковского... что за чудотворный бальзам тому виной?
Разве только когда Главные Сволочи под аплодисменты когорты предынфарктников провозгласили новый курс, вошедший в разноязычные анналы под кодом 'Peredelka', сволочанкам неожиданно захотелось быть красивыми. Даже многим мужчинам-сволочам. Интерес к Льву Толстому упал. Некрасивые люди временно похорошели - да вот незадача: хлебные запасы страны, как на грех, совсем истощились. И вот результат: в короткий срок, опять несказанно подурнев, сволочи Львом Толстым подтирают анус: вместе с хлебом насущным исчезла и туалетная бумага.
Что же современным сволочам кушать-то? Каков ассортимент блюд? Извольте -
Первые блюда: суп из топора, суп из куриных зуб, потом - суп с котом.
Вторые блюда: лапша на уши, берёзовая каша, собачина с цепью, ошейником и досками ('пятый сорт, рубим вместе с будкой').
На десерт: трава лебеда, ягода бузина, кукиш с маслом, говно на палочке, самокрутка с маком, дырка от бублика с таком.
Приправы: нитраты, нитриты, гербициды, пестициды, собственные соки с повышенной кислотностью.
Какая уж тут кровь с молоком, когда зубы на полке?
Такое обстоятельство: был ещё один хороший писатель, Достоевский. Он никогда не импонировал новым правителям страны - ещё бы, имел неосторожность во всеуслышание заявить, что красота - ни больше, ни меньше - 'спасёт мир'.
Женщина по имени Анна Клир вряд ли когда-либо всерьёз задумывалась о том, чтобы спасти мир. Просто с генами баламута-папы ей передалась активная нелюбовь ко всем последствиям Великого Катаклизма, к Главным Сволочам. И Анна подняла на щит - Красоту, и преданнейше служила - Красоте.
Её не смутил даже тот факт, что сограждане в конце концов сочли Достоевского тоже качественной туалетной бумагой. Поскольку вкусившие демократии и гласности сограждане, эстествуя, не служили службу в храме Красоты, но Красоту пытались поставить себе на службу. Вместо того, чтобы к ней причаститься, они хотели ею - обладать.
Нет, нет, упаси Господи, Анна Клир не пыталась спасти мир. Она просто возделывала свой сад.
И сад Анну кормил. Потому что её гастрономическая политика зиждилась на рекомендациях ревнителей вкусной и здоровой пищи - Шелтона, Брэгга и К®. Шелтон, Брэгг и К® категорически отвергали жареное, солёное, кофе, комбинации белков с крахмалами, разных видов белков, крахмала с сахарами и много чего ещё. Зато превозносили пареные овощи, натуральные соки, подножный корм (одуванчики-подорожники). Се суть эликсиры долголетия и жизнелюбия, говорили Шелтон, Брэгг и К®. И правоту свою подтверждали жизнью своей - в девяносто лет переплывали пролив Па-де-Кале и созерцали время от времени то чайку Джонатана, то Будду.
А коль скоро Анна была не прочь если не Па-де-Кале переплыть, то хотя бы Джонатана узреть, она ещё в относительно сытые времена со всей ответственностью подошла к организации надомной агропромии, самоучкой дошла до вершин агрономии, запаслась семенами на много лет вперёд. И треть сада сделалась огородом, а светлицы домиков-времянок превратились в теплицы.
- С лёгким паром, - рассмеялась Анна.
- Спасибочки. За мной пятак, - откликнулся Стефан.
Юный купальщик сиял лицом, сверкал зубами, пылал загаром и пел всеми фибрами души - этакий Тонио Крёгер. 'Как водичка?', - спросила Анна. - 'Ништяк водичка, мокрая. Аппетит стимулирует. Волчий! Любой баланды три тарелки скушаю'. - 'Это ты моё угощение баландой зовёшь', - в шутку оскорбилась Анна. - 'Ну что вы, вашего супчика - бочку одолею'.
За обедом Конрад вдруг ни к селу ни к городу сказал, что у него-де гной в черепной коробке и в желудке дырка, и ему, дескать, каждодневно требуется как минимум литр парного молока. Жалобно так сказал, не по-мужски. Впрочем, развивая тему, обмолвился, что без мясной пищи мужчиной стать трудновато, а мясо он последний раз в тарелке сержанта видел, на первом году службы.
Подобный нудёж Стефан решил пресечь в корне. Довёл до сведения, что, во-первых, любые претензии к гостеприимным хозяевам суть моветон, а во-вторых... Во-вторых, хороший-таки писатель Лев Толстой, а он был вегетарианец. И очаровательная хозяйка из той же конфессии. Травоядение а) гуманно: аморально поедать братьев наших меньших, б) дёшево: ни курей, ни поросей держать не надо, в) сердито, ибо пользительно. А что до молока, то оно придумано для новорожденных телят, а не для демобилизованных бугаёв, да плюс ещё ни с какими другими продуктами не сочетается. Правда Анна иногда покупает молоко у бабульки-соседки, но - под творожок и брынзу. Брынза с помидорами, да будет известно, пища богов. Так что хочешь жить...
- Не хочу, - крякнул Конрад.
- ...слушайся компетентных людей.
- Да это так, мысли вслух, - нехотя покаялся Конрад. - Слопаю, что дадут.
И слопал. Даже Стефана обогнал. Потому что когда ел, был глух и нем. А Стефану даже волчий аппетит не мешал заниматься любимым делом: воспитывать невеж и просвещать невежд с высоты шестнадцатилетнего жизненного опыта.
Но Стефану не удалось другое - пококетничать с хозяйкой. Когда чудо-обед (рассольник, салат из капусты и проч.) был готов, Анна пошла наверх отнести профессору его порцию.
Пока возлюбленная дочь облачала хворого немощного отца в чистую салфетку, тот поспешил объявить, что по его стариковскому разумению, есть веские резоны удовлетворить нижайшую просьбу бесприютного скитальца Конрада Мартинсена о предоставлении тому морально-политического убежища на территории фамильной клировской виллы. Ибо, во-первых, сей несчастный абсолютно безобиден и предсказуем, а во-вторых столь широкий жест с их, Клиров, стороны был бы в высшей степени нравственен и богоугоден, в-третьих - и тут выгода обоюдная - наконец-то постылое отшельничество отца и дочери озарится светом чужой бессмертной души.
Сильно омрачило преданную дочь Анну это признание. Чужая душа, думалось ей, - потёмки, да и остальные аргументы показались ей малоубедительны. Нет, не похож на агнца Божьего этот внутренний эмигрант: какой-то он весь продырявленный, а на лице его лежит печать затаённого безумия. Общение с ним для отца скорее пагубно - уже прорисовывается душераздирающая тематика предстоящих бесед. Ну и наконец, нет средств содержать пансион с бесплатными обедами для отчаявшихся неудачников; слишком обременителен лишний рот, усатый и трудоспособный.
Вот-вот, с жаром подхватил профессор, то-то и оно! Мускульная сила бывшего солдата окажется хорошим подспорьем для одинокой фермерши, что день-деньской хлопочет и за садовода, и за огородника, и за снабженца, и за уборщицу, и за судомойку, и за плотника, и за повара. И за домашнего лекаря. Вертелось ещё на языке у профессора: 'в тридцать один год и о паре подумать невредно', но он знал, как вспыхнут, как зардеются щёки дочери, и смолчал. Одинокая волчица среди волков, сторожевая собака при папе, покорная овца перед Богом - она ни в ком не нуждается...
Именно от этой мысли профессор, проживший жизнь свою на людях и для людей, распалился, раскипятился. Анна приложила к его сейсмоопасным вискам мокрое полотенце. И так жара невыносимая. Профессор, красный и потный, настаивал на положительном решении вопроса с таким благородным негодованием, что казалось - вот-вот лопнет старый филантроп, испустит дух и рассыпется в прах. А когда любимые отцы рассыпаются в прах, любящие дочери почему-то не любят.
- Пап, милый, ты совсем забыл про рассольник, - в рот профессора ткнулся носик поильника.
Тем временем Стефан просвещал Конрада:
- Некстати заявиться изволили. У нас траур.
- Траур... В честь чего?
- Всего четыре дня, как хозяйская дочь погибла.
- Но...
- А что, у хозяина не могло быть две дочери?
('Мда. Могло. Хоть три. Другое дело, что такие головастики обычно вообще бездетны').
- Да... Да... Я не знал, прости... В таком случае - действительно некстати...
('А в любом другом случае - кстати, что ли?')
- Я тогда... пойду, наверное... Поеду, то есть...
- Нет, погоди, братишка. Отдельный люксовый апартман с видом на голубую ель. Уже постелено - не на скатке же спать, бельишко свежее, белоснежное, прям из-под целочки... Кормёжка трёхразовая, диетическая, для язв и циррозов пользительная.
- Да нет, неудобно как-то. Явился как снег на голову, незваный гость, хуже этого самого...
- Ну уж, ну уж, а глазки-то блестят, а губки-то раскатаны, а слюнки-то текут... Назвался груздем - полезай в это самое... Али слабó? Ссыкло ты, солдатик, ай-яй-яй, не по уставчику... Трибунал по тебе плачет, аж зубками скрежещет... Ну и бес с тобой. Короче: одну ночку переспать придётся - обратного пути нетуть. Приказ, понял? Переспишь - и канай на все четыре, нужен ты тут как это самое прошлогоднее, понял?
- Пробную ночь? В порядке испытания? - просипел Конрад, стараясь хоть как-то подладиться под несносный тон молокососа. - В комнате с рептилиями и...
- А классная идейка, блин. Так тёте Анне и передам. Чё напрягся-то, а? Уж не обделался ли часом? Нет уж, за гадами на болото бежать придётся, в лом, далёко. А вот с призраками - устроим. Эти сами явятся. Девочки кровавые в глазах и это самое...
- Что ж ты кощунствуешь? У людей вон горе, а ты...
- А я чё? Я ничё. В меру своей испорченности воспринимаешь. Может ты каких других призраков видеть жаждешь? Сейчас созвонюсь с Иствикскими ведьмами, они тебе... Да не ссы, тебе просто под дюжину перинок горошинку подсунут - мало не покажется!
Погибла. Неудивительно. Нынче своей-то смертью мало кто умирает, а ля гер ком а ля гер.
Но вот что странно: нигде он не видел ни траурного портрета, ни цветов. Конечно, ему показали далеко не весь дом. Но вообще-то, в такой день близкие родственники отходят от поминок. А тут...
Уютно поскрипывали половицы, тянулась анфилада комнат. Конрад семенил за Анной, задыхаясь от стыда и счастья, бормоча одно спасибо за другим спасибом, а та, не поворачивая головы, шла впереди, потрясая воображение безупречной прямотой спины и королевской чеканкой шага.
- Прошу вот сюда, - сказала Анна, отворяя дверь.
Чёрный кожаный диван прадедовских времён, над ним - политическая карта мира; вышитые гладью подушки; кривоногие набивные пуфики; книжная полка с многотомной энциклопедией начала века - на корешках загадочное: 'Византия по Гадамес', 'Пуль по Саль', 'Чахотка лёгких по V'. Лакированная фигурная тумбочка; письменный стол, накрытый зелёной бумагой; пустая чернильница; перьевая ручка на подставке; древнее пресс-папье; деревянная резная статуэтка - крючконосый царь птиц расправил необъятные крылья и собрался взмыть аж в стратосферу; на окне - две пары занавесок - марля и хлопок; старинный термометр, градуированный по Цельсию и Реомюру.
- Располагайтесь. Я ещё не успела здесь убраться, но чтобы вам не дышать пылью, я дам швабру.
- Да подышу...
- Я вам дам швабру.
И, непреклонная, тут же сообразила швабру и ведро. Оставшись один, Конрад, вместо того чтоб идти за водой, отодвинул их в угол, шмякнул об пол рюкзак, а сам шваркнулся на диван.
И час на нём пролежал.
Наконец, он принялся расшвыривать по невымытому полу своё барахло. Вот что содержал рюкзак Конрада (в порядке появления):
1. пара носков;
2. трусы семейные, в цветочек;
3. шесть пачек сигарет и пачка табака в полиэтиленовом пакете;
21. непонятного назначения рогожа одиннадцатиугольной формы.
По маленьким кармашкам были также распиханы: мыло; шариковая ручка с вытекшей пастой; измазанная в этой пасте зубная щётка; перочинный ножик; моток чёрных ниток с иголкой; обёртка из-под каких-то таблеток (без самих этих таблеток); бритва-станок.
Вновь зашла Анна, молча посмотрела на груду вещей на полу, на скучающую в углу швабру, так же молча положила на край дивана комплект постельного белья и так же молча вышла.
Просидев не шелохнувшись ещё полчаса, новосёл проверил, закрывается ли дверь. Да, щеколда имелась. Больших трудов стоило Конраду задвинуть её, но ничего, справился. Удовлетворённо вздохнув, он вновь прилёг на диван, расстегнул молнию на штанах и выпростал своё мужское сокровище.
И ещё где-то полчаса потребовалось, чтобы гордый, сочный победоносный фаллос превратился обратно в мокрый сморщенный бесхребетный пенис, гаденькую беспомощную болталку.
Тут Конрада клюнуло: в наказание за леность могут оставить без ужина. Мытьё пола в его исполнении заняло ещё полтора часа, и в результате за стол он сел один. Рядом стояла Анна, давала руководящие указания, но половина их прошла мимо руководимых ушей.
На сон грядущий решил Конрад послушать музыку. Любил он под музыку для полного кайфа пропустить сигаретку. А коль скоро Анна запретила ему курить в доме - вставил кассету, взял магнитофон под мышку и побрёл в дальний угол сада.
Росла там голубая ель. Стояла под ёлочкой скамеечка. Уселся Конрад. Не подозревая, что за ним следят.
Нажал Конрад кнопку - аппарат ноль внимания, фунт презрения. Нажал ещё раз - аппарат ни тпру ни ну. Потряс аппаратом - а тот не мычит и не телится. Конрад, разгневавшись, кулаком по нему треснул - аппарат вконец обиделся и фигу показал.
Руки в карманы, носки врозь, корпус назад, уголки губ вверх - считаем, сколько спичек истратит Ишак С Педалями на зажигание одной сигареты. Ветер слабый, от силы метр в секунду. Чирк, ещё чирк, матерное слово, опять чирк. При четвёртой попытке Стефан начал считать вслух.