Аннотация: "Контррецензия": рецензия на книгу В. Курицына "Журналистика 1993 - 1997" в ответ на рецензию о моей книге "Заметки безъязыкого".
ГУСТАВ ШЛЕЗИНГЕР
Л О Г О Ф И Л В П А Р А Д И Г М Е
контррецензия
(1998)
Цифры в угловых скобках - ссылки на соответствующие страницы из книги Вяч. Курицына. "ЕРИ" в угловых скобках - ссылки на статью Вяч. Курицына "Есть русская интеллигенция!", где под интеллигенцией подразумеваюсь... я.
На русскоязычный книжный рынок запущен этапный интеллектуальный продукт известного логофоба и смыслоненавистника Вяч.Курицына, непритязательно озаглавленный "Журналистика 1993 - 1997" (Санкт-Петербург, издательство Ивана Лимбаха, 1998). Собрание текстов, опубликованных в самых разнообразных газетах и журналах - от "старого толстого" "Октября" до "нового толстого" "ОМ"а" и от элитарного "НЛО" до общедоступного "Гала-спорта". На самые разные темы: семиология, культурология, антропология, методология литературоведения, собственно литературоведение (текущее лотошное чтиво и классическое наследие), изобразительное искусство, кино, поп-музыка, музыка сфер, психология творчества, социальная психология, медицинская биология, фармакология, наркология, эзотерика, политика, экономика, гастрономия, низшая математика, высший виртуальный пилотаж, реальные факты своей и чужой биографии, криминалистика, спорт, быт. В самых разных жанрах: личный дневник, историческая хроника, очерки нравов, лирическая миниатюра, научное исследование, журналистское расследование, информационный репортаж, пейзажная зарисовка, портрет, дружеский шарж, полемический монолог, некролог, сатира, ода. В этом перечне пропущен жанр манифеста, потому что все вместе и есть манифест. Сдержанное и некрикливое откровение. От прочих постмодернистских евангелий этот канон, изданный форматом толстого журнала на стандартных 200 страницах, выгодно отличается обстоятельностью, универсальностью и - одновременно - доходчивостью. Своеобразная занимательная энциклопедия "антилогоцентрических идей" <39> , плод подвижнического труда беззаветно преданного и безгранично одаренного адепта.
Пикантность ситуации в том, что глубоко чтимый мною автор "Журналистики..." год назад отрецензировал ("Октябрь" ?11/97) мою собственную книгу (Шлезингер Г. "Заметки безъязыкого", М, "Либр", 1995). И поскольку по всем прогнозам я должен был бы зело обидеться на ту рецензию, мое желание отплатить ее автору той же монетой выглядит как сведение счетов, попытка отомстить, ввязаться в полемику. К тому же, если учесть, где Курицын и где я (он - небожитель, восседающий на Олимпе русской словесности, один из подспудных кормчих отечественного литпроцесса, Белинский постмодернизма, властитель дум, а я - никому не ведомый, никем, кроме постмодернистского Белинского, не замеченный графоман), выходит, будто я только и ждал информационного повода, чтобы осмелиться протявкать своему оскорбителю нечто, не менее оскорбительное.
Но принимая во внимание именно разницу весовых категорий, надо четко иметь в виду, что тявканье мое никого не заинтересует - бывают моськи поголосистее. Публиковать мои злопыхательства никто не станет, читать - тем более. Хотя бы уже потому, что "Заметки безъязыкого" мало кто читал, и, следовательно, не известно, с чего бы вдруг я должен был на рецензента обидеться. Скажу однако ж: больно мог бы полоснуть по моему сердцу тот факт, что В.Курицын принял меня за траченного молью логоцентриста, а не за такого же, как он сам, словоненавистника - и это вопреки всем моим заверениям в обратном. Я писал, в частности (а рецензент цитировал), что "в семантике каждого слова я вижу лишь денотативный элемент и не вижу коннотативного, а потому с равным успехом вместо "мерзкого гада" (и т.д.) я мог бы вписать "приятного симпатягу" и проч." Реакция В.Курицына была: "Это, пожалуй, звучало бы убедительно, если бы хоть однажды в тексте появился "приятный симпатяга". И с фактами в руках рецензент доказывал, что безъязыкий автор "Заметок..." - злобный недодавленный русский интеллигентишко, безусловно и безотчетно припадающий к Истине, Добру и Красоте и готовый на куски разорвать всякого, кто не так рьяно к ним припадает. Что эти самые Истина, Добро и Красота - типичные знаки без референтов (означаемое без означаемого) - так называемые симулякры. Что я-де отягощен "серьезной духовной драмой" в связи со сменой в местах моего обитания социокультурной парадигмы - а значит, не шибко вменяем <ЕРИ> .
Не скрою, сие огорчило. Потому что "приятные симпатяги" в моем тексте в некотором количестве присутствовали. Удивил также неверно поставленный диагноз. Все читавшие меня девушки, даже не обремененные верхним образованием и не обезображенные интеллектом, без труда распознали, что драма у меня никакая не духовная, а самая что ни на есть телесная. Многоумный же Курицын, эрудированный и проницательный, этого словно не понял. Хотя я-то подозреваю, что понял, но такт, рудиментарная интеллигентность (сам Курицын предпочитает термин "политкорректность") не позволили ему вот так вот взять и рубануть сплеча правду-матку. И все равно: когда литератора (пусть самозваного - иных сейчас не бывает) ставят за рамки безоговорочно победившей "парадигмы" (словечко, просто обожаемое Курицыным <37,38,60,66,109>), отказывают ему в понимании текущего момента, в соответствии требованиям момента, а в глубоком подтексте - вообще в адекватности, это повод для пожизненной горючей кручины. Вешайся или, по крайней мере, навсегда бросай стило. Не рассчитывай на женские ласки, благосклонность работодателей и внимание критики: у девушек, работодателей, критиков - у всех - востребованы одни постмодернисты, притом узнаваемые за версту.
Однако я не унываю, не ропщу и не лелею желание поквитаться. Напротив - я счастлив, горд и несколько смущен оказанной мне честью. Этакий кит - и удостоил меня своим вниманием, сделал своим персонажем, в то время как критики (в том числе логоцентристского толка) калибром гораздо меньше - сочли неприличным даже вслух произносить мое имя. Я чувствую себя в неоплатном долгу перед олимпийцем, снизошедшим до моих ментальных экскрементов, потратившим на них свое время и "неокупаемые нравственные усилия" <ЕРИ>. И хотя я отчетливо сознаю, что мой текст сам послужил всего лишь информационным поводом для самовыражения маститого рецензента - все равно лестно, что именно мой текст послужил, и что именно ему. А потом, я сам склонен эксплуатировать чужие писания самым варварским, бесцеремонным образом. Недавно вот накуздрял (неопубликованную) большую работу вроде как о стихах одного поэта (М.Щербакова), в которых, разумеется, ни йоты не понял - только чтобы, отталкиваясь от надерганных из них цитат, излить на бумаге свои соображения о чем угодно, только не о стихах Щербакова. Повод не важен, важен текст, а у Курицына текст отменного качества. Правда, статью про мои "Заметки..." он в свой канон не включил: более достойные поводы вдохновили его на тексты еще более качественные.
Ну а то, что логоцентристы, все как один, мою книгу замолчали, а Курицын помянул, не поленился, и почти что прославил - лишний раз подтверждает, что мы с ним все-таки в одной и той же лодке гребем. В одной, так сказать, парадигме. Ей-ей, я не настолько богат, чтобы - бах! - и выложить тридцать пять деревянных за книжку идейно-классового супостата. И не настолько человеколюбив, чтобы тем самым косвенно повлиять на рост его благосостояния и престижа. Теперь постараюсь повлиять еще и прямо. Если петух похвалил кукушку - пусть и кукушка его похвалит; а роль петуха Курицын исполнил добросовестно: он меня ни в коем разе не громил, а лишь отечески журил и кое за что таки-хвалил (например, за "драйв" и за использование занятной фактуры). В конце концов, громить идейных противников - удел одних логоцентристов <115,ЕРИ>, затравленных онтологической безысходностью (бессильная ярость вчистую проигравших). Я же просто побывал персонажем у актуального писателя (о, как сочно и смачно описал он краткий миг нашего с ним первого знакомства!) - теперь моя очередь принять его в своих тесных апартаментах, то бишь - на "творческой кухне".
Нет, я, конечно, мог бы (порой хочется) писать о В.Курицыне в терминах: прислужник мирового сионизма, танцует на цырлах, за чечевичную похлебку, глумится над святынями, очень-очень-очень мерзкий гад (благо синонимов для этого понятия в нашем языке - навалом, более кратких и не менее семантикоемких). Но найдутся те, кто и без меня это сделает; ведь как заметил мой персонаж, "до сих пор метаидеи очень популярны и склонность бинарничать лезет во все щели" <40> ("бинарничать" = различать Добро и Зло, Хорошее и Плохое; кто не различает - для метаидеалистов самое-самое исчадье Зла). Освищут (уже небось освистали) В.Курицына завзятые поклонники "цельномолочного Логоса" <120>, которым его писания (и запечатленная в них действительность) - как кость в горле. Есть еще люди, в которых сохранилось духовное начало (и духовный конец, как пошутил один мой приятель) - у этих уж точно все внутри обрывается, переворачивается или, как минимум, смещается от сентенций вроде: "Культура - птичьи следы, пометки на полях, перечень примет, баловство, диковинки, перелистываемые за вечерним чаем" <45>. (Они-то, простачки, привыкли, что культура - по-гречески - "выращивание"!) Или вот еще: "В том и заключается профессионализм филолога: не читать, но сделать вид, что читал" <70>. Или, допустим: "Сочиняю для ЛГ глобалку о том, что поэзия никому не нужна... И пусть кто-нибудь попробует возразить, что нужна." <114> Или (перефразированная цитата, из кого - не помню): "При слове истина я хватаюсь за бронежилет". <112> Но когда возмущенные, оскорбленные в своей вере апологеты высокой культуры и судьбоносной литературы извлекут из-под своих перьев громы и молнии, те не произведут ни шума ни разрушений; обойдется без жертв. В самом деле, кто докажет, будто культура - это не то, о чем Курицын, что поэт может конкурировать со слесарем-сантехником по части общественной нужности, что филолог есть хранитель и ревнитель, а истину-де можно и нужно постичь, ибо она есть? Ничего ведь не нашлись возразить Е.Додолеву, с телеэкрана, в прайм-тайм, сказавшему, что под словом "культура" в этой стране долгие годы понималась субкультура русской интеллигенции, которая в сущности ничем не лучше, чем субкультура народов Севера. Или Д.Галковскому, вывернувшему наизнанку все грязное белье интеллигентских кумиров и показавшему неприглядный задний двор Пантеона русской словесности. Или С.Конеген и И.Дискину, еще семь лет назад возвестившим в той же ЛГ: нашей интеллигенции, той, что жива печатным словом единым, пришла пора насовсем убираться с исторической сцены, и куда деваться - как миленькая уберется. Что смогли противопоставить вышеназванным святотатцам? Опять же - одни истерики да ругань и никаких увесистых аргументов. А ведь на фоне этой бомбардировки, этого решительного штурма обветшалых бастионов Духа петушиные курицынские наскоки на святыни смотрятся невинными забавами добродушного шалуна! Достойного сопротивления оказать все равно никто не сможет. Курицын подчеркивает, что из вменяемых людей, у которых все в порядке с логикой и зрением, его мнения по фундаментальным вопросам оспаривает только старый товарищ по литработе П.Басинский, да и тот - из тонкого коммерческого расчета: "Пройдет эн лет. Старые логоцентристы перемрут, и Басинский останется очень заметной фигурой. В его поколении таких чудиков больше нет, на десять лет вперед-назад тоже нет. Пашка автоматически превращается в классика и гребет дивиденды из двух источников. Во-первых, традиция все равно будет какое-то существование влачить: пусть жалкое, но звезд в ней будет так мало, что на единицу звезды придется вполне мясистый кусок. Во-вторых, государство, если динамика останется прежней, будет считать себя должным с уважением относиться к маргинальным явлениям (как в Америке любят негров и педерастов), тем более к тем, что сохранились с раньших времен, и как-то их поддерживать." <116> Иные, возможно, скажут: вот гад какой, продал друга. А я-то хорошо себе представляю, как надрывал небось животик плутишка Басинский и как ногами дрыгал, когда они с Курицыным под коньячок смаковали текст этого изящного пасквиля.
Вообще-то, о закадычных корешах Курицына - разговор отдельный. Им в "Журналистике..." уделено много места и посвящено много слов, исключительно теплых. Пусть уже в предисловии автор шокирует записных гуманистов заявлением: "Люди, особенно за пределами референтного круга, никогда не были мне особенно интересны" <4>. Действительно, за рамками интересов моего персонажа, равно как и за рамками созданного "Журналистикой..." мира остаются миллионы жгущих лучину инженеров, голодающих врачей, бастующих шахтеров, работающих пенсионеров и прочих обывателей с проблемами покруче, чем взаимоотношения знака и референта или же побочные эффекты псилоцибиновых грибов <149>. Правда, Курицын делает исключение для целого поколения <89,144> - выросшего под аккомпанемент техно, рэпа и - чуть позже - рэйва, под сенью коммерческих ларьков и неоновой рекламы. Он пристально следит, чем оно живет и чем дышит, и с удовлетворением констатирует, что живет оно в русле и дышит в духе того, что он, Курицын, ему, этому поколению вещает на семинаре о постпостмодернизме в РГГУ <68,113>. При этом он опять же словно не замечает довольно многочисленных (в абсолютном выражении) молодых людей, которые реставрируют храмы, поют на клиросе и осеняют себя крестным знамением при запахе найт-клабов и секс-шопов. Может быть, он прекрасно о них осведомлен, но считает их явлением маргинальным? Думаю, дело в другом: он наверняка согласится со мной, что эти - те же постмодернисты, только бессознательные (рефлексия, осознание у этой публики по определению не в чести): как и все их сверстники, они заботятся лишь об эффектном прикиде, просто у них прикид от долгой носки прилип к телу и не отдирается.
Что же до тех, кто постарше, то вниманием Курицына они обделены именно из-за жгучего интереса последнего к "референтному кругу". Как-никак этот круг - не случайный набор первых встреченных на жизненном пути, а сознательно отобранная, отборная элита, каста посвященных, обладающих новым знанием и новым сознанием, недоступным для недоперестроенных совков. "Рыцари компьютерных сетей и измененных состояний сознания, мастера грамотного денежного журнализма, поклонники Деррида и Маши Цигаль". <58> Но главное - этот "референтный круг" управляет сознанием и направляет действия всех прочих бытующих кругов. Эти Бренеры, Рубинштейны и Файбисовичи (строго, ох, строго грозил мне Курицын пальцем за то, что пару раз имена собственные с маленькой буквы писал (<ЕРИ>) наиболее репрезентативны для мировоззренческой парадигмы кануна третьего тысячелетия; они же эту самую парадигму и задают; а раз она моего персонажа больше всего на свете колышет, значит, и они тоже.
А тугодумные озлобленные логоцентристы все по старинке величают их маргиналами. Без роду, без племени, без корней, без почвы, без идеалов, без нравственных устоев, без царя в голове... Однажды прочитав в "Новом мире" статью М.Новиковой о маргиналах, Курицын уразумел, что он-то как раз самый доподлинный, образцовый маргинал и есть. (Еще бы! Типичный парвеню; провинциал, дерзким наскоком покоривший столицу; сиволапый хам.) Осознание вылилось на бумагу в рифмованной форме. Поначалу ужаснувшись сам себе ("Текущий гунн!../ Презрел границы, рвы засыпал, снял/ понятия о ценностях, попрал/ все иерархии, всех идолов, разбил/ семью, страну, судьбу; вино разлил" <18>), затем, ободренный примирительным тоном исследовательницы, повеселел, приосанился: "Но, впрочем, если я и маргинал,/ то в этом тоже есть свой идеал./ Я обновляю кровь, я молока/ кувшин чистейшего несу через века,/ я жизнь вдуваю в старые меха." И плавно перешел на самовосхваление: "Я черенок, привитый к алтарю,/ я черепок, встречающий зарю,/ чтоб красками иными заиграть,/ чтобы продолжить, а не обкорнать./ Sic! Маргиналу будет мадригал!/ Я медиатор! Аз есмь маргинал!" <19>
Ернический, стебовый тон, каким расписана, в частности, расплата за чрезмерно нескромную саморекламу (явился Маргинал еще более подлинный, расчленил беднягу Курицына на куски и сожрал в сыром виде) относится не столько к самому себе, сколько к близоруким недругам-клеветникам. Ну какой же Курицын маргинал? Он - в самом эпицентре тех тектонических потрясений, которые определяют дальнейшие судьбы не только этой страны, но и человечества вообще. Притом следует учесть, что потрясения эти случились довольно давно <40,121>, и не Курицын был их инициатором - он лишь пытается по-новому обустроить покореженное предшественниками. В этом смысле он действительно "в парадигме". А.Генис остроумно обозвал ее "парадигмой лука", пришедшей на смену "парадигме капусты". Имеется в виду, что в нашем веке, после снятия всех покровов с метафизических тайн, там, где предполагалась кочерыжка, обнаружилось пустое место. Получается - центр везде и нигде, а значит - все маргиналы и никто не маргинал. Иными словами, парадигма общественного сознания нынче эквивалентна парадигме маргинального сознания. Учтем однако, что в узкосоциальном смысле центр пока что - есть. Это те, кто успешнее других освоил новые правила игры. Вот они-то, так сказать, центровые маргиналы, давно уже заправляют всем на свете, а прежний центр дрейфует все дальше на периферию. Пример: "Сегодня литература - это женский роман, текст для рекламного ролика или заметочка в глянцевом журнале, а то, что публикуют толстые журналы - это как раз постепенно становится паралитературой, чем-то бесконечно маргинальным." <107>
Но оказавшись практически у рычагов управления ментальными процессами сограждан, везунчик нью-москвич не позволил себе зазнаться и надуть щеки. Он как никто другой понимает, что его стремительный взлет к вершинам Олимпа и Парнаса - всего лишь гримаса случая, судорога Фортуны <ЕРИ>. Его небожительство - временное, зыбкое, и потому надо честно делать свое дело, не тратя времени на реверансы Провидению. И тем успешнее он со своим делом справляется.
Когда-то, на заре своего триумфального шествия по страницам газет и журналов Курицын казался мне высоколобым академическим буквоедом - но уже тогда чувствовалось, что ничто человеческое, слишком человеческое ему не чуждо. Что кроме "приключений дискурсов" <ЕРИ> (словечко "дискурс" остается трейд-марком фирменных курицынских изделий <13,62,83,109,120,140>) занимают его и приключения слов совсем обыденных, и даже вещей, которые эти слова обозначают. Более того: чем дальше, тем пуще он словно стыдился своего интеллектуального превосходства над топко-болотной массой сограждан и по капле выдавливал из себя сноба. И постепенно сделался мэйнстримным журналюгой, не брезгующим ни эпосом подворотен <64>, ни сортирной лирикой <186>. С той же легкостью, граничащей с изяществом, что и комментарии к Бахтину, он освоил самую насущную и повседневную проблематику: цены на проездные в метро <88>, ассортимент коммерческих ларьков <78-80>, нормы человечьего и собачьего общежития <163-165>. С другой стороны, с радостью самоумаления и самопожертвования он готов служить отзывчивой сиделкой при интеллектах несопоставимо меньших, вплоть до полностью парализованных. Достойно восхищения бескорыстие и упорство, с каким Курицын внедряет в самые широкие массы обновленных и обновляемых русских самые актуальные и прогрессивные идеи Деррида, Р.Барта или Бодрийара <20,46-48,121,125>. Благодаря Курицыну (и тысячам других чернорабочих культуртрегеров) "кислотное" поколение приобщается к неиссякаемой сокровищнице мировой культуры. Без напрягов и ломок оно знакомится с основами теории симулякров <46-48>; входит в курс антилогоцентрических идей <39>; открывает для себя прелести хоум- <136,137>, мэйл- <26-28,95-98> и боди-арта <8> как альтернативной самореализации/самоутраты; проникает в тайну происхождения жалкого человечишки без паспорта М.С.Паниковского <149> (от самой коровы Аудумлы, не от кого-нибудь, - той самой, что, согласно "Старшей Эдде" вызволила из глыбы льда прародителя людей с паспортами); соображает, что пионером хеппенинга и перформанса в России был всем осточертелый за годы школьной каторги Лев Николаевич Толстой <185> и т.п. А многие только благодаря Курицыну и иже с ним получили возможность узнать, кто такие Лев Толстой, Набоков и Д.А.Пригов. И не просто узнать, а занять в отношении этих персонажей активную позицию. Расширяется не только кругозор, но и словарь - недалек тот день, когда лексемы "дискурс", "парадигма" и "симулякр" станут общенародным достоянием. Судьбоносные идеи и сакральные мантры бесшумно, словно тополиный пух, ложатся с помощью новых гениев методики в интерьер любой бритой черепушки. На зависть Академии педнаук, отчаявшейся найти способ впихнуть туда хоть одну из десяти заповедей и хоть одно из хрестоматийных стихотворений. Наконец-то на ниве просвещения явились сеятели разумного, доброго, вечного, открывшие секрет "учения с увлечением". Надо всего лишь говорить о Святом и Вечном в подтексте анекдотов <46> плюс в контексте рекламы питьевой мочи <147> - и Святое и Вечное надежно осядет на жестком диске подкорки.
Другое дело, что святым и вечным на данный момент признается все, что угодно текущим капризам рыночного спроса. (Так, "вечная женственность" Вл.Соловьева под пером Курицына обретает плотские кикимороподобные черты звезды отечественного поп-рока <99>, а стиль "техно" оказывается звуковым выражением древней эзотерической традиции африканских племен <160>.) По массовом же исцелении от очередного массового сумасшествия позабытое и развенчанное "святое и вечное" вялотекуще влачит летаргическое существование на стеллажах архивов, на страницах "энциклопудий" <44>, в ячейках Интернета, время от времени подвергаясь реанимации со стороны составителей кроссвордов, телевизионных викторин и ностальгических римейков. Индекс попадания в кроссворды один только и является истинным показателем жизнеспособности <59>. Но это вовсе не значит, будто явления и фигуры, которые кроссвордисты игнорируют, чем-то хуже тех, что у всех на устах: ни одна блоха не плоха. Великодушный Курицын готов воздать всем сестрам по серьгам: и попсовику Серьге <107>, и интеллектуалу Сергею <20-22>, и Богу <97>, и кесарю <65,104>, и дебилу-бомжу <104>.
Прикидываясь пофигистом, он на деле поминутно напрягается, волнуется, переживает - но всего лишь по двум поводам. Либо когда кого-то уж слишком опускают, либо - когда слишком уж возвышают. По Курицыну, ни у кого нет и не может быть никаких заслуг и никаких прегрешений, перевешивающих заслуги и прегрешения других. Он вообще ни в грош не ставит любой перевес: "Превосходить кого-то интеллектом столь же скучно, как превосходить мускулами. Не спасает и попытка нравственного превосходства... ибо в тот самый момент, когда носитель нравственности начинает ощущать себя таковым, из коробочки выскакивает чертик гордыни. И где-то совсем рядом двери музеев, из которых готовы выскочить - глаза выпучить православие, харе Кришна или коммунизм". <17> И дабы не произошло опасного крена в сторону очередного фантомного гаранта святости-вечности, он вступается за тысячи униженных и оскорбленных русских стихотворцев, едва лишь кто-то (пусть даже забывший, кто он есть, постмодернист) хотя бы на словах ставит какого-то одного поэта (например, Бродского) выше всех остальных <58,102>. Он вступается за вышедших из моды кумиров (например, Ленина), когда кто-то (пусть даже общественный деятель несопоставимых моральных качеств) норовит объявить их исчадием адовым на фоне невинных агнцев и выкинуть вон из уютных, обжитых мавзолеев на кишащую крысами свалку <7-9>. И он же вступается, например, за насилие, когда читает тексты, автор которых (пусть даже "король поэтов" референтного круга А.Еременко) чересчур ретиво не приемлет насилия <32>. Враг ранжиров, шкал, иерархий, вообще всяких вертикальных структур, Истовый Постмодернист - первый в истории тип революционера, словом и делом утверждающий тезис, что все люди суть братья и все они равны. (Полагаю, то, что Паниковский, а ранее - Балаганов <141> перепутаны с Корейко - не досадный ляп, а принципиальный ход: не все ли равно?) Нет, даже не так: равны не только люди, но и все вообще животные (о, птица Курицын - горячий сторонник "Партии животных" <51>, созданной человеком-собакой и тоже птицей О.Куликом), и никакие из них не более равны, чем другие. Но и это не совсем так: "Вряд ли мы были бы довольны, если бы себя объявили центром вселенной, допустим, деревья" <110>, а ведь у деревьев ничуть не меньше (и не больше) оснований для этого, чем у нас с вами. То есть равны по своей безусловной значимости (или незначимости) и почти что взаимозаменяемы вообще все люди, птицы, собаки, деревья, грибы, марки клея, швабры, харамамбуры <174-176>, звуки, образы, буквы, субъекты, объекты, знаки, референты, симулякры, артефакты, уровни реальности и виртуальные левелы <179,180>. Толстой равен Сорокину <48,122>, оригинал - макету <186,190>, гуманист - фашисту <110>, а президент Ельцин - фуфтывате из "Задачника" Г.Остера <158,159> - об этом вопиет любая строка "Журналистики...", об этом вопиет сама отраженная в такой журналистике реальность.
Но это равенство не обезличивает, не обесценивает, не обесцвечивает.`Это равенство забавных мерцающих уникумов, сегодня черных, завтра белых, послезавтра серо-буро-малиновых, но всегда одинаково ярких. Жестоко ошибались К.Леонтьев и другие пессимисты прошлого, понимая "эгалитарный прогресс" как статичный унисон. В действительности сегодня все пронизано динамичной полифонией превращений, поглощений и выкукливаний, бодрой алеаторикой уподоблений и размежеваний, кластерами, выдающими себя за гармонии и гармониями, неотличимыми от кластеров. И под этот аккомпанемент несусветное множество черных дыр без конца примеряет маски блистающих суперзвезд. По нескольку сразу, как на портретах Евг.Сазонова в обрыдлой курицынскому сердцу "Литгазете".
Главное - не стоит принимать этот карнавал всерьез. И уж ни в коем случае не в штыки. Надо всем смеяться и всем любоваться. Воспринимать и окружающий и внутренний мир сугубо эстетически. Постмодернист как никто иной понимает, что именно красота спасет мир. Но не в смысле: спасет от некрасоты, а в смысле - мир спасется, обнаружив красоту в себе самом, везде и всюду, в каждом своем сегменте. И Курицын, наравне с легионом соратников, раздвигает пределы красоты до пределов мира, находит ее в любых сочетаниях букв, линий, красок, звуков, в залежах техногенных помоев, в узорах блевотин, в интерьерах общественных нужников. Новыми обертонами расцветает под его пером зычный призыв Достоевского ко "всемирной открытости". Он берет пример с британских адептов trainspotting'а - "искусства повседневной любви к миру", фотографирующих локомотивы в паровозных депо <80-82>. С уральских "актуальных" художников, создающих свои композиции не маслом на холсте, а сникерсами в гробу <154>. С художника австрийского, западающего на горизонтальные столбики ноликов <82>. Эстетичен орангутанг, мастурбирующий перед портретом Высоцкого <113>. Эстетичны золоченые унитазы <189> и обычные писсуары <188>. Эстетично вздувание вен и сокращение мышц <163>. Эстетично "то, что не имеет в виду никакой красоты, действо само по себе, чистая функциональность. Крачка на яйцах, пилящая пила, сочиняющий журналист" <51>. Кто забавен - тот эстетичен.
В поисках красоты Курицын не роется лишь там, где ее и без него нашли: делянка куцая, вдоль и поперек перепаханная - а непочатую, девственную целину всем шести миллиардам постмодернистов еще поднимать и поднимать. Нет, конечно же, не все под луной эстетично; пока что в избытке обшарпанных подъездов, противных харь и логоцентристских талмудов. Но все, абсолютно все поддается эстетизации <135>. Когда самая заурядная, обыденная "жизнь" превращается в "стиль жизни" <93>, она становится предметом пристального интереса со стороны арт-дилеров.
Впрочем, панэстетизм Курицына на одну группу явлений не распространяется. Ему претят унылый моностилизм, примитивная гомогенность, блеклая одноцветность, кристаллизованные и окостеневшие формы. Любое явление он рассматривает только в органически чуждом пейзаже, в контексте явлений другого порядка, другого окраса и другой семантики. Ему скучно, когда футбольная команда состоит из одних белокожих <133>, скучен фильм четко выраженного жанра <66>, скучны кушанья без приправ и гарниров <120>, скучны те, кто не поступается принципами. При этом ему интересно единство, а не борьба противоположностей: негр и белый хороши в постели друг с другом, а не на войне друг с другом <132>, мужчина и женщина - не в постели друг с другом, а в одном лице <124>; одно же лицо хорошо, когда это лицо виртуально-визуального гибрида. Компьютерные креатуры Зюгельцин и Жирявлинский <179> интересуют Курицына куда больше, чем все реальные российские политики вместе взятые. Таким образом, свет еще не видывал более последовательного борца за мир, консенсус, терпимость и партнерство, чем радикальный постмодернист. Даже раздражавший все поколения постмодернистов любимый собеседник Логоса Бродский находит у него сочувствие и понимание, поскольку "воплощал две огромные и не особенно родственные мифологемы. Русскую мифологему великого поэта, пострадавшего от режима и находящегося в напряженном диалоге с Космосом, и западную мифологему большого успеха" <66>. Ему импонирует единство как гибридизация, мешанина, хаотичная эклектика, коллажистика, беспрерывная смена ролей и установок, костюмов и макияжа, перманентная пластическая операция, текучесть внешнего облика полых внутри Протеев. Но в отличие от миротворцев-мифотворцев прошлых эпох Курицын и Ко. не столь детски наивны, чтобы мечтать о единстве как о симфонизме, цельности, андрогинности, поскольку таковое недостижимо. Не придуманный сказочниками идеал целокупного и целомудренного ангела во плоти, а би- и транссексуализм <124>, зоо- <36>, некро- <8> и прочие филии вызывают у них неподдельный восторг; увы, некоторых (мой герой, видимо, в их числе) слишком отвлекает собственная постылая, да неизбывная "нормальная" гетеросексуальность. А так - все их мироощущение зиждется на онтологическом винегрете, что отражено в "новой толстой" журналистике: "Забавная информация, которую старые журналы... публиковали на последних страницах и называли "Смесь" или "Отовсюду обо всем", теперь открывает журнал. Смесь - главное, что нам хотят сообщить о мире...Баскетболист "Чикаго буллз" Деннис Родмэн сменил татуировку, американцы выпустили новую книжку комиксов о девушке-танке, исполнилось пятьдесят лет мотороллеру, в Ноттингеме в семьсот второй раз состоялась гусиная ярмарка... Журналистика, начинающая с десяти - двадцати полос вот такой ерунды, учит читателя, что мир забавен и неконцептуален". <94-95>
На мой взгляд, мыслители, подобные Курицыну, могут служить образцом подлинного смиренномудрия и просто смирения - перед мировым хаосом, раз и навсегда обуздав гордыню постичь и упорядочить оный <193>. Они хорошо осмыслили тысячелетнюю историю безрезультатных попыток насильственной структуризации мира, чреватых только обильным кровопусканием и углублением сумятицы-чересполосицы-невнятицы. Не знаю, почему новыми пророками так недоволен обер-логоцентрист Солженицын: они, и никто другой взялись претворять в жизнь его памятный завет: "Раскаяние и самоограничение"! И только они сумели убедить раскаяться и самоограничиться такие широкие, обычно столь инертные, индифферентные массы! На каждом перекрестке мировых столиц слышен гулкий звон вериг агностицизма, слышен слезный стон о милости к падшим душам надменных предков, то объяснявших мир, то, исходя из полученных объяснений, его изменявших. И сколь мудры проповеди новейших пастырей! Вместо обличений и апелляций к совести - установка на "забавное", которое избавляет от тоски по "концептуальному". И человечество, усталое от прошибания лбом открытой двери, на наших с вами глазах заметно мудреет, прислушиваясь к своему интеллектуальному авангарду. Точнее: уже помудрело настолько, что стало возможным явление этого авангарда. Интеллектуалов, беспощадно сражающихся с интеллектом. Виртуозов рефлексии, изничтожающих рефлексию. В частности, в результате долгих и вдумчивых штудий могучий интеллект Курицына глубоко проник в сокровенные тайны антропогенеза, то есть на ту незапамятную стадию, когда сознание человекообразных вдруг почему-то решило помыслить себя со стороны. Он выдвигает несколько версий: 1) Группа приматов накушалась галлюциногенных псилоцибиновых грибов. <121> 2) Группа больных и хилых приматов, изгнанных из стада здоровыми и сильными сородичами, в силу стесненных обстоятельств жизни в изгнании освоила прямохождение и речь (полное изложение этой версии потребовало бы слишком много места, см. первоисточник <150>). Наконец, самая научно обоснованная: 3) В организмах группы хищных приматов в результате пожирания других животных завелся прион - агент передаваемого губкообразного энцефалита - и он же агент рефлексии, читай - страсти к самопожиранию. К счастью обе эти болезни имеют один и тот же благополучный исход: неотвратимое поражение мозга, т.е. инструмента той самой вечно злополучной рефлексии. <139-141> Эта последняя гипотеза дает исстрадавшемуся роду людскому крепнущую надежду, что проклятие сознания в один благословенный день будет снято с венца творения. "Слишком много сознания болезнь, и вообще всякое сознание - болезнь", - говаривал герой "Записок из подполья". Судя по всему, близится время, когда изыскания современных и грядущих ученых (весомую лепту внесет и мой персонаж) изведут, вытравят, изгладят, сотрут, сживут со свету эту пагубу. И всяк человек будет вечно радостен, креативен, бесстрашен и прост.
Конечно, задача искоренения рефлексии - дело пусть близкого, но будущего. Пока что даже самый отвязанный и оттянутый постмодернист периодически бывает подвержен приступам беспричинной тоски, страха перед небытием <80> и мыслей о сволочизме деловых партнеров <98>. Но врачи уже сейчас способны предложить лекарства. Не только чудодейственные наркотики типа "акварели" на мухоморной основе <172-178>, не только всевозможные рецепты изменения состояния сознания <82,143,154> - Курицын предупреждает: побочные эффекты могут быть непредсказуемы и плачевны <82,172-173>. В условиях экзистенциальной фрустрации для начала требуется соблюдать элементарную экзистенциальную гигиену. "Языку и вечности плевать на человека. Симулировать спасение можно только одним способом: торопиться любить ближнего, пока он не очень далек." <84> Таким образом, показной бунт Курицына против гуманизма <110> - это бунт против абстрактного "гуманизма" книжников и фарисеев, лицемерных проповедников вроде Льва Толстого, который "мало отличался терпимостью и не был заподозрен мемуаристами и исследователями в особом радушии" <152>. "Гуманизму" Курицын противопоставляет обыденную, повседневную гуманность; любви к человеку, слепленному из букв - любовь к человеку из мяса и крови. (Мясо имеет свойство болеть, а кровь - литься, и поскорее бы заменить их пластмассой и электричеством. <80>) "Литература и искусство - дело случайное и, в общем, глубоко необязательное. Люди много сотен тысяч лет существовали без этих прибамбасов и, возможно, скоро вновь научатся обходиться без них. Но им никуда не деться от необходимости хорошо относиться друг к другу." <98> Поэтому Курицын славит обожаемую им парадигму new age как "парадигму добра и вменяемости" <109>. В ней нет места борьбе и страданию за идею, как нет борьбы и страдания вообще. Довольно поизмывались над человечеством адепты кровожадного Логоса, нагромоздив груды продырявленных черепов и ни единому человечку не облегчив мук существования, не изобретя даже простейшего пылесоса или дихлофоса. "И новые поколения, глядя на их испитые ряхи и изуродованные трупы, выбирают новые модели поведения. Выбирают радушие, терпимость, приветливость, легитимность и любовь." <152> Любовь не ту, какую славили Великие Поэты - "свирепую", "всесокрушающую", "испепеляющую", а любовь-разомкнутость на мир, презумпцию невиновности всех людей, вещей и явлений. Лично Курицын, думаю, не может похвастаться, что открыл дом сирот, кошачий приют либо фабрику грез. Но он обеспечивает свою семью - то есть самых взаправдашних ближних, и, не сомневаюсь, любит их беззаветно. У него, между прочим, дети есть. <96,158,191,194> А вот у человеконенавистников-логоцентристов - от Платона до Платонова - их либо отродясь не было, либо если и были, то их, как все тот же Толстой, "терпеть ненавидели" <44>.
И, разумеется, не сосчитать, скольким людям прямо или косвенно удружил и услужил Курицын, выполняя свои профессиональные обязанности. Не впадая в пафос, отстраненно, сдержанно, шутливо - скольких он разрекламировал, скольким набил цену! Скольким читателям поднял настроение своими прибаутками! А если ненароком и столкнул с незаслуженного пьедестала иных голых королей, то очень аккуратно, без ругани, с улыбкой. Собственно, ведь и не он столкнул - те сами упали. Отдадим моему персонажу должное - никому он не нахамил, никого не извалял в дерьме, ни про кого не сказал "сволочь", даже когда хотел <112>. В крайних случаях оговаривался: это мое мнение и больше ничье, истиной в конечной инстанции не обладаю <58>. Потому что в его кодексе журналистской чести самыми крупными буквами выведено: "Политкорректность" <58>. Каленым железом он выжигает в себе любые атавизмы тоталитарного мышления. Правда, я бы еще посоветовал ему полностью исключить из своего словаря лексемы "все", "всякий", "всегда", "только", "единственно", словосочетание "ничто, кроме" и др. Вот тогда-то он доподлинно научится всепрощению, смирению и любви - и станет путеводной звездой для всей нашей пристрастной, желчной и дерганой журналистской братии.
При этом Курицын отлично знает, что чистого Добра, добра с бухты-барахты в природе не бывает. (Две тысячи лет назад было верно подмечено, что даже полюбить ближнего как самого себя - идеал едва достижимый, а уж о том, чтобы больше самого себя - никто и не заикался). В этом смысле Курицын - новая инкарнация Чернышевского с его теорией "разумного эгоизма". Он знает, что из-под самых красивых слов и дел всегда торчат ослиные уши "материальных и имиджевых интересов" <38>, а прочие интересы - от Лукавого. Несовместимы с "вменяемостью". Почему - разъясню ниже.
А пока подытожу сказанное выше. Хотя мой персонаж и затыкает уши, заслышав пустозвонство об Истине, Добре и Красоте как трансцендентных незыблемых "идеях", он, в принципе, ничего не имеет против красоты и добра с маленькой буквы - поскольку человек способен сам наделять этими свойствами окружающие его призраки <39,180>. Да, призраки - недаром "истину" он не приемлет на дух (за бронежилет хватается). Как только человек онтологизирует свои фантазии (кроме них, по большому счету и нет ничего), сразу - прощай, вменяемость. Он забывает про "невозможность модели, непротиворечиво описывающей хотя бы небольшой участок мира" <39>. Аналогично из триады "либертэ, эгалитэ, фратернитэ" выпадает первый член. Свобода, любимица логоцентристов всех мастей (от Блаженного Августина до Че Гевары), на поверку - "ценность лишь для тех, кто не особенно богат духом" <16-17>. Мало того, что она сопряжена с колючими студеными ветрами, одиночеством и язвой желудка <125>. Мало даже того, что для некоторых свобода - "это когда можно фейхоа тибрить и в церковь ходить и рассказывать об этом с одной и той же интонацией" <64>. И дело даже не в том, что свободный субъект своеволен, ergo монополизирует истину, ergo - увы и ах! - невменяем. Просто для вменяемой публики есть ценность, стократ более достойная стремления: приспособляемость. Так грубо Курицын, естественно, нигде не артикулирует, но всегда подразумевает. То это называется "умение подчинять себе и подчиняться в неантропоморфных контекстах" <17>; то (в антропоморфных контекстах) "самоидентифицироваться" (это притом, что "идентификация невозможна" <125>); то - сверхзадача! - "и в этой реальности на креслице посидеть, и по другой в свое удовольствие попутешествовать" <162>. Вот где высший пилотаж-то: как говорится, и на фиг сесть, и рыбку съесть! Это - конечная цель экспериментов на собственном сознании, а для выполнения программы-минимум довольно и навыка совершать "жесты" <15,25,29,32,36,37,41,42,47,66,89,188>.
О современности принято говорить как об эпохе "после поступков", "когда все поступки уже совершены" (О.Дарк). Это не значит, что мы лишены выбора или не способны к поступкам; просто любые экстраординарные поступки слишком уж нелепо, глупо смотрятся, так как лишены всякого смысла и влекут за собой наипечальнейшие последствия. Зато непомерно поднялись акции "акций" <111,184>, а тем паче - "жестов": они красивы и, как правило, безопасны для окружающих и самих жестикулирующих. Все-таки любой взрослый, грамотный, психически полноценный современник вполне в состоянии отличить Тихонова от Штирлица, персонаж - от автора, подделку от подлинника. Дети лейтенанта Шмидта и гроссмейстер Бендер, по идее, уже не смогли бы развернуться с прежним размахом. Но взрослые полноценные люди готовы к любым отождествлениям, если жест выполнен эстетически и психологически убедительно. О! Ни на минуту не забывая, что перед ними мошенник, они готовы озолотить любого мошенника, если тот в должной степени артистичен. Для них это уже не "мошенник" (коннотация однозначно отрицательная), а "художник" (совсем наоборот) <135>. Стреляного воробья Курицына тоже на мякине не проведешь, обуть и кинуть себя он не даст - но от любого мало-мальски удачного жеста он приходит в восторг: жесты питают родную парадигму. Мошеннику-уголовнику в ней места нет, а мошеннику-художнику - полубожеские почести. Ни одно движение не стоит и ломаного гроша, если оно спонтанно - это признак незрелости, неумения властвовать собой, подчас даже разнузданности и безнравственности. Невменяемости, в конечном счете <ЕРИ>. Закуривать - так "в эстетике Марлона Брандо" <146>! Бить стекла - так только многоценные, уникальные, желательно оперных театров и чтобы тут же полностью возместить ущерб (так потупил в Любляне любимый персонаж Курицына О.Бренер <185>). Суицид - так только в порядке рекламной кампании <154>. Срамные надписи - так только выложенные собственными телами на Красной площади <186>. Даже отпетое моральное уродство не оскорбляет глаза современников, когда косит под юродство, и когда это юродство подчеркнуто хорошо сыграно. Курицын принципиально не желает видеть разницу между профессиональным клоуном, кормящимся из городского бюджета и горемычным Николкой из "Бориса Годунова" <181,182>, однако его симпатии целиком на стороне бюджетных и респектабельных Николок: не сеют смуту, не вызывают ни страха, ни сострадания, не баламутят ни верхи, ни низы - напротив, снимают верхам и низам стресс и повышают жизненный тонус <185>. Параметры правомочного жеста: он должен быть уместным и своевременным <37>. Как скажем, жест Д.А.Пригова (решающий для парадигмы "сильный дискурсивный ход"): сразу по смерти последнего Великого Поэта всенародно объявить, что эра Великих Поэтов прошла и тем подкрепить свои притязания на освободившийся трон <58,102>. Или жест живого классика русской прозы А.Битова - в нужное время опубликовать интеллектуальный роман в нужном месте: в журнале "Плейбой" <74>.
Так что, по сути, не веря в абсолютную душевную и нравственную красоту, Курицын, что более ценно, не верит также и в моральное и ментальное уродство. Он считает его попросту ментальным боди-артом. Пусть Басинский из материальных и имиджевых соображений правдоподобно корчит из себя поборника Логоса, пусть Галковский умело изображает голодного сиротку-вундеркинда, закутанного в черный плащ мизантропии <67-69>, пусть точно так же покойник Сергей Курехин, сходя в могилу, на добротном уровне изображает национал-большевика <64,65>. Умному зрителю все равно кому аплодировать: Герою или Злодею, лишь бы обе роли были исполнены с блеском. Но если кто заигрался всерьез, безвозвратно перевоплотился - умный зритель свистит и топает ногами: глядишь, начнется переполох, зрители поглупее выскочат на сцену, как в фильме "Человек ниоткуда", спектакль, не дай Бог, сорвут. Хорошо еще, что зритель теперь пошел подкованный, мыслящий, бывалый, не дает так просто водить себя за нос. Кстати: и Солженицын в свое время блестяще справлялся с ролью Пророка, Бичевателя и Правдолюбца <56,68> - просто его спектакль всем поднадоел, а расширить репертуар не получилось. И потому нынешние жесты Александра Исаевича неуместны и несвоевременны, пора на заслуженный отдых. Мой персонаж этому ветерану сцены уже даже пансионатик подыскал: если вдруг Коммуниста номер один, к огорчению Курицына ("тоже ведь Божья тварь" <104>) все-таки турнут из мавзолея, надо сейчас же кумира вымирающих логоцентристов-антикоммунистов водрузить на вакантное место, живехонького, в целости и сохранности: пусть гости нашей столицы мерзнут в очередях, чтобы поглазеть, как в стеклянном саркофаге творит нетленные скрижали последний Великий Писатель; опять же казне прибавка <9>. Вполне государственно, кто бы что ни говорил, мыслят постмодернисты.
А если кто вякнет, что это, мол, кощунство, что несравненному мастеру трагического эпоса все можно, потому что надцать лет провел под артобстрелом, на нарах и на общих работах, а ерничающим салагам соответственно ничего нельзя, коль скоро на иномарках разъезжают и по стрип-барам шастают, - тот будет необъективен, попросту неправ. Путь героев нашего времени не устлан розами и не мазан медом. Многие, как выясняется, каждый день в метро бока мнут <29> и в очередях давятся <113>, а кто уже пересел на иномарку - каждый день по краю пропасти ходит. Вон даже безобидного, чуждого роскоши Курицына чуть-чуть осколками не задело (неподалеку бандюги разбирались) <163>. А иные модные люди (Виктор Доценко, например) и через лагеря прошли - и снисходительно морщатся: "Солженицыну должно быть стыдно, что он не Доценко" <171>, "у Доценко про лагерь и правдивее, и художественнее" <169>. А лагерь Солженицына - да был ли он? Кто сказал, что "архипелаг ГУЛАГ" - не симулякр, не плод распоясанной фантазии мистификатора? Ведь соратники Курицына по "уликовому" <38-40> "сталкингу" <139> в жаркой борьбе за свой кусок блудливой "истины" попутно развеяли многие массовые заблуждения, вызванные сознательной дезинформацией. Благодаря им стало общеизвестно, что никакого Шекспира не было, его графья Рэтленды придумали (И.Гилилов), что Иисуса Христа не было, его придумали фарисеи (Д.Галковский), Ленина никто не придумал, он-таки был - но грибом (С.Курехин), а Троянская война имела место всего каких-то несколько сот лет назад, и всю историю вкупе с хронологией сочинили продажные летописцы (А.Фоменко). Все тайное однажды становится явным, спасибо науке эпохи "постпотребления" <121>. А Солженицына, между прочим, старинный ненавистник литературы, духовный отец русского постмодернизма В.Шаламов называл "дельцом" и говорил, что лагерь у него (в отличие от лагеря Шаламова) - ненастоящий, придуманный. Шаламов одним из первых догнал, что всякий Великий Писатель - всего лишь "магистр симуляции" <101>. И теперь-то мы знаем: автор "Мертвых душ" всего-то неделю был в русской провинции, автор "На дне" жил буржуй буржуем, мнимый автор "Тихого Дона" вообще стырил чужую рукопись. (Это все из консервативной "ЛГ" середины 90-ых). Примерам несть числа.
Но так уж устроен человек, что не может жить без красивых сказок, без мифов, без придуманных миров. И место разрушенных потемкинских деревень занимают новые, сработанные кем-то на социальный заказ. И моего персонажа ничто не увлекает так, как создание современной мифологии, технология строительства воздушных замков и производства мыльных пузырей, сотворение высокотехнологичных виртуальных миров, промоушен последних моделей симулякров <2-197>. Могут сказать, что это просто-напросто профессиональный интерес (если не промышленный шпионаж) матерого рекламодела: в создании скольких красивых сказок он сам участвовал, сколько легенд запустил в массовое сознание (о всеведущем и вездесущем Пелевине, у которого "четыре души, не считая одной архивированной" <179>, об инопланетном происхождении Жанны Агузаровой <98-101>, о мудром, болеющем за народ правителе Черномырдине <109>) - но это не так. Мифотворчество Курицына сродни творчеству величайших художников и мыслителей античности и ренессанса, посреди мотыжного земледелия и сплошной антисанитарии рисовавших совершенные миры, безупречных героев и непорочных дев. Если Курицын иной раз и разрабатывает рекламные сюжеты, то опять же не из жажды наживы, а из стремления к поэтизации унылой повседневности, из любви к чистому и святому искусству. При случае он простодушно обнажает неприглядную арматуру своих воздушных замков, выбалтывает секреты своих фокусов - от этого его словесные картины только выигрывают в красочности. Чего стоит одна только сказка-притча об ученом, который научил говорить и читать обезьяну - и по мере успехов ученика сам забывал букву за буквой <13-14>! Или о неграмотном каторжнике, который по воле судьбы занял кафедру профессора филологии, черпал знание мировой литературы из студенческих ответов на экзаменах и, дополнив услышанное собственным жизненным опытом, прогремел на весь филологический мир <71>. А насколько богат содержанием при всем своем лаконизме готический роман в журнале "Ом" о подземной Москве - и опять же не лишен морали, характерной для жанра притчи: "На Лубянке двадцатиэтажный подвал, в нижних этажах перемен до сих пор никаких: восьмидесятилетние энкавэдэшники, до коих по причине неполадок в системе связи еще не дошла весть о демократии, пытают на дыбах девяностолетних врагов народа. Мандельштам, в частности, жив и сидит там в одном из самых гадких карцеров. В Мавзолее в годы войны был публичный дом для членов Политбюро. Василия Блаженного не снесли потому, что в маковки запрятано по баллистической ракете. Второе, правительственное, метро имеет пятьдесят станций и гораздо роскошнее первого: полы там выложены изумрудами, на каждой станции есть сортир. Потолки расписывал не Дейнека, как здесь, а Матисс. Ниже второго метро - государство очень разумных крыс, которые нас скоро употребят." А вот и мораль: "во втором метро... грязь такая же, и главное народу столько же: многие сотни тысяч. Среди них ходит слух, что где-то есть первое метро." <156> Будоражит воображение и развитие этой темы в последующем номере того же журнала: "какие-то потайные ходы ведут из фундамента Храма Христа Спасителя в Кремлевские стены: идешь по такому ходу, а там скелеты гремят цепями на мотив "Батяня-комбат" <158>. Какой полет фантазии, какое буйство красок, какая художническая смелость! При этом смешно надеяться, будто кто-то способен поверить в правдивость этой картины. Она нарочно не рассчитана на внедрение в массовое сознание.
Нет, никогда не устану петь хвалу исключительной личной скромности моего персонажа, мало кому из современников свойственной. Прекрасно понимая, что только виртуальное, мифологизированное до предела, в наши дни может стать по-настоящему культовым - то есть достойным не вихляния в такт, а пиетета и поклонения, скрупулезно исследуя анатомию каждого кандидата в Мессии или пророки оных, сам Курицын упрямо не желает слыть Учителем, постигшим предельную мудрость. Ореол инфернального мрака или горнего сияния?.. Нет, это не для него.
Судите сами. Книжные прилавки и лотки завалены сотнями тысяч экземпляров благовещений Пелевина, о котором достоверно ничего не известно <179> - человек ли он, коллектив людей, компьютерная программа или сам явленный Логос, и единственная явленная миру его фотография (на обложке "Чапаева и Пустоты" издательства "Вагриус") вовсе не обязательно есть фотография некоего Виктора Олеговича Пелевина, налогоплательщика, ответственного квартиросъемщика и субъекта авторского права, рожденного в 1962 году от Олега Батьковича Пелевина земной советской женщиной, учившегося в советской же школе и собственноручно написавшего или настучавшего вышедшие под его именем опусы. Чрезмерно интеллектуальный и неподъемно-объемный Галковский - и тот ведет себя достаточно грамотно: не кажется на люди; во всеуслышание, с огромным резонансом отказывается от премий и обставляет малотиражное издание своего "Бесконечного тупика" элементами хеппенинга; при всей своей гиперэлитарности и коммерческой провальности он дает достаточно поводов строить досужие догадки, кто он - псевдоним ключевого отдела КГБ/ФСБ, коллективное сознание "актуальной" тусовки или просто непризнанный гений колоссального масштаба - и непризнанности, и гениальности. Названные товарищи (и тысячи неназванных) вполне научились жить "в пространстве массовой информации, а не в реальности" <18>. Михаил Щербаков, мой предыдущий персонаж, просто поменял плюс на минус, выбрал рискованное, но по-своему привлекательное движение "от противного". Он, номинальный "менестрель", то есть публичный исполнитель песен собственного сочинения, на концертах, открыто потешаясь над публикой, избегает ответов на "личные" вопросы; отпевшись, сразу же ускользает от пылких взоров поклонниц; как черт от ладана бежит от телекамер; запрещает крутить свои песнопения по радио; ни под каким соусом не дает интервью; никто не знает даже страну его проживания - и однако ж, поди ж ты - его последний сборник ("Другая жизнь") выпущен издательством "Аргус" аж десятитысячным тиражом!
А Курицын реален, плотск и - светск. Он запросто появляется где угодно без телохранителей, без щита, без забрала. Он разрешает публиковать свои фотографии. Делится своей биографией при любой возможности. И страницы из нее зачитывает не самые выигрышные: что в ненавистной "Литгазете" пахал только ради переделкинской дачи <107,113>, что за мзду пел дифирамбы блоку "Наш дом - Россия", который ему абсолютно по барабану <109>, что хулиганов боится <193> etc. Кстати, проверить сообщенные им факты не имею возможности - но то, что на фотографиях с подписью: "се Курицын" изображен именно Курицын, могу засвидетельствовать. Сам как-никак наблюдал его на расстоянии вытянутой руки и мог при желании потрогать, но предпочел передать ему из рук в руки свою книжку (напомню: позднее он бесподобно изобразит эту сцену). И не сомневаюсь, что именно та самая рука, в которую я передал свой неоцененный шедевр, эту самую сцену и живописала, а заодно и сам этот шедевр. Удивительно ли, что тираж "Журналистики 1993 - 1997" - всего-то две тысячи экземпляров? А самая первая книга моего благодетеля, какую мне посчастливилось приобрести, осчастливила меня вдвойне: изначально - библиографический раритет, тираж - двести. Называлась она "Стихи, прочитанные 23 ноября 1995 года в салоне "Классики ХХI века" (и притом дивно, неподражаемо прочитанные, сам слышал, ибо в тот самый день довелось мне побывать в том самом салоне). Хотя под заглавием "Антология русского слезоточивого романса" (которой она, в сущности, является) могла бы конкурировать в сердцах сентиментальных соотечественниц с импортными и ворованными "дамскими романами". (Этих, по данным моего персонажа, только за два года на одной шестой части суши З2 миллиона экземпляров продано <167>). Ан нет - видать, раздарил членам "референтного круга" и на том успокоился. Прошли как-то, правда, "дни Курицына в Екатеринбурге" <136>, но кто о них слыхивал, кроме все того же "круга"? Скромненький был резонанс...
В общем, харизматический форейтор "парадигмы" сам ведет себя не совсем в парадигме. А именно: очень мало напоминает симулякр и зачастую распространяет свой теоретический пофигизм на основы собственного благосостояния. Не бедствует, конечно, - но творит ради любви к искусству, а не из сребролюбия. И не будучи ленивым (вон сколько понаписал-то за отчетный период, сколько идей породил!), философски относится к дальнейшей судьбе своей продукции... Это при том, что другие, изрядно мифологизированные пишущие ньюсмейкеры, обязанные ему очень многим, неоднократно пытались отблагодарить его, услужить ему, хоть как-то мифологизировать его образ, выводя в своих писаниях под именем то Уточкина, то Славы Курочкина. то Вяч.Курицева <85> (почему-то в этом ряду пропущен пелевинский Всуеслав Сирицын). Но настоящий, благородный Вяч.Курицын только вежливо им кланяется и продолжает оставаться самим собой, двигаясь даже в сторону все большей искренности, исповедальности, даже дневники свои публикует при жизни. Какое бескорыстие! Какая нравственная высота! Какое презрение к тому, что скажут княгини марьи алексевны постмодернистской парадигмы!
Если уж на то пошло, сама профессия моего персонажа в парадигму не вписывается. Он знает: сегодня "красивая картинка почти всегда важнее красивого текста. Текст... превращается в этой культуре в элемент оформления" <95>. Но как объяснить, что при всей своей логофобии, то есть ненависти к Вечному Слову - маленькие, смертные, но юркие и колкие слова мой персонаж избрал приоритетным объектом своей всеохватной и всепроникающей любви? При декларируемой пресыщенности текстами, он прежде всего текстами дышит и существует, и сам не покладая рук тексты плодит - и высочайшей пробы тексты! И пока русскую литературу гнобят и гробят такие как Курицын, за русскую литературу можно не беспокоиться. Ибо борются они с ней ее же оружием. Точно прилежная Арахна, ткут и ткут люди ажурную словесную паутину, вызывая у меня, рогожника, неподдельную белую зависть. Я, знаете ли, всегда дивился, как, скажем, благодаря верному подбору транзисторов, резисторов и микросхем беспорядочная груда металла и пластмассы оказывается способной звучать, как Паваротти, воспроизводить изображение, как Шилов, считать, как комбинатор Корейко и даже обыгрывать Каспарова в шахматы. Так и беспорядочные груды лексем и синтагм, гниющие на свалках, называемых словарями, под пером (на дисплее) Курицына каким-то образом превращаются в образцовые произведения искусства словоткачества. Я рукоплещу ловкости и легкости, с какой отдельные детальки и узлы соединяются в складные, ладные и более чем осмысленные памфлетики, панегирички, поэмки. Я урчу от восторга, когда Курицын радует глаз раритетными словечками - будь то областное "шурудить" <127>, слэнговое "отморозок" <81>, ученое "актантность" <123> или самодельное "хитролисость" <142>. Я тащусь от дефиниций типа "Каннибализм - это когда одни люди едят других ртом" <12>. Я торчу от словосочетаний вроде: "карамельный буддист Стинг, глубокоглазый Боуи и ужаленная моржом Бьорк" <159>. Я улетаю от синонимических рядов в духе: "[Пространство трещит от] пазух, выемок, лакун, каверн, складок" <153, сравни: 42>. Я писаю кипятком от целых фраз, таких как: "Фашист мог убить комиссара, но не мог погасить пылающую в его груди алую букву." <123> Я угораю от целых абзацев, как например: (...) <любой абзац>, наступаю на хвост "бесу цитации" <122>>. Наконец, я просто форменный оргазм получаю и уношусь душой в заоблачные дали от совокупности всех этих элементов - от очередного шедевра художественной публицистики за подписью "Вяч.Курицын".
Признаем: именно такие люди двигают русский язык вперед, не дают ему закоснеть, окостенеть. Борются со всякого рода словесной тухлятиной. Излюбленный прием - включение в, казалось бы, прочную цепь однотипных или одностильных, набивших оскомину синтагм инородного звена (типичный ряд: "оперетта не опера, но однако ж я туда сходил - большие фарфоровые вазы, толстые ковры, искомые тяжелые портьеры, дух большого искусства, пидоры прыгают" <144,сравни: 16,125>). Не правда ли, благодаря такому соседству новыми красками засверкали и "портьеры", и "ковры", и "вазы", да и эти, которые "прыгают"? Установка: реанимировать - объясняет и сокращение громоздкого "власть предержащие" до просто "предержащие" <24> и радикальное переосмысление слова "боза" ("захлебнулись горячей бозой" <99>, "в бозе рынка почила..." <155>) из затрухлявевшего, непонятного массам словосочетания "почить в Бозе". Даже матерок у Курицына <147,164,192> cтильный такой, задушевный, теплый, сквернословием не выглядит и никого не шокирует. И родная речь спасибо должна сказать современным письменникам: отнимая у инвективной лексики ореол запретности, а значит сладости, они тем самым способствуют как раз очищению великого и могучего от плевелов похабщины, которые щедро цветут в устных текстах любого россиянина - от министра до бомжа и от гражданина до поэта. После снятия табу некогда табуированная лексика потихонечку займет свою крохотную (зато такую нужную) ячейку в нашем словоупотреблении, пропорциональную доле бранных вокабул в словаре языка.
Короче, могильщик литературы Курицын - сам замечательный литератор. Наблюдательный, лаконичный и точный. Разве поднимется моя рука написать гадость про автора, способного выдать: "ночью состоялись заморозки..." <191>? Какой драйв, какой отбор слов! (Именно отбор - не набор, не подбор, не выбор). Не забудем, что Толстого, Достоевского и других отъявленных логоцентристов то и дело заносило в стилистические, смысловые либо сюжетные кюветы. То дурость сморозят, то синтаксис неудобоваримый, то вдруг тон такой фальшивый возьмут, будто это не они, доки по части худлита, а пародия на них В.Курицына. Сам же Курицын - безупречный стилист, всегда в ладах с логикой, формой и вкусом (что, казалось бы, должен был бы в себе всячески подавлять, культивируя парадигму "анонимного бормотания" <40,97>, текучести форм и вседозволенной всеядности). Другое дело, что пережимщики Толстой и Достоевский всегда узнаваемы с первых строк, а искусника Курицына весьма-таки трудно отличить от Д.Горелова, В.Мостовщикова, С.Конеген и других корифеев грациозной борзописи. Но под этот досадный факт уже подведен теоретический базис: "Птюч", дитя рейв-хаус-мультуры, где музыка не сочиняется, а микшируется, придумал не подписывать тексты. Индивидуальное авторство - оно юридически, может быть, и есть, поскольку платят гонорар, но в философическом смысле совершенно не обязательно знать, что cочинил Вася, а что Петя: эти тексты сочиняются единым рейв-телом, жизнерадостно-вяло передвигающимся по танцполу" <95>. Да здравствует подлинное народное творчество, анонимное и гениальное, превзойти которое не дано одиночкам! Глубоко копнув, можно толковать так: Логос-де ставит ослушникам и отщепенцам невидимые пределы, которых они в своем ослушании и отщепенстве могут достигнуть, но не пересечь. А можно и так: сам этот Логос ограничен и неабсолютен.
И если пишущий логоцентрист зря старается в глобальном масштабе подражать вот этому самому сомнительному Логосу, тщетно надеясь воплотить в печатных знаках нечленораздельную музыку хаоса, то литератор курицынского склада вполне преуспевает, ставя себе задачи локальные, но посильные: он подражает не абстрактному Логосу, а конкретным логоцентристам. Он любит, когда фигляр, отнюдь не презренный, пародией якобы бесчестит Алигьери, справедливо полагая, что только наличие пародий делает честь дантевскому тексту <70>. Он сам этот фигляр и есть. Что же касается моего персонажа, то он работает тоньше: он не пародист, а стилизатор. Может под Сорокина <49-50>, может под Пелевина <88-89>, может под Набокова <14-15>..., а значит уж Алигьери-то, а тем паче Толстоевского левой пяткой сделать может. Сделал же очень даже милый и правдоподобный апокриф из жития великомученика Чернышевского <23-25>! Кроме того, в "Журналистике..." Курицын выступает как недюжинный версификатор <18-20,104-105>. Стишата правда намеренно "под графомана". Ну и что? Разве что-нибудь написано не графоманами? На страницах 192 и 193 рядышком наверняка умышленно (хотя, на первый взгляд, немотивированно) цитируются два восьмистишия. Одно - демиурга целой эпохи русской поэзии В.Брюсова, другое - образчик безграмотного приблатненного фольклора. Так вот: даже не вооруженный филологическими диоптриями глаз способен различить, что второй текст сделан помастеровитее первого. Впрочем, оба отрывка, как и скрытые цитаты <18,154,166>, инкрустированные в узор отсебятины, суть элементы не собственно текстов, а "метатекста" <70>. Кроме него постмодернист ничего не пишет и не читает <70-71>.
Но главное преимущество литературы а-ля Курицын - ее безусловная тактичность в отношении читателя. Она постулирует: читатель - тоже человек. И обращаться с ним надо по-человечески. Иначе говоря, по-доброму. Как только не измывались над ним логоцентристы! Точно состязались, кто скорее сделает его язвенником, невротиком или параноиком. Нагоняли вселенскую тоску, заставляли страдать за весь мир, плакать, гневаться, скрежетать зубами... Подталкивали к суициду, как юный Гете - сколько народу, прочитав "Вертера", добровольно покинуло лучший из миров! К убийству родной мамы, как Эсхил и Шекспир, родного папы, как Софокл и Достоевский, родных детей, как Гоголь в "Тарасе Бульбе. К свержению законной власти, как автор Книги Иисуса Навина и Этель Лилиан Войнич. К разбою, как Шиллер. К доносам, как А.Гайдар. К войнам, как Гомер и Киплинг - сколько профессиональных кровопускателей вдохновилось "Илиадой" и балладами о Томми! Жгли сердца глаголом, изуверы. Очень не вовремя будили спящих, как например, Герцена - то есть посягали на частную жизнь. А Чернышевский бедного Ленина вообще "всего глубоко перепахал", как что-то неодушевленно-подзолистое. И вот явились, наконец, литераторы, безвредные для чужого здоровья и спокойствия. "Правда, горькая правда" Стендаля не возымела лечебного эффекта горькой микстуры, и стало ясно: тексты должны быть не обязательно полезными, но обязательно сладкими. Читать Курицына и Ко. - вкусно. И не только в переносном смысле. Лингвистические мулечки и дискурсивные фенечки насыщают не только дух, но и плоть. Недаром, воспевая жанр "ресторанной критики" <122-123> как один из перспективнейших путей поступательного развития русской прозы, Курицын подчеркивает, что дело не только в том, каким изысканным языком то или иное блюдо описано; главное - прочитал, и будто сам это блюдо съел. Ей-Богу, накормить куда гуманнее, чем заставлять сопереживать голодным.
Вот такое слово любят гонители Слова - искрометное и действенное, голодо- и болеутоляющее. Их логофобия, оказывается, не тотальна. Местами даже логофилией попахивает. Их страшит "то, что никак не называется" <113>. Остается изумляться самим себе: "Вроде цивилизованные люди, а институт имени вызывает священный трепет" <61>. И тут должно сказать, что невзирая на все свои хулиганские выпады против Логоса и Его выкормышей мой персонаж вполне солидарен с центральным тезисом логоцентристов о том, что задача литературы - называть вещи своими именами. Пусть радикальные логоцентристы довели эту идею до абсурда: жечь глаголом сердца, перелицовывать мир, рвать ткань; пусть так называемые антилогоцентристы, и Курицын в их числе, неустанно повторяют, что это дичь, ибо способов "назвать" - уймища <159>, что единственно возможное - тешить себя и других плетением буквенных и словесных гирлянд, а если не выходит тешить - да сгинет литература! - реальная литературная практика, за редким исключением, протекает в русле именно этого непопулярного тезиса. Иначе зачем мой персонаж, как никто иной знающий, что истинные имена вещей известны лишь их создателю, что поэтому "запрета на неаккуратность" у художников слова нет <76> и быть не может, а любой горшок можно назвать Иваном Ивановичем, так тщательно шлифует каждую фразу, ответственнейше подходит к отбору слов, постоянно мозгует, как попасть печатным знаком не в бровь, а в глаз референту?
Когда речь идет о симулякрах (поп-звезды, поп-лит, предметы поп-потребления) - все понятно, мели, Емеля, эти знаки-призраки по определению ничего не значат... но речь о них в текстах Курицына заходит не так уж и часто. Процентов на девяносто там фигурируют реальные люди, действительные события, имеющие место быть артефакты (сиречь факты искусства), постижимые органами пяти чувств - и он стремится вербализовать эти чувства! Да, да, вряд ли мой персонаж так серьезно писал бы о "ресторанной критике", если бы та не ставила своей задачей адекватное описание вкусовых, визуальных и прочих свойств подлежащего поглощению блюда. Вряд ли упрекал бы собратьев по цеху (антилогоцентристов!) в "стилистической небрежности" <58>, если бы для него не существовало понятия о стилистической брежности, бережности. Читая Курицына поражаешься не столько точности деталей при описаниях (описания редки, жанр не тот), сколько меткости общих характеристик явлений, точности диагнозов. Все своими именами названо: и следствия, и причины, и причинное место, и симулякр, и Логос, и предвыборная президентская кампания двухлетней давности <53-55>. Как ни странно, Курицын мог бы разделить все с тем же Львом Толстым лавры "беспощадного срывателя всех и всяческих масок" (Ленин). И пресловутая "политкорректность" тому не помехой. Оказывается, холодное, трезвое, ровное, без эмоциональных перехлестов, изложение и осмысление событий, без надрыва, без брани, без ярлыков - гораздо сильнее воздействует на читателя, чем пропитанный ядом сарказма, гнева и страсти памфлет. И совершенно верна установка шеф-редактора "Коммерсанта" В.Яковлева: не эмоции журналиста по поводу крушения поезда, а крушение поезда. Правда, легкое подтрунивание Курицын всегда себе позволяет, но оно стоит самых хлестких инвектив. Излишне ронять в глазах читателей горе-кандидатов в рулевые Тройки-птицы, называя их слугами Антихриста или врагами народа; достаточно обозначения "петрушки" и уподобления выборов балагану <54>. А голых королей российской попсы, в свою очередь, клеймить петрушками в руках воротил шоу-бизнеса не пристало - хватит отеческого шлепка по попкам поп-попок: "конформисты с веснушками и легким норовом... приходят на готовенький стиль, берут семенную вытяжку, подкладывают барабанчики, воспроизводят модный ритм - и пошло по кочкам." <160> В принципе, Курицыну все равно, кого разоблачать - проповедницу чучхе Л.Зыкину, ставшую секс-символом НДР <54>, мракобеса и лицемера - логоцентриста И.Меламеда <112> или старшего соратника-антилогоцентриста П.Вайля <58>, в связи со смертью Бродского вдруг впавшего в напыщенный пафос. Апофеозом же стилистически безупречного пафоса, безусловно, являются заключительные страницы "Журналистики..." моего персонажа: дневниковые записи времен празднования с помпой - с понтом юбилея некогда покоренной им столицы <191-197>. Это вершинное создание современной российской литературы с успехом продолжает славные традиции великих предшественников: обличать душевную мертвечину и вступаться за маленького человека. Но он же их и творчески преображает: своим пером-штыком не пригвождает архиплута-протобестию - мэра большой потемкинской деревни - к позорному столбу, а ласковенько так массирует тому спинку, и того наверняка от этого стального поглаживания лютейший мороз бы драл, кабы время нашлось книжные новинки пролистывать.
Настаиваю: называние вещей своими именами - занятие заведомо неблагодарное, пустое и безнадежное. Ну кому из смертных ведомы истинные имена не ими сотворенных вещей? Кто знает, какие из скудного количества ведомых - оптимальные? Переехал границу двух братских славянских республик - и "Хай живе!" превратилось в "Нехай живе!" <84>. А "один из многочисленных народов России" оборачивается "одним из малочисленных...". <77> И здесь я, пожалуй, впервые не соглашусь с моим персонажем: если так, то зачем же корить меня, что писал имена собственные со строчной буквы, и называть это "плебейской привычкой" <ЕРИ>? Зачем фетишизировать какие бы то ни было имена? Кто знает, какие референты кроются за этими случайными обозначениями? Что это за аристократические, гиперлогоцентрические замашки?
Ну все, все. Выпустил пар личной обиды - и продолжаю. Спишем все на "политкорректность". Слово "петрушка" Курицын-таки с маленькой буквы пишет, хотя славное имя "Петр" носили и носят многие знаменитые деятели, и значит оно "камень", на котором была создана Церковь Божия. А вот слово "Бог" мой персонаж неизменно пишет с заглавной, почему-то не считая его именем нарицательным. Это симптом. Сигнал для нового поворота в моем наивном "дискурсе".
Кое-кто, читавший Курицына либо вот этот мой пространный (от избытка чувств) отзыв, вероятно, сначала недоумевал: ну хорошо, раз этот щелкопер такой весь из себя "политкорректный" - что же он Логосу-то, От Века Сущему и Животворному, через слово хамит? Почему, опасаясь обидеть тварь, он так нещадно гнобит Творца? О да, скажу я: гнобит по-страшному. Некоторые инвективы я уже приводил, а есть ведь еще шпильки помельче, да поколче. Чего стоит один "гимнаст на кресте" <94> (из анекдота, но вне анекдотического контекста, раскавыченный)! А унизительные эпитеты к слову "Логос", вроде "цельномолочный"! А каково услышать из уст "литературного критика" - "Заниматься поп-культурой еще и интереснее, чем текущей словесностью" <107>! (Мысль не нова: у постмодерниста со стажем Б.Парамонова: "Покупать дом в пригороде гораздо интересней, чем читать Томаса Манна"). А вот и всем дулям дуля, апофегей смердяковщины: "Совесть, честь, нерукотворный Логос и даже его величество симулякр - это все вещи глубоко сомнительные... Почти (о, это осторожное "почти", вот где политкорректность-то - Г.Ш.) не приходится слышать, чтобы кто-то подавился костью от Логоса нерукотворного маринованного или был прохвачен поносом от симулякров с просроченным сроком годности. Бога нет, как известно, уже больше ста лет, да и евхаристическими вкушениями от тела господня (ай! - Г.Ш.) не будешь сыт больше двадцати минут в год" <121>. Ага! Симулякры симулякрами, виртуальное виртуальным, а на деле-то - первобытный ультраматериализм, культ доступно-плотского: потребляй <120>! Да как он смеет?! Да по какому праву?!..
Так вот: имеет право. Не кажется ли господам логоцентристам, что этот чистосердечный сатанизм, все эти пинки и плевки в адрес Абсолюта - не что иное как классический "путь левой руки", давно проторенная дорога к святости через головокружительное святотатство? А что если такое беспардонное поношение Логоса (сие обозначение - завсегда с большой буквы) самим же Логосом и санкционировано и алкаемо? Это - деятельность в русле древнейшей сакральной традиции, путь не Герострата, но выходца из Кариота, который (по мнению Л.Андреева, Х.Л.Борхеса и др.) не ниже, если не выше своего Учителя, ибо (надо думать, с ведома Последнего) ради воссияния Оного на Сионе обрек себя на прозябание в самых гиблых безднах Шаданакара, где его, среди дерьма и геенны, однажды узрел Д.Андреев, что символично, сын одного из разгадчиков его миссии. Вне всякого сомнения, откровенные хулители Логоса оказывают Тому услугу куда более ценную, нежели зашоренные ревнители, бесталанные начетчики, никудышные диск-жокеи с единственной заезженной пластинкой: "Мир есть замысел божий, и есть в нем потайная гармония" <115>. Ибо гласит суровая мудрость Традиции: "есть свой ад для хвалящих Бога", "любящему Бога нужны семь перерождений, чтобы достигнуть совершенства, а тому, кто ненавидит Бога, только три" (это я у солидных, респектабельных "праворуких" логоцентристов вычитал). И уж, конечно же, открытые противники Логоса скорее вынудят новые поколения вступиться за Его поруганную честь, чем светила уездной попсы И.Аллегрова и Н.Трубач, включившие распятие в клиповый видеоряд, чем опереточные дедушка и внучек в рекламном телеролике "Храм - всем миром", чем шныряющие всюду заокеанские ловцы душ и кошельков на доброго боженьку вместо мормышки - всякие мормоны и другие служители Маммоны; агенты церкви христа и церкви объединения; бодрячки-евангелисты, словно сошедшие с реклам шампуней и зубных паст ("Аll together! Призови иисуса - будет лайф твой в кайф! Полюби иисуса - и придет успех! Wow!") И, наконец, по всем данным древнепророческих манускриптов с воцарением князя мира сего записные охальники и богохульники становятся милее сердцу всякого Ангела, чем номинальные правопреемники древних традиционных институций, без остатка расплескавшие живую воду Предначального Слова и ведомые ряжеными - вроде поп-папы Иоанна Павла Второго или поп-попа Тоже Второго. "Православная церковь (как и любая другая), - резонно замечает Курицын, - это шоу-бизнес." <ЕРИ> И, на мой взгляд, обнародуя этот тезис, он делает неоценимую услугу как православию, так и любой другой традиционной религии.
"Путь левой руки" вполне в традициях и русской литературы: "сначала надо место расчистить", - говаривал Базаров. Вот наши левши-умельцы и расчищают место для нового Откровения от рассыпанных по сайтам Интернета обломков старого ковчега. И вторит им самый главный современный русский философ-традиционалист (или - исполнитель одноименной роли) А.Дугин: "Ортодоксальные традиции вырождаются, конформируя с остывающим миром, становятся пустым морализмом, "теплым тленом", извращающим ту изначальную огненную истину, на которой основаны. Этим бескровным вампирам ортодоксии противостоят кровавые вампиры ересей. Фиктивному электрическому свету плоской вербальной демагогии - живой, страстный, болезненный, отчаянный Пламень рискованного духовного восстания". Пламень этот еще называли - "огнь ал". Алые мазки <89,123,154,177> подозрительно часто ложатся на картины, предстающие глазам моего персонажа. Оказывается, только прожженные постмодернисты сегодня способны к самосожжению, пусть частичному <180,182>, а ханжам-логоцентристам - слабо <86>. Первые выбрасываются из окон на холст <184>, а вторые гадливо отворачиваются от художеств, выполненных авторскими кишками. И если Курицын именует главную столичную новостройку не иначе как зловещей аббревиатурой ХХС <194,196>, то лишь потому, что "это место засорено нездоровой информацией" <100>. Увы, "тигровые креветки - ценность более очевидная и носочуйная", чем "евхаристия и энтелехия"... и кто не хочет этого понимать, тот смешон <112,114>.
И хорошо, что смешон. Есть пища для профессиональных "семиофагов" <121>, любителей падали и глумливого стеба <11>. Но что будет, когда вышедшие из-под контроля "смыслы" окончательно пожрут последних своих носителей <141>? Это свершится не сегодня-завтра, и чем тогда будут зарабатывать на хлеб насущный отчаянные бунтари - слуги девальвированного Слова? Не помрут ли с голоду? Как человек трезвомыслящий, постигший самую суть момента (антилогоцентризм!), неужели не мог бы мой персонаж бросить игру в буквы и переквалифицироваться во что-нибудь более общественно-полезное, востребованное, отвечающее парадигме? Хоть в мастера визуального жанра? (Опыт есть. Когда-то в газете "Сегодня" рубрику вел, всякий раз сопровождая собственный текст примитивистским, в технике "палка-огуречик", рисунком. И эти рисунки публиковали, и гонорар платили - при почти нулевых трудозатратах! <135>) Или - в лицедеи? (Когда в упомянутом салоне выступал, стало ясно: перспективы есть. Голос, мимика, пластика - все при нем. До Пригова, конечно, не дотягивает - но какие курицынские годы?)
А я знаю - какие. Он - мой ровесник. <153>. И ровесник еще Кое-кого. Того самого "гимнаста" из анекдота. Того, Кто, будучи, возможно, даже симулякром, определил развитие всей европейской цивилизации на целых две тысячи лет. Говорят, Он на время умер, а потом-де воскрес насовсем. И тем самым, помимо всего прочего, личным примером задал потомкам головоломку: как обрести бессмертие?
Еще говорят: в настоящее время ключ к решению этой задачи почти что найден. И вот тут-то возникает головоломочка для меня лично. Дело в том, что признанные лидеры нашего постмодернизма, и среди них - Курицын, о клонировании, о манипуляциях с "геном смерти", о создании чипов с генетическим кодом индивида - молчат, не пишут. А казалось бы, должны наперебой кричать: "Ура!" и бросать в воздух свои банданно. Ведь вообще-то физическое бессмертие, ликвидация проклятой косарихи - очень даже в парадигме. Быть может, стремление к жизни вечной в телесной форме - как раз и задает, определяет, конституирует эту парадигму. Она же сводится к умению существовать без Хозяина, без иерархии - а какой же Хозяин и какая иерархия, если все в равной степени будут подобны Хозяину?
Итак: меня смущает, напрягает, настораживает то, что Курицына (и не его одного), невзирая на все успехи родимой парадигмы, периодически посещают мысли "о неизбежности собственной смерти" <80>. Нельзя сказать, что мой персонаж полностью уверен в своей конечности, но робкие чаяния избежать конца он связывает исключительно с различными психотехниками, традиционными <56> и не очень <154>. Но притом он не шибко верит в разум и в бесконечный прогресс, опять же солидаризуясь с самыми одиозными логоцентристами. И, казалось бы, в каждой строке торжествуя победу над этими упертыми ворчунами, почему-то тем не менее интересуется смертью, исследует ее, думает, как увильнуть <154-155> - словно страшится, что ждет его жестокое возмездие со стороны оскорбленного Логоса. Ну как прикажете трактовать такой пассаж: "Неизвестно будущее и стоит оно перед человеком подобно осеннему туману, поднявшемуся из болот" <11>? Постмодернистская логика, считает Курицын, сродни шпионской - не только в силу перманентной напряженки с самоидентификацией, но и потому, что "жизнь делается здесь и теперь, а не в гребаных истинах-идеалах, тем более, что завтра жизни может уже и не быть" <110>.
Уместна ли такая фраза в устах отвязанного пофигиста? Возможно, уместна - пофигист живет в преддверии потопа. Но почему это вдруг он вслух говорит о потопе? Не в парадигме. Ведь любой непофигизм (чреватый каким-нибудь "-центризмом") обусловлен вовсе не наличием в мире "потайной гармонии", а пугающим таинством Гибели.
По-моему, неувязочка. Правда, есть такой старинный анекдот про пофигистов: "Как вы относитесь к израильской интервенции на Ближнем Востоке?" - "А нам по фигу." - "А как вы относитесь к притеснениям евреев в СССР?" - "И это по фигу". - "Что-то в вашем мировоззрении - явные неувязочки." - "А нам по фигу ваши неувязочки". Но у Курицына-то все прочее в тугой узел увязано: нет, дескать, постмодернизму альтернативы <47>. И вовсе никакой он не пофигист: случается, даже он, такой политкорректный, спорит до хрипоты об отвлеченных предметах и затевает из-за них рукопашную <112>, даже его, провозвестника игровой парадигмы-монополистки, временами посещает желание "выть и кататься по ковру" <80>.
Удивление мое усугубляют нет-нет да проскальзывающие в "Журналистике..." пассажи вроде: "Но не рвите на себе волосы, хранители старой культуры и поклонники великой русской словесности, открытой ветрам и отверстой пределам. С хорошей русской словесностью никогда ничего не случится. Пелена схлынет, и зеленый слабый росток пробьется сквозь канцерогенный асфальт. Пусть такой неожиданный и пафосный финал оставит в воздухе аромат легкой загадочности." <95> Скажете - стилизация? А вот другая загадочка: "Молнии, тайфуны и боги сталкиваются в небесах друг с другом, а мы наблюдаем раскаты и, не знаю, северные сияния, и понимаем, что это - хорошо. И если мы и дальше двинем по такому эпическому пути, фигура ушедшего в скит русского писателя может снова оказаться актуальной". <69> "Загадочность" "фигуры" самого Курицына дополняют его претензия называться "интеллигентом" <58> и его экстерьер. С виду он мужик раздумчивый, угрюмый, смурной. Типичный рефлектирующий наблюдатель...
Ну ладно, положим, нет загадки: очередная личина, очередной маскарадный костюм. В эпоху постмодернизма никому нельзя верить. И ни один постмодернист (и я в том числе) никому и ничему не доверяет (в том числе - самому себе). Он провокатор и всех кругом держит за провокаторов. (Самый показательный случай - все тот же Галковский). И в то же время я знаю: в самом-самом постмодернистском угаре абсолютно всем, и даже мне, такому антропофобному, иногда хочется - верить. Нет, не в Бога, не в прогресс, не в симулякры и не в Человека даже... а человеку. Какому-нибудь конкретному человеку, появление которого на свет не обусловлено формулой "секс по телефону, дети по факсу" <27>. И неожиданным речам Курицына хочется поверить. Пусть антураж у них вполне постмодернистский, тон - достаточно старомодный: то жалостный, растерянный, скулящий, то оракульский, громовещательный, вещий.
Любопытно, что расплевавшись с профетической литературой, Курицын сам не раз влезал в шкуру пророка. Не маску примерял - а именно пытался дать прогноз: что будет. "Мне кажется, вопрос "Куда ж нам плыть" не особо сложен. В Рынок с Большой Буквы. Все на продажу. Современное искусство... совсем уже ринется в дизайн, в рекламу, в кабаки, в познаваемую именно как конечная ценность торговлю именами, жестами и телами." <47> Почти что сбывалось. Но вот попробовал предсказать: мол, еще чуть-чуть - и воцарятся в России стабильность, сытость и всеобщее довольство (с оговорками, но настойчиво <100,163,164>)... и что ж? Пока я данную рецензию строчил (август - октябрь 1998), пошли благие чаяния прахом. А значит, где гарантии, что торжество постмодернистской парадигмы - надолго? Ведь ее окончательный триумф возможен лишь среди сытости и стабильности; в иных условиях люди ищут точку опоры. Ось. Центр.
Если угодно, только одно абсолютно точно предсказал Курицын: явление кота Бориса - футбольного фаната <51,118> (из рекламы "Китикэт"). Хотя, возможно, сам же его и придумал. Все остальное - вилами на воде писано. Ибо мерещится ему "зияющая за отворотом времени бездна" <22>. Спрашивается: какого ж рожна он продолжает писать? Вилами по воде?
Верит ли мой персонаж себе самому?
Очень сомневаюсь. "Я сам" - уже центр, точка отсчета, наделенная метафизическим значением. А в мире Курицына все зыбко, хрупко, непрочно, Тотальная виртуальность. Парение в нигде. "Мы живем внутри апокалипсиса". <22> И если мой персонаж испытывает омерзение, когда кто-нибудь "наделяет что-нибудь... метафизическим значением" <112>, то именно поскольку прозревает "бездну", в которой тонут и бодрый щебет постмодернистов, и столь же бодрые разглагольствования о Божественном Глаголе, духовности, нравственности, правде и гармонии. Божественный Глагол отделен от нас квадрильоном Бездн, и кувыркаясь в них, мы спасаемся лишь тщетным старанием переорать гнетущую Немоту <40>.
В отличие от псевдологоцентристов Курицын об этом помнит.
"Какая наступает тишина/ в прекрасном обрамлении окна,/ когда впотьмах, закончивши свой век,/ как маятник, качнется человек,/ и в тот же час, снаружи и внутри,/ возникнет свет, внезапный для зари..." <20> А об этом - стоит ли помнить? Быть может. На всякий случай. (В описанный момент и на фиг сесть, и рыбку съесть доселе никому не удавалось: либо - либо.)
...Тяжело невольникам на жидомасонской каторге. Маммона требует колоссальных жертв. Как белка в колесе крутится мой персонаж, сверх меры загружен он, выше крыши. Строчкогонство для несметного числа периодических изданий; чтение ресторанных меню, дамских романов и постструктуралистских трактатов; поедание мухоморов (вместе с А.Тургеневым); питие мочи (вместе с любимой супругой); галоп по всяким арт-салонам, галереям и биеннале; изучение ассортимента коммерческих ларьков и амстердамских кофе-шопов... а ведь еще семейные заботы и полутрезвый базл в референтном кругу. (Какая многогранность! Какой широкий спектр интересов! Какая любовь к жизни во всех ее проявлениях!)
Но есть у меня одно подозрение. Точнее, предположение. Смутное такое, почти ни на чем не основанное. Допущение, можно сказать. Ведь кто ни во что не верит, тот все допускает. Допускаю и я: по ночам автор "Журналистики..." втихомолку, втайне от резидента и от жены, при свечах (чтобы не взяла вмонтированная в стену камера слежения) достает из заветного сундучка ладанки, молитвослов и творения Тургенева (не Андрея-соавтора, а того самого, Ивана Сергеевича), гулко стучит лбом об пол, замаливая тяжкие свои прегрешения перед Трансцендентным, и под скорбно-просветленную музыку Чайковского жадными очами глотает пожелтевшие страницы, с которых, укоризненный и всепрощающий, изливается в его смятенную душу благодатный Логос.
Еще допущение. Значит, сейчас Курицыну 33. Дожить он надеется до 132 лет <"Журналистика...", стр.153>. Думаю, цифра не случайная. Если всю жизнь моего персонажа до выхода рецензируемой книги считать сумбурным, скомканным "Прологом", то 99 лет его оставшейся жизни легко можно будет уложить в 33 песни "Ада", 33 - "Чистилища" и 33 - "Рая". И в 2097 году недобитые логоцентристы, сохранившиеся во чреве Нового Вавилона кое-где по щелям да катакомбам, отложат в сторону священные скрижали, обнажат головы и воздадут последние почести белому, как лунь, излучающему несказанный свет, глубокоокому старцу, патриарху логоцентрической Традиции, иже навечно растворился в движущем солнце и светила Предвечном Слове.