54 метра бумаги были мягки как груди лежащей женщины: я сидел в туалете. Дальше будет неинтересно - лучше и не читать. Для каждого уважающего себя немца вторым русским писателем после Владимира Сорокина был и остается Михаил Михаилович Бахтин. Итак, сидел я в туалете и читал - Кафку. Суть превращения должно быть метафорой времени - думал я, и мне вспомнилась сладкая эссерочка: фригидная с фрейдовскими заморочками, наверное, женщина. Несмотря на свое голое тело, которое нравилось мне самому, я сказал ей: "Добрый день. Извините за беспокойство. Это я, горячо и глубоко. . . Для тех, кто пришел всей семьей, есть специальное предложение; так же можно оформить загранпаспорта, визы, страховку и авиабилеты". Но я оказался один, да еще и думал. В процессе писания соединились две стороны моей жизни: давнишние интересы к возможности деформирования родного языка, возможность наращивания на затасканый λόγος нового смысла, расширяющего все его возможно-невозможные границы, а также - непонятность женщины. Женщина и язык существуют во мне как настоящность, будущность и прошедшесть; язык же способен вобрать в себя и безвременье: прошлое может отражать будущее и наоборот, но это уже скучно. Женщина, приходящая из будущего и становящаяся твоим настоящим, в другой ситуации -может прийти из настоящего и стать твоим будущим. Тут уж от тебя ничего не зависит. Классический образ поэта превращается в образ языка-женщины. И это, наверное, так и должно быть.
Когда я начинаю об этом рассуждать, у меня перестает вставать; я даже не могу произнести "эрекция" - я не создан для этого.