ЗАБЫТЫЕ СТИХИ
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ


=====================   

        ЛИЦО ВРЕМЕНИ

Взгляд, рассекающий стремительный поток,
замрет и вдруг сверкнет огнем.
И заструится сквозь проем
чарующий волшебный ток. 

Взгляд, желчным брызжущий дождем,
взял в жизни алчущей исток, 
и наполняется объем,
как грязных ям смердящий сток.

Жизнь ударяется о Время!
Смывается и вновь течет,
все новое бросая семя. 

Сквозь Время только луч пройдет.
И только в нем, в его свеченье
оно свой облик обретет!

      *   *   *
Не надо пенять мне до срока.
До срока не надо пенять  -
не принял, как должно, урока,
обидел, мол. Родину-мать.
Я против квасных славословий,
смешон мне кликушества вой.
Не надо мне ставить условий,
не надо пугать пустотой.
А надо...
Кто знает, ЧТО надо
в зигзагах судьбы колеса?
Осенний порыв листопада
огнем полыхает в глаза.
Природа костер распалила.
Пожар заалел в небесах.
Я верю, я чувствую силу,
и пламя играет в глазах.
И взгляд мой становится светел.
Я выберу сам свой удел...
И птицей вспарит грешный пепел
тех, кто за Россию сгорел.

       *   *   *
Я в юности тревожной
стоял перед огнем,
взирая осторожно
на грозный окоем.
Мне свет тот был не близок,
но я стоял и ждал,
когда весь в жгучих брызгах
меня поглотит шквал.
Вдруг гром с небес во благо,
весенний, гулкий гром!
Он солнечною влагой
наполнил водоем.
И бешеным теченьем
меня вмиг унесло,
и злое наважденье
прошло,
прошло,
прошло.
Свет мягкий и лучистый,
свет теплый и родной
на небосклоне чистом
сияет надо мной.
А себя ругаю:
зачем так долго ждал?
И сердцем отторгая,
не бросил тело в  шквал.

*   *   *
Года тридцатые.
Чад дымных лагерей.
Сатрап безумствует на троне.
На зачерненном кровью фоне,
оскал приспешников-зверей. 

Года тридцатые.
В стремительном разгоне
народа дух,
низведшего царей,  
мир новый возводя на сломе
эпох, все жарче, все быстрей.  

Как все смешалось невпопад,
но нужно провести границу
меж светом дня и тьмой ночей.  

Доносов, злобы, пыток ад,
а Вера, раненою птицей,
летит над сворой палачей.

      *   *   *
Как биполярны мысль и чувство,  
спекулятивное мышленье  
так биполярно ощущеньям  
и созерцательности грустной.   

А эмпирическим сужденьям -  
интуитивное искусство
архетипических видений   
твоей истории изустной.    

И так твоё существованье   
опору видит каждый миг  
в густом потоке созерцаний  

в том образе, что вдруг возник 
в переживанье вопрошаний -
чем так богат родной язык.

     *   *   *
Как часто сад склонялся и молчал
перед железной логикой машин,
как часто он достоинство терял
перед стальной, угрюмой, страшной мощью...

Но время шло и части их сточились.
Встречаются останки тех машин
в местах скопления металлолома.
А сад живет и гнущийся, и юный, и живой.

          * * *
Бутон кроваво-яркого цвета,
ты - символ дерзкий.
Ты - гордость лета.  
Как ты сверкаешь,
гордясь собою.
Всех затмеваешь
ты красотою.  
И, право Боже,
как ты прекрасен.
Твой свет, быть может,
небезопасен.   
Сердца пронзает
лучей свеченье.
И тут излишни
нравоученья. 
Тут обаянье
иного толка -
взгляд ягуара,
жестокость волка.  
И все сверкает
в кровавом свете,
в истоме сладкой
и в знойном лете...  
 ................... 

     * * *
Цветы на стене.
Без единой травники бутоны.
И озноб по спине...
Ощущается запах знакомый.
Как прекрасны цветы,
как сияют красой неземною,
будто мы у последней черты
перед бездной немою.
Легкий шум, легкий звон, легкий стыд,
взгляд застывший и странный...
Только сердце саднит,
вспоминая минувшего раны.
Но не ты за чертой, а другой.
Простирая к ушедшему руки,
мы не знаем, какой
он в последней разлуке.
Потому так красив
этот кукольно-яркий гербарий.
То последний печальный мотив
шлет ушедшим в туман колумбарий.

       Л И С Т О П А Д   

Есть в слабости своя услада. 
Осенний сад в день листопада  
с улыбкой скорбной и прощальной  
пьет день задумчиво, печально.   

Пьет сумеречный день, ненастный, 
день листопада, день осенний. 
Сад всколыхнул вдруг ропот страстный,  
грозы внезапной и последней.  

Она взрывает дух забвенья,  
вбивает в землю листьев слабость.
В день листопада, в день томленья   
ее бушующая ярость.  

Сад, сбросив ветхие одежды,  
прозрачной влагою омытый,   
застыл в щемящем сне надежды,  
вдыхая воздух резкий, чистый.  
     
ОГОРОД    

Всего лишь три грядки клубнички,   
но как замирает твой взор,  
когда заплетая косички,  
ты розовый видишь узор.  

Всего лишь две сотки картошки. 
Соцветие белых цветов,   
зеленое море горошка   
усталости снимут покров   

с лица, обрамленного чернью  
с рыжцой бархатистых волос. 
...И лишь соловьиное пенье   
под лязги железных колес,   

и лишь волшебство огорода   
в потоке бессмысленном струй,  
и лишь равнодушной природы 
нечаянный вдруг поцелуй.
    
    * * *   
Каскад прудов, заброшенных, ничейных 
куда я прихожу порой вечерней -
покрытых тиной и зелёной ряской,
и водорослей целые семейства
как бы в предчувствии ночного лицедейства
взирают на меня с опаской.

Вода и зелень - символ совершенства.
На свете нет приятнее блаженства
смотреть, как пробуждаются виденья...
Ложится темень на ночные воды,
деревьев тени водят хороводы,
в природе начинается броженье. 

Каскад прудов - ПРА-образ древних капищ.
От веток ивы, как от чьих-то лапищ,
я отшатнулся. Пискнула зверюшка...
А на прудах мелькали леших тени,
кузнечик стрекотал, русалок пенье,
вдобавок квакали, как пьяные, лягушки.

И уханье какой-то странной птицы,
желающей воды с гнильцой напиться...
И чваканье, и хруст костей, и шёпот...
А светлячки весь берег запалили,
потом попрятались в бутонах стройных лилий...
... и табунов был слышен гулкий топот.  

Но только утренней звезды пробьётся лучик,
ночных мистерий мир тотчас отключат.
В каскаде - пруд один, очищенный от тины.
В нём отразится свод небес лазурный,
он нам дороже прелестей гламурных.
Сменяют шабаш мирные картины.

Зажглись на солнце купола церквушки местной,
лазурь и золото бал правят повсеместно.
Легка дорога к храму и светла.
Святой источник Преподобной Анны
в меня вольёт бальзам небесной манны,
и продолжается игра добра и зла.

         *   *   *
Сгорает проповеди сера,
чадит хиреющий дымок.
У каждого - своя есть вера.
У каждого - в душе свой бог. 
Вот наркоман с улыбкой сирой,
с упрямством стоика-борца,
пронзает жизнь иглой-рапирой.
Он путь пройдет свой до конца. 
И до конца, и до могилы
путь суждено ему пройти,
иль у него достанет силы
сойти с порочного пути.

         *   *   *
Вопросы, вечные вопросы...
Взор устремляют люди в космос.   
Средь всевозможных ортодоксов
 я не являюсь ортодоксом.  

Заветную не перейду межу.
В вопросах веры панибратство,  
амикошонство и всеядство  
я на дистанции держу.    
 
И только - скажем: иногда -   
когда слегка рассвет забрезжит,
далекая сверкнет звезда
мне слабым лучиком надежды... 
 ... и по щеке ползет слеза.

     *   *   * 
Что там в небытие?
Какая форма жизни?
Ведь если счастье 
ЖИЗНЬ,
то что 
тогда же там?
Несчастья,
бездны, стынь,
скитанья, встречи, тризны.
Иль духа торжество  -
Небесный Строгий Храм.
Но если пустота,
то в это
я не верю!
Зачем же
человек
родится на земле:
бороться, побеждать,
оплакивать потери,
и начисто сгореть 
развеяться в золе?!

      *   *   *

Пусть в этот миг достал кого-то
удар наотмашь, сгоряча,
иль поцелуй Искариота
припудрил злобу палача;
я улыбаюсь беспричинно,
смотрю, как в зеркало, вокруг...
Мой друг надежный был мужчина,
и женщина - надежный друг.
Но космоса глухие своды
прожгли лучом земную твердь,
зло очертив людской природы
и одиночество, и смерть. 

        ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ 

Вот и закончились наши полеты, дружище! 
Помнишь ли, как мы буравили штопором небо? 
Гаснет закат - это наше с тобой пепелище. 
Я там, наверное, тысячу лет уже не был. 

Что нам осталось?   Копаться в занудных болячках...   
Здесь на земле начинаются новые игры.
Нам ли с тобой цепенеть в ожиданье подачки
и наблюдать, как охотятся новые тигры.  

Нам ли с тобой...   Только к этому, что нам добавить...
Нежиться, тихо конца дожидаться в постели.  
Мы никогда не умели с тобою шакалить.
Если по правде - мы многое, друг, не умели. 

Только летали, сливаясь с небесным простором. 
Бились с врагом в соответствии с воинским долгом. 
Нас провожали, встречали с надеждой, укором.   
Мы и не чаяли жить на земле этой долго.  

В небо взлететь бы, омыться воздушным потоком. 
Нет там границ - только слитность с машиной и Богом. 
Вечности тайна и тайна творенья истока.
Там открывается космос, 
только там,
за небесным порогом.   

Мы не взлетим, но за нами остался последний 
вылет без права, как прежде, вернуться обратно. 
Мы в этот миг, мой товарищ, отлет не замедлим  
и унесемся без слез, без обид, безвозвратно.  

Что пожелать вам? Скорей принимайтесь за дело. 
Перемешайте отчаянье, храбрость и жалость,   
чтобы душа от отчаянья не сатанела,  
вы укрощайте тигриную лютую ярость. 

Хочется в небо, но есть на земле вам работа.
Мы проворонили, вы до ума доведите.
Не дожидайтесь последнего в жизни полета
в режущем свете безжалостно бьющих открытий.
.........................................................................................

      *   *   *
Когда-то занимался боксом...
С дорожной сумкой за плечом
влетал в автобус молодцом...
Я ощущал себя спортсменом,
я ощущал себя бойцом.
Теперь в той сумке не перчатки,
а ручки, папки и тетрадки,
но тот же залихватский жест
и сумка за плечом забьется,
и сердце радостно зайдется,
и замелькает все окрест.
Все та ж спортивная закваска,
когда в толпе пробравшись вязкой,
в автобус впрыгну я, держась
за раздвижных дверей косяк.
В душе на что-то, разозлясь, 
все вроде так же, да не так.

     *   *   *
Музыканты, гитара,
шелковистые волосы
и мелодия старая
льется тихо в два голоса.
А на лестнице рядом
голос бабки встревожит:
"Ах, родимые, кто же
мне подняться поможет".
А в больничной палате
за гардинкой застенчивой
бьется голос в кровати
угасающей женщины.
Вновь картина знакомая.
Музыканты стараются,
и щемящей истомою
мир забот наполняется.
Бабка слушает праведно,
речка слушает...
Рощица...
Жить и трудно, и маетно,
и жить все-таки хочется.


        ОТРЫВОК (2)   ИЗ   ПОЭМЫ 

..................................................
Второй рисунок он небросок,
не потому, что мало красок,
но в нем пастельные тона,
и девушка как воплощенье
едва заметного движенья
нежнейших бликов полотна.
В ней токи пылкости струятся.
Она умеет загораться?
Ее глаза дают ответ.
Не полыхнут они пожаром,
не обдадут смертельным жаром,
в них ровный, мягкий, теплый свет.
Ее любовь - души горенье.
Сравнить с ней можно вдохновенье,
когда художник, полный сил,
в блаженном сладостном забвенье
повержен собственным твореньем,
которое он нам открыл.
...........................................................


     *   *   *
Мысль раскаленным острием
прошла сквозь ломкий лед,   
и чувств неясный хоровод
заполыхал огнем.   

Вот страстный импульс чувство шлет.
Сквозь огненный проем
поток солено сладких вод
наполнил водоем. 

Так чувство с мыслью мчат по кругу,
даря энергию друг другу.   
Но вдруг нарушено движенье...

Их встреча в центре. 
Всплеск! 
Удар!
Застывший взрыв.
Туман иль пар,
сноп искр и... 
символа рожденье.
     
       ОТРЫВОК

 ...А тут еще исподтишка
подступит жалость:
"Здоровье, дурья ты башка,
все расшаталось".
А ночью вдруг раздастся глас:
"Все пропускаешь,
а жизнь дается только раз.
Не наверстаешь!"
И я вскачу в огне, в поту,
едва прикрытый,
и на колени упаду
пред зверем Бытом.
А он начнет грызть и кусать,
и я в истоме
отдам, что нес, как носит мать,
в своих ладонях.
Все то, что бережно копил
в душе годами,
чему отдал душевный пыл,
берег как знамя.
И только сердце будет биться
глухим набатом.
Я вспомню песню, песню-птицу,
что пел когда-то:
"Пусть быт придавит.
Выбью дверцу.
Судьба, не сетуй.
И пусть взорвется мое сердце
в полете к свету".

      ТРИПТИХ - 2

Время ставит ловушки.
На хребте перевала
захлебнулась кукушка,
та, что нам куковала.

Время ставит ловушки:
в  миг один  безвозвратно
заменило веснушки
на пигментные пятна.

 Время ставит ловушки,
сбросив нас с перевала.
...Ну, очнись же, кукушка,
мы начнем все сначала.

 2
 Мы начнем все сначала,
выбрав новый маршрут:
ни сизифов ли труд,
ни полнейший ль абсурд?

 Благость тайны истока
для себя не испорть...
...стайки трепетных токов,
обретающих плоть.

 Жизнь под знаком разлуки
бьется в тигле, скорбя...
...все вернется на крУги,
лишь на крУги своя.

 3
Жизнь вернулась на круги
грозным маршем синкопы.
В строгом свете хоругвей
я взойду на Голгофу.

Протрубят мне проклятья,
как встарь, ле-
гионеры,
 и предстанет распятье
новым символом веры.

Токов трепетных стая
проплывает над нами,
и меня осеняет
красный ангел крылами.

      *   *   *
Увязли в хаосе народы,
как муха в сладеньком сиропе.
Бациллы Пламенной Свободы
в тяжелом воздухе Европы.

...Он жаждал изменить картину,
больным зерном засеяв пашни.
Так врач, опробуя вакцину,
эксперимент проводит страшный.

Под ним разверзся дух могилы,
над ним раздался голос строгий,
но он привил себе бациллы
и заразил болезнью многих.

И бросив на весы Фемиды
свою судьбу без тени страха,
он вверг страну в позор корриды,
и сам себе воздвигнул плаху.

Нож опустился гильотины.
Окончилась впотьмах дорога...

Миллионы жертв его вакцины!
Не взыскуйте мщенья, ради Бога.

      *   *   *
Удар, еще удар!
Вещей сместилось очертанье,
и воспаленное сознанье
по телу разливает жар.

И можно плюнуть и уйти,
прикрывшись маскою паяца,
и только ночью в снах встречаться
с тем, что оставил позади.

А можно на удар ответить.
Рывком порвать к спасенью нить,
и жизнь тяжелую прожить,
а счастья все-таки не встретить.

И завершая трудный век,
душа усталая заплачет,
но ты прожил как человек,
как настоящий человек,
а это ...  Это много значит.

     
ОТРЫВОК - 2   

  ................................ 
Смахни со смертного лица  
оскал, всмотрись в его глазницы:  
в них отражение Творца,  
из пепла возрожденной птицы. 

Его безгрешный ум постиг
земную жизнь и смерть подробно,  
и все тома ученых книг 
к его ногам падут безмолвно.

И  сделав  все, что только мог,
обнять родных  сил не хватило,  
когда он исполнял свой долг.   
Замрите, грозные светила.   
.......................

И я теперь пойму страданье   
и счастье - ждать святую смерть, 
и только это оправданье
тем, кто нас выбросил на твердь.  

     *   *   *
Что наша жизнь - юдоль печали.
Страдать в ней вовсе не зазорно.
И так идет закалка стали
вакуумированьем горна.

Нажми на тумблер - вспыхнет сенсор,
и я тому,  друзья,  свидетель:
нас вдруг заметит Главный спонсор
и меценат, и благодетель.

     *   *   *
Спокойствие!
Царит спокойствие
в гранитных грудах,
в горном мраморе, 
но есть в спокойствии та двойственность,
что правит силами коварными.   
Резцом художника-ваятеля
дробится камень, обнажается.
Порывом дерзкого мечтателя
нам образ пламенный является.  
Он рвется яростно, чарующе
в пространство солнца, света, истины,
но скован силою ревнующей,
не отлетит от камня к выси он. 
Тяжелой массою аморфною
приворожен, опутан сетями,
и бьется о завесу плотную,
сливается с другими песнями.
Возможны охи, причитания,
возможны дерзкие решения,
а я смотрю без содрогания 
на гениальные творения.   
В них нашей жизни воплощение:
небес, земли борьба, слияние...
И неустанное горение,
и душ бессмертных сострадание.   

     *   *   *
Твоим слугой иль господином,
всегда своим быть не хочу.
На наши шалости невинно
смотреть мне, друг, не по плечу.

Когда ж, покинув мирозданье,
ты полетишь бесплотным духом,
я растворюсь в твоем сознанье
пронзительным и нежным звуком.


       *   *   *
Что жизнь в сравненье с мирозданьем? 
Мгновенный всплеск волны спешащей.  
Так мимолетное свиданье
растает контуром дрожащим.  

И можно в той волне укрыться;   
и путь пройти добротно, верно, 
и не ужом, а гордой птицей, 
и на душе не будет скверно.  

А мне б при вспышке ярких молний,   
смятенье  волн, огня бурлеске,   
найти свой миг, дыханьем полный, 
и раствориться в пенном всплеске.


      *   *   *
Москва, улыбаясь нам мудро,
садовое вертит кольцо,
и летнее мягкое утро
мне с нежностью смотрит в лицо.

И птиц разношерстное братство...
Их хочешь:
руками лови!
И в воздухе плавно кружатся
мотивы труда и любви.

   *   *   *
Блокадой гордого познанья
с утра мой ум обременен.
Вгрызаясь в тайны мирозданья,
к небесным сферам устремлен...

А за окном пичужек стая
и шелест трав,
и писк зверька,
а в небе
безмятежно тая,
плывут, курчавясь облака.

     *   *   *
В минуты ярости и гнева,
обиды жесткой без причины,
в душе клянемся мы мужчины!
В нас зреет месть со дня посева.
Но время поиссушит всходы,
заглушит яростным потоком,
парализуя тленья током,
пройдут по ним гиганты годы.
И нам не хватит урожая,
чтоб накормить врагов забытых,
так до сих пор еще несытых,
но урожай не пропадает.
Мы щедро кормим своих близких!
То, что осталось от посева,
от нашей ярости и гнева,
им подаем без доли риска.
О, наши клятвы нерушимы,
и рушатся глаза любимых,
едва в сверканье пира зримых,
к дарам железного мужчины.


      *   *   *
В шикарном страшном беспорядке
взрывают мир идеи века.
Все те же старые нападки,
на все того же человека. 
В них каждый ищет примененье
своим твореньям и работам,
своим порывам вдохновенья
и просто жизненным заботам. 
Измучив всех, философ-стоик
старается придать им стройность.
К ним прикасается историк,
пытаясь отыскать пристойность.   
Играет трагик четкий образ,
прессуя новые идеи,  
в сверканье граней, в разных позах
выходят Гамлеты, Медеи. 
Но вот они в дворцах поэта:
его души, его законов.
В сиянье сочных красок света  -
его привычных камертонов.   
............................  
Поэт с улыбкой озорною
приемлет радостно дары
и, отобрав свое родное,  
он унесет в свои миры.
А там, насытив страстным эхом,
он выбросит их за предел.
И ритм стиха в стихии века
найдет свой путь и свой удел.


   *   *   *
В твореньях Гойи страшен мир!
Какое скопище чудовищ!
Тут ведьмы, демоны, вампир...
Кишенье этих страшных скопищ!
Тут все уродства напоказ,
тут алчные самцы и самки...
И теплый свет
любимых глаз,
и в дымке
голубые замки.


     *   *   *
Я часто слышу:
"Черный автор.
Его талант жесток и мрачен.
То он в крови, как гладиатор,
а то зловеще непонятен".   
Согласен, если в нем художник
был оттеснен, игрой подавлен,
и он, сыграв на чувствах черных,
старался быть оригинален.  
Старался быть он интересным,
сыграв на низменных пороках,
его порыв - простая пресность
всех новоявленных пророков.  
Но если в нем живет художник,
на жизнь в минутном озлобленье,
он с жизнью разорвать не сможет
и в самых злых своих твореньях.   
Искусство не враждует с жизнью.
В ней - только в ней его истоки.
В творцах горячей пеной брызжут,
струятся жизненные соки. 
Художник выбрал себе тему,
его влекут стальные бивни,
но в самой злой его поэме
гимн нашей горькой гордой жизни.  
И в самом злом его сонете
Мы видим четкие штрихи -  
есть для чего и жить на свете,
и для чего писать стихи.


     *   *   *
Беру стихи лет юных в руки -
решил отрихтовать. 
Тех первых чувств простые звуки,
их приняла тетрадь.
Я вижу много слабых строчек,
неровен стиль стихов,
и много рифм простых, неточных...
Грешит созвучье строф.
И я таким был в эти годы:
неровен, слаб, горяч.
Стихов рождались хороводы
из первых неудач.
Из первых радостных мгновений,
из юношеских снов,
из пуха тополей весенних,
из стужи холодов.
Я помню жаркое дыханье
горячих первых встреч,
но радость первого свиданья
я не сумел сберечь.
И, вот, теперь прожив побольше,
и зная "что" и" как",
я побегу на встречу с прошлым,
исправлюсь,  - не дурак.
Все сотворю по строгим нормам
спокойно, не спеша,
но это будет только форма,
а будет ль в ней  душа?   
Стихи мои, лет самых юных,   
к вам возвращаюсь вновь! 
Вы - первых чувств живые струны,  
Вы - первая любовь.

     *   *   *
Когда мой скромный стих в агонии,
меня охватывает страх.
Набила рифма мне оскомину,
навязла на моих зубах.   
И хочется писать раскованно,
и стало модно так писать. 
Поток сознания разорванный
иль непрерывный...  Все - в тетрадь.   
Зачем нам мысли злое жжение?
К чему борьба Земли, Небес?
Куда приятней погружение
в игру затейливых словес.  
Но рыбы из морской утробы,
где давит массы моря груз,
имеют форму не амебы,
и не расплывчатость медуз.   
Ракета разрывая дали,
мечтой укутавшись земной,
закована в броню из стали,
Стрелой уносится стальной.
Земное сбросив притяженье,
касается миров иных...
...И в этом суть проникновенья...
...И я кую мой скромный стих. 
Они бегут веселой стайкой.
Я расплавляю каждый стих
и закрепляю рифмой-спайкой,
и рифмой заостряю их.   
И так куется наконечник
стрелы, пронзающей мишень,
и то закон  -  бессменный, вечный -
как ночь, сменяющая день. 

     *   *   *
Антоним слова жизнь - есть слово смерть.   
Мы все прекрасно это знаем, 
и перед адом или раем  
земную нашу топчем твердь.    

Я вижу шумный ресторан,  
оркестра пьяный раж,
а где-то дарит нам орган 
Шопена грустный марш.     

И все куда-то все бегут,  
проносятся все мимо. 
К чему мольбы и пересуд -  
все в жизни обратимо.   

И только вдруг, средь суеты  
на сердце ляжет стынь.  
Нам обнажит свои черты   
антоним слова жизнь.

     *   *   *
Беспечный мотылек мелькает,
в ночи притянутый огнем,
к утру движенья замирают -
так мы когда-нибудь уйдем.   
Всех примет в лоно свое вечность.
Во время праздника иль буден
уйдут - кто жил легко, беспечно.
Уйдут - чей путь был тяжек, труден.  
Еще чуть теплой горсткой пепла
в уже остывшей вновь печи
уйдут, вздохнув свободно жертвы,
уйдут и жертв тех палачи.   
И я уйду под гомон люда.
Кто-плачем, кто-проводит смехом,
но,  дай мне Бог,  уйти отсюда,
кем я родился - человеком.

     *  *  *
Что ж, будем жить и веселиться.
Ничем не удивит нас жизнь:
ни вероломством злой царицы
и ни предательством рабынь. 

Но есть заветные святыни.
Во мне твой, муза, светлый лик.
Земная женщина - богиня!
В чью входишь плоть ты лишь на миг. 

Итог подбит.
В кровавой строчке -
уже занес топор холуй -
вскрик материнский, слезы дочки
и твой прощальный поцелуй.         

      *   *   *
Давай-ка, мой друг, остаканим
последний больничный наряд,
пока террорист-мусульманин
не жахнул нам в спину заряд,
иль наш шовинист оголтелый
не вздыбил последний оплот,
чтоб рухнуло грешное тело,
забился бы глиною рот.
Последнюю жменьку таблеток,
последний больничный укол
вобьем в основанье скелета,
как крепкий осиновый кол,
и двинемся жестко и прямо
из этих печальных палат...
Светает, кончается самый
последний больничный наряд.

     *   *   *
Не от обид или скуки   
выбрал тропу ты войны.  
Значит, ристалища духа  
тоже кому-то нужны.   

Значит, продажное время,  
время рабов и господ   
цедит прогорклое семя,   
чтобы продолжить свой род.    

Ты обыграешь на взмахе 
меч, занесенный судьбой,  
словно великий Шумахер,  
будешь доволен собой.  

Ты отыграешь свой проигрыш,   
встретишь достойно финал.  
Это все то, что ты можешь,  
это весь твой капитал.    

Это без голоса, слуха  
музыки слов волшебство, 
это ристалища   духа  -  
сути твоей естество.  
     
     *   *   *
Был маскарад.  
Средь ярких блесток,  
среди пирующей толпы... 
Она сошла в сиянье звездном 
в  волнах звенящей тишины.  

Ее заметили два друга 
и подбежали к ней вдвоем,
и рядом с ней, в волшебном круге,   
сердца их вспыхнули огнем. 

Огонь, наполнив душу страстью,  
заполыхал у них в глазах  
порывом бешеного счастья,  
презрев игру, безумства, страх. 

В одних глазах он мрачен, дерзок  
пронзал пространство, рвался вдаль. 
Взгляд был стремителен и резок - 
струилась огненная сталь.   

Так принц у родового трона   
стоит, подобно королю. 
Неудержимо, неуклонно  
Уста твердили:   "Я люблю".   

Другой огонь струился светом,  
искрился теплою волной.   
Глаза тянулись за ответом,  
Шептали губы:   "Твой, я твой".  

Она ответила им сразу,   
затмив вечернюю зарю:   
"Тебе, я отдаю свой разум.   
Тебе, я сердце отдаю".  

     *   *   *
Руссо был великий ученый,
но съела б с друзьями вражда.
Помог не ум утонченный -
советы давала жена.
Много примеров в истории.
Сколько великих имен
спасали не их априори,
а интуиция жен.
Лаврами не увенчанные,
но кто же сравнится силой
с проникновением женщины,
пламенным чувством движимой. 


     *   *   *
Кто такие клерикалы? 
Не убийцы, не кидалы. 
С виду мирные ребята, 
отчего ж так жутковато, 
когда воют, лают, свищут, 
всюду ведьм с рогами ищут. 
Инквизиция святая - 
это мама их родная. 
Кто такие клерикалы?
Не попы, не кардиналы. 
В синагогах, минаретах
их, конечно, тоже нету. 
Как сказал мне далай-лама: 
"Вера - это наша драма 
на подмостках жизни, смерти...
Очень личная, поверьте". 
Кто такие клерикалы?
Это те же комиссары. 
И пусть помыслы их чисты - 
не достать им сатанистов.
Только те и не боятся -
все плодятся и плодятся... 
А на жертвенном помосте, 
лишь обугленные кости, 
еретИков, страстотерпцев, 
где мое осталось сердце, 
проутюженное танком
и в узилищах Лубянки, 
где от пыток - запах серы... 
Вы, борцы за святость веры,
нас понять должны хоть в малом: 
не враги мы, клерикалы. 

      *   *   *
Кто всеми в жизни привечаем,
кто чашу горя пьет до дна.
И кто за это отвечает,
на ком столь тяжкая вина?

А может,  в том виновен случай.
А может,  время все сотрет
и,  растопив свинцовость тучи,
луч солнца радостно сверкнет. 

       *   *   *
Манящее знойное племя.
Ему я молился и рос,
а сам поторапливал время
горчащим дымком папирос.   
И жил в ожидании пира,
и верил отроческим снам,
как брошусь в объятья Кумира,
к горячим приникну губам.  
Прошли безвозвратно мечтанья.
Откуда тогда я мог знать,
что время приглушит желанья,
задушит извечную страсть.  
Забывшись в делах и работе,
я страсти в тюрьму заточил,
и сам обменял голос плоти
на голос в холодной ночи.   
На лепет бездумный ребенка,
на строгий божественный глас,
на твердый, горячий и тонкий,
пронзающий сердце алмаз.
На свежесть предутренней дымки,
на всполохи звездных огней,
на искорки детской улыбки
курносой дочурки моей. 

        М Е Д И Т А Ц И Я   

Осеннее небо швыряет под ноги ошметки,
и хочется плакать, глядя на итоги столетий. 
Люд взрослый спешит, протирая до дырок подметки,
а дети смеются - счастливые умные дети.  

Я тоже хочу вновь, как дети, счастливо смеяться, 
кататься на санках, кидаться снежками в прохожих. 
Осеннее небо, с глумливой улыбкой паяца,
дождем хлестанет, обжигающим ветром по коже.

Спортивное счастье - взобраться на пик пьедестала.
Семейное счастье - родные рыдают над гробом. 
Житейское счастье - в придачу здоровья навалом. 
На этих китах все и зиждется в мире убогом. 

- А как же... 
- Ах, этот, кто знает, где правда, где небыль;
ну это потом, а пока отойдите в сторонку.
И я отхожу - нет честнее осеннего неба  - 
и ноты ловлю в ускользающем смехе ребенка.  

     *   *   *
Милые лица 
смотрят так грустно.
Нежно струится  
музыка чувства. 
Под небесами  
звезды зависли. 
Реет над нами
музыка мысли. 
Стоном на тризне
средь круговерти, 
символом жизни  -   
музыка смерти. 
Новым открытьям 
мы и не рады.  
Кем-то творится
музыка ада.
Крови отведав,
звезды сгорают. 
Гимном победным  - 
музыка рая.
Вот мы и встретились 
снова с тобою.
Шрамы, отметины  -
музыка боя.

     МОИМ   КРИТИКАМ
                   I    
Бывает критик - как палач,
владея инструментом, мальчик
пытается схватить за пальчик
и прищемить... Пиита плач  
ему лишь услаждает жизнь... 
Ах, садо-мазо, мазо-садо...
Ну,  что еще для счастья надо,
а литразбор по делу - сгинь.
  
И не случайно с палачом
ассоциирует себя он.
Кайф заработать на мясао,
пристукнув жертву кирпичом.
  
Где кирпичом, где топором...
А инструменты ювелира
валяются вблизи сортира,
они ему давно все влом.
  
Вот так давно замылив глаз,
боясь огранки украшений -
не дай бог, ухудшенья зренья -
ОН БЬЕТ НАОТМАШЬ И АЛМАЗ.  

     П     
Смотри, читатель дорогой,
как критик мой, весьма любезный,
работой занят бесполезной:
не в глаз рукой, не в зуб ногой.
  
Вот он сказал:
"Наш графоман
насиловал руками Музу", -
так покажи всему союзу,
в чем заключается изъян.
  
Но что он может показать,
когда свидетелей-то нету,
и он кричит на всю планету:
"Ату его, япона мать".
  
А может быть у нас любовь,
а можь, насилие руками
гораздо лучше, чем ногами
и будоражит нашу кровь.
  
Приятней смаковать интим,
чем разбирать плоды насилья,
Страдая творческим бессильем,
он все равно не заменим.
  
Он с Музою нас веселит,
мы веселимся и хохочем,
и, думая, что он нас мочит,
лишь возбуждает аппетит.
  
Мифологический словарь
ему, поборнику традиций,
и разных прочих эрудиций
защитой служит, блин, как встарь.
  
И сыплет, сыплет черте чем:
от Терпсихоры до Эрато,
но нас лишь это забавлято
и мы не спросим, блин: зачем?
  
Давай, давай, страдалец наш.
Мою же Музу кличут Глашка,
мы с нею вмажем по рюмашке
и вновь идем на "абортаж".
  
Мы веселимся и творим.
Нужны минеты!
Есть минеты!
А остальные все поеты
идите... к критикам своим.  

     *   *   *
Не хлестанули зло ремнем,
а просто наплевали в душу.
Взорвав покой и благодушье,
к барьеру недруга ведем.

Страна  -  все тот же человек.
Взорвав устои прежней веры,
друг другу мы кричим:
"К барьеру",  -
под жуткий сатанинский смех.

Наступит в мирозданье сбой,
грядет критическая масса.
Тот миг не остановят властно
ни Бог, ни царь и ни герой.

Когда вдруг полыхнет огнем,
и мы почуем запах серы,
дай Бог, нам сил идти к барьеру
цивилизованным путем.

           *   *   *
Не хвастаться поэту силой.
Не связан родственною узой
он с марсом, огненным светилом, 
а сладко спит в объятьях музы. 

Не конь в железных, страшных латах 
его несет в огне и дыме,  
парит с наперсником крылатым
он в светло-голубой пустыне.   

Тогда при чем здесь эти строки,  
несущие огонь надежды.  
Тогда, где взяты эти соки, 
питающие дух мятежный.     

О, Муза, женщина, богиня!
О, просто женщина земная,  
в тебе и грех, и вся святыня,  
ты - Ангел ада, Демон рая.  

Когда весной набухнут почки,
поэта дух - огонь, смятенье.  
В порыве дерзком и порочном 
он припадет к твоим коленям.  

Простившись с неба дымкой синей,
вбирает острый запах страсти.
И  вот тогда он самый сильный,  
безумный, яростный и властный.  

     *   *   *
Нет, я не буду лицемерить  
и говорить: "Читатель мой". 
Ему могу я и не верить - 
Читатель может быть любой.

Бывает тяжело сознанье, 
что, излучая яркий звук,   
бросая сердце в жаркий пламень,   
заполню чей-то я досуг.

Но, заполняя мир свой тишью  
и замыкаясь зло в себе,
но все равно,   читатель,   
слышишь?
Все оставляю я тебе.

     *   *   *
Оказалось все враки,
хуже всякой проказы.
Дешевеют госзнаки,
появились спецназы.
Дорожает участье,
дорожает терпимость.
Люди помните счастье - 
это необоримость
перед тьмой предрассудков
и инстинктов пещерных.
Род на род - пик абсурда. 
Так и с нами, наверно.
Сколько раз это было!
Сколько раз это будет?
Потрясло, познобило
и опомнятся люди.
Иудей иль католик - 
все мы малые крохи,
словно бьющийся кролик
в хищной пасти... эпохи.
Протестант, мусульманин
- все мы жертвы безверья.
Все неверными стали
в наше смутное время.
И опять в заключенье
подхожу я к итогу:
нацгордыне - забвенье,
нацкультуре - дорогу. 

     *   *   *
Остановись!
Не лезь нахрапом!
Не разменяй небесный дар
на место ловкого арапа,
на нужный в доме гонорар.

Пусть кто-то усмехнется криво:
"Затих,таланта ни на грош",  -
но благородно и красиво,
ты гордо к цели подойдешь.

          *   *   *
Порыв, и...скомкана страница.
Порыв, и...новая строка.
Священной тайной в нас струится
его волшебная река.  
Потом: 
"Дружок, исправьте это,
здесь сыроват ваш матерьял".
И остается лишь поэту
кромсать  -  что с болью создавал
в минуты полного забвенья,
войдя в свой образ до конца,
в то озаренное мгновенье
искусством страстного творца.   
Но  пробегая строчки взглядом,
он, словно птица на лету,
врасплох застигнутая градом,
увидит строчек немоту.  
Он снова рьяно бросит в дело
свой закаленный организм,
но поздно, птица улетела.
Остался только он один.   
Как я страшусь порывов ложных.
К ним не вернуться  -
пройден путь.  
И дай мне Бог,
в событьях сложных
отвергнуть ложную их суть. 

    ФАРАМАЗЯНУ 

Эпиграф:
"Мы только переписываем ноты,   
чтобы дожить до смерти - и всего-то"  
И.Фарамазян  "Гарцеву"  

Словно нищий на паперти, 
я веду свой пиар. 
Ведь стихи, как вы знаете, 
это тоже товар. 
Кто-то хлещет и свищет,  
я мелодией пьян.   
Чьих-то нот переписчик,
как сказал Фармазян. 
Чьих-то нот переписчик, 
я к вам лезу в окно...  
Не отвалите тысячи, 
не нальете вино.   
Но, хоть, крикните:
Браво! 
И мне хватит вполне.
В этой сладкой отраве - 
я как в горьком вине. 
Заглотну поскорее,  
и опять за свое. 
От проклятых евреев, 
ну, какое житье.
От проклятых евреев,
может быть, иногда  
кто-то вдруг подобреет,  
где-то вспыхнет звезда.
Кто-то сладко заплачет,
и мне хватит вполне.
На последнюю сдачу 
утоплюсь я в вине 
от полнейшего счастья. 
От избытка всех сил
разлетятся на части 
склянки красных чернил.
Разлетятся на части, 
и закончится путь... 
Только ваше участье 
меня сможет вернуть.
Ну а если забудут  - 
чья же в этом вина -  
ну,  так  сдайте посуду,  
помяните меня.

     *   *   *
Жизнетворящая,
и вездесущая, 
силу дарящая, 
силу берущая. 

В небо манящая, 
сладко поющая... 
Насмерть разящая  
во благо сущего.

     *   *   *
Мразь опустила человека.   
Он в угол отошел, затих.   
Молитву шепчет или стих.  
Судьбы очередная веха. 

Жизнь (или мразь) вновь бьет под  дых,   
на ощупь выбирая ЗЕКА,   
под  звонкий  петушиный крик   
чертей,  давящихся от смеха.    

В тюрьме творится беспредел.   
В тюрьме творится самосуд.  
А что творится на свободе?     

Ждать человеческий удел,   
когда к параше подведут  
опущенного вроде.    

     *   *   *
Он губы обмахнул салфеткой,  
в углу целуются взасос.  
Пятерку бросив под лафитник,   
поднялся,  вышел на мороз.   

Домой добрался,  снял пальтишко,   
поставил в угол костыли,   
из сумки выгреб мелочишка  
и пенсионные рубли.   

Достал початую чекушку.   
Плеснул, с лица стерев оскал,   
хлеб накрошил он в ту же кружку, 
рукой беспалой размешал.    

Сквозь зубы сплюнул: "Ненавижу".  
Взболтнул коктейль, что было сил.  
Грамм двести горькой, теплой жижи,   
давясь слезами, проглотил.  

"Во славу братского народа",  -   
в мозгу стучало перед сном.   
Лет двадцати пяти от роду  
спал бестелесным существом.   

В сознанье вспыхнула зарница.   
Он вновь на боевом посту.   
И жег вопрос его глазницы,  
вопрос Спасителю Христу.  


      *   *   *

Поймали в лесу дезертира.
Был молод, наивен, смешон.
Коснувшись жестокости мира,
зачем он полез на рожон?
Конечно, все можно исправить,
но правят законы войны,
и время решило представить
его к искупленью вины.
Глаза закричали отчаянно.
И мама и жизнь позади,
и рваная рана раскаянья
рванулась на впалой груди.

"Его еще можно исправить,
мы в мирное время живем", - 
стараясь больнее ужалить,
смеется лощенный пижон.
И вторит ему его баба:
"Не стоит. Он конченый тип".
Откуда у них это право -
СУДИТЬ,  о себе позабыв...
...Я был на армейских ученьях,
в строю отстоял до конца...
...Их жалкие нравоученья,
как цацка
с плеча богача.
Им вряд ли дано состраданье.
Глядят со своей вышины.
И снобов циничные знанья
страшнее законов войны.

      *   *   *
Ты вбегаешь в комнату радостно,
ты цветами ее забрасываешь.   
Ветер моря врывается яростный. 
Слышу звонкое:  
"Как ты здравствуешь?"    
Вижу ленту в руках твоих узкую,   
звуков страстных волна накатывает.   
Так уходит на цветы и на музыку   
все, что мы с тобой зарабатываем.   
Говорят соседи внимательные: 
"Что у вашей жены за странности,  
мы ведь тоже не обыватели,  
но зачем же такие крайности.    
Нету в вашей жизни отчетливости.   
Разве так оно счастье строится?"  
Только в этой твоей нерасчетливости  
наше счастье, как раз, и кроется.

     *   *   *
Ты устала страна.  
Отдохнуть бы от новых пророков.   
Посмотрите на раны.   
Это странно,   
но как-то живем.  
Только скудные водоросли 
омываются мутным потоком,   
только чахлые заросли  
орошаются хлипким дождем.  
Только новая явь 
заползает в бесхозные створы,  
только мглистая хлябь,   
улыбаясь зияющим ртом,  
к нам стекает с небес,  
заполняя собою просторы.
Там, где Бог, - там и бес,   
и несет тяжкий крест  
скорбный дом.    

     *   *   *
"Успех", - мысль ослепит сомненьем.
И он тебе был по плечу.
"Ура!"  -  кричать бы в упоенье.
Кричите. Я не закричу.

И так солдат стоит устало
перед поверженным врагом,
а в сердце боль вонзилась жалом,
а в горле горклый с гарью ком.

     *   *   *
"В дорогу!" - сомкнулись стаканы,
а рядом - друзья и враги,
а где-то дожди и туманы,
и грозная замять пурги.
Дорога...
Как много советов,
ухабов,
несметных сетей,
и чад привокзальных буфетов,
и гарь привокзальных путей.
Дорогой  я весь переполнен,
под крышу родную придя.
В ней всполохи огненных молний,
в ней чистые капли дождя.

     *   *   *
Ведомый агнец на закланье
в янтарном просверке ножей 
постиг свое существованье  
на пограничном рубеже. 

Она взошла - его причастье,   
призванье, что ни говори  -   
звезда пленительного счастья  
в кровавом отблеске зари.  

Прохожий, в черный день ненастья
слезой могилу ороси, 
и на обломках самовластья  
не верь, 
не бойся,  
не проси.

     *   *   *
Всех поэтов так манила плаха -
грань небытия и бытия.  
Оглянулся, время, словно сваха, 
обвенчала с плахою меня.   

Вспомнил я забытые картины: 
юность, зрелость - быстротечный путь.   
В отблеске зловещем гильотины  
обнажалась скрытая их суть.   

Огляделся, я стою на плахе,   
палача мгновенный взмах руки...  
... в тех картинах горечь, боль и страхи,   
след любви, отчаянья, тоски.   

Разума последние движенья.   
Нож ударит тяжко по нему.   
Мглою покрываются виденья, 
и железо смажет их во тьму.

     *   *   *
Все в нашей жизни переменчиво,
изменчиво, непостоянно,
и вот стоит кумир развенчанный,
покрытый плесенью обмана.   

Но так устроен человек:
он перед тем, как кануть в Лету,
берет стремительный разбег
навстречу Солнцу, Правде, Свету.   

И после кораблекрушения,
волною выброшен на сушу,
в неведомом нам измерении
услышит родственную душу.

Вот почему все растеряв -
и не от жадности, и скуки -
любви и дружбе всех держав
он вновь протягивает руки. 

        *   *   *
Вы кровожадны,  дорогой!  
У Вас замашки не поэта, а   спортсмена.   
Как рветесь Вы из боя в бой,   
не сцена Вас влечет - арена.     

Я вижу шумный Колизей, 
рабов презренных прах.   
Сидит патриций и плебей,   
сердца сжимает страх.
Внизу в крови лежат отцы,  
мужи, сыны лежат,   
лежат погибшие бойцы   
без славы и наград.   
А кровь из цирка вон течет, 
течет, минуя склепы,  
и Рим, как вепрь, пред ней встает  
сердитый и свирепый.
А кровь приодевает город   
в кровавую рубаху,  
и зверь, почуяв смертный холод, 
беснуется от страха.   
То кровь течет не мертвеца   
и не врага жестокого,   
то кровь безумного борца -  
 кто бросил вызов року.   

И невдомек им, розовым ораторам,  
которых молча приподнимет сцена:   
в поэте что-то есть от гладиатора,   
как в гладиаторе есть что-то от   спортсмена.    

     *   *   *
Я поздно начал, и мой скромен стих.   
Он не прорвет громады лет рутину... 
И цели той, что видел, не достиг,
и путь я свой прошел наполовину.     

Но то, что я прошел, - оно мое. 
Мне в жизни больше нечего итожить.
И черных мыслей злое воронье   
в моих стихах пускай вас не   встревожит.

     *   *   *
Я упивался жизнью яростно,   
ловил губами воздух сладостный,  
тогда не думал я о старости,  
и жил легко, беспечно, радостно.    

А теперь я воздух пью медленно.   
Наверстать пытаюсь упущенное.  
Так беспечно мною потерянное,  
и чего не вернуть уже в сущности.    

А теперь, вместо чувств,  бурей крещенных, 
проступает в движенье осознанность.   
И кричу я вошедшей женщине:  
"Где ты так задержалась,  молодость?"

     *   *   *
Я видел, как спортсмены плачут,
когда взойдут на пьедестал.
Все неудачи и удачи,
все - только этот миг вобрал.

Не защищал я честь совсборной,
но подкатил раз к горлу ком.
В тот день, держа свой первый сборник,
стоял у двери в отчий дом.

Знакомо щелкнула задвижка.
Переступив родной порог
"Смотрите, вот принес вам книжку", -
я только вымолвить и смог.

А веки странно задрожали,
скривило судорогой рот...
И так спортсмен на пьедестале
слезу под гимн страны смахнет.

     *   *   *
Забанен навечно 
Рукою беспечной, 
Рукой, что за нами -   
в Москве иль Майями -  
следит перманентно. 
Забанен! Посмертно  
вдогонку - пять строчек, 
и без проволочек   
я шлю "оппоненту".  
Серьёзность момента   
зависла, как ястреб,   
забудем о распрях.  
С покойником счёты  
не сводят. Почётно   
друзья его сели  
в бесхозном разделе.   
Сироточки строчки  
прильнули к ним. Точка! -  
хоть ахай, хоть охай...
Скончалась эпоха.  

      *   *   *
Замкнулся круг,
и обозначилась на стыке точка,  
и начался с нее отсчет,   
а время равнодушное течет,   
но с каждым шагом к цели путь короче.   

Наверное, себе я напророчу,
что финиш жизни с этой целью совпадет,
свершится окончательный расчет,
оплату я по займам не просрочу.  

Одно прошу, когда путь завершится,
увидеть перед смертью цель-зарницу.
Напиться, надышаться ей сполна,  

пока душа еще не онемела,
пока истомой сладкой дышит тело,   
ну, а потом...
сжигайте
жизнь мою дотла!

    *   *   *
Живется трудно им,
хорошим.   Плохим спокойней?
"Нет!"  -
и никого не огорошу,
я дав такой ответ.   
Как хорошо хорошим людям.
Их суть, их вера - долг,
и пусть их путь порою труден,
в нем мудрости залог. 
Другой есть путь:
свирепо, властно
отталкивать плечом,
а под конец вдруг станет страшно -
вся жизнь прошла,
а в чем?  
Но я хочу сказать о третьих.
Силен в них человек.
Они за честь свою в ответе,
им в жизни нет помех.
А дни текут уныло, долго
и боль, и скорбь неся.
Неужто в исполненье долга
не вся их жизнь,  не вся?

ОДА   СТУКАЧУ 

Они приходят и кричат:
"Стукач, доносчик, дятел подлый", -
глазенки многоликой кодлы, 
как стайки бешеных крольчат.  

Когда б стучал ты на коллег,
не посвящая их в доносы,
тогда, конечно, нет вопросов,
ты нехороший человек.
  
Когда б подметное письмо
кропал в тиши, скрывая имя,
тогда б твои усохли крылья,
покрылись б выцветшей тесьмой. 
  
Но разве тот стукач, кто бьёт 
в набат, когда бандит жирует,
насилуя, чморя, воруя,
тот, кто бандитский рушит гнет?
  
Но разве тот стукач, кто бдит - 
когда другие пустомели 
шпиона проглядеть сумели -
он презирает ложный стыд?
  
Но разве тот стукач, кто смел -
клеветников, лжецов прессует,
спасая их и дрессируя,
забыв про море срочных дел?
    ...........................     
В последний путь трубит труба, 
остыло тело Дон Кихота.
Разверзлось чрево эшафота,
отверзлась нижняя губа.
    
Вставай, "стукач", не ной, не плачь.
В преддверии гонца Мессии 
ты, честный гражданин России,
скорей, защитник, чем палач.

        ОДА СПАМОРЕЗКЕ

Ой, вы, девочки и мальчики,
снова проводы и хлопоты.
Запускают вертухайчики
антигарцевские роботы.
Будоражат мне гормончики...
Вертухайчикам - приветики! 
Не последние патрончики 
в моем скромном пистолетике. 
Антигарцевские роботы 
в Интернете за мной гонятся.
И от их стального топота 
разбегаются поклонницы. 
Разбегаются поклонники, 
спаморезкой озадачены.
Загоняю я в патронники
то, что ботам предназначено. 
Сею доброе, цивильное.
Сею мудрое, отеческое. 
В металлических извилинах 
прорастает человеческое.

     *   *   *
Я плыву по реке, в ней природы лежит отраженье.
В ртутном блеске  деревья, облака над рекой, островки.
Я хочу, чтобы сердце не питалось одним воображеньем,
а в нем вечно струились чистота и зеркальность реки.  

Только сердце не речка, здесь мало простых отражений.
Оно хочет увидеть, проникнуть, постигнуть, узнать, 
и становится чаще и смертельнее сердцебиенье -
то бушует пожар, и его мне уже не унять. 

Я плачу за познанье по самому крупному счету;
и бросаю в огонь, то что в жизни ценить суждено,
и горит мое сердце, и сгорает от жаркой работы,
только что тут поделать, мне иного пути не дано. 

         ПРОЩАЛЬНЫЙ СОНЕТ ЦУРЭНА

Как лист увядший падает на душу,
так мой сонет вам упадёт в сознанье,  
когда я навсегда покину сушу, 
ища покой в пределах мирозданья.   

В преддверии отплытия я трушу,   
но только тот достоин воздаянья, 
кто скорбь приумножает новым знаньем,  
пределы бытия стремясь разрушить.   

Прощай, товарищ верный мой Румата.  
...И место серости заполнит фанатизм,  
потом вновь - серость... 

Не ищите виноватых.  
Бутылкой спирта, как последнею гранатой,  
взрываю жизнь - мой сверхпатриотизм!   
Запомните меня таким, ребята.  


ЕСЛИ РАССУЖДАТЬ ПАТЕРНАЛИСТСКИ 

Сердце бьется, словно в клетке птица, 
и мечтает улететь на волю. 
Я теперь тружусь над новой ролью: 
собираю смыслы по крупицам,
вспоминаю всех друзей ушедших лица,
насыщаясь бесконечной болью. 

Москали, униты, хохлостанцы... 
В чем причина жесткого разрыва? 
Мы стоим у самого обрыва ... 
Темные слои протуберанцев - 
выброс плазмы огненных повстанцев
апокалиптического взрыва. 

Правда есть своя у каждой твари. 
Будь ты самый мелкий и ничтожный, 
будь ты нищий иль индюк вельможный... 
Ты сыграть сумеешь на фанфаре 
марш борьбы в запале и угаре,
наплевав на страх и осторожность. 

Кто стоит за целостность отчизны, 
кто - за новый мир, родной и близкий... 
На полях поставят обелиски. 
В честь пассионариев на тризне 
возродятся мириады жизней...
Если рассуждать патерналистски.
  
 
  
             КОНЕЦ