В молодости ее звали Татой, не Татьяной. Среди ее сестер и братьев были приняты особые шуточки и словечки. Ее звали Татой, другую сестру- Белкой. С братом и сестрой принято было экстравагатничать, надевать парики, выходить куда-то, принимать неестественные позы, громко читать стихи, шокировать публику. До поры до времени вся эта театральщина позволяла им не замечать то, что друг друга они не сильно любят - Тата завидовала Белке, из-за ее миниатюрности и природного изящества, и не понимала брата. Но пока был театр и парики - все было "прикольно". Ее любимое платье было с психоделическими разводами, безумное, хотя самого слова "психоделика" она не знала.
Это была очень слабая, очень разбавленная версия шестидесятых - ни секса, ни драгз, только чуть-чуть рок-н-ролла. Тата, с пышной высокой молодой грудкой, с пышной прической, прятала свое полноватое тело в короткое платьице, ножки - в туфли на толстых высоких каблучках. Ее миниатюрный носик на круглом личике смотрелся пикантно. Платья вечно резали под мышками, ноги потели в туфлях, но было смешно, было забавно. Жизнь была цепью маленьких приключений. Однажды их с приятелем приняли за иностранцев, другой раз они случайно прошли на какой-то прием для дипломатов. Все было - ах, вы знаете, как это бывает, когда - молодость и свежесть, и большой город. Она часто засыпала счастливой - ни от чего, просто от того, что завтра было завтра и будет интересно.
Среда была студенческая, особых страстей не водилось, все шуточки да прогулочки, да переглядочки. Обычно, при прочих равных, женщины выходят либо за самых спокойных соблазнителей, либо за самых интересных "верных". Она так и сделала- первый муж ее был балагур, а когда поняла, что балагур не опомнится, и будет и после свадьбы продолжать жить так, как привык, - вышла за второго, старательного молчуна.
Вышла замуж, вечеринки подсократились, хотя еще пытались притворяться, что все по-старому - созывали гостей, надевали парики. Потом после гостей убирали бутылки и допивали на кухне, уже на двоих.
Все получалось не так, как задумывалось. Была ужасная, деревенская свекровь мужа, с которой Таточка пыталась быть вежлива, но какое там - глупая баба во все лезла и не жаловала Таточку, хотя если та из гордости ей не перечила и была при ней шелковая.
Муж так и не расцвел - был старателен, молчалив возле Таточки, пуглив, словно все думал, что она может его прогнать. Он казался ей старым. Она ходила вокруг него, как вокруг старого дерева - полить, поправить оградку, послушать, о чем шумят ветки. Кто ему сказал, что с татами надо так? Она не обижалась ни на него, ни на себя,хотя было не понятно - на кого-то надо же обижаться?
Уже родились дети, но развлекли ее только мгновенно. Не то что ей хотелось, как некоторым родителям, увидеть ранние знаки непременной гениальности - но дети не казались ей достаточно ЕЕ. Она чувствовала и нежность, и теплоту к бедному, кричащему, голодному и мокрому, а то мирно спящему существу - просто не понимала, что в этом существе было ее, особого, татиного. Если б она сама не родила - она бы усомнилась в материнстве. У мужа-молчуна сомнений не было - он смотрел с умилением на орущие комочки (сначала одну девочку, потом, через два года, другую) - брал их на руки, нянчился. Ей все казалось, что она - бедная девочка, нянька, на которую нагрузили дом и орущих детей.
Ночью она разбирала цепь часов, дней, минут, пыталась найти звено, от которого все изменится, ту почку, из которой разовьется что-то новое. Иногда ей казалось, что она почти нашла.
Но перебивом ритма были только романчики "на югах". В романчииках ей нравилось то, что все играли по правилам, а в душу не лезли. Ей не надо было притворяться, врать насчет замужества или возраста - все было видно, и все было прекрасно. И она была прекрасна, - такая, как есть, - и синее небо, и молодое вино. За ней красиво ухаживали, осыпали комплиментами, и она тоже начинала играть положенную роль, перебрасывала через грудь шаль, с новым, забытым чувством вставала на каблуки, смеялась, танцевала - сначала смеялась и танцевала как бы с подстрочными примечаниями, уговаривая себя не забывать, что на самом деле она жена и мамаша, а это только антракт.Потом подстрочные примечания растворялись на горячем солнце, и игра захватывала целиком..
Возвращаясь домой, она некоторое время ходила гордая, интересная, хранящая секрет - потом под домашним серым солцем секрет растворялся.
И опять она лежала ночами, перебирала воспоминания, как четки, и думала - а как бы начать по-другому?
Ведь были совсем другие женщины, с другой судьбой. Ее ровесницы в кино были маленькие, нестареющие французские актрисы, живущие, как студенточки, загадочно смотрящие на своих кавалеров из-под челочек, без сомнений расстающиеся с ними, уезжающие куда-то на велосипеде, на машине, уезжающие в другую страну.
Она думала - были ли они другими, эти маленькие, загадочные, нестареющие женщины? Или только судьба у них была другой? Почему для них было возможно открывать маленькие лавочки и большие выставки? Почему родственники оставляли им наследство, а любовники и мужья дарили машины? Это был незнакомый ей мир, с незнакомым ритмом - мир, где девушки бродили, нечесанные, по-утреннему заспанные, в мужских рубашках, по бесконечным лофтам, распахивали окна, смотрели на панорамы Нью-Йорка- Парижа, и лениво выскребали ложечкой мороженое из долларового стаканчика.
Дочки уже подросли, и в их жизни начали накапливаться их собственные, свойственные только им ошибки. Старшая была поупрямее - она истерила, шумно влюблялась в неподходящих мужиков - сложных, старших. Младшая была помягче, неуловимее, более скрытная. Внешне они были похожи на Тату. Внутренне... Она не знала, радоваться ли тому, что они явно недовольны жизнью - это же было ее, татино, это объединяло ее с дочерьми. Или же ей нужно было желать для них ровного, хорошего характера, внешних милых привычек, простой женской судьбы? Никто из ее семьи не мог похвастаться простым характером - все были с изюминкой, которая со временем начинала горчить, превращалась в червоточинку.
Теперь вечером, намаявшись, Тата подолгу ворочалась. Руки было не уложить, массивные ноги гудели. Тело по-маленьку начинало ее предавать. Она верила и не верила врачам - в конце концов, на стороне врачей были только лекарства, бумажки, пустой и стылый свет в бедноватых поликлиничных коридорах - а в книгах "целителей" вместо того предлагали сухой и яркий свет, вели твою - лично твою - генеалогию непременно от какой-нибудь звезды. Не могло не быть правды - пусть не в каждом слове, но хоть в какой-то правды - в этих книгах, которые так взбадривали ее.
Они уверяли, что в тебе бродят неизведанные силы, и, главное, всегда ходят - даже когда ты ползаешь по квартире как слизень, волочешь за собой отекшие ноги, как тумбы.
Годами она читала книги, главная приманка которых состояла в том, что решение - мгновенно и в тебе самом. Целители не брались тебя научить тому, что ты не знаешь - они непременно "выявляли" заложенные в тебе силы. Чаще всего встречались слова "зерно", "корень", и самодельная терминология - и всеобъемлющие правила в количестве от трех до сорока.
Современные науки эти книги отрицали, и в то же время объясняли все из единого корня, от единой силы, которая - в тебе самом. Все древнейшие религии были близнецы, и все, что в них было верного - перекочевало в пять принципов, двенадцать основ и новую генеалогию. И неважно, когда ты наконец поймешь и примешь все изложенное в книге - в тот самый момент вся твоя жизнь осветится и преобразится. Тата чувствовала себя замаскированным ребенком и принцессой в рубище. Билет в рай был всегда в кармане.