Я вышла на кухню попить водички- и еще потому, что меня тревожил свет. Я была еще мала, и меня не мучала та маета, которая иногда охватывает ночью сейчас - когда как ты ни ляжешь, как ни повернешься - все время какой-то кусочек тянет и давит, и то нога лежжит неловко, то плечо затекает. Нет, тогда-то это было еще легкое, не маятное желание пройти по темному коридору, как по пещере, найти чашку и притвориться, что ночью пьешь не из-под крана, а в лесу из журчащего ручья.
Я так и сделала - пошла по коридору (ветки на обоях оживали и махали мне, сопровождая в пути, светлые точки на листьях превратились в светляяков).
Но на кухне, нежданным врагом моему одиночеству, сидела мама. И сразу кухня стала тесной. Еще и потому, что моя мама- довольно полная дама. И довольно прямая в своих действиях и чувствах. Если она недовольна и нечастна - то недовольство и несчастье паутиной охватывают кухню, до самого потолка.
Так было и сейчас. Перед мамой стояла бутылка, и лежала на бумажке нарезанная колбаса. Она смотрелась в чайник, и ее доброе, как у белой королевы, лицо, растягивалось восьмеркой.
- Дооченька! - протянула мама.
Я присела рядом с ней на стул.
- Пьешь? - спросила я.
- Не тебе меня учить! - сказала мама и налила еще
- А мне попробовать можно? - спросила я.
- Мала еще! - сказала мама.
А у нас в классе все пьют.
- У вас в классе все могут еще и.. - она остановила себя.
- И это тоже.
- Чуть-чуть - сказала она и налила мне вина в рюмочку.
- Неплохое! - сказала я.- а сырку?
- Сыра нет, есть колбаса.
- Мама, только во сне можно закусывать Сент-Эмильон любительской колбасой!
- А мы во сне и есть. - сказала мама. - В кошмаре. Ты еще, может, проснешься, а мне - не вырваться.
Я посмотрела вокруг. Приемник на холодильнике был старенький, с ностальгической пластмассовой закругленностью. А холодильник недавно поменяли - он стал прямоугольный, скучный. А раньше тоже был со скругленными углами. Тогда наша кухня вся была как из 1984. Но на кошмар это не тянуло.
- Почти вся жизнь прошла! - сказала мама. - А все то же. Приемник. Холодильник. Зоопарк по воскресеньям. Ваш папа.
- Тебе 40. В 40 Натали Пушкина еще сверкала на балах.
- Ты серьезно? -спросила мама.
- Точно!
Мама посмотрела в бок чайника. Ее круглое, как луна, лицо расплылось восьмеркой.
Я понимала ее. Она толкала свою жизнь вперед - шажок за шажком, взвешивая и обдумывая, резонно и исходя из своих возможностей - а посмотреть назад - так нечего и вспомнить. Как она говорила взахлеб: И он принес мне такой букет! И осыпал розами. Сто роз! Но я думаю, на самом деле было - максимум двадцать. И я слышала эту историю раз сто. Ну подумайте, что это такой - за сорок лет - одна история про двадцать роз!
- Посверкать, что ли, на балах? - спросила она.
- В Париже. - сказала я смело.
Для меня Париж был из Монте-Кристо. Для мамы - это место, куда парторг распределяет путевки. Мой Париж был ближе.
- У нас и бальное платье есть. Помнишь, бабушкино? И перчатки.
- На меня не налезет. - сказала мама печально. Слезы потекли по ее доброму лицу.
- Перешьем.
- Ох, дочка, я уже не та. Если б раньше!...
Я вспомнила, что сказала славкина сестра, балерина, когда сломала ногу. Она лежала, красивая, положив перед собой лебединые руки, и сказала:
- Да и то уж - пора и честь знать - отплясалась. Зажилась! - и пудрилась, смотрясь в золотое заграничное зеркальце.
А ведь славкина сестра ездила в заграничные турне! У нее были сотни этих фотографий - вся труппа, в кружевных пачках, стоит на фоне фонтанов. Их фотограф почему-то очень любил их снимать на фоне фонтанов. Чтоб пачки рифмовались со струями и блестки - с брызгами. Ни на одной из фотографий славкину сестру нельзя было различить, ей всегда нужно было говорить - а вот это я. Справа, во втором ряду.
Один граф даже хотел на ней жениться, прельщенный, но привез домой и понял, что она по-другому смотрится без труппы, мишуры и фонтанов. Как бриллиант вне ожерелья, или как бутылка вина - не веселая в подвале у винодела, а одинокая на столе у запойного пьяницы. И он вернул ее обратно, с извинениями положил обратно в белый букет. Она послушно встала справа во второй ряд, сложила руки, склонила головку с белым перышком.... А потом сломала ногу.
Я посмотрела снова на мою толстенькую сороколетнюю маму и сказала.
- Не плачь по Парижу. Все не так плохо, как ты думаешь - все значительно хуже.
Так говорил дядя Вова, когда напьется.
Я пошла обратно в свою комнату, жуя по дороге колбасу. Я уже понимала, что коридор изменился, он сделал зигзаг во времени, и послав свою маму в виток параллельной реальности, я и свою комнату изменила. И точно. На стенах висели жутковатые акварели. Африканские лица смотрели вывороченными белками, космонавты, сняв шлемы, целовались, лилии сплетались, душа друг друга запахом. Становилось трудно дышать - но противоположная\ стена была как раз свободна и чиста. Большие щиты были закрашены белым резкими взмахами кисти. Один из щитов показался мне карлсоновским 'портретом маленького одинокого петуха, но приглядевшись, я увидела, что в углу - не красный петух, а маленький красный бантик. ... Моя комната определенно стала крутая - и уже не очень моя.
Я распахнула окно и стала ждать, когда наступит рассвет, и я смогу спуститься в буланжери и взять утренний круасан. Обратно придется подниматься тихо, чтоб ненароком не разбудить хозяйку. Мы ей задолжали за пару месяцев.
Спите, дети. За окном - другой рассвет. Вы этого хотели!
Утром, когда я сняла с батареи свои постиранные вчера колготочки и воротнички (мой шкаф, полный скучных свитеров и рейтуз, исчез, и вместо него стоял камодик, в котором висели шушуны и бурнусики) - ни мамы, ни папы на кухне не было. Простоволосая сестра мылась в тазу. Она обернулась. Слюдяной свет лизнул ей плечо. Под глазом у нее темнел синяк. Ей нужно было идти на фабрику.
- Ты опоздала. Уже шесть. Быстрее, милая сестричка. Я оставила тебе одну баночку сардин.
Баночка сардин с мальтийским крестом лежала на газете с маяковским шрифтом.
- А мама прислала - вот, - кивнула сестра, вытирая длинную золотистую спину дырявым полотенцем с вытертой бахромой.
На вырезке из газеты мама закинула голову и, обнажая горло, смеялась, а в ее волосах блестел стеклярус. Ее рука в перчатке отражалась в капоте старомодной машины с закругленными углами и расплывалась восьмеркой.
Сестра уронила на пол полотенце и открыла два шкапчика, выбирая. Слева висела ее промасленная роба и косыночка. Справа - черное платье на лямочках , и лежала одинокая роза.Что она выберет сегодня? Я терпеливо следила за ее рукой. От ее выбора зависело, что сейчас - шесть утра или шесть вечера.
Я уселась перед коробкой сардин и замерла...Пока я ее не открыла - можно притворяться, что там, облитые селедочным маслом, лежат в темноте брильянты, и как только я поверну ключ- в щель хлынет острый, уставший ждать в темноте свет.