У взрослых было много вещей. И они хотели все больше и больше. Например, у настиной мамы были: халат, сеточка для волос, термобигуди, духи 'Красная Москва', еще один красивый красный халат, зимняя шуба, цветная кофточка. Когда я говорю 'вещи' - я имею в виду те вещи, которые трогаешь - и радуешься. Вещей, от которых не радуешься - было еще больше, - было несметное количество. Очень много было - книг. Книги захватанные, книги нетронутые, книги, стоящие на видном месте и собирающие пыль. Где кончались книги - начинались журналы. Периодика.
Вещи помогали пережить день. Мама трогала пузырек с духами 'Эрмитаж' - и на мгновение ее пальцы вспоминали: зимний день, небольшую очередь, суету в гардеробе, она поднимается по лестнице и прохожие бросают взгляд искоса - она еще ничего, ничего, об этом совсем забываешь в глуши. Все это шло в пальцы, как удар тока, и потом, когда мама закрывала коробочку - в пальцах еще секунду жило это радостное ощущение. Потом предвещение цветного взрыва гасло, провисало - и дальше шел пустой, почти прозрачный, но одновременно до отказа заполненный вещами день.
Только все это были неправильные вещи, которыми нельзя было воспользоваться - то момент не пришел, то - просто не были сделаны предварительные, иногда даже не такие сложные шаги. Например, когда приходишь к парикмахеру, и выкроила только сегодняшний день, а Леночка занята. Катастрофа, и все насмарку. Завтра будет свободна, но завтра уже надо быть у Кузьминых. И так всегда, и во всем. Но есть же, есть люди, которые живут совсем вне! Надо только попасть туда - и все.
Вечером у мамы было немного времени посмотреть на Настю... Она пыталась разгадать - ее сиротский пробор, большие руки в веснушках, еще плоскую грудь... перед Настей лежали две веточки, и Настя на них искоса поглядывала - колдовала, что ли? Иногда она читала - кусочек газеты, страницу из 'Юного натуралиста', картинку с медленно поворачивающейся черепахой - черепаха на картинке была так тяжела и упорна, что листок медленно, но верно поворачивался вокруг своей оси, и если не уследить - мог сползти со стола.
- Ну что ты там, как сирота? - морщилась мама. - Почему на тебе эта кофточка? У тебя что, другой нет?
Настя поднимала глаза, тоже какого-то заемного цвета - и ясно высвечивала глазами: 'Нет. У меня ничего нет', - но ничего не говорила. Опускала глаза снова - и горбила плечи, как будто ее бьют.
Мама поднимала брови, втягивала воздух и думала: нет, не все потеряно, это просто эпизод, это - остановка на пути, переменка. Мама не была довольна своей жизнью, но не сдавалась. То, чего она достигла - требовало слишком много сил для поддержания, и застило то, что она могла достичь, что было ее по праву. От планов она не отказывалась - о, нет. Она чувствовала в себе силы, она знала, что если б ее не обклевывали все эти: покупки, поездки, мутное терпение Насти, черт разберет, о чем воообще эта вялая девочка, и иногда даже зловещая преданность Сашка - то почти в один прыжок свершилось бы: лестница, колонны, взгляды мужчин, шелк на коже, особое качество звука в воздухе, - и легкие, текучие, струящиеся волосы; прически, которые могут сотворить настоящие, может даже - парижские - мастера.
Что бы это было - перееезд в Питер, или - новая работа, или - начать играть в театре - о том она не знала, откладывала угадывание на потом. Ведь даже чтобы мечтать - нужна была особая сила, особый момент, но она была уверена - если б только все отхлынуло, перестало теребить - то сразу было бы ясно, куда и как двигаться. Пусть только ОНО ее признает, поощрит, даст маленькую возможность - и она сразу найдет правильную струну - и вплывет в мечту.
А пока она жила - каждодневной жизнью, в которой было - и много, и мало - вещей, людей и надежд. Настя же приживала при ней, как заблудившаяся сирота. По вечерам девочка, хлопнув дверью, уходила в свою комнату, а за стеной растил свой синий лес телевизор - проникал сквозь кирпич и дерево, гудел и убивал душу. Настя вешала на стул белые чулки, выплетала из косы ленту и колдовала на скрещенные палочки.
Мама, обессиленная, лежала на диване с миской семечек и смотрела передачу про природу. Лев крался сквозь траву, тряс пустым животом и перебирал тяжелыми, чугунными лапами. Мама смотрела, как трава обводит его бока, как серая вода, и сама словно вышивала его путь - узором из семечек.... Потом льва бросали, и начинали про рыб, и их медленные жаберные движения тоже чему-то учили маму - не торопись, не торопись, все придет. Все еще придет... Она засыпала под синее сипение и каким-то образом уверивалась, что максимум через месяц - все изменится.
Так она проснулась однажды - и в телевизоре бились триколоры. Люди мялись и кричали, и кричали - о своем будущем, кричали прямо в будущее, как им казалось, - как в рупор. На улицах плохо пахло: это был запах будущего. Не ступени Эрмитажа - но ступени метро: листовки, митинги, и тут же - МММ. 'Стань богатым, стань один, и иди с нами' - одновременно кричали все.
Мама подумала-подумала, замахнулась на богатство - и купила немного акций МММ. Нет, она знала, что это - не ступени Эрмитажа. Она даже понимала, что, скорее всего, ей не достает остроты, ловкости, большого, масштабного мышления, и при этом - мелкой хитрости (она думала: 'совок сожрал мой мозг, многлетняя лень съела мою смелость') для того, чтобы выплыть совершенно из системы. Но она надеялась на то, что мир проявит к ней немного доброты. Много ей не надо - но чуть-чуть - было бы только справедливо. ...Но все вокруг всплеснулось, запестрело - а доброты и удачи не было. Это не был Дюма. Может - Кафка. А может - все тот же Островский. Как закаляется сталь. Как закаляется сталь - для того, чтобы пойти на тупо торчащий из земли столб, на который так и не положат опору моста, спланированного, но позабытого. Мама чувствовала, что где-то рядом проходит ткань, которую надо порвать, где-то рядом, в этом шуме и гаме - надо протянуть круку и повернуть ключик.
Тут вдруг людей вокруг нее начали убивать. Причем тех, кто протянул руку и, казалось, повернул ключик. Ее одноклассника, тихого мальчика, который (как ей теперь чудилось) был в нее влюблен - нашли под мостом, разбухшего и черного, как точка на надеждах на всеобщее и личное шебутное, обходное, быстрое счастье. После этого жизнь потекла густая, как деготь - только не монотонная, как раньше, а заполошная.
Настя тем временем подросла и стала скучной барышней, носившей плоские сапожки - и волосы по-поповски, на прямой пробор. Мама не возражала, она даже видела в этом особую 'западность' девочки. Вон, дочка Завьяловых - мышка мышью, а вышла замуж за немца, и уже через месяц - ты ее не отличил бы на фотографиии от таких же мышек - немецких студенточек и молодых жен. Как-то она из провинциальной русской скуки без перевода, на касаниии - вплыла в зальсбургскую скуку. Так кто что их знает, этих молодых - иногда они умеют, как это называется - взламывать коды - через границы и через все видимые взрослыми ходы - по-своему.
- Дочка, хоть ты! - смотрела мама на нее с надеждой. Внезапно она стала на нее - смотреть, и даже выдумывать что-то про нее, и даже словно понимать. Раньше это 'хоть ты' тоже иногда звучало, но никогда так громко и назойливо, со значением. Мама по-прежнему не сдавалась - она все же была уверена, что все как-то повернется, может - через дочку, что черепаха как-то - перевернет листок на столе.
- Может, хоть ты! - говорила мама, когда они гуляли в парке по воскресеньям. Мама была одета в слегка (когда-то) превышавшую ее возможности шубу, купленную на волне надежд. Теперь шуба была слегка потертой, - к сожалению, с самого начала она не была такой роскошной, не была таким уж прорывом (немного все-таки пожмотничала тогда), чтобы 'становиться только лучше от времени'. Настя была в чем-то черненьком, перекрученном, гаденьком - лучше не смотреть, чтоб не начинать сердиться.
- Есть в графском парке черный пруд, - сказала Настя. - Помнишь такую песню? Помнишь?
- Да, - ошарашенно сказала мама.
- Ну так вот, он - есть. Только черный пруд и есть. И чем ты легче - тем дольше продержишься. Но не очень долго.
Мама смотрела на дочку - на ее широкие худые плечи, жестоко откромсанные волосы, сквозной шарфик, смешную шапочку, которая еще секунду назад ей казалась 'западной' - а теперь - совсем русской, дурацкой и страшной.
Все это было жутко, как кликушество, и ясно: сказали по небрежности, открыли - и второй раз повторять не станут.
- В парке - черный пруд? - притихнув и уменьшив шаг, повторила она.
- Да, мама. И мы - можем совершать чудеса. Но только - маленькие и вредные.
И дочка достала из кармана листок, свернула его, выправила из него ножки-палочки - и пустила по пруду стреконожку, который побежал вперед неостановимо, деля озеро на два. И это было так страшно, что мама осела в серый холмик травы, как куль трофейного сахара.
Стреконожка распорол озеро надвое, озеро мгновенно заросло, - но и мама уже тоже все поняла, все внутри себя распорола и сшила - вот оно про что было, с самого-самого начала... Понятно, дочка. Спасибо, что разъяснила.