Ляля Валикова раскрашивала матрешек. Она брала в руки грушевидную деревянную колобаху и, сверяясь с образцом, а на самом деле не нуждаясь в нем, потому что помнила наизусть, где должны быть веточки, где - глазки, где - передничек - начинала рисовать.
На самом деле Лялю Валикову звали совсем по-другому - а вы уж повелись, да? Где это вы видели такие имена? Но мы будем звать ее Лялей и нишкни! Не будем прерывать традицию любительских бойких рассказов, которых появилось во множестве - и мы, как Ляля, пытаемся испечь еще один такой рассказик строго по образцам В завитушках пусть еще чувствуется вольность, но в остальном - не извольте ожидать ничего оригинального. Эти рассказы обычно начинаются тем, что нам навязывают посторонний персонаж - вот он, со всеми зубами и ушами, - люби его, лелей его - и подслащивают пилюлю тем, что дают ему имя посмачнее. Ну и быть посему. Ляля так Ляля.
Она любила свою работу, раскрашивание матрешек идеально подходило к Лялиному характеру: артистическая жилка в ней была сильна, но смелости сделать что-то свое - не было. Или скажем так: столько раз она видела это "свое", выстраданное художником, которое оказывалось или общим местом, или смешным. И сама она предпочитала не позориться. Рисовала глазки и сложенные на передничке ручяки, выписывала ягодки, рябинового цвета, да золотые усики - и была тем счастлива. У нее была счастливая кисть. Только начни - а там уже расцветает на матрешке целый мир. Но ничего лишнего. Посмотришь и подумаешь - а вот тут вроде можно еще подпустить красного и золота... А потом думаешь - и не надо, наверное. И правда - все на месте, все в меру.
Матрешек вытачивали в соседнем цеху. Ляля, расстрига- художница, сбежавшая со второго курса училища и пошедшая "в народ" - в народе не сильно укоренилась. У нее плохо, с натугой получалось общение с другими работницами. Плохо, с напрягом, с лишними надеждами, со внезапными как бы завязывающимися дружбами, из которызх потом выходил весь пар. Это еще со своими - а с соседним цехом она вовсе не дружила.
И когда привозили в стойках подносы с матрешками, не было времени гадать, как появились на свет эти колобахи. Ну, распилила их какая-нибудь баба... Не в ручную же выпиливают, в ручную - только роспись
Но однажды Ляля почувствовала себя нехорошо. Вроде это было не то время месяца, и вроде не ела ничего... Ее морило, внизу тянуло, все как-то крутило... Она объяснила это просто общей зимней усталостью и женской невостребованностью - организм, не получая нагрузки, начал впадать в слабость, хиреть и капризничать.
Проколупавшись как-то до конца смены, она собралась и пошла домой. Но в коридоре уже, отвечая на вопрос доброй иногда вахтерши- "что это ты бледненькая такая" - она вспомнила, что забыла в ящике целый ворох вещей: из сумочки: выгрузила, когда искала лекарство от головы, а обратно положить забыла. И сказав вахтерше, что ей надо наверх, потому что голова дырявая- ха-ха-ха, все, растеряша, оставила - Люля пошла наверх.
В тишине цеха были совершенно другими. Надо сказать, что мастерские были небольшие, скорее просто комнаты размером чуть побольше школьных классов, и только в суете дня , когда станки крутились и полз рывками конвейер, - иногда казалось, что это большие, настоящие, бесконечные цеха. На самом деле они были маленькие - станков по двадцать в каждом, или, соответственно, столов - в комнате где работала Ляля.
Она прошла мимо цеха деревянных заготовок и увидела над дверью, в квадратах слоеного стекла - свет. Раздавался слабый, но настойчивый стук и гудение. Казалось, цех не прерывал работы. Ляля не знала , что у них бывают ночные смены.
Ее подташнивало и голова кружилась, но от этого было не тяжело, а весело. Она толкнула дверь в цех деревянных болванок, не задумываясь, как объяснит, если ее окликнут и спросят - по какому праву. Дверь сначала не трогалась, как Ляля ни толкала ее рукой - но вдруг подалась почти бесшумно. Ляля шагнула в цех - и действительно, все машины стучали и работали, цех был освещен, и по конвейеру скользили слепые грушевидные колобахи.
Сначала Ляля никого не заметила, но потом за первым рядом станков различила какую-то тень, похожую на такой же станок, но укрытый светло-серым кожухом. Верхняя часть, похожая на горбатую голову, была покрыта кожухом поменьше, блестящим и темно-синим.
Ляля было замялась: тут не было ничего интересного, кроме того, что по какой-то причине- цех работал и ночью. Но что ей до того? Она сделала шаг назад: ладно, хватит таращиться, достать мелочи из стола - и обратно, пока тетя Валя не рассердилась и не пошла ее искать.
В это время укрытый кожухами станок со скрипом повернулся, верхний кожух слегка качнулся - и Ляля увидела, что это громадного роста баба со слепым и плоским лицом. Обеими руками бабища влезла в станки, так что сверла казались продолжением ее рук - и шуровала по стойкам, выкладывала болванки и ошкуривала их, одну за другой сажала на конвейер, как картошки в грядку.
Ляля отшатнулась, но не могла сдвинуться с места, ни жива, ни мертва. Бабища смотрела на нее своим слепым лицом, но не видела, и, казалось, принюхивалась, смекала, что кто-то тут есть.
Внезапно бабища загулькала, заколыхалась, затряслась, от гнева или от смеха - Ляля, совсем омертвев, повернулась и стала толкать перед собою дверь, побежала вперед по коридорам, выхлестнулась на улицы, в метель.
Она пролежала дома два дня, болея, а когда пришла - на столе у нее стояла большая, в два раза больше обычной, деревянная груша-болванка. Она не была совсем гладкой - слегка круглились щеки, кнопкой торчал нос, угадывались веки, ручки лежали на передничке. " Что это?" - спросила Ляля, недоверчиво разглядывая страшную куколку.- "Это спецзаказ. Передали утром из цеха заготовок. Лучшей мастерице, говорят. Везет же тебе - распишешь, еще премию дадут за такое чудо"...
..Ляля попятилась назад, зажала рот платком, и только успела прохрипеть: "Что-то мне совсем нехорошо, девочки". Девочки кивнули понимающе: все уже знали, что она беременна от кладовщика, это мнение зрело давно и вот сейчас блестяще подтвердилось. Ляля была б очень удивлена такими слухами, потому что не только она с кладовщиком не водилась, но даже и не видела никогда этого кривого рыжеватого деда.
Страшная белая матрешка так и осталась стоять на лялином столе. Ляля подала заявление по собственному и отказалась остаться еще хоть на две недели. Она выдала такую жалостную историю собственной болезни и гибели всех родственников, что начальство решило даже не вникать, и подписало заявление, только немного недовольно ворча. Спецзаказ пошел громкой и бойкой Галине, у которой была не такая "счастливая кисть", но зато она делала все так, как надо: у ее матрешек были развратные голубые глаза и платки оторочены золотом.
А Ляля?: Ляля переехзала во Владимир и раз в два года выставляет свои маленькие скромные картинки - все сплошь натюрмортики и пейзажики - в местной галерее. Картинки все такие беленькие, серенькие, слегка буроватенькие, и словно слегка плачут. Говорят, что она по-своему счастлива, и только иногда немного грустит. Сошлась она с хорошим человеком, сторожем в книжном магазине - и, говорят, ждет маленького... Но это все провинциальные новости о неинтересных людях. Там такая тишь - даже сплетни, знаете, какие-то робкие и неуверенные. Единственное, что можем сказать точно - свои буроватенькие картины Ляля подписывает своим настоящим именем.