Она любила печатный шрифт. Она любила внутренние поверхности букв, пазухи и карманы, их склоны и завиточки. Она любила буквы, которые как бы растягиваются, раздуваются изнутри. Снаружи посмотришь - буква В, изнутри - бесконечно расширяющийся белый овал.
Писать от руки она категорически не могла - у нее вообще не было почерка. Каждая буква рождалась в муках. Рождалась заново. Но рождалась. И жила потом. И ей было мучительно больно. Потому что не только рукописи не горят - и буквы тоже.
Она писала записку: 'Солнце. Пошла погулять' - экономя на словах. 'Солнце' было и обращением - и описанием погоды, а 'погулять' - и предлогом, и описанием действий. Она писала записку и оставляла ее на столе, прислоненную к чайнику. Она оставляла записку, как маленькую вуду куклу, как заложницу за себя. Отпросившись сама у себя - шла делать то, на что ей никто разрешения не давал.
Погулять она забегала в соседний дом, где время, в ее доме обозначенное четкими двумя часами прогулки - растягивалось в бесконечные петли: ожидание-треп-оргазм.
Она приходила домой, а 19 рукописных букв еще лежали на столе.
- Вас мучали? - спрашивала она.
Но теперь это было неважно.
Она выкидывала их в мусорное ведро. Но они и там жили.