Форсистая Полинька
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
В местности, прославленной тем, что в ней происходило и происходит немало таинственного, забавляется своей шаловливой властью бесподобно дерзкая красавица.
|
Игорь Гергенрёдер
Форсистая Полинька
Буколический сказ
По разлуке с отцом прозвали сына - Разлучонский. Кто отец - может, где и не знают, но только не в нашем краю. Появись возле села Защёкино: ну, хоть под видом грибника. Тут какая-нибудь бабёночка тебе и скажет: "Ай, гляди, душа разврата! За Полиньку отрежет тебе Разлучонский страдальца!"
И понесёт говорливая небылицы. Как, мол, голенькая Полинька становится меж двух голых мужиков: один от неё по правую ручку, второй - по левую. Она их берёт за стоячие, и все трое в момент прыгают через натянутую верёвку. Она натянута не перед ними, а назади, и они - хопц! - дают прыжок назад.
Ну, и какая же это правда, когда всё навыверт? Вперёд даётся прыжок, а не наоборот вовсе. Верёвка протянута прямо перед Полинькой и двумя мужиками. А напротив, за верёвкой, третий голый стоит - всем видом к красивой. Она двоих держит за рычаги, глядит, как торчит кверху у третьего. Расставит ножки: видишь, мол, елок под тёмной порослью? Да как вскричит: "Ах! Ах! Захотелося елку - шлёт привет он елдаку!"
Тотчас мужик отогнёт хер пальцами книзу - вроде курок оттянет - и отпустит. Залупа - чипц! - о живот. Тут-то и прыг Полинька и двое через верёвку. Краса голая оставит их рычаги на время и ручку под третий: яйца в горсть, залупа ввысь! Зевом сахарным садись!
Мужик: "Пожалуйте. Только просим прощеньица, что мы голей голи". А она: "Въезжай без пароли! В чести не наряд, а размер в аккурат". И приступают, чтоб не скучали ладонь по хлопку, пупок по пупку. Те два тоже даром не смотрят, каждого ждёт своё участие.
А сколько люди сраму приврут про это! Плеваться надоест. Как только не клевещут на Полиньку и Разлучонского. И хоть кто указал бы поимённо: такому-то они намазали хер горчицей. Шиш укажут в носовом платочке. Не подтверждено ни про горчицу, ни про отрезание, но валят на Разлучонского: от него-де у нас такое изгальство над стыдом! Чего не было ни в Колтубановке, ни в Бабаках - теперь иди и наблюдай. Пожилой человек может держать своего в горсти и сказать женщине: "Хотите семечек?"
Хорошо, но кто постарее, знают, от кого это и подобное стало в ходу. Приезжал к нам в белых перчатках из кожи - первосортной дороже. И на Умётном разъезде его навидались, и на станции Приделочной. Сообразили, чья личность на портретах. Эта самая, мол, голова с бородой и носит корону. Не кто, как государь-миротворец наведывается в наши просторы.
Себя он велел считать за учёного из астрономов. Езжу, дескать, - с горы Крутышки звёзды просматривать. Поселялся в поместье, откудова тогда сады тянулись почти до горы. Пойдёт в ту сторону да свернёт на пчельник. Яблони стояли кругом, там-сям трава поднималась; чистота. Над колодами - гуд гудом от пчёл, у летков роятся-золотятся. Пасечник в лаптях выбежит: так и упал бы в ноги гостю. А тот запретил. "Я для вас, - наказывал всем нашим, - обыкновенно Александр Александрович".
Ну, и соблюдалось. Согнётся пасечник до земли: "Здравия вам и радости, Лексан Лексаныч!" Дочку зовёт. А её звать не надо, она уж тут - клонится, цветочки для гостя собирает-крутится, сверкает икрами. Он гладь-погладь бороду; усмешечка. Идут он и она в дом. Встанут друг перед другом, напрямки глядят друг дружке в глаза и раздеваются неспешно в молчании. Оголятся целиком: ни лоскутка, ни нитки, полная наглядность всего.
Она с привздохом: "Ох, Лексан Лексаныч, не томите!" У него набряк и лениво вздымается. Александрыч ладонью его поддерживает и поясняет, вроде как оно для девоньки впервой: "Это гусь-гусёк молодой. Вишь, вытянул шею - наклеваться хочет до сытости, до отрыжки. Но не время ещё кормить его".
Оба наденут на открытые тела балахоны: свободные, из льняного полотна. За руки взямшись, выходят из дома под солнечный жар. А как раз та пора, когда в бору цветут богун, толокнянка, медвежьи ушки - летят пчёлы добывать с них.
Пасечник у крыльца кланяется: "Лексан Лексаныч! Само солнышко для нас не столь дорого, как вы!" А тот: "Не дозволишь потрудиться?" Какой будет ответ, известно. Не раз уже делалось, и пасечник хоть и в лаптях, да не лапоть. Знает, каким слушать ухом и царя и нечистого духа. Согнулся, позыркивает из-под бровей, а рубаха открыла грудь бурую - как бани не видала. "Вашим трудом лишь и живём!" - и приносит чурбаны, пустые внутри. Серёдка была гнилая, и её всю выдолбили.
Гость берёт два этих дупляка на плечи, третий дочь пасечника несёт. Отойдут в бор, да где кустарник цветёт, повесят на сучья. Александрыч: "Зачем пчеле далеко летать? Пусть и тут заведётся". А девушка на него во все глаза: как в конце поста глядят на пышки с маслом. "Ах, до чего вы простой и честный житель! Работа вам - счастье, и последнее отдадите богомольцу!"
У него прихоть - таким представать, и от услады он чуть не облизнётся. Сгребёт её - и щупать! Она повизгивает, тесней льнёт, а он вопрос задаёт: "Ты не лукавишь?" - "Какое - лукавить, когда мне б навести да вправить!" Александрыч: "Го-го-го-о!!!" - разгогочется басом. Возьмутся за руки и во всю прыть к пчельнику. От бега белые балахоны раздуются: два паруса летят.
А под яблонями у колод теперь развёрнут ковёр, на него постелены перины. Тут же на травке - поднос, на нём два заварочных чайника. Оба из наилучшего фарфора, но в них не чай, а свежий мёд.
Приспевшие из бора скинут балахоны, Александрыч пальцем на чайники: "Ещё два гусика-гуська! Только носы короче". Девушка на перину скок, уселась, смехом залилась: "Короче! короче! - и смотрит на третьего гуська. - Вот где гусик носат - табакерочке рад!" - ножки вразъём - показывает её, ладошками грудки поглаживает.
Александрыч вмиг рядом сел. Возьмёт чайник, пососёт из носика мёд - ей даёт. Она пососала, другой чайник взяла, подносит к его рту. Потом целуются медовыми губами. Она, счастьем опалена, как примется носы чмокать-сосать! На третьем гуське особливо задержится...
Но могут и по-иному начать. Сядут напротив друг друга, он торчащим шевельнёт: "Гусь-дубов-оголовок на долбёжку ловок!" - "Не сразу", - она задом к нему повернись, окорочками подрагивает: "Зырь на балабончики до слезы на кончике!" Он: "Жмурюсь - нет сладу терпеть! Разболелся-болит!" - "И моя огнём горит! Ай, замучил аппетит!" - ответит ему, тут он и вправит: "В межеулке елок - в нём увязнул ходок. Тяну напопятно, а он обратно!"
Займутся размашисто. Солнце во всю щедрость рассиялось, пчёлы по колодам ползут, к леткам и от летков летят: воздух - одно гуденье. Но никакая пчела голых тел не тронет. Хотя оба привлекают и беспокоят потным духом и горячей работой: туда-сюда, туда-сюда друг с дружкой. Однако пчёлы к ним добры. За это Александрыч уважал себя - выше всех пределов гордости. Вот, мол, какое у меня влияние: тыщи жал могут вонзиться, а я без опаски - и ни единое не кольнёт! Чтобы убеждаться в своём авторитете, он и выбрал пчельник для скромного рая.
Гордился, а другой человек тишком смеялся. Пасечник. Было ему родственно то, что называют у нас некошной силой. Через неё делал. Так наворожит - не только пчела не ужалит, хоть подмышкой держи её, - а коли надо, волчица придёт из лесу: за курицу яйца высиживать.
Оттого ему перед царём теряться, что мухомор обходить. Царские вкусы вызнал и заполучил миротворца в силки. Холил его самомнение, как умный едок овечку. Царь наотдыхается - одарит его с дочкой. Нажился пасечник поболе, чем порядочно.
Однажды зимует Александрыч в тёплой Ливадии, а ему телеграммку. Шифр, как и следует. Расшифровал: родился сынок незаконный! У царя сердце ворохнись. Велел поставить у нас дорогой дом бельведер, во владение сыну. Но с ним не видался, и тот так и вырос под фамилией Разлучонский. От деда-пасечника унаследовал способности и тайны, но стал и гораздо больше понимать. Пропускал года мимо себя: прибавится изредка седой волос, но здоровье нерушимо.
Жил безвредно, в разврате не погрязал, хотя поневоле бывал свидетелем. Увидит безобразие - и качает головой-то, качает. Тяжело ему: словно как и на нём причастность. От былых приездов родителя взяли-то наши пример. Но сам Разлучонский - живая совесть! Ни одной замужней не коснётся: без согласия мужа. А если приголубит чью невесту - жениху не узнать, ни в толчке не понять. Оставит её Разлучонский, после омовения, в прежней целости.
Доброту насаждал вокруг себя. При нём служил парнишечка Артюха Долгоногов, так Разлучонский ему: "Почему, скажи, ты не даёшь мне самому воду с колодца носить?" Артюха только и моргнёт, язык в щёку упрёт. А Разлучонский: "Как хочешь, но я завтра сам выберу кролика на обед". Родитель разве что любил притвориться простым, а сын и в самом деле знал наизусть поговорку: "Пиво пей, да не плещи. На ночь ешь пустые щи".
Уже не было на этом свете родителя и матери и другой родни. В Питере новый царь кушал яйцо всмятку золотой ложечкой. Ему насоветовали взять Разлучонского в столицу и запрячь в политику. Из разных выгодных расчётов замыслили посадить его на трон в кое-какой стране. Послал царь за ним - ан дела! Того с полмесяца дома нет: пропал. Царь своей рукой вывел на докладе две палочки и поперёк перечеркнул - "Н" написал. "Найти!"
А люди, о том не зная, живут как жили. Так же и Полинька в Питере - дочка фельдмаршала - думать не думала про наши места. Выдана замуж за японского вельможу и катит с ним вагоном первого класса: чтобы, проехав Сибирь, уплыть на корабле к мужу на родину. Он богат так уж богат! но - пузатый. Как только не перетягивал брюхо! давил-вжимал механикой всякой. Плюнул да утюгом калёным по пупку. И спроворил себе. Сталась необходимость носить на пупке грелку со льдом. Придумывал, как бы это показать веселее, и всё не раздевался перед женой. Наконец-то в спальном купе говорит ей по-французски: он-де у меня извергается, словно вулканчик, а проще сказать - стреляет, как бутылка шампанского при откупорке. Потому, мол, я ношу на себе лёд. Шампанское без льда - всё равно что поцелуи беззубых.
Снял верхнее и исподнее - Полинька глядит на грелку, но боле - на другое. И это размер? Таким только флаконец с духами затыкать. А муж берёт бутылку шампанского из ведёрка: "Ляжем, выпив сорт "Клико", чтоб пошло у нас легко. Грелку сдвинем мы в сторонку и опробуем воронку".
Она раскинулась и не знает: предвкушать или сомневаться. Улёгся вельможа на неё всем брюхом - и что? Лежит она будто под барабаном, а кошелёк даром на виду: пальцу до портмонета, как прощанию до привета. Она мужу: "Эх, ты! Переморозил шампанское - бокал не наполнить". Он слез: хоть, мол, бутылку откупорю. Выхлебал три и кувырк: повалился на брюхо, как убитый барабанщик на барабан.
Полинька сошла с поезда на станции Казань, велела носильщикам багаж повынести. Наняла извозчиков: одного с пролёткой, второго с подводой, для багажа. Приехала на пристань, взошла на пароход - и вниз по Волге. Верила в свою звезду. Раз-де случилась с замужеством осечка, а пыл к охоте дудкой не выдуло: будет мне дикое что-нибудь в сюрприз.
Расположилась в дорогой каюте, окно открыто на верхнюю палубу. Тут чей-то голос густой запел:
Кто из нас ненасытней на мзду?
Всадник я или взнузданный конь?
Скачки остро-пьянящий огонь
Взмылит нас и обуглит узду...
Полинька скорей на палубу прогуляться. Ага, вот он: виновник беспокойства. Ростом не взял, но до чего крепко сколочен! Лицом груб, а по одежде - ихо благородие. Поклонился ей: "Простите, - говорит, - я не выношу долго без скачки". Она: "Я б и сама дала закусить удила. Сперва бы только записать про узду - не станет ли от обещания смешно?" Он думает: "Ишь, как охота выставить на смех!" Дюжий-то дюжий, но поистаскан: знал за собой грех сырости. Ладно, к чему грех помнить, когда сама добродетель перед тобой - увлекающа до опупенья! Заметил её с палубы, когда она ещё на причале была.
Заходит к ней в каюту. По стенкам - зеркала, и потолок - зеркало. Между зеркал - ковры красные с будто примешанным дёгтем: как кровь жеребца-перестарка.
Пароход плицами по воде: шлёп-шлёп... тогда было главное не скорость, а угождение красотой богатым-то господам. Чтобы плыли не спешили, а знакомились и жили.
Она глядит на него искоса и будто сама себе: "На борова зла, не встретила ли козла?" А он: "Фрол не козёл, да рог приберёг". Она глазками поиграла: "Фрол за побаску, кунка на ласку, втык на подмашку - и оба врастяжку. Припотели, дух переводят". Он: "Я чаю - перепились чаю". Полинька позвонила в звонок, чай с ромом принесли. Она усмехается: "На чаю голом не прожить Фролом. Станете Фролкой - кладь забыл под полкой".
Ему, ой, не нравится! Так-де и накликает. "Представлюсь, - говорит ей, - по титулу: тайный советник Егерь". Она себе: "Эка сразил! Мой отец повыше". Верно. Однако знатностью этот человек был родовитее её папаши. Но уж и беспутный! А пролаза такой, что ему поручали разные скользкие дела вплоть до заграницы. Управится, как спящего льва обреет. Не упускал и с некошной силой спознаваться, даже живал у эскимосов - от шаманов хитрое перенять. Теперь на него возложили: задом наперёд на дуб влезть, но найти Разлучонского! Егерь как раз и был на пути к нам: личность та, что когда и не в баню идёт, - всякий свежий веник понюхает.
"Хм, хм, - эдак сановито похмыкал и начал: - я, как вы знаете, песельник - так отчего нам не пить чай без утайки навершника и балалайки?" Она головой тряхни. "Только меня, - говорит, - не считать повинной, коли будет недлинный". Этого ущерба он не имел и давай пуговицы расстёгивать.
Отразили зеркала два тела: одно белее белил, второе - заматерелое, с курчавостью и по груди и на лопатках. Чаёвничают пока вприглядку. Полиньку отвернуться не тянет, но она не хочет и от строгости отступить. "Если, - говорит, - вам желательно: грудью на живот, да из кулака в рот - этого не будет!" Он: "Зачем же такие неприличности?" Из стакана отхлебнул, её по гладкой ляжке похлопал. "Вижу, - говорит, - зев макова цвету просит конфету!" Она: "До времени, чай, не прольёте чай?" Он аж рыкнул в стакан от досады.
Полинька сути не поняла. Упала на спинку, ножки ввысь, ручками их в обним и на титярки, лодыжки скрестила. Оторвись, глаз! Промеж ляжек - зев-цветок, намедованный роток! Выпуклил губки для радостной влупки. Егерь - стакан на столик, возвысился над ней: и только совать забубённого, а чай уж и пролит на простыню накрахмаленну. Она личико скриви: фи, скучный!
А ему не за голову же себя хватать. "Что ж, - говорит, - упадёт когда-никогда и конёк ломовой на улице Столбовой. Но не приходится раз на разок! Сядет девушка на возок - ломовому ль не впору вывезти в гору?" Она глянула, как опивками плеснула. Он через то лишь и стерпел, что дал себе клятву: "Перебью конфуз успехом - или пусть мне..." Какую-де кару бы подобрать? И придумал: "Или из всех колбас мне одну гороховую есть!"
Сказал в мыслях, а они строятся рядок к рядку. Перемешал их, а они опять в свой порядок. Ну, пусть по нему и идёт!
Говорит Полиньке: "Я еду к человеку самой благородной крови. Он окружён тайной, но мне известно: такой красивейшей, как вы, он не видел". Другая бы слушала - и Полинька уши не заткнула. Он ей лести наплёл, да давай о Разлучонском: царский, мол, отпрыск, мечтатель. "В мечтах у него, - говорит, - беспременно девушки. Ужасно горяч!" Знать этого не знал, а сказал, чтобы её разжечь. В мыслях у него было: ежели мужчину искать вдвоём с прелестницей - скорее найдётся. Это одно. А второе: пока-де он отыщется, будет у меня не один момент толкнуть забубённого на подвиг.
Таким вооружился расчётом. А Полинька что? Не к японцу же ей назад. Как верила, так и верит: её звезда знает, куда вести. "Буду ль я в силах её не слушаться?" - с этим вздохом и вступи в сговор.
Оба сошли с парохода в Самаре. Егерь помчался в наши места на перекладных, а она с багажом должна приспеть следом: под видом его супруги.
Проехал он Колтубановку, глядит кругом: "Ай, да поля! Ай, да лето! Блаженство!" Рожь озимая начинает смуглеть, ячмень вызревает, пшеничка вот-вот дождётся серпа. Свезли лошадки к реке: по берегу трава гусиная лапка цветёт, на другой стороне табун разбрёлся по выгону, а дале видно поместье Разлучонского.
Перед воротами встречает прислужник Артюха, парнишечка кудрявый. Он уж оповещён: важный человек послан правительством. Тот смотрит пытливо. Выбрал себе в доме комнату, велел несколько приготовить для жены. Потом пообедал и Артюхе: чуется, дескать, что хозяина кто-то похитил, а того проще - убил.
Артюха поклонился четыре раза кряду и говорит: "Как барин пропали, так на другую ночь одна из ихних коров отелилась". - "И что?" - "С телёнком всё ладно. Хороший". - "Так и к чему ты это?" Парнишка объяснил: умные, мол, люди говорят - если бы барина обидели или лишили жизни, телёнок был бы с двумя головами. "Наш хозяин таковский! Поди его обидь, когда он сквозь три каменных стены пройдёт, и ни одна не повалится".
Егерь: "Мог бы он сделать, чтобы стены повалились, сквозь них и проходить было б не надо. Но у нас пока беседа о другом: куда он делся-то? Вижу, что знаешь. Гляди не упусти награду! Сам царь даст тебе сукна на сюртук".
Артюха заморгал, рот приоткрыл. "Хорошо бы, - говорит, - и саржи на подкладку". - "Даст и саржи". Тут парнишка замер на месте. А Егерь: "Будешь задумываться - другие скажут. Да и знаешь ли ты чего?" Тот кивнул. "Как вы, - говорит, - ваше высокородие, обещаете про сюртук, так и барин грозился перейти в простую жизнь. Стану, дескать, жить как птицы. А у нас невдали есть лесное место, где бьют из земли родники. Зовут его Пивная Пипень. Там обитают птицы и зверьки, какие прежде были барышни и офицеры. Колдовство их уделало. Куда ж ещё барину удалиться, как не к ним? У них и гнездо себе изготовил".
Что парень рассказал, вовсе не касалось Пивной Пипени. Народ любит слухи тасовать и путать и уж больно охоч менять географию. Барышни и офицеры - жертвы колдовства - обретались в месте по названию Лесистый Кутак, а до него от Пивной Пипени восемьдесят вёрст с гаком. Но Егерь услышал рассказ впервой. Верь не верь - бери на заметку. Думает: "Одна условная вероятность уже есть". Приметил ещё: парнишка нет-нет да в окно зырк! За окном баба развешивает бельё. Рослая, видная. Наклонится к тазу за стираной вещью: то-то окорока! Если б не юбка, вовсе было бы загляденье. У самой что ни на есть раскормленной кобылы они похудее.
Егерь: кто, мол, такая? Артюха глаза прячет, зарумянился, как девушка. "По хозяйству служит. Галя Непьющая - имя ей". - "По родителю это или прозвана?" Артюха: "Раз она вино и бражку не принимает, а воды пьёт самую малость, то, видать, прозвана". Егерю интересно: почему она воды-то пьёт мало? Парень в ответ: "Уж очень могучая телом. Говорят, нутро у неё будто пеклом горит и силу сушит-смиряет. Но если она напьётся вволю, угасит пекло - жди погибели. Может мужика в страстях до смерти допечь".
Егерь глубже вникает: "Семейная она?" - "Теперь-то, кажись, и так. Недавно пустила в избу чужака, а то одна жила". - "Что знаешь о чужаке?" Артюха пораскинул умом. "В летах человек, ходит горбится. Ворожить горазд. Этим и достигает, что удаётся ему Галю пронять. А то - была бы ей утеха от такого худосочного? Небось, люди зря не скажут: не стала корова молоко давать, а он пошептал - и она снова здорова. Всей деревне угодил - сколько уже вылечил порченой скотины".
Но Егерю интереснее то, как знахарь доводит женщину до счастья. Смотрит в окно: Галя пошла куда-то. "Не домой она?" - "Домой", - Артюха ему. "Далеко живёт?" - "Куда ближе - прямо за садом". Егерь ещё спросил о том, о сём, велел подать шляпу с пером страуса - и к Гале. Она на дворе у себя, возле телеги. Ось смазывает - и нагнулась к плошке с дёгтем. Чтобы юбку не запятнать, задрала её, подол подоткнула за опояску.
Гость чего прекрасного ни навидался - а тут и дышать забыл. Два кургана ворочаются! Он себе: "На эдакие валы не взвезут и волы! Вот была б благодать - эту крепость занять".
Галя его увидала, спохватилась и расправила юбку. Он смотрит любезно, говорит важно: "Известно, кто я?" Она глаз не подымет: "Сказать не смею". - "Говори, чтобы я не рассердился!" - "Во, во, знать, вы - оно". - "Какое-такое оно?" - "Которое ждали. Начальство от государя! И повариха мне вас показала в щёлку, как вы обедали. Скушали телячью ногу". Он подошёл поближе, добавил в лице доброты: "Твой дома?" - "Нету, ваша боярская милость. Уехал в село Бабаки - заговаривать от запоя тамошнего батюшку".
Его грусть и возьми: за грехи мне случай на позор на жгучий! Чего бы теперь ладнее, как не запрячь два тела в одно дело? Но на скользком кость ломится, поперёк лужи кол не стоит. Есть, однако ж, средство - достав из порток, запрудить поток. Ведает знахарь, чем устраивать самопомощь, и я допытаюсь.
Сам Егер недаром поел с эскимосами мёрзлого мяса: подглядел, что к чему шаманы прилагают, с чем мудрят. Обошёл он вокруг Гали и говорит: "Твой должен где-то держать вороний клюв - в кусочек кожи завёрнут". Она было ахни от страха, но потом опомнилась. "Клюв, - говорит, - или чего другое, но припасено у него". - "Как с тобой лечь, кладёт он это под тюфяк?" Она за сердце схватилась, но затем пришла в себя. "Дак, - говорит, - под тюфяком всегда и лежит".
Гость побежал проверить. Приподнял тюфяк: есть! Чехольчик из чёрной кожи, а в нём - клюв ворона. "На догадку и находка!" - с этой мыслью новые Гале вопросы, но уже веселее: "Пьёт он чего, прежде как начать с тобой?" Её будто ужас обдал, глаза выпучила. Но потом отошла. Водку, мол, он пьёт и приговаривает: "Не родная ли ты мамочка?" Егерь кивнул. "Небось, принимает не по-простому?" - "Нет, сосёт через вот это", - и подала трубочку из полой птичьей кости. Егерь разглядел на ней знаки, и душенька затрепетала - таинственней не увидишь. Неуж, мол, далась мне судьба?
Велел принести водки - да в посуде, из какой знахарь пил. Галя на стол фляжку: четыре грани, толстое стекло тёмно-зелёное. "Пробку, - говорит, - он зубами вынал". Егерь: "О!" - и так же зубами вынул, приказал Гале выйти. Снял с себя всё, что ниже пояса: ноги жилистые, кривые, поросли жёстким волосом. А куртка богатая! шляпа с заморским пером.
Взял в левую руку чехольчик, где вороний-то клюв, в правую - костяную трубочку. Прижал к мошонке средство, во фляжку трубочку погрузил - и как потянет! После седьмого глотка крякнул и сладко шепчет приговорку: "Не родная ли ты мамочка?" Сам думает: "А ведь вправду роднее-то поищи!"
Фляжку опустошил: хорошо! Оглобелька полу куртки приподняла. Он аккуратно коснись пальцами оголовка, говорит: "Не проси, копытце, в улей вломиться". Как бы, мол, спешкой ворожбу не попортить. Дичь перед варкой в воде держат, а варят - не до пяти считают. Так и тут: вся полнота пользы наспех не дастся. Вытомиться надо, озвереть до дикой страсти, тогда и показывать бабам истый натиск. Тоже то удобно, что есть, где дичать да заодно Разлучонского высматривать.
Выскочил из избы и, чтоб на Галю не кинуться, прыгает на одном месте. "А ну, - орёт, - как мне попасть в Пивную Пипень?" Галя несла в баньку дрова - посыпались чурки наземь. Он прыг да прыг, а её глаза: вверх-вниз, вверх-вниз - зачарованы тем, что из-под куртки торчит. Подошла слабыми шажками, наклонилась и говорит будто залупе, а не ему: туда-то дойти, там повернуть. "Опосля лесом, лесом, и будет Пипень Пивная".
Побежал он - борзыми не догнать - в шляпе с пером, в куртке, да голоногий; зад и именье на виду. Тут в события замешайся загадка. После неё надо убить каждого следователя, который слушает свидетелей. Но это - дело дружинников, а загадка - вот она. Создалось влияние на тех, кто наблюдал безобразие. Они видели не его, а словно б идёт человек в одежде из золотой парчи, в красных полусапожках, на голове - тюбетейка, усыпанная самоцветами. Впереди него тянется артель нищих. Они голосами - до чего чистыми! - поют: "Небо злое, грозовое! Грозовое, штормовое..." - и из котомок выгребают бисер, на дорогу горстями сыплют.
Не про то слава, что чисто пели. Бисер - как они прошли - остался лежать и поблескивать, вот что! Попробуй обрати его в сор - фиг! Как верить-то в чудеса науки?
Нашлись - кричали другим: "Не берите! Горя не оберёмся!" Но народ, конечно, собирал. Продадут - и пошёл выпивон. Нападало потом и горе. Но, можно подумать, его до того не видали. Есть чего вспомнить. А тут дожила до сего дня светлая память в виде поговорки: "Где тот конь, чтоб высер на дорогу бисер?"
Ну, а когда Егерь прибежал к Пивной Пипени, туда и Артюха на коне. Узнал от Гали устремление гостя - привёз ему пищу. Тот у родника ноги мыл. Затребовал три воза сушёных коровьих лепёх - кизяков, - соломы воз. Где родники образуют ручей, там велел сложить из кизяков укрытие, кровлю набросать из прутьев и соломы. Поселился навроде скотовода, который пропился и хочет птицеловом стать.
У ручья лесные голуби садятся: попить-поплескаться. С поляны дергач голос скрипучий подаст. И сколь иной птицы кормится, от врагов хоронится. Средь кустов заяц мелькнёт. Жаба выйдет из-под корней, обдумывает что-то своё...
Егерю привезён бочонок водки. Два раза на дню Артюха с питанием: мясо в горшочках, с груздями солёными запечено. Егерь приберёт, сколько свадьбе в мясоед не умять, в убежище влезет: еле поместится меж кизячных стенок. Перед всхрапом успеет шепнуть: "Скотинься, тело, и зверей - будет мужество ярей!"
Однажды пробудился за полдень, черпак водки выпил и не поймёт: что за изменение в природе? Под осокорем белеет голая краса-стать, сисята-торчуны изюминами манят. Гляди-ка, ляжки цветок зажали. Не фонарик ли ночной прозваньем? Светит не светит, а на свету и мысок и плоский животик. Ножки топ-притоп, а цветок не сронится. Плотно взят - стережёт клад!
Егерь себе: "Правду паренёк толковал, что тут барышни в образе птиц прозябают. Эта, видать, из птичек сиповок. Или королёк?" Чтобы её не вспугнуть, не встал в рост, а, согнувшись, боком к ней. Тихонечко руки развёл - хвать! обхватил её ниже спинки: убеги! И лишь тогда стал распрямляться: ладони ей под окорочки - оторвал от земли девушку. Она уж цветка не держит - обняла ножками человека, его шею ручками обвила. Он шепчет: "Цветочек - это так, сновиденье, а на толстолобый подпорыш осесть - это мудрость!" Прислонил её спинкой к осокорю, приладился, она тоже подсобила. Взялись за действие. Он силён, она не квёлая - так и заходило весло в уключине!
По успеху и хвала. Тех заслуга велика, кто умеет встояка.
Отмахались умелые, Егерь соснул с часик в своём убежище, выглянул. Время к вечеру, а зной не легчает; духотища. В ручье девушка моется. Кажется, будто другая уже. Выскочила на берег - верно! Приземистей, задастей, чем первая. Встала на четвереньки, смотрится в воду, как в зеркало. Он взял в зубы соломинку, подобрался на карачках к пригожей - и кольни соломинкой в окорочок. Она обернулась, а он: "Не садись, гол зад, в овсы, а почуй мои усы!" - да ржать. Как она его отбрила! "Вы видели, чтобы я в овсы садилась?" - покраснела свёклы красней. Он не знает: пардон, что ль, сказать? Втолкнул поршень и тогда уж: "Пардон". Будто ей теперь до того.
Такие встречи-труды и пошли у него, и пошли. Третья хорошая явилась, потом - опять первая. И ни разу не сорвётся тормоз, хоть дёргай колесо до бешенства. Как после этого плечи не расправить? Подбоченится, думает: "Идут ко мне телом обмяться, щедрость получить - и снова летают птицами. Вон куропаточка села. Была моей! И вон та уточка. И сойка. Мне ли вас не узнать?"
Оборотни и те, мол, от меня в лёжку лежат! Очень растроганный, лезет спать в укрытие из коровьего навоза. Снятся голые бесстыдницы и куропатки, а надо б, чтоб снились глухие платья и строгие лица. Ходят-то к нему учительницы из сёл. Молодые, а женихов для них нет; деревенские парни им не ровня. Просто мление унять и то не с кем. Дай Игнату или Нилу Нилычу - ославит жена, службы лишишься.
А тут узналось: поселился в лесу сильный мужчина, самим царём направлен. К роднику жизни да не поспешить? Наладились пробираться через дебри, кружным путём. Удумали умницы использовать слух о заколдованных барышнях. Спрячут одежду под кустами или в дупло и изобразятся с цветком.
Егерь разохотился продолжать. Уверен, что где-то здесь Разлучонский таится. Никуда, мол, не денешься - выдашь себя. Приказал Артюхе, чтобы, помимо обычного, привозил горшочек сметаны с вареньем. Останется Егерь один - оглядится, отнесёт горшочек в чащу. Там из валежника выступает пень, оброс грибками. Поставит на него горшок, скажет направо, а после налево: "Не побрезгайте. Ни я и никто сметану не трогал".
Той-то порой прибыла к поместью Полинька. Ехала, наняв карету и прислугу. Следом багаж везли: французских платьев дюжину дюжин да ещё несколько. Привыкла к форсу.
Кто в поместье служил, все набежали. Она из кареты показалась: личико - волшебство зари! Брови - ястребок прильнул, крылья вразлёт - на переносье сошлись. Глаза из-под них - огнистая синь гордяцкая; в плен только и сдаваться им. Губы: солёным помидором стать - чтобы присосом впились. Причёска - смоль; локоны сажевые вдоль щёчек бело-розовых колышатся.
Артюха было ей подножку каретную опустить, а слуга с запяток прыг: толкнул его. Каблуком ему на ногу - и сам подножку примостил. Полинька - даром что глядела поверх голов на бельведер - приметила и это. Долговязенький парнишка уж больно кудреват: над мордашкой - будто папаха золотистого каракуля.
Прошла в дом, осмотрелась в комнатах и велит Артюху позвать. На ней платье креп-рашель: по ночному небу узорная позолота. Плечики голенькие - голубкам целоваться на них. Он стоит тихонький, а она: ах! так и запустила б обе ручки в кудри его! "Мой человек сделал вам больно грубым сапогом. Покажите это!" Артюха задрожал: "Это?" Она: "Разумеется!" Он перекосил лицо на плач: "Пожалейте мой стыд, ваше сияньице". Как она ударится в смех! "Стопу покажите отдавленную!"
Снял он лёгкий ботинок: за барином донашивал. Она замечает: мозолей нет, пятка не разношенная, а кожа - как у молочного поросёночка. Соблазнительный паренёк. Сосун сердечный.
Спросила: "А девицы здешние, видимо, толстопятые?" - "Ух, толстопяты!" Она снова в хохот: чёрные локонцы так и заплясали вдоль щёчек. Глазки гордяцкие стали слаще малины-вареньица. "Хотел бы, - не говорит она, а мурлычет, - разницу увидеть?" Он привскочил: "Совершу, как прикажете!"
Она думает: "Чудо, какой чудак! Не мой ли долг - поднять его до благородства?" Но покамесь спросила, куда отлучился её муж. Артюха голос приглушил и, как о страшной тайне, слово за словом... толкует о заколдованных барышнях и офицерах. Сперва-де его барин к ним подался, а после - её супруг: и к ним и к барину. Она не поверила. "Какая милая темнота! Ишь, завёл язык. Ну ничего, и я его заведу кое-куда в свой момент". С улыбкой объявила: "Я знаю, что да почему. Кочевники пригнали табун, и муж объезжает горячих кобыл! Поеду погляжу".
Велит запрячь в коляску-ландо и подать платье люби-сквозь-блондо. В нём спинка открыта - до последнего позвонка нижнего, до ложбинки. Талия обтянута - лебяжья шея. Взирай-любуйся: лебедь раскинул крылья и под ними два мячика холит.
Подкатила к кизячному укрытию, кучер Мефодьич ткни пальцем: "Вон ихо степенство!" А Егерь только-только попрощался с одной из голеньких. Вылакал черпак водки - стоит на карачках, мочится. Полинька - вздрог-вздрог; под крыльями у лебедя мячики встрепенулись: на волю рвануть.
Егерь спьяну её не узнал. Видит: явилась какая-то разодетая. "Никак, мне в укор?" - и взъярился. Мы-де познали здесь голый рай, а ты - нарушать?! Из горла рёв рёвом. Отревел с минуту - орёт: "Не форси-ии!!!" И бросил в неё конским яблоком. От Артюхиной лошади оставался навоз. Подарок - шмяк по пояску, по тугому животику. На пряжку плюха налипла. У Полиньки губы вздуйся, брови изломились. "Мой папа - фельдмаршал!" Пальчиками сбоку за поясок: "Фу!" - да как дёрнет. Он и порвись; пряжка матерьяльчик сквозной-воздушный зацепила. Платье - вжик! - рассеклось и слетело, с навозом-то.
Мефодьич сидел на козлах - эка уставился! Хочет высмотреть у барыни самое барское-дорогое. Плешивый уж - а так бы и впёр в укромный зазор! Полинька к нему ястребицей. Отняла кнут, мах-мах: скидавай-де рубаху. Её на себя, а ему приказала платье натянуть. Порвано - зато и налезло. Поехали домой. Она сидит в ландо в кучерской рубахе, а кучер будто обрывками покрывальца обвязан; лоскутья трепыхаются на ветерке, но кое-кому - именины. Именинник окреп: ещё чуть - и покажет ласточку в небе. Мефодьич мается: "Барыня б хоть одним глазком глянула!" А то она исподтишка не увидала. Вот уж ей диковина - у кучера морковина.
Влетела в дом, пробегла семь комнат до кабинета и вызывает Артюху. На "вы" к нему. Вы, мол, мне доложили о заколдованных офицерах - как они обречены страдать в виде птиц и зверьков. "Я хочу разобраться в их судьбе. Утром доставьте какого-нибудь!" Он вышел - она глазки закрыла: предвкушает, что будет завтра происходить. А о Егере у неё вывод: "Неспособный мужчина. Оттого и запил, сбежал, пытается позор в навозе пережить. Ну, вольному воля! У меня свой долг есть".
Утречком в ванне понежилась, служанки её одевают. А Артюха ездил ночью в лес, кликал-кликал несчастных - никакая птица не подлетела, и хоть бы отозвался хорёк или ёжик. Тогда он в сарае поймал индюка. Принёс в кабинет - туда и Полинька через другую дверь. Ястребок-барынька! Наряд на ней хитрого интересу: мерси-муслин-припаси-ка-клин. На причёске - холм-елбань: округлая шапочка зелёная, перехлёстнута наискось золотой лентой. Груди - самые кончики - чуток прихватила материя; от пояска бежит вниз лазурь с золотом. Из разреза то одна ножка, вся до межеулка, то вторая стать преподаст.
Артюха стоит с индюком на руках. Полинька со всей заботой: "Мусьё офицер, как вам тут?" Сказала индюку, а улыбочка на паренька просияй. Кудрявенький! долговязенький!
"Пустите его на пол. И разуйтесь".
Он снял ботинки, а как голову поднять - глянул в окно. Оно начиналось чуть не от пола: видны огороды, лесок. У леска Галя Непьющая чего-то собирает: поди, рвёт черемшу. Юбка задрана, и с этим видом баба в наклоне. Окорока от жаркой силы в испарине. Липнут к ним комары, слепни: кому бы казнь, но Гале - отвлеченье от жажды.
Артюха навострился смотреть, а Полинька будто про индюка: "Огрубелый мусьё! Никакой любезности к мадам. А будь козочка недоена, сласть-очко раздвоено - тоже клюв в сторону?" Индюк ковёр клюнул, почистил о него лапу. Полинька круть-верть - и к парнишке. Указала на свою шапочку-елбань, его руку взяла, к пупку прижала, тихонечко книзу ведёт: "Хочешь - палочкой елбань или звёздочку достань!" Он слышит, нет? Другому зову привержен. Она прямее: "Где смак-пастечка медова - встояка насесть готова?" Артюха: "Не могу сказать. У господина офицера спросите!" - отвернулся к окну, Галю кусаную зрит: валуны необхватные.
Полинька всю досаду - в резвость, подскочила к индюку: "Негожий вы, мусьё! Ох, взыщу!" Тот: "Кулдык, кулдык!" Она носком туфельки ему на лапу. Он - всхлоп крыльями, она как отпрянет! Лазоревый муслин оторвался от пояска, открыл белые булочки. Полинька: "Грубиян! Пригласи таких-то - норовят тут же сдобу перелапать!" Паренёк назади неё, она индюку выговаривает, смешочки сыплет - бац-бац ладошками по калачикам. Дразнит круглыми с пришлёпкой, в оттопырку вертит попкой. Обернулась к Артюхе лицом: "В межеулке зев горяч - елдачок скорее вкрячь!"
Он чуть не в стон. Сердчишко не туда рвётся. "Барыня! Ковёр замерзит!" - хвать индюка и в дверь. Она ножками затопала: "Зарезать немедля!"
Он по лестнице вниз и к леску помчись. Навстречу Галя: беремя черемши несёт. Обежал её и с индюком на руках - за нею. Вот они, верзилища голые! Шаг плавный, а сила-то как волнует их! вроде и слегка - но мощно. Ближе-ближе к ним, телом прижал птицу к Галиной пояснице - и хочет облапить потную могучесть.
"Пустого не думай, - кричит, - я с наказом! Велено зарезать индюка".
Она задом оттолкни приставалу, он круче приналёг: чуть птицу не задавили. Пронесло бедную да прямо на Галино роскошество. Та решила: Артюха восторгом извергся. В сердцах лягни его в десятую долю силы. Упал навзничь, хочет взмолиться: "Не опускай подол!" - да голоса недостаёт. Она юбку расправила, говорит: "Впопад, невпопад - каплю пролил и рад!" Положила индюка на беремя черемши, понесла с плачем. Всякую живность ей было жаль.
В тоске и Полинька. Не с изъяном ли паренёк? По наружности - куда бойчее здоровьем. Свежей и не видано. Может, он есть хочет? Простые-то люди всегда несыты. Нёс индюка да, поди, щупал жирного. Слюнки потекли: поджарки б наесться! Одно другое и перебило.
Вечером послала за Артюхой. "Я, - говорит, - не оставлю офицеров на произвол природы. Чтоб мне утром был какой-нибудь для разбора!" Он вышел, она на кухню приказ: как только завтра появится - накормить его индюшатиной до отвалу.
Ночью поехал он в лес, покликал - всё попусту. Вернулся в поместье и в кроличьем хлеву взял из клетки кролика, какой покрупнее. Несёт к барыне - из кухни кричат: "Зайди!" Увидал угощение на столе: не верит, что для него. Ему говорят: "Эдак шутить - не дорого ли?" Ну, фарт упускать не с руки. Связал кролику лапки, чтоб не убежал, да давай индюка уплетать. Одни чистые косточки оставил.
Поднялся в кабинет - и Полинька туда через другую дверь: купаная, томлёная! Наряд на ней острого интересу: мусьё-лениву-не-быть-живу. Шапочка-елбань - моря синей - молочным ободком понизу обведена. Из-под него локоны спадают, чёрные как смоль. Грудки обтянуты тельняшкой полосатенькой; куцая - до пупка не хватило. Талию обвил поясок, горящими рубинами усажен. От него книзу - будто тельняшки лоскут сузился клином, приник к заветному. А далее совсем ничего, лишь туфельки на высоком каблуке.
Артюха держит кролика, она подступи игривым шажком. "Мусьё телепень! При вас ваша лень? - сказала кролику, а глядит зорко на парня. - Коли так уж ленивы, отдохните на ковре". Опустил он связанного на пол, разулся, как в прошлый раз, и скосил глаза к окну. Нет, не видать Гали у леска.
А в кабинете у стенки подушки положены одна на другую, по наперникам вышивка: курочки и гусята. Полинька взяла его за руку, к горке подушек ведёт, а он не утерпел, снова в окно зырк - Галя! На огород вышла. Подол задрала, за опояску подоткнула и в наклон: редиску дёргать.
Полинька указала ему на свою шапочку-елбань и его руку к его же порткам, к причинному месту прижала. Говорит: "Хочешь шапочку, где ловко поместилась бы головка?" Он - в краску, да не в дрожь. Иными чарами заневолен. В окно Галя видна: курганы живые над зеленью встали, так и подул бы на них взамен ветерка!
Барыня ему: я-де росла в именье и научилась от крестьяночек играм. "Это нам поможет в деле с офицером. Чтоб с ним разобраться, надо поконаться! - поправила подушку и пальчиком в вышивку: - Уговоримся так. У меня - курочка-сладкоежка, у тебя - тупорылец-гусишка, на носу шишка".
Усадила Артюху на горку, к нему на колени села, ляжками его обжала. И как запустит ручки в кудри ему! Ах, красота! "Буду, - говорит, - кудри перебирать, меж них родинку искать и присказку сказывать. Найду родинку на последнем словце - гуська ставим на кон. Нет - ставим курочку".
Артюха: "А с господином офицером что будет?" - "И его поставим на кон. Дойдём по порядку!" - ёрзает у паренька на коленях, думает: "Был бы вправду кролик офицером - и связанный добрался бы уж до сладкоежки".
Растрепала Артюхе кудри, начала: "Лебедь на ослядь, елбани погладь!" Он сидит сиднем, по иному прельщенью страдает. Она: "Не приметила, была ли родинка?" - елдыр-елдыр балабонами по его ляжкам; тронула ручкой поясок: лоскут отстегнись - и нет его. "Пусть, - Полинька говорит, - гусёк смотрит да сам решает, ставить ли её на кон?" - и выпростала у парня красавца. Тот словно задумался перед ротком: зевнёт, нет?
А у Артюхи одна нужда: в окно глянуть. Смотрит: верзилища голые дышат-волнуются на вольной воле. То-то страсть его и погибель. Застонал не стерпел. Барыня: к чему-де этот звук? Он: "Господина офицера жалею - развязаться хочет!" - пальцем показывает на кролика: тот лежит-дрожит на ковре.
Полинька на коленях у парня елозит: "Я этого мусьё поняла. Таких пригласи, они - нет чтобы даму увлечь. Набьют трубку и ждут, когда она свистнет. Чем их жалеть, гуська пожалеем - ишь, как хочет конаться!"
И за присказку: "Стоек будь, не валок, вваливай вдовалок, задвигайся с кряком туго, будь как палица-бульдюга!" - только приподняла очко - поставить сладкоежку на кон, - а Артюха и выдерни подушку из-под себя. Оба грянулись набок. Миг - он на ногах. "Господин офицер развязался, беспорядка наделает!" - сцапал кролика, бежит вон. А Полинька вскочить не успела, задрыгала ножками в воздухе: "Забить, ободрать - тушёным подать!"
Артюха кубарем по ступенькам скатился. Выбежал в огород, а Галя набрала редиски - идёт навстречу. Он с кроликом на руках - прыг в сторону. Она мимо, он сзади засеменил. Какие тыквища перед ним плывут-покачиваются! Ай, да лоснятся претолстые! Жар, мощь - сплошь прелесть! Бросился: телом прижал кролика к Галиной пояснице - хочет руками объёмище обхватить.
"Ерунды не подумай, - кричит, - я с делом! Приказано обработать грызуна для кухни".
Она наддала задом: "Отлепись!" Он плотней притёрся. Кролик сдавленный и проссысь: прямо на Галино достояние. Её озлило: "Парнишка соком изошёл". Лягнула в девятую часть силы. Он отлетел на сажень, лежит плашмя; так бы и взмолился: "Повремени подол опускать!" Духу недостало. Она стянула юбку на потное, мощное да скажи: "Навёл клоп на взгорье потоп!" Подобрала кролика, пошла: слёзы по нему роняет.
А Полинька виски трёт, мигрени ждёт. Эка мороки с пареньком! И пригожий, и справный. Кудри - папаха золотистого каракуля. Цацка - колокол качать! Млей и малиновый звон слушай. Отчего ж не довелось упиться? Вчера - то вчера. Видать, индюшатины так хотел, что тронет своего, а чудится ножка. Но нынче-то пришёл накормленный...
"О! - тут её стукни мыслью по мозжечку. - Простые люди сколько ни едят - им бы и ещё съесть. Кормили его индюшатиной, а нёс-то кролика. Щупал жирного и разохотился на крольчатину. Ему дают блинчик с мёдом, а он нашпигованного хочет - аж из утробы стон".
Ладно, думает она, теперь знаю, как помочь палке водить хозяина... Призвала Артюху, велит: чтобы наутро был ещё один офицер! После передала на кухню: с какой дичью его завтра увидят, таким же самым и накормить.
Воротился он из лесу ни с чем. Пошёл в свинарник, отнял у матки поросёнка-ососка. Только в доме появись - зазвали на кухню. Повариха видит у него свинку, кумекает: "Это сколь надо времени - молочного поросёнка сготовить! Барыня заждётся, потребует человека, а он ещё не накормлен. Лучше так сделаю..." Вытерла руки о передник и навалила на стол свиных колбас.
Артюха не стал на сей раз глаза таращить. "Кровяная, - говорит, - колбаса - лишняя. Положи больше ливерной". Поместил связанного ососка в сторонку, режет колбасу, угощается. Съел немало и кучу обрезков оставил.
Взошёл по лестнице, а барыня не в кабинете; из смежной комнаты голоском озорует: озорства озорней. Выкликает, как иностранка, несуразно: "Старичок всталь и на обед-баль. Ищет вазочку с желе, а ему даваль филе". Артюха в ответ: "Уж вы не взыщите - офицер, кажется, в очень молодых летах". Полинька: "Ха-ха-ха!" - дала смеханца: так и цепляет задором.
Он ступил на порог - она посреди комнаты. Шик - никакого восхищенья не хватит! Наряд на ней голого интересу: мамзель-вдувель-как-всталь-засандаль". Шапочка белым-белая, зимнего горностая, чуть набекрень сидит; спереди украшена драгоценным полумесяцем. Грудки поддерживает лифчик из рыжевато-тёмной куницы, сосцы не скрыл. Более на теле почти ничего, кроме пояса. Из куньих хвостов сшит: лежит низко, на бёдрах. Хвостик и по паху пролёг, прихватил промежность. Полинька повернись на каблуках - балабончики блеснули; меж них тоже куний хвост пропущен.
Артюха прижал поросёнка к себе, на неё глядит, но и вправо зыркнул - в окно. Из него вид во двор. Она повертелась перед парнем, мизинцем щекотни поросячий пятак: "Мусьё ленивец, это ваш тупорылец? - да: - Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!!!" - смеётся Артюхе в глаза, стремится раздразнить.
Указала на свою шапочку, на полумесяц, потом ладошку к его порткам приложи, шепчет: "А от прямого рожка - до звезды два вершка". У него ширинку натянуло - раскрыться пуговки не дают. Барыня за них взялась: вышла цацка наружу. Маковка крепка - арбузы пробивать.
Полинька будто рукоять сжала ручкой, повела парня в угол. А угол этот отгорожен зеркалом-трюмо. Оно стоит к стенке боком и отделяет как бы закуток. Артюха в нём затоптался: позади - стена и диванчик, слева - трюмо, справа - окно. Выйти - барыня встала перед ним. Тронула куний хвост, который от пояска спущен в промежность, и говорит: "В ступу ли пест, в перстень ли перст, а куницы шёрстка не спрячет напёрстка!"
Поросёнок у Артюхи на руках: "Хрю-хрю..." А Полинька: "Подкуни накунок куний - куманька кума прикумит". Артюха ей: "Если вы не мусьё офицеру сказали, дозвольте их на диван положить". Она себе: как бы, мол, в нужный миг не отвернулся к свинке на диване. Велит: "Встань коленями на ковёр, положи мусьё у колен". Сделал по её, но как и в окно не взглянуть? Просторное, чуть не до полу: видны весь двор, стойло, сарай. Из сарая Галя покажись. Выволокла корыто: из липы выдолблено. В таких у нас засаливают рыбу, перед тем как сушить. Открыла Непьющая окорока - вдвое толще кобыльих, - подол за опояску заправила, сейчас к коробу с солью нагнётся... Паренька проняло огнецом - от кончиков ногтей до кончика.
А Полинька не дождалась, когда он руки протянет - куний хвост с межеулка сорвать, - сама отстегнула. И второй, какой меж булочек вжался, следом отпал. Опустилась на четвереньки, очко наставила. Пояс пушистый на ней остался, и кажется: мохнатый зверь обнял талию - из-под тёмного меха белые балабончики сияют. Обернула она лицо к парню, улыбается разлукаво: "Жар-печурка с поддувальцем просит смазанного сальцем уварить киселик с перцем, в поддувальце вдув от сердца!"
Его ладони начни булочки холить, а глаза - знай в окно зырят. Так и застыли! Галя пришлёпнула на заду слепня, склонилась к корыту: соль сыпать, рыбу класть. Окорочища голые распёрло от силы. Влекут Артюху - хоть вниз кидайся.
Он толкнул ососка коленом. Бедный уж повизгивал, а тут как развизжится! Полинька парню: "Не будем отвлекаться!" - от нетерпенья очко подкинула. Он: "Мусьё офицер взревновали, грозят откусить!" Она себе: "Ишь, сорвалось с языка! Впрямь заводной! Хотела завести его куда надо - приспел миг". Повернулась к Артюхе - открой, мол, рот и слушай: "Взрос язычок, достанет плечо! Длинен он не по уму - быть залупою ему!"
Вновь надвинулась рачком, взвела булочки под нос пареньку. Уж как заветная возбуждена - вот она, встреча!.. Он приложился - да будто сама смерть в ухо скажи: "Мой!" Метнулся взгляд в окно: полушария вздыбились, мощью напружены.
Артюха зажал ососку рыльце, чтоб визг прервать, и сам в крик: "Ой! Мусьё до крови укусил, велите заколоть!" А Полинька: "Не велю!!!" - от злости, что снова не в лад пошло. Он, однако ж, поросёнка сграбастал, через неё скакнул и бегом во двор. Там стал красться. Свинке зажимает рыльце рукой, подбирается к Гале сзади, поводит голой маковкой. Намучился - никакая дерзость не в стыд. Положил ососка наземь, к верзилищам пристроился - и скорее-скорее палкой в норку попасть. Галя чуть не сругнулась: сейчас-де опять осопливит! Лягнула его, обернулась. Парнишка распластался на земле, из ширинки шесток торчит. Поодаль лежит связанная свинка, визгом заходится.
Галя всякую скотинку жалела до страданья. Смотрит, вот-вот взрыдает. "Опять, - кричит, - резать?!" А Артюха: "Не велено!"
Она верить боится. "Что болтаешь-то?" - "Не велено резать!" - "Не велено?" - "Сказано: нет!"
Как радость всколыхнёт её - от пяток до валунов и от них до серёжек в ушах. Встала над парнем врастопырку, будто помочиться на него хочет. Присела, задвинула кутак в паз - и примись ездить. Эдакая тяжесть взад-вперёд заходила! от рывков не то что сук - мачта хряснет! Парнишка не успел сласти вкусить - в жуть кинуло. А у Гали глаза осоловели: катанье-стон, злее разгон! Артюха царапнул тыквища ногтями, ахнул утробно: сломился черенок.
Она подбросилась и домой к сожителю: своё добрать. Он, знахарь, сидел перед зеркальцем, втирал в залысины мазь, чтобы новый волос пробился. Галя притиснула его голову к грудям: "Хочу ложку - со дна доскрести!"
Устроили они на тюфяке согласие, потчуют друг друга разлюбезно, дышат наперегонки - она икнула раньше, чем бывало. Он довершил для себя, односторонне, приподнялся. "Я, - говорит, - сразу понял, но желал усомниться. Хватило у тебя совести - на эдакую наглость". Галя полёживает-отдыхает. Каков, мол, а? Посягнул меня корить! Ревнуй, ревнуй. Сказать, что выгоню в шею? Нет, порчу нашлёт.
Говорит ему: "Куры, должно быть, в огород зашли, овощ клюют. Пойди прогони!" Он зубы оскалил, кулаками машет. Кинул на стол свои амулеты и средства волшебства, взял бутылку водки: пробка сургучом залита. Свёл вместе два пальца - тзак! - по горлышку. Головка слетела, будто редиску ножиком срезали. Он полил водкой каждую вещь на столе, шепнул чёрное слово: и весь мужской пол - на девять вёрст кругом - обезоружился. Знахарь себе: "Отлейся вам моя обида!"
В это время у Пивной Пипени загорали двое. Егерь с барышней то эдак лягут, то так. Солнышко их нежит, они свою обоюдность добавляют. Как по маслу шло - да вдруг войти стало некому. Барышня: "Ну! Ну-у же!!!" А он: "Извините, на меня птица исторгла помёт. Вы должны понять, что я чувствую. Встретимся ещё - не обессудьте!" Вполз в своё убежище, надел куртку и шляпу с пером, припустил рысцой в село к знахарю.
Только знахарь-то не сидит, не ждёт. Оскорбленье бьёт из него воплем. "Совратилась! - в сотый раз Гале кричит. - Лежишь рада?" Она: "Пожила в полную живость, и что?" - "Меня спросила?" - "Тебя?! Одно фу и сказать, кадило! Лампада с уксусом!"
Он голову склонил: что услышал, то чинно обдумал. Отступил от её постели, сел на корточки. Покряхтел, поднимается - и всё больше тянется в рост. То горбился - теперь стройный стоит. Нагнулся к зеркальцу, встрепал усишки, бородёнку; правой рукой провёл по лицу, словно омыл. Оно было рябое, невзрачное - сейчас обернулся к Гале: преображён! Усы, бородка аккуратней аккуратного.
Она было перекреститься - рука как отнялась. Затрясло бабу; повалилась ему в ноги: "Барин-свет, сжальтесь над слабой душой!.." Оказалось, не кого-то чужого пустила к себе, а самого Разлучонского. Во сумел внешность принять! Жила с ним и не разглядела.
Теперь слышит от него: "Я бросил мои привилегии и пришёл к тебе в полунищем образе - человеком, который пытан народной судьбой. Я хотел, чтобы ты любила меня без угождения, как ровню, и целовала в натуральном желании. Настолько меня восхищают создания природы! Я видел в тебе образец тела и души, а ты - походная кухня!"
Сказал так-то и за порог. Направился в свой дом бельведер. А там - переглядки, крики, шёпот, разгар любопытства. Полинька узнала, как обкатали Артюху круглые горки, - велела в людскую занести. Спустилась мигом - и наряд не сняла; лишь запахнула на себе накидку.
Подошла к лавке, где парнишка положен; на паху у него салфетка - повариха накрыла. Говорит барыне: "Чтобы кровь унять, я поставила прищепки. Важно покалечен. Будто колбаску перекусили да ещё наступили ногой. Будете глядеть?" Полинька: "А как же! Надо ведь отдать долг милосердию". Смотрит-осматривает: и жалостно и брезгливо. Смазливый парнишечка - и вчистую сокрушён!
"Может, - спросила его, - освежить тебе губы напитком или апельсином?" А у него - жар, бред; он видит на себе Галю, просит: "Не езди, не езди так скоро-то! Качнула вперёд - скажи: мель! Сдала назад - скажи: мельница!"
Полинька по отвлечённым глазам поняла, что он вне сознания, думает: "А бредит никак не глупо". Тут прокинулась оторопь через весь дом: барин вернулся! Народ хлынул из людской.
Разлучонский идёт коридором, взирает на согнутые спины. Вдруг показалась перед ним незнакомочка. На ней шапочка-елбань зимнего горностая, такая же белая накидка. Из-под шапочки чёрные локоны ниспадают. Щёчки бело-розовы, брови - ястребок прильнул: крылья вразлёт - на переносье сошлись. Глаза - огнистая синь гордяцкая; только и сдаваться им в плен. Губы: солёным помидором стать - чтобы присосом впились!
Барин себе скажи: "Если я не фаталист, то буду! Разве это не шахматный ход фортуны, что Галя оступилась? Благодаря чему я оказался дома, где меня ждала необычайность". Он знал и не мог не знать, что в его доме поселилась столичная дама. Но ему было далеко до подозрения, какое это горяченькое эскимо.
Отвесил поклонец и словно даёт гостье миндального молока отпить: "Позвольте назваться. Здешний владелец и сельский астроном - по долгу наследства".
Она хоть и увидала его в посконной рубахе, но в ошибку не впала: хозяин. Подумала: "Артист! Картинная фигура. Не надо игру начинать - уже идёт". И на то, что он астроном, отвечает: "Вот удача! Мне нужно мнение учёного. Если мою звезду легко можно увидеть, а рог месяца под вопросом, то скоро ли - зримое движение тел?" Он: "Скоро, если себя обнаружат половинки луны и лунка".
Понеслись оба вверх по лестнице, накидка с Полиньки соскользнула - он ногами запутался, упал, колено зашиб. Она глядит нетерпеливо; тело, почти голое, задорцем так и дышит. Шапочка сидит набекрень, грудки поддерживает лифчик из тёмной куницы, сосцы не скрыл. И более - ничего нет, кроме туфелек на каблуке и пояса: из куньих хвостов сшит, лежит низко, на бёдрах.
Разлучонский освободился от порток - она затеяла от него по кабинету бегать. Он держит руками колено, на другой ноге скачет, вперёд кий нацелился. Озорница нагнетает азарт страстной хиханькой. "О-ооо! Как отстали-то... Шире шаг, хи-хи-хи!!!"
Но вот предстала удобно, разохотисто: зверем, рвущимся с цепи, забубённого влупи!.. Он, через боль-то, ногу ушибленную разогнул, подковылял еле-еле - да как сунет палку, как обопрётся! Достал до души и глубже.
Обмяли сандалетку на конском копыте. Полинька потягивается; ему пора коленом заняться. Натёр снадобьем, пошептал - удалил вред. Тут она просит: "Пока нас опять не охватила неотложность, помогите вашему слуге в страданиях". Рассказала про Артюхину беду. Барин себе: "Вон чей слюнявый палец Галя в солонку пустила".
Кровяное давление, однако же, у Разлучонского не поднялось. Жизнь с Галей теперь выглядела хуже юмора. Баба примет ласку, а после: "Я чего хочу-то. У меня на ноге ноготь в мясо впился. Не вынешь так, чтобы я не почуяла?" Разлучонский, вспоминая, плечами пожал. Называется: жил с воплощённой мечтой. Какие головы мираж кружит!
Сошёл он в людскую, распорядился приложить Артюхе примочки. И к другому дню у того сросся. Но бесследно не обошлось. Парнишка навсегда забоялся толстых и вообще всех тельных девушек. Женился на тощенькой - сухой листок и тот масляней. Зато сам разъелся, растолстел: кровать ему стала узка, жена табуретки придвигала. Но на сторону он не ходил; только носил в кармане вроде колоды карт: картинки с похабством. Подойдёт к почте, высматривает - кто входит-выходит. Выберет кого-нибудь, показывает набор картинок...
Людям и понравилось толковать: судя, мол, по брюху, живёт сверхсыто, но до какого опустился сознания. Кто в этом повинен: сам, Галя или Разлучонский? Опять астроном плох! Хотя, кажется, какая может быть связь между толщиной человека и сросшимся хером?..
Разлучонский даровал пареньку исцеленье, а мог бы мстительно воздержаться. Но нет, он проследил за наложением примочек и лишь потом вернулся к Полиньке. Она теперь в куцей тельняшечке перед ним. Простёрла к нему ручки: сделайте, дескать, вид, что вы никогда не конались, - я стану вас учить...
Он показал ей свою отзывчивость. Дошли до сотрясающих усилий, подают друг другу пример такта, когда по злой нужде достигает села Егерь. Постучался к Гале: я, мол, к твоему жильцу за услугой.
Баба не сразу разобрала, кто у неё на пороге. Мужчина без штанов, ноги загрязнены, полы куртки скрывают срам, но не полностью: кончик вислого на виду. Галя посчитала человека конногвардейцем. Конногвардейцев она отродясь не видела, но слыхала: им море по колено. Ну, а раз-де они ходят по колено в море, к чему штаны? Даром мочить?
После того как барин себя открыл и её покинул, баба не опомнилась. О печь спину тёрла, роняла голову вправо-влево, влево-вправо: "Не простит!" Собралась на речку топиться. Приди Егерь чуток позднее, не застал бы.
Услышала, что он явился к жильцу - то есть, значит, к барину, - и в ответ: "Ваше конное степенство! Вы пришли на разговенье, где и из постного: один горький лук. Если мой жилец меня вспомнит, то скажет только: неглубока наша речка, а большое бабье горе вместила".
Егерь понял так, что знахарь соврёт Гале - мне на рыбалку-де надо, - а сам к девкам: брод искать в сладкой речке меж кисельных бережков. Завидно стало человеку. Мученье такое, что стоит и правой ступнёй левую ногу чешет - скребёт отросшими ногтями и морщится. "Ты, - говорит, - помянула конную тягу, а и в самом-то деле: мне бы к знахарю конём моё горе везти, оно любого бабьего больше".
Тут она его узнала и рассказывает, кем знахарь оказался. Гость думает: "Силён шутить премудрый повеса! А и подфартило ему, что не попался мне на глаза. Уж я-то распознал бы обман, как сон девушки по подушке". Польстил себе эдак для поднятия духа. Галя дала ему штаны, какие оставил, когда к Пивной Пипени побежал. Надел он их и отправился с визитом к Разлучонскому.
Тот и Полинька наконались вволю, сидят в столовой, кушают малину со сливками. Эта гармония втрое добавила Егерю груза - на вислое-то горе. Снял он шляпу в учтивой манере и про себя: "Насколько умна моя идея - привлечь к охоте прелестницу! При таком ловце и самый крупный зверь ткнётся в узенький лаз".
Однако к хозяину обратился, как бы полушутя над собой. Ехал-де я сюда с важнейшей задачей, а пришёл к вам с пустяком. "Вы как человек утруждаемый, а не праздный, не сомневаетесь насчёт главного в празднике... Словом, зазвонил Иван Купала, а колокольня упала".
Разлучонский не забыл, что наказал сильный пол - на девять вёрст вокруг - вялой безгрешностью. Заклятие не могло влиять дольше получаса, и кто за это время провинился, уже заработал палкой прощенье. Только Егеря заедала память о слабости в грехе.
Барин ему: "Нам по силам опять - что упало - поднять. И с похмелья и в запой, колокольня, крепко стой!" Подите, говорит, к Гале Непьющей: у неё есть медовуха, для меня держала. Скажите: я велел, чтобы вы нарисовали ей сажей усы, навесили мочалку, будто это борода. Пусть и вашу шляпу наденет. Затем вы оба должны пить медовуху из двух бадей. Выпьете вы свою раньше - рассчитаю Галю. Удастся ей опередить - получит корову и восемь коз с козлом. Но обязана, оставаясь в шляпе, при усах и бороде, убедить вас, что она не мужик, а баба.
Гость откланялся. Помнил Артюхины слова, что если Галя выпьет и пекло внутри угасит, то допечёт мужика до смерти. "Мне ли, - сказал себе, - риска бояться, когда можно насчитать пять кораблей, на которых я плавал, а они потонули впоследствии".
Передал Гале условие - она остановила часы-ходики и слушает, как бьётся в голове тревожная дума. Казалось бы, если уже решено топиться, чего теперь мучить ум? Лишит барин работы - тогда тем более никуда, как в реку! "Но, - Галя мыслит, - люди станут указывать на место моей кончины: здесь утопилась Галя Непьющая. А другие скажут: какая же Непьющая, когда она перед смертью браги попила? Споры пойдут. Нет, память для раздоров оставлять нельзя".
Налила в две бадьи медовуху. "Сейчас, - Егерю говорит, - наскребу сажи". Надела его шляпу с пером, нарисовал он ей усы, нацепил мочалку-бороду. Пьют из бадей. Галя вылила в рот последнюю каплю, а ему осталось никак не менее трёх глотков. Встала она перед ним, пьяная да смелая. Порвала опояску, сбросила юбку; поворотилась боком, задом, другим боком. И снова стоит к нему лицом. "Потрудитесь, - говорит, - завести ходики. Ляжем на кровать тик-таки считать. Кто раньше собьётся, тому и думать, в чём он убедился".
У Егеря глаза нетрезвые. С печалью усадил её на постель, понудил полуприлечь поперёк кровати. Раздетый, встал меж её колен. "Возьми, - говорит, - гирьки в руки". Она исполнила. "Показала стрелка двенадцать?" - "Да". - "В этом убедились - в другом бы не убедиться". Галя: "В чём?" - "А в том, что коли часам бить - они и несчастный свой час пробьют, не собьются". Всхлипнул, будто толкнул дорогое в пропасть. "Пошли-ии!"
И вот уж оба в ударе: то-то удары часты - тугих гирек по сдобному. Но счёт вести - куда там! Хмель накатил.
Проснулись, слышат - настенные ходики: тик-так, тик-так... Егерь и скажи: "Позавидовали нам часы, сами побежали. Давай обгоним?" Наладились взвивать темп, щеголять здоровьем. "Уф, шесть есть!" А на часах - только полпятого утра.
Донеслось коровье мычанье, козы блеют. Егерь рассудил вслух: "Не скот ли обещанный пригнан? - подсунул ладонь под Галин окорочище. - Верил Разлучонский в твой успех!" Оделись и к воротам. Видят, в самом деле: знакомый работник, восемь коз, козёл и, вместо одной, - две коровы. Галя скорей ворота отворять, но работник охладил: "Погодь, погодь!" Объяснил Егерю: мне, мол, барин велели узнать такие ответы. Пила она? "Пила и прежде меня выпила". - "Другие задания превзошла?" - "Совершенно! В лучшем виде!" - "Коли так, - работник говорит, - то барская воля эдака! - и сообщает Гале: - Веди, значит, в хлев восемь голов коз, козла - одного, корову - одну". - "А вторую?" - "Тебе сколь было обещано?" - "Одна..."
Работник помолчал и поведал: "Ко всему тебе дали бы и вторую корову, если б ты вовсе отказалась бражку пить и участвовать".
Накрыла Галю и Егеря немая минута. Уж работник и корова из виду пропали, а баба всё взглядывает на мужчину - он в ответ вроде хочет руками развести... Наконец-то развёл; говорит: "Ты лишь начала узнавать, за что не дана вторая корова. Буду далее показывать - продешевила ты или, может, наш пот стоит табуна". Галя: "Дали бы хоть скотину обиходить". Он приосанился - до чего собою горд! Не только-де не ужарился в шкварку, но саму-то печь утомил печь!..
Как, однако ж, ни сытно у кумы в праздник, а недоимки и с полным брюхом помнятся. Минуло две-три страдных недели - наведался Егерь к Разлучонскому. Навряд ли, говорит, прощён мне долг - вас отыскать и отчитаться. Может, поехать вам всё-таки в столицу?
Разлучонский был с Полинькой. Она откинулась на спинку дивана, он сидел на подушках у её ножек, перебирал струны мандолины - учился играть. "Видите, - говорит гостю, - я нынче - само легкомыслие. А в Питере, считаете, - тяжелодумы?" - "Не поручусь". - "О! Так им легче лёгкого - нашу участь решить".
Егерь вежливо улыбнулся. Уходя, подумал: "И я ли бы не шутил, когда б не с меня спрос?" Идёт к Гале, вздыхает: что будет? "Ах! - сказал себе, - покамесь будет то, что ляжем пораньше. Вон она уже и перину взбивает". Легли до темноты, заснули перед зорькой. Петербург Егерю не приснился.
Но там его имя прозвучало в коридорах власти. Сановники подали царю бумагу: предлагаем послать таких-то чинов на розыск Разлучонского и нашего человека, который не выходит на связь.
Царь поглядел предложение, произнёс: "Если мои служащие очень в наградах зануждались, могу их наградить и без поездки в глухую периферию". Сановники перемигнулись. "Замечательно, ваше величество! Разрешите лишь ещё несколько имён внести..." Тут же и вставили свои имена в наградной список.
Говорят: "А какое будет указание касаемо вашего прежнего указа?" Император смотрит вопросительно. Они кладут перед ним доклад об исчезновении Разлучонского. На докладе царской рукой выведены две палочки и перечёркнуты поперёк. Сановники просят прощенья: смеем, дескать, напомнить, что ваше величество написали букву "Н" и тем обозначили: "Найти!"
У царя брови насупились. "Буква "Н" означает: "Нет так нет!" Что может быть яснее и проще?" Глубоко недовольный, окончил приём. Думает: "Ну не на кого опереться! Кругом непонимание, недомыслие - один шаг до неверности".
Неверность, судя масштабно, обеспечивали дома свиданий. Жена, к примеру, отправлялась в магазин за модной шляпкой, а оказывалась под вуалью в постели дома свиданий. Мужья бывали там немного реже, потому что должны были посещать ещё и другие дома. Так доморощенная ли идея вылилась в Октябрь и кровавую войну? Да или нет, но революция определила усмирение хижинам, полюбила дворцы, а из домов сколько повынесли мебели и носильных вещей?
Полинька больше не увидала разнообразия своих платьев, хотя кое-что и сберегла. В ту годину и стали её иронично звать Форсистой. Перепало ей претерпеть. Их с Разлучонским попросили из бельведера - ещё есть, кто помнит, как они шли по дороге. Галя Непьющая сказала прилюдно: "Повинится, что зажилил вторую корову, я его пущу жить". Егеря той порой с нею не было - опасаясь ЧК, пропадал где-то.
Барин, надо думать, не пришёл бы к Гале, даже затворись для него все остальные-прочие двери, щели. Но такое можно увидеть только в советском фильме. Вопреки киноискусству, хватало народа, который отрезал краюху хлеба Разлучонскому и пускал его ночевать.
Полиньке было тяжелее. По её красоте досталась ей вся прелесть мужского террора и свободных отношений. Как не убедиться, до чего точно сказал великий русский поэт: "Свобода идей значит главенство мудей". Благодаря добровольному началу Полинька избавлялась от насилия над ней, и в порядке поощрения её перевели с обычного пайка на усиленный. Такой же приносила Разлучонскому. Он неузнаваемо изменился как личность. Отдавая должное коллективу, сверял жизнь с поговоркой: "Август месяц - не май. Мне даёшь и другим дай".
На пятилетие Октября к юбилейному пожару приурочили губернский слёт пожарных. Полинька на нём показала номера акробатики, в тельняшке влезала на столб, потом исполняла танец со шлангом. На это последовало одобрение сверху. Тут-то она и завелась ходить на приём к первым лицам, ходатайствовать за Разлучонского. Добилась решения: построить на горе Крутышке обсерваторию, его назначить директором. Строительство указали в плане под грифом "Срочно!" - но через семнадцать лет грянула война, и стало не до обсерватории. Впоследствии вопрос о стройке поднимался. Космонавты приезжали, смотрели взлобок горы. Это уже само по себе хороший знак.
Под Крутышкой, у дороги на станцию Приделочную, расположен домик, называемый у нас "директорским". Много лет в нём видят Разлучонского. Бородатый, белый от седины - а живости молодому призанять. Глаза любопытные. В одной наружности сколько культуры! И чтобы такой человек кого-то караулил с ножом? Глупо, но выдают за факт: видели!
Полиньку - спору нет - видят. Только где нож?.. С началом сенокоса, когда заколосятся яровые, обычно полыхает жара. Мужики, кто половчей, отлынивают от работ. Спрячутся в орешнике: а вдруг повезёт узреть голенькую? Меж кустов блеснёт очком - подломи меня рачком! Везенье на авось идёт; жди, протянув руки, - и к твоему ручка протянется. Возьмёт его - попрыгаете через верёвку с Форсистой... Но не только с бывалыми у неё игры. К юношам она даже внимательнее. И долгоноги и коренасты с Полинькой любятся дружно и часто.
По берегу речки - по тому и другому, где много ивы растёт, - играют, пока позволяет сезон, резвятся. В заказнике есть подобные уголки. В урочище за селом Защёкино. А вот ближе к Умётному разъезду и дальше на север Полиньку не встретить. Там округа Гали Непьющей.
Когда создавались колхозы, Галю раскулачили, спровадили в Нарьян-Мар. Но при Хрущёве она вернулась. Егерь её встречал - уже давно был на легальном положении: промысловик охотничьего хозяйства. В родное село Галя не пошла. С Егерем они поставили рубленый дом рядом с Умётным разъездом. Только Галин сожитель дома бывает лишь по временам, от раза до раза. С двустволкой ходит по лесу, по болотистой местности, на спине - набитый рюкзак. В сторожках у него ночёвки и свидания.
Галя со своими целями частит в лес. Выйдет на полянку, на припёк, задерёт юбку, за опояску заправит - и в наклон. Собирает багульник, зяблицу, иван-да-марью, траву, какую зовут пастушья сумка. Верзилища над цветами, будто курганы живые, волнуются от силы-жара, лоснятся испариной; липнут к ним комары, слепни, мошкара. Любой бабе - казнь, а Галя привычна. Терпенья у неё займи, коли залюбовался голой роскошью. Пристать не пробуй - прогонит.
Но отношение у неё меняется, когда на исходе июля настаёт пора рыжиков и грибов-жнивников. Жадна на грибы. Нагнётся - и коли попалась целая семейка, - по окорокам пробежит дрожь азарта. Можно подкрасться сзади. Сумел углядеть или угадать, какой она срезает гриб, - влюбился не впустую. Громко скажешь название, к примеру - "сыроежка", - и если именно сыроежку чикнула ножичком по ножке, даст засандалить и поощрит движением. Но будь сказано: "Моховик!" - а срезала она лисичку: беспощадно лягнёт.
Осенью она всё больше видна во дворе: носит в погреб соленья. Холода установятся - Егерь чаще вспомнит про дом. Коли поохотится удачно по первой пороше, может проведать Разлучонского и Полиньку. Та на всю зиму становится домоседкой, дарит астроному семейный уют.
Гость дичь принёс - печёнка жарится, на столе стоят в разной посуде наливочки, травник, водка, коньяк. Егерь учит Разлучонского играть на балалайке. Фортка открыта - наружу наигрыши разносятся.
Ближе к Новому году морозы у нас уже такие, что засовы обрастают инеем. В домике астронома тогда - прямо парилка. Печь хорошая, дров всегда-то не жалко, а в стужу особенно любят топить. Дым над трубой - что столб до небес. Перед сумерками, когда сугробы чуть тронула синева, отворится окно - избыток жара отдать, воздушок впустить, какой пахнет будто яблоком. Выглянет Разлучонский с окладистой бородой. Позади него покажется Полинька. На ней шапочка-елбань зимнего горностая, немного набекрень сидит, спереди украшена драгоценным полумесяцем. Оба отойдут вглубь комнаты; минута - и балалайка заиграла, два голоса запели песенку... Прижилась она у нас. И хоть мало у народа радостей - разор не щадит, произвол творится, - а по многим домам её поют в приспевший час:
В метели колокольчики: динь-динь! динь-динь! динь-динь!
Замёрзли апельсинчики - нагие под снежком.
Мороз, мороз, не ешь их так - сперва разапельсинь,
Лаская полумесяца искрящимся рожком!
Рожок горит, и искорки: пых-пых - вперёд-назад...
Волненью колокольчиков - припляска в тон и в лад!
Метель, метель, взметай мороз бросками ввысь и ввысь!
Звезда под рогом месяца, искрись-искрись-искрись!
Целует колокольчики балдеющий мороз,
Рожок пылает пламенней, чем красный-красный нос.
Нещадно разметелена бела-строга постель...
Что за великолепие - бесстыдница метель!
Упруги апельсинчики в постели нагишом.
Динь-динь, тик-так! динь-динь, тик-так:
Ах, как всем хорошо!
Динь-динь, тик-так! динь-динь, тик-так:
Ах, как всем хорошо!
Пояснения
Балабончики - колобы, колобки из теста, круглые хлебцы; (перен.) - ягодицы.
Беремя - большая охапка, вязанка.
Бульдюга - дубинка с шишкой на конце или с наглухо приделанной гирькой; (перен.) - половой член.
Вдовалок (здесь) - вдоволь, вдосталь, сколько хочется, вволю и даже с избытком.
Вдуть - впихнуть, воткнуть.
Верза - задница.
Верзилища (мн. ч.; здесь) - очень большие ягодицы.
Влупка - действие по значению глагола "влуплять": вгонять.
Встояка - поза в сексе.
Гусёк (перен.) - фаллос.