Я резко оттолкнулся ногами от пластиковой стенки и поплыл обратно. Плыть было тяжело. Каждый раз хотелось вдохнуть, когда лицо было еще в воде и приходилось сдерживаться. Вдох поэтому получался жадным, судорожным. Я подумал, что надо бы плыть медленнее и сразу вспомнил, как я плавал раньше. Как Риман говорил, что у меня отличный наплыв и подолгу смотрел, чтобы перенять движения. У него долго не получалось, а когда получилось, он стал лучшим пловцом города. Но я знал тогда, что стоит мне потренироваться, и я его обойду. Так оно, вероятно, и было потому, что плавал я тогда здорово. Даже через такт мне хватало дыхания. Только дышал я всегда под правую руку. Римана это выводило из себя, но переучиваться я не хотел. И еще я вспомнил вчерашний разговор с Кроссом о моем сердце. И мне стало противно, что плыву я, как сонная треска, а дыхания все равно нехватает. От злости я поплыл так быстро, как только мог, и решил так плыть до конца бассейна. Оставалось метров пятьдесят. Метров через десять я захлебнулся первый раз, потом еще и еще. В воду дышать я уже не мог и, запрокинув голову, стал вертеть ей над водой. Горло от этого изогнулось и воздух врывался в легкие с каким-то хриплым воем. Со стороны зрелище, наверное, было жутковатым. Пожалуй, я бы не доплыл и завис на пенопластиковой буксе, которая обозначала дорожку, но, вдруг, сообразил, что в варихроматоре мы нарушаем глубинную симметрию атома, и мне померещился способ, как этого избежать. Вероятно, я непрерывно думал про эксперимент и злился на себя больше из-за него, а не из-за сердца, к сердцу-то я уже привык. Метров за пятнадцать до этой чертовой стенки, когда я окончательно выдохся и совершенно не мог плыть, я вдруг подумал, что если доплыву, то пойму, наконец, что происходит с плазмой в камере варихроматора. У стенки я зацепился подбородком и руками за поручень и, стоя на коленях, долго пытался отдышаться и все не мог. Раза два подбородок срывался, и я больно ударялся носом об этот поручень, только мне было все равно. Потом я вылез из бассейна. Колени у меня тряслись, я еле шел, и из глаз текли слезы. Я, конечно, не ревел, я и в детстве не помню, когда ревел, их, наверное, было и не видно на мокром лице, но я-то знал, что они текут. Скорее всего они текли просто от слабости, а может от того, что я все же доплыл. Я дотащился до кабинки ионного стимулятора и, не вытираясь, плюхнулся в кресло. Кресло было установлено высоко, а рукоятка сломана. Я, кажется, зарычал с досады, но перейти в соседнюю кабинку сил не было. Когда я, наконец, отдышался, заболело сердце. Я знал, что оно заболит и хотел перетерпеть, но не выдержал, вынул инъектор и сделал себе укол. Этот инъектор дал мне Кросс месяца три назад, и с тех пор я его всегда ношу с собой. Возможно я и не затеял бы эту гонку, если бы не надеялся на него в крайнем случае. Он рассчитан на двенадцать уколов, а я пока использовал только три. Первый раз - зря. Просто испугался. А прошлый раз и сегодня, пожалуй, не зря. Сердце почти сразу перестало болеть, и, как всегда после укола, я до краев наполнился удивительным покоем. Ощущение было очень приятным, но я знал, что это от укола, а их осталось девять штук. Правда потом у Кросса можно будет взять другой инъектор или заполнить старый, но в этом я уже не был уверен. Полежав немного, я решил, что надо бы включить стимулятор и уже дотянулся до клавиши, но передумал и включать не стал. Было жаль ощущения покоя. Пыльный кварцевый плафон приятно грел кожу, доносился почти человеческий голос информатора. Слышно было плохо, но я догадался, что передавалась метеосводка нашей зоны. В лабораторию идти не хотелось. Обычно по утрам я все делаю наспех, чтобы быстрее попасть в лабораторию, включить плазмотрон и надеяться, что сегодня произойдет чудо. Но после бассейна и укола хотелось просто лежать на этом сломанном кресле под грязным плафоном и слушать далекое бормотание автомата. Я закрыл глаза расслабился, но удержать себя не смог и стал думать о варихроматоре. Варихроматор придумал Олег - самый толковый приборист нашего института. Назначение варихроматора - формировать сигма-поле и варьировать его в широком спектре частот. Прибор этот нужен мне для опытов по синтезу некоторых высокоорганизованных частиц. Когда он мне впервые понадобился, и я понял, что без него не обойдусь, я пошел к Олегу и объяснил, что мне нужно. В то время мне это казалось довольно простым. Это было три года назад, и мне многое казалось значительно проще, чем сейчас. У меня и идея была, которую я предложил Олегу. Идейка ерундовая, но тогда она казалась мне стоящей. Идея базировалась на фантастическом предположении о том, что элементарные субчастицы, наиболее мелкие кирпичики на которые удается развалить материю, являются вихревыми образованьями гравитационного поля. В этом случае становилось понятным многое. От гравитационных свойств материи до ее энергоемкости. Получала простое объяснение и антиматерия, в основе которой лежали вихри с другим знаком момента, и процесс аннигиляции, и многое другое. Но нужно было и объяснить многое: от непонятной стабильности вихрей до не очень понятных способов их взаимодействия. Загадкой оставалось и формирование электростатических полей и наличие широкого спектра сил взаимодействия внутри вещества. Мне казалось что, меняя сигма поле, можно найти резонансные частоты вихрей и как-то взаимодействовать с ними, может даже и разрушать. И при этом должны наблюдаться разного рода энергетические эффекты. Примерно сутки я рассказывал обо всем этом Олегу. Олег молчал, морщил нос и складывал аккуратной стопочкой листики с выкладками, которыми я старался его убедить. Я предполагал, что он будет возражать и возникнет дискуссия, но он молчал, пил какой-то густой желтый напиток, потом сказал, что это весьма любопытная гипотеза, вежливо попрощался, забрал листочки и ушел. Через пару дней он сам меня нашел, ласково улыбнулся и заявил, что для опровержения моей гипотезы тоже нужен варихроматор, поэтому он его сделает. Так в моей лаборатории появился довольно громоздкий прибор и Олег стал ее частым гостем. В лаборатории стоял компьютер последнего поколения на нейронных цепях. Олег долго его рассматривал, удовлетворенно хмыкал, нежно поглаживал и попросил разрешения ввести его в управляющий блок варихроматора. Комп я использовал, в основном, для моделирования разнообразного бреда, который приходил мне в голову. Олег почувствовал мои душевные шатания, нежно улыбнулся и сказал, что в этой машинке мы разместимся оба, не мешая друг другу. Уже через пару месяцев от моей гипотезы остались сомнительные клочья, но в процессе ее опровержения, мы наткнулись на необъяснимое поведение плазменного шнура в сигма-поле. На некоторых частотах он рассыпался и никакими магнитными полями не удавалось его удержать. Факт загадочного поведения плазмы в сигма-поле тут же попал в планетный информарий и к нам приехал Линдер. Сумасшедший Линдер. Линдер - фантазер. Один из самых перспективных физиков планеты. Из-за него у нас с Олегом возник спор. Я не видел живых медведей, но в детстве часто смотрел зоофильмы и решил что Линдер похож на громадного медведя. На рыжего вежливого гризли. А Олег сказал, что в первобытные времена, когда люди еще не умели решать системы дифференциальных уравнений, но уже научились мотаться в разные места верхом на мамонтах, все координаторы племен были именно такими. Вечером, уже после беседы с Линдером, я почти согласился с Олегом, что есть в нем что-то мезозойское. Но его идеи нам сразу же показались очень привлекательными. Он считал тогда, да и до сих пор убежден, что субчастицы - это элементарные кванты пространства. На первый взгляд, картина при этом получается весьма соблазнительной: группируясь в частицы, кванты пространства создают вещество, легко описывается энергетическое поле, как взаимодействие между квантами, получает объяснение факт изменения метрики пространства под действием полей и так далее. В общем гипотеза объединяет материю и пространство, точнее, выражает материю, как форму существования пространства. Меня сразу насторожила математическая модель, которой он описывал все взаимодействия между частицами и их вероятностные характеристики. Олег долго в нее вникал, а потом сказал: - "В этих зыбучих выражениях тонет даже такая пловучая вещь, как закон причинности". Но мне так понравились идеи Линдера, что я все бросил и засел за разработку "честной" математической модели его гипотезы. С тех пор прошло около года, и я значительно поостыл. Гипотеза оказалась неудобной. Каждый раз в нее что-нибудь не укладывалось. Самое главное, совершенно не ясно, как быть с сигма-полем. Никак оно не вписывалось в гипотезу. Линдер считает, что этого поля вообще нет, но как тогда обяснить некоторые особенности взаимодействия субчастиц? И варихроматор работает. Работает диковато, но синтезом управляет и на резонансных частотах расщепляет плазменный шнур. В это сигма-поле никто не верит, оно не регистрируется никакими приборами, какое-то оно придуманное, но как же тогда варихроматор меняет энергию взаимодействия субчастиц? И как объяснить изменения устойчивости комбинаций после начала реакции в плазменном шнуре варихроматора?
Вот обо всем этом я и думаю все время. И даже, когда я стараюсь думать о чем-нибудь еще, я все равно думаю о варихроматоре, энергии синтеза, контроле устойчивости и снова о варихроматоре. Я во все это бьюсь, как шальная муха в пыльное окно, и все никак не могу попасть в открытую форточку. Если только она есть эта форточка. Когда я устаю, как сейчас, и мне не хочется в лабораторию, и все меня раздражает, и я кажусь себе беспомощным и глупым, тогда мне кажется, что никогда я не найду этой форточки, а так и буду всю жизнь зря биться в эти прозрачные, но страшно твердые идеи линдеровской гипотезы. Сейчас всем физикам туго, и все решают те же проблемы, что и я, и, в конце концов, кто-то решит. Силл из второй зоны, или Глойс, или Линдер. Скорее всего Линдер, у него удивительная интуиция.
В кабинке стало жарко и душно. Не открывая глаза, я нашарил тумблер и выключил плафон. Лежать надоело, и, поколебавшись, я все же включил стимулятор. То ли я слишком устал, то ли и стимулятор в этой кабинке был испорчен, только никакой бодрости я так и не почувствовал. Я оделся и пошел в поселок. Всю дорогу я не мог решить - идти в лабораторию или не ходить. Я дошел до лабораторного корпуса, и, постояв немного, решил зайти в кафе. Есть не хотел, но знал, что лучше позавтракать. В кафе я подошел к видеофону и набрал номер лаборатории, но аппарат никто не включал. Я ждал минут пять, думал Олег занят с варихроматором, а потом набрал его домашний номер, и к аппарату подошла сестра Олега Вика. Ей не больше шестнадцати, но она старается выглядеть на двадцать. Иногда она забывает стараться, и тогда видно, что она совсем девчонка. Особенно если ее рассмешить. Едва увидев меня на экране, Вика радостно заулыбалась. Этому она научилась у Олега. Они оба считают, что мне надо радостно улыбаться. Для настроения. На этот раз улыбка была особенно радостной, и я понял, что выгляжу особенно скверно. Вика мне сказала, что Олег рано утром ушел в институт и обещал вернуться после обеда. Потом она спросила, как мои дела и, узнав, что я нечаянно влюбился в певицу из шестой зоны и вечером лечу к ней в Южную Америку, минут пятнадцать рассказывала о своих. Когда экран потемнел, я облегченно вздохнул. Оказывается я тоже делал бодрое лицо. Дома меня ждал Олег. Он сидел за моим столом и вдохновенно ковырял пульт домашнего кибера, с которым я иногда играл в шахматы. Олег как-то проиграл ему, и с тех пор кибер его раздражал.
- Сводишь с ним счеты?
Увидев меня, Олег залучился бодростью и весельем. Я вспомнил, как мне улыбалась Вика и подумал, что надо бы мне взглянуть на себя в зеркало.
- С этим жалким безобидным автоматом для чистки ботинок? - Олег презрительно ткнул в автомат пальцем, - я его давно простил. Пусть чистит ботинки, играет в поддавки и составляет гороскопы. Он же не виноват, что некоторые ведущие физики планеты принимают вышеупомянутые гороскопы за откровения квантовой механики и заставляют хороших, но простоватых парней ломать головы над их расшифровкой.
- Странно, - подумал я, - почему этот простоватый парень решил, что я не пойду в лабораторию?
Мы довольно долго говорили о последней серии наших экспериментов. Потом Олег рассказал о последней работе Глойса, и мы даже включили кибера, чтобы проверить его выводы, а я все никак не мог понять, почему Олег решил, что я не пойду в лабораторию. Я же случайно не пошел туда. Просто не хотелось, а совсем не потому, что Кросс... И тут я все понял.
- Олег, ты говорил с Кроссом?
Олег молча посмотрел на меня. И по тому как он на меня посмотрел, я, кажется, мог бы восстановить этот разговор во всех подробностях.
- Видишь ли, Стив, - Олег прищурился и сморщил нос. Он всегда морщит нос, когда хочет быть обаятельным. А сейчас он очень хотел быть обаятельным, - я давно хотел поговорить со стариком. После того случая в лаборатории.
Это, когда я испугался и зря использовал дозу инъектора. Это было первый раз, и я еще не знал, когда надо колоть, а когда не стоит.
- Кросс ничего не хотел мне говорить... Я знаю, он обещал тебе молчать... Я его очень долго уговаривал.
Мы помолчали. Я представил, как Олег "очень" уговаривал Кросса и усмехнулся. Кросса я знал хорошо.
- Вот что, Стив. В лабораторию я тебя больше не пущу.
Олег так сморщил нос, что стал похож на улыбающегося бульдога. Я даже обалдел от неожиданности. Такого я от Кросса не ждал. Никак не думал, что старик может пойти на это. Даже от него я такого не ждал.
Я подошел к видеофону и стал набирать номер Кросса.
- Я бы не стал сейчас с ним разговаривать на твоем месте, Стив.
На моем месте! Олег перестал морщить нос и глаза у него сделались испуганные. Тогда я сел в кресло и стал ждать, когда Олег уйдет. Мы долго молчали, а он все не уходил. Потом стал уговаривать меня поехать на пару месяцев в Атлантиду. Я никогда там не был, а Олег был много раз, и, иногда уезжал туда работать. Он очень любит рассказывать о своих приключениях в Атлантиде. Как у него сломались жабры и он мужественно тонул. Как он заблудился в пещерах с ультразвуковым компасом и только благодаря необыкновенной находчивости выбрался из них. Или про всякие там драки, когда его пытались есть акулы, спруты и какие-то неизвестные науке твари с собачьей головой и телом краба. И если среди слушателей случаются женщины, рассказы начинают походить на мифы о подвигах Геракла. Одно время я тоже собрался ехать в Атлантиду. Мы условились ехать вчетвером. Мы с Олегом и два биолога из астрофизического, которых Олег хорошо знал. Но тогда вдруг заработал варихроматор и мы не поехали, а сейчас Олег взялся за меня всерьез. Он опять морщил нос, описывая прелести подводных прогулок с инфралокатором и целебные свойства рыбной кухни.
- Мы поедем вчетвером, - убеждал он, - ты, я, Вика и еще один человек.
Я вспомнил этого человека и невольно позавидовал Олегу. Наверное Лия самая красивая и обаятельная женщина из тех, которых я видел.
- Вика не поедет, - сказал я, - у нее дела.
- Это какие же? Увлечение ихтиологией, которое началось вчера за завтраком и сегодня к ужину должно пройти? Или этот белобрысый балбес - cветохимик, который каждое утро забывает номер своей лаборатории и бродит по институту, пока его не начнет выкликать информатор, а при слове фотосинтез на двадцать минут впадает в нирвану? Вика мечтает об Атлантиде. Она бы давно поехала туда сама, если бы я позволил.
У меня опять начало ныть сердце и очень хотелось остаться одному.
- Ну как, Стив, махнем? - Олег положил руку мне на плечо, - уговорил я тебя?
- Хорошо, малыш, поедем. Только перестань морщить нос. Я тебя и так люблю, с гладким.
Я почему-то растрогался. Хороший парень Олег. Уже уходя, он остановился и сказал неожиданно усталым голосом:
- Вот что, Стив, я сменил шифр в замке лаборатории.
- Я догадался, малыш.
Я думал, что он улыбнется, но он так и не улыбнулся. Оставшись один, я лег на диван и стал обо всем думать. О линдеровской гипотезе, о Кроссе, об операции, об Олеге, об Атлантиде и о том, как теперь быть. А потом я думал только о Кроссе. О вчерашнем разговоре и о странном его поступке, которым он ломал мою жизнь. Сердце ныло под левой лопаткой, как больной зуб. Тогда я лег на спину, расслабился и совсем перестал думать. Это очень трудно ни о чем не думать, но я научился. В это время здорово отдыхаешь. Я так лежал долго. Может час, а может и больше часа. Ждал, когда начнет успокаиваться сердце. Я вздрогнул, когда услыхал тихий гудок вызова видеофона. Из глубины экрана медленно выплывало смущенное лицо Кросса. Я не торопился нажимать клавишу приема. Это было не вежливо, но мне хотелось подольше посмотреть на смущенное лицо Кросса, пока он меня не видит. Очень многое я хотел ему сказать, но я был уверен, что все это он знает и так. Что он все обдумал прежде, чем говорить с Олегом, и переубедить старика я не смогу. Да и незачем мне его теперь переубеждать. Я встал и нажал клавишу. Лицо Кросса сразу изменилось и стало "обычным лицом Кросса". Я никогда не мог понять, зачем он это делает. Только я уверен, что, когда он один, у него лицо, как у всех, а "обычным" оно становится, когда Кросс беседует с пациентом.
- Ложитесь, ложитесь, Стив. Вам нездоровится, и вам сейчас лучше лежать, - сказал он "обычным" голосом. Я подкатил монитор к дивану, чтобы ему было видно меня, и лег. Он потребовал рассказать и показать что и где у меня болит. Я рассказал и показал. Потом он заставил меня снять с левой руки браслет биодатчика и прикладывать его к разным местам на груди и спине, а сам смотрел его показания у себя в кабинете. И по его "обычному" лицу нельзя было ничего понять. Потом он спросил, далеко ли у меня инъектор, который он мне дал, и попросил сделать укол. Я сказал, что не очень уж оно и болит и даже, кажется, начинает проходить. Это было не так, но уж очень я не люблю колоться этим инъектором. Кросс видимо знал, что это не так и сказал, что все же лучше сделать укол. После укола я, как всегда, немного обалдел, но боль в сердце почему-то не прошла, а только изменилась и стала другой. Кросс, наверное, понял это по своим приборам. Он, вдруг, засуетился, уставился в свои приборы, а когда посмотрел на меня, я увидел, что лицо у него испуганное и какое-то серое. Может он думал, что он один, и я на него не смотрю? Я тоже немного испугался, но не сильно, уж очень я обалдел от укола.
- Все будет хорошо, мой мальчик. Сейчас я к вам приеду, - и лицо у Кросса опять было почти обычным. Вот только "мой мальчик" в его устах может удивить кого угодно.
- Слушайте Кросс, - мне вдруг стало так плохо, что я совсем перестал на него злиться, - мы с Олегом решили ехать в Атлантиду, только... - Тут я задохнулся от боли и подумал, скорей бы он приехал, этот Кросс.
2
Кросс лечил меня сном. Может, он меня и еще как-нибудь лечил, но я этого не знаю, я все время спал. Рядом с моей кроватью стоял гипнотрон, и как только я начинал просыпаться, кто-то его включал, и я никогда не успевал проснуться до конца. А может он и сам включался, этот гипнотрон, потому что рядом со мной никого, по-моему, не было. Большее время сон был, как черная бездна, в которую я проваливался со странным чувством бессмысленной благодарности, но иногда я подолгу дремал, и тогда сквозь пелену сна видел овальное окно и ветви большого дерева, которое чуть раскачивал ветер. Просыпался я медленно, а когда проснулся начал вспоминать. Постепенно я все вспомнил, и стал ждать Кросса. Ждал долго, но он не приходил, и я снова заснул. Не знаю сколько я проспал, но когда опять проснулся, то был до того здоровый, что не стал думать ни о Линдере, ни о Кроссе, а просто лежал и радовался этому давно забытому ощущению здоровья. Я даже не сразу заметил, что гипнотрон откатили в сторону, а на его месте стоит и улыбается мне высокий красивый парень. Мы познакомились, и я узнал, что парня зовут Берт, что он помощник Кросса и будет меня лечить. Берт чем-то был похож на Олега, но не щурился и не морщил нос. Он мне сказал, что скоро я окрепну и буду совсем здоров. Я очень проголодался, пока они лечили меня сном. Не знаю, чем они меня все это время кормили, но ощущение было такое, что ничем.
- Берт, у вас изредка кормят еще живых пациентов?
- Если они не очень привередливы, - ухмыльнулся он и принес мне стакан с чем-то красным. Я хотел привстать, но не смог. У меня грудь и живот оказались опутанными белыми шнурами. Я почему-то решил, что это трубки по которым в меня что-то вливают и выливают, и мой зверский аппетит резко пошел на убыль, но Берт объяснил, что это провода от вживленных в мою грешную плоть электродов, необходимых для восстановления тканей сердца. С помощью Берта я выпил красную бурду. Судя по вкусу, она была приготовлена из рыбной котлеты раздавленной в клубничном варенье и морской воды. Может там было и еще что-нибудь, но, выпив один стакан, я не понял, а удовлетворять любопытство вторым стаканом не решился. Пока я старательно пил этот морской коктейль, Берт рассказал, что Кросс хотел меня оперировать и уже составил программу хирургическому автомату, но вдруг передумал и решил меня лечить этими электродами. Берт рассказал что Кросс сильно волновался в первые сутки и сам корректировал частоты на некоторых электродах, но уже на второй день успокоился и передал генераторы в ведение своего помощника. Берт мне рассказал, что провода идут к сложным приборам, расположенным подо мной, что часть приборов меня анализирует, а другая лечит. По тому, как он все объяснял, я понял, что стоит мне немного окрепнуть, и Берт непременно позаботится, чтобы я узнал об этих приборах возможно больше. Я хотел спросить у него про Кросса, но не спросил. Мне хотелось видеть Кросса, но я боялся, что, когда увижу его обычное лицо опять начну злиться. Пока я спал часто звонил Олег. Ему меня показывали, и он смотрел, как я сплю. Берту он сказал, что сплю я очень убедительно, и его это зрелище завораживает. Потом Берт ушел, и я остался один. Лежал и совершенно ничего не хотел, и мне было удивительно хорошо. У меня в ногах был установлен большой экран видеофона, и когда на нем без гудка вызова неожиданно выплыло лицо Олега, я не спал. И хотя глаза у меня были почти закрыты, я сразу через ресницы увидел его. Мне было удобно лежать, не хотелось разговаривать, и я долго мог бы смотреть на лицо моего друга, если бы оно было веселее. Ему, видимо, не сказали, что я почти здоров, и лицо у него было, как у Вики, когда ее не взяли в экспедицию на Венеру.
- Привет, Олег. Сейчас я проснусь, а ты воздержись от лучезарной улыбки, которой ты научил Вику. Я думаю, она больше не нужна.
Постепенно голос у меня окреп, и в нем даже появилась некоторая молодцеватость. Олег вздрогнул, но тут же и залучился.
- Забавно, Стив, но именно сегодня Вика просила тебе передать, что она повздорила со светохимиком и едет с нами в Атлантиду. Ты не забыл?
Я забыл про эти чертовы провода и снова попытался привстать.
- Что ты, малыш! Я только об этом и думаю. Тут из меня на днях должны кое-что вынуть и... Ты у Кросса не спрашивал, когда меня выгонят?
Олег разговаривал из лаборатории, и я видел за его спиной включенный контроллер.
- Кросс сам не знает. Ты у них там уникальный экспонат и они... - вдруг Олег посмотрел на меня удивленно, а потом с раздражением. Это продолжалось несколько секунд, и я не сразу понял в чем дело, - видишь ли, Стив, тут один породистый парень запрещает развлекать тебя разговором. Наша беседа его раздражает. Он мне показывает свою эмограмму. Так я и без нее вижу, волнуется парень.
Я догадался, что это Берт вмешался в разговор и показывал Олегу мою эмограмму. Чтобы успокоиться, я попытался сообразить, зачем Олег включил контроллер.
- Не забудь выключить плазмотрон перед уходом.
Олег оглянулся и небрежно махнул рукой.
- Несколько раз звонил Линдер, и я ему показывал результаты нашей последней серии. Он тут же начал что-то писать, кажется по мезозойски, я ничего не понял, но... Стив, этот здоровый парень опять мне что-то показывает. Я лучше тебе пришлю эти записи и ролики с результатами. Второй почти сошелся с прогнозом, но Линдера заинтересовал тот, который не сошелся. Ты посмотришь?
- Посмотрю, малыш, - сказал я и подумал, что может быть Кросс не все сказал Олегу. Может он не сказал ему главное.
- До свидания, - сказал Олег. Я кивнул. - Стив, - он почти отвернулся от экрана и не смотрел на меня, - я восстановил старый шифр в замке. Ты его не забыл?
- Нет, - сказал я и замолчал, почувствовал, что могу и не справится с голосом.
Первое время ко мне никто, кроме Берта, не приходил. Берт обычно заходил по утрам и, если я смотрел какую-нибудь телевизионную программу, он, молча, садился в кресло и тоже ее смотрел. Возможно он хотел поговорить со мной, но я не выключал экран, побаивался, что он начнет объяснять работу приборов, которыми меня лечили. Берт сам разработал большинство этих приборов, и у них с Кроссом было что-то вроде профессионального спора. Берт считал, что стимулирующими полями, которые создавали в теле пациента его приборы можно вылечить почти все, а Кросс так не считал. В этом споре я был главным козырем Берта, поэтому, когда он приходил, я делал вид, что просто оторваться не могу от экрана. Некоторые программы я и в самом деле смотрел с удовольствием. Чаще других это были музыкальные программы. Берт рядом со мной установил пульт, и я мог выбрать любую программу планеты. А если уставал, выключал все и часами смотрел на дерево за окном. Мезозойские записи Линдера я не смотрел и почти забыл и о них и о роликах, которые передал Олег. Когда вспоминал, старался снова забыть. Олег ничего не спрашивал, но я знал, что он о них помнит. Однажды утром Берт пришел до того лучезарный, что я догадался, что из меня будут выуживать его электроды. Процедура оказалась омерзительной, так-как Берт не пользовался гипнотроном, но уже днем я начал смотреть записи Линдера, а вечером неожиданно пришел Кросс. Я был под впечатлением четко сформулированных сумасшедших идей Линдера. Я опомниться от них не успел, когда Кросс пришел. И я подумал, что он, вероятно, специально выбрал время, когда у меня такое состояние. Он всегда знает мое состояние по своим биодатчикам. И когда я так подумал, то понял, что на этот раз Кросс ошибся. Разумеется у него было обычное лицо, и он уже хотел что-то сказать своим обычным голосом. Вероятно что-нибудь жизнерадостное, но я перебил его. Неудачно он выбрал время. Если бы он пришел до того, как я просмотрел записи Линдера, он бы сказал все, что хотел, а я бы вежливо выслушал его, и это был бы вполне приличный разговор. Теперь мне было не до приличных разговоров. Теперь я по настоящему проснулся и хотел знать, что со мной будет. Очень хотел знать.
- Кросс! Очень рад вас видеть. Вы победили смерть, спасли мою жизнь, и я непомерно рад за нас обоих.
Кросс поднял ладонь, как бы желая остановить меня. Теперь он выглядел обычным мудрым стариком.
- Скажите, смогу я теперь перенести генную блокаду и работать в зоне больших полей? - Вероятно я заранее придумал эту фразу. Уж очень сразу я ее сказал. Кросс молчал. Стоял и молчал. Я попытался сесть, но смог лишь приподняться на локтях, а Кросс даже не пошевелился. Все он чувствует и понимает. Только почему он молчит? Он же знал, что я его об этом спрошу. Он же для этого и пришел. Или он, в самом деле, рассчитывал на нейтральный разговорчик? А может надо было про кровь спросить. Про блокаду мне, пожалуй, и так ясно. А Кросс все молчал, и когда уже нельзя было дольше молчать, он сказал:
- Не сможете, Стив.
И я понял, что про кровь спрашивать не надо. Я убрал локти и лег. Я еще хотел спросить Кросса про Олега, но у меня было стиснуто горло, и я не знал, какой у меня получится голос. Я погладил горло, но это не помогло, и я решил ждать, пока оно само пройдет. А Кросс опять замолчал, вероятно, смотрел на меня, и мне приходилось следить за лицом, чтобы он не узнал про горло.
- Стив, это было очень трудно, - Кросс наклонился и говорил почти шепотом, - вам заменили часть сердца и большинство крупных сосудов. Потом биополями восстанавливали поврежденные лейкозом ткани. Печень, почки, легкие... Мы с Бертом очень боялись, что вы... умрете. Но вы будете жить, Стив, и мы желаем вам счастья. Мы желаем вам счастья, Стив Глухов!
Теперь Кросс не старался скрыть, что очень волнуется, и от этого, вдруг, стал красивым. И голос у него как-то помолодел. Кросс - красавец, - подумал я. Он вынул из кармана таблицу и, поколебавшись, положил ее рядом с моей правой рукой.
- Мальчик мой, если ты уедешь из поселка, можешь не читать эту таблицу. Тогда выкинь ее. Но если хочешь остаться - прочти. В ней нет жалости, в ней нет сомнения, в ней - правда.
Кросс встал и пошел к двери, потом обернулся и сказал:
- Я ничего не говорил Олегу. Почти ничего. Вам лучше самому все ему рассказать.
И он ушел. Таблица была посчитана на большом институтском компьютере. Я узнал бланк. Когда я понял, что в ней посчитано, то подумал, что сегодня, может быть, самый трудный день моей жизни. Расчет был прост, и ошибиться было негде, но я всеже искал ошибку. В исходных данных, потом в промежуточных и снова в исходных. И ошибку я искал, чтобы подольше не читать итоговую строку таблицы, напечатанную красным шрифтом. Я ее видел и знал что в ней, но пока я вспоминал исходные данные, я ее мог не читать. Потом прочел. Несколько раз прочел и растерялся. В таблице учитывалось все. Уровень облучения, его спектр, время и восстанавливающее действие биополей. В нижней строке были аккуратно посчитаны изменения генной структуры различных тканей моего тела. И совсем внизу красной строкой было сосчитано время устойчивого функционирования этих моих тканей с измененной генной структурой. Там так и было написано: время устойчивого функционирования. И сосчитано было это время в днях, и все числа красной строки были двузначными. Первая колонка была сосчитана для исходных данных работающего варихроматора, и под ней стояла красная цифра 12. Меньше двух недель "устойчивого функционирования", потом неустойчивое или просто не функционирование... Для условий институтского вестибюля стояла цифра 72. Это значит, если я дальше вестибюля не пойду, а буду, как писал древний поэт, размышлять у парадного подъезда, тогда - 72 дня, самое большое число красной строки. Оказывается, все очень просто. Не надо было менять шифр замка, объяснять мне мой долг обществу, рассказывать что-либо Олегу... Ничего этого оказывается не надо. Нужно было просто замерить дозу в вестибюле и напечатать это красное число. Два месяца и двенадцать дней устойчивого существования или как там - функционирования. И все стало ясно. Даже упрямому физику Стиву Глухову. Никаких хлопот. Упрямый физик уезжает в центральную зону и становится учителем. Вечерами, если он не занят учениками, Стив глухов слушает информационную передачу "с переднего края науки", и, иногда, ему звонит его друг Олег Седов, с которым они когда-то вместе... Я держал перед глазами эту таблицу. Лоскут пластика, минуты три машинного времени, красная строка, и Стиву Глухову все предельно ясно. Мне захотелось включить гипнотрон. Вывернуть аттенюатор до упора и включить. Я положил руку на холодный штурвальчик и повертел его немного, хотя знал, что включать не буду. По каналу музыкальных программ передавали концерт для поликорда. Низкие вибрирующие звуки формились в медленную мелодию. На экране зыбилось волнами море, вылизывая узкую полоску желтого берега. Берег был плоский и какой-то ненастоящий. И мелодия мне показалась не интересной. Однообразная примитивная мелодия, и я подумал, что для поликорда она, пожалуй, не подходит. А потом я почувствовал в ней напряженность. Ритм ее немного не совпадал с морским прибоем на экране. Мелодия чуть опережала удары волн, они ее сдерживали, и напряженность в ней от этого росла. Мелодия как бы стремилась вырваться из плена волн. Но сила, которая связывала ее с прибоем росла, она чуть поддавалась и тут же упруго возвращала мелодию в ритм прибоя. Я перевернул таблицу, чтобы не видеть красной строки, увеличил громкость концерта почти до предела, и услышел шум прибоя. В хорошей музыке всегда - страсть. Страсть человека. И борьба. И я заставил себя почувствовать страсть и борьбу в звуках поликорда. Настойчивую страсть мелодии в борьбе с косной стихией морского прибоя. Перед каждым ударом волн мелодия напрягалась, чуть запаздывая, копила силы, и каждый раз сил не хватало. Упругая мощь прибоя смывала ее обессиленную обратно. Но она вновь копила силы, и появлялась надежда. И снова рокот прибоя глушил и бросал ее назад. А море менялось. Удары волн становились злыми, раскатистыми. Их ритм стал нервным, неуверенным, а в мелодии, вдруг, послышался короткий торжествующий аккорд. И я почувствовал, что нет плена волн, а есть напяженная, на пределе сил, борьба. И есть усталость, и отдых, и снова борьба. Ритм за ритмом, удар за ударом, раунд за раундом. Мерный, сонный, тяжелый накат исчезал. Мелодия становилась сложнее. В ней появилось злое упрямство, и она каждый раз, опережая, подстегивала удары волн. Море металось, искало потерянный ритм, находило и тут же снова теряло его. А мелодия росла, она заполняла все новые и новые регистры поликорда. Стали слышны другие мелодии, они крепли ширились, вытесняя первую на самые верхние регистры. Но энергия их падала, и они уступали поликорд главной мелодии. Теперь накал борьбы не уставал в ней. Страстные точные аккорды хлестали пенный прибой. Встрепанное косматое море стеной рвалось на берег. Удары волн стали беспорядочными, но каждый раз мелодия успевала ударить их аккордом, и они рассыпались брызгами. И вдруг в почти беспорядочной буре звуков раздался человеческий голос. Голый, оторванный от свирепого азарта борьбы, голос пел главную мелодию. И в нем были тоска и страх и что-то совсем жуткое было в нем. Одиночество или смерть. Я от него затвердел весь. Я знал, что поет поликорд, а не человек, но все равно победить в себе ужас не мог. А в музыке все не было жалости, ничего в ней не было кроме ужаса. И отчаяние нарастало во мне. И устал я уже от отчаяния... А потом на берегу появилась женщина. Она неподвижно стояла у границы прибоя, но было видно, что она и музыка - едины. Женщина начала танцевать, и музыка подчинилась ей, и голос запел ее движения. А она боролась с морем. Тяжелые зеленые комья воды били ее в грудь, клочьями пены хлестали лицо. Долго боролась с морем женщина и не уставала. Движения танца становились все энергичнее. Страсть борьбы захватила танцовщицу, и голос пел ее борьбу. Радость, напряженная радость борьбы звучала в нем теперь. Появились другие голоса. Сливаясь с первым, они завладели всеми регистрами поликорда. Движения танца стали неистовыми. Жажда победы была в нем. Страстная жажда победы. И море уступило. Волны никли, жались к ее ногам, к ногам человека. Я передохнул. Потом был финал. Море было такое же, как в начале, но теперь его ритм подчинялся ликующему хору победителей. Концерт был длинный, и я устал, но потом усталость ушла, а радость победы осталась. Надолго.
Кроме меня у Кросса было еще два пациента. Когда Берт разрешил мне вставать, я познакомился с ними. Филипп казался очень старым. Ходить он почти не мог и старался быть один. Когда я случайно узнал его возраст, то подумал, что вероятно Филипп очень трудно жил. Вейду было одиннадцать лет и выглядел он совершенно здоровым мальчиком. Я хотел спросить Берта, чем Вейд болен, но почему-то не спрашивал. Первый раз я увидел Вейда в информарии. Ходил я еще неважно, и меня привел туда Берт. Потом он ушел, а я стал копаться в старых роликах. Интересных роликов в тот раз я так и не нашел, да я и не очень знал, что мне нужно. Просто сидел и просматривал старые ролики по каталогу. Когда мне это надоело, я решил поупражняться в ходьбе, и, когда вошел Вейд, я бродил по информарию, натыкаясь на все подряд. Не взглянув на меня он подошел к аквариуму, а я сел и стал смотреть, как он дрессирует большую лиловую рыбу. Остальных он загнал в угол, а лиловую заставлял проплывать через кольцо и кормил за это червяком. Кольцо было приделано к карандашу, Вейд водил им по всему аквариуму, а рыба плавала за колцом и глотала червяков.
- Готовишь аттракцион?
- Нет, - он даже не обернулся, - вырабатываю у нее условный рефлекс.
- Один мой приятель рассказывал, что он проделывал нечто похожее с акулами. Могу познакомить.
Вейд посмотрел на меня с интересом и промолчал, но было видно, что он не прочь перенять опыт Олега. Лиловая рыба торпедой металась по аквариуму, спасаясь от кольца.
- Нажралась, - обиженно сазал Вейд и кинул остатки червей другим рыбам.
- Боюсь, ничего у тебя с ней не выйдет. Глуповата она у тебя.
Мы посмотрели на рыбу, и рыба через толстое стекло аквариума посмотрела на нас.
- Нет, она - ничего. Только нажралась, - Вейд отвернулся от аквариума. Толстая рыба больше его не интересовала, и он внимательно разглядывал меня.
- Вас зовут Стив. А правда, что Кросс заменил вам голову?
- Вранье. Я бы непременно заметил.
- Они это делают очень ловко, так, что и шрама почти не видно.
Я положил голову на спинку кресла, и Вейд долго водил пальцем по моему горлу.
- Нашел?
- Немного заметно, но скоро совсем зарастет, - в голосе Вейда слышалось сожаление.
- А кто тебе сказал, что мне ее заменили?
- Филипп. Про голову. Я и без него знал, что вам что-то поменяли, и долго приставал к нему. В начале он молчал, не хотел говорить, но, если к Филиппу долго приставать...
- Ясно. Не выдержал.
Вейд пожал плечами.
- Филипп - человек не умеющий хранить тайны, - сказал я, и было видно, что Вейд согласен со мной.
- Вот что, Вейд. У меня иногда кружится голова. Наверное она еще не прижилась как следует, поэтому, если у тебя есть свободное время, ты мог бы немного мне помочь.
Я обнял его за плечи, мы потащились к моей комнате и я решил, что знакомство состоялось.
- А вы их умеете хранить? - вдруг спросил Вейд. Я прислонился к стене и перевел дух.
- Тайны?
Вейд кивнул.
- Смотря сколько? Видишь ли, десятка два чужих тайн я уже храню, но если у тебя две-три штуки... - я попытался пожать, как и он, плечами, но заболела спина, и ничего не вышло. Вейд нахмурился и ничего не сказал. Наверное ему не понравилось, что я храню так много чужих тайн. Когда мы расставались, я подумал, что уж одна-то тайна у него непременно есть.
Вечером я снова пришел в информарий. Не хотел оставаться один и надеялся застать там Берта или его пациентов. На этот раз я притащился самостоятельно. Прозрачная стена, выходящая в парк, была раздвинута и пахло теплой травой. За большим столом Вейд и Филипп играли в шахматы. Я сел рядом с Вейдом. Позиция у Филиппа была не веселая. Вейд заблокировал центр и наращивал давление на ферзевом фланге. Играл он технично по-взрослому без авантюр, и с каждым его ходом на ферзевом фланге нарастала опасность решающей атаки. Был момент, когда Филипп сам мог вскрыть игру и бросится на короля Вейда. Это было рискованно, но я бы пошел на этот вариант. Филипп промедлил и минут через двадцать его положение стало совсем грустным. В парке, где-то совсем не далеко, пели забавную песню про кибера, заблудившегося на чужой планете. Пели громко, и Филипп часто смотрел в парк. То ли злился, что мешают, или просто прислушивался? Позиция его стала безнадежной, но он не сдавался и играл эндшпиль до мата. Я думал, он надеялся не зевок противника, но взглянув на него, понял, что он просто сидит в своем самоходном кресле и слушает, как ребята поют в парке.
- Давайте еще! - Вейд не остыл после борьбы. Филипп улыбнулся покачал головой и отъехал от стола. Совсем спуститься в парк он не мог из-за ступенек и остановился так, что одно колесо его кресла повисло в воздухе. Вейд вертел в пальцах пешку и приходил в себя.
- В шахматы у тебя лучше получается, чем с рыбами.
Вейд посмотрел на аквариум, аккуратно сложил фигуры в ящик, задвинул его в стол и, осторожно пройдя мимо Филиппа, ушел в парк. В парке теперь пели песню про влюбленного негра. Это очень старая песня. Теперь и реки такой нет, и слово негр только в этой песне и осталось. Древняя песня, а поют ее часто. Наверное нет человека на планете, который бы ее не знал.
- Космонавты часто поют эту песню, - вдруг сказал Филипп.
- Вы были космонавтом? - спросил я и понял, что спросил не так, потому что космонавтами остаются до конца.
- Нет, - тихо сказал Филипп, - я не космонавт.
Я думал он назовет свою профессию, но он больше ничего не сказал. На столе валялась раскрытая кассета. Кто-то ее смотрел и забыл положить на место. Я вытащил ролик и сунул его в инфоскоп. Ролик оказался звуковым, но я не стал надевать наушники, а просто смотрел, как по экрану инфоскопа, качаясь, медленно ползли горы. Я думал, что это отчет какой-нибудь экспедиции, и только когда на экран выполз лес и маленький домик на опушке, и около домика, вдруг, появились парень и девушка, и они поцеловались почти как на самом деле, я догадался, что это игровой фильм. Я выключил инфоскоп и подумал, что не стал бы целоваться, если не хочется, да еще чтобы было похоже. Странный народ актеры. В парке больше не пели, и были слышны деревья. Мне захотелось посидеть где-нибудь в темной аллейке и обдумать все еще раз. Но я представил, как спущусь мимо Филиппа и уйду в парк, а он останется один перед этими дурацкими ступеньками... Да и ходил я еще плохо. Я достал кассету Стисса и выбрал ролик его ранних сочинений. Стисса считают старомодным. Олег говорит, что скучнее Стисса только видеофонный справочник, да и то лишь первые пять минут, а потом уже не разберешь. Но мне Стисс нравится. Особенно его работы о человеке. Скорость я установил минимальную, и по экрану медленно плыли афоризмы раннего Стисса. Филипп не шевелился и я подумал, что он заснул, но когда деревья на секунду стихли, стало слышно, что он поет песню влюбленного негра. Я прочел почти все афоризмы Стисса, когда вдруг понял, почему Линдера заинтересовал ролик не совпавший с прогнозом. Идею надо было проверить на приличном компьютере. Я тут же вызвал Олега, но в лаборатории никого не было. Номера Линдера я не знал. Тогда я сел, успокоился и попытался обдумать все сам. Постепенно осознал некоторую наивность идеи и успокоился окончательно. Всеже я решил попросить завтра Олега все обсчитать. И я стал думать о завтрашнем разговоре с Олегом. О том, как я ему все расскажу. Про биоблокаду, про Кросса и про то, как я решил. И придумывал разные варианты ответов Олега. И каждый раз я отчетливо понимал, что настоящий разговор будет совсем другим. После нескольких "смоделированных" бесед с Олегом я совсем размяк и подумал, что мне здорово не повезло с этой генной структурой. И как бы могло быть, если бы я был такой же, как все, и мне бы сделали биоблокаду, и я бы не заболел, и все такое. Это была детская чепуха, и я уже давно отвык от нее, но если начинаешь об этом думать, трудно остановиться. Я так задумался, что и не заметил, как ко мне подъехал Филипп. Он подъехал совсем близко, полжил желтую руку мне на плечо и, вдруг, заговорил, останавливаясь после каждого слова, как автомат, когда у него кончается энергия.
- Бывает много хуже, Стив. Я знаю. Бывает совсем плохо. А счастье остается. Счастье всегда остается. Почти всегда. Потерявший радость человек перестает быть человеком. Я знаю. Запомните это, Стив.
- Мы не очень знакомы. Я только и знаю, что вас зовут Филипп и, что вы не космонавт. Пожалуй еще я знаю, что если к вам сильно приставать...
Филипп сморщился, поднял руку, и я замолчал.
- Вы не счастливы, а это нельзя, - сказал он, смял себе лицо ладонями, и я подумал, что люди обычно не стареют целиком, всегда в них что-нибудь остается молодое, а Филипп весь старый - глаза, кожа, плечи... Вдруг, кресло развернулось и увезло его в сторону. Оно вероятно управлялось биотоками, потому что Филипп в нем не шевельнулся. Он так и уехал, сжав ладонями щеки. Когда у двери он опустил руки на колени, от пальцев остались следы. Странный пациент у Кросса. Хотел мне помочь? Да разве можно мне помочь беседой? И не люблю я, когда мне говорят про радость, счастье... И еще советуют запомнить. Было очень тихо. Даже деревья не были слышны. Начиналась ночь. Неожиданно на экране видеофона появился Берт. Не знаю, что он делал у Кросса, но выглядел вконец измученным.
- Вы не собираетесь к себе, Стив? Я могу зайти за вами.
- Не стоит, Берт. Учусь ползать сам. У меня не так уж плохо получается.
- С каждым днем будет получаться лучше.
- Берт, по-моему старик ставит на вас опыты по выносливости. Готовит себе пациента?
- И это у него не так уж плохо получается, - усмехнулся Берт.
- И с каждым днем будет получаться лучше?
- Не думаю. Осталось совсем не много. Вы не видели Вейда?
- Кажется он в парке.
- Покойной ночи, Стив. Не засиживайтесь. Если сразу не уснете, включите гипнотрон.
- Покойной ночи, Берт.
Но я еще долго сидел в информарии. В жизни у меня много всего было, и поступал я иногда не самым оптимальным образом. Когда я узнал, что у меня отрицательный генный фактор, и мне нельзя сделать биоблокаду, может и надо было было плюнуть на этот зеленый виноградничек и топать подальше, где можно без лучевого иммунитета. Киберов делать или ребят учить. А я остался. И никто не знал, что у меня нет лучевого иммунитета. А виноградник оказался - не сахар. Сладкая ягода - одна на куст, а остальные - скулы сводит. И попробуй найди ее, сладкую. В начале-то я его осторожно жевал. Манипуляторы кругом поставил, в сильные поля не лез, лучевые пилюли глотал. Закусывал. Думал, обойдется. Не обошлось. Наткнулся на этот кустик с варихроматором, и не помогли пилюли. И Кросс не очень помог. А ягод на этом кусте осталось совсем мало, и одна из них - спелая. Знать бы какая. Я нащупал ролики в кармане и подумал о завтрашнем разговоре с Олегом. В коридоре меня встретил Вейд. Считается, что эти светящиеся потолки дают дневной свет. Но в коридоре они светили синим. Теней от них нет. Лицо мальчика казалось страшноватым.
- Ты все-таки решился. Ладно. Хранитель Тайн слушает тебя. Только пойдем в мою комнату. У меня не хватит храбрости выслушать солидную тайну при этом свете.
Вейд поднял лицо, посмотрел мне в глаза, и, вдруг, я увидел, что он на самом деле напуган.
- Филипп. Там Филипп. Кросс не может ему помочь. Никто не может.
- Где Филипп?
- Если вы хотите посмотреть, надо - из парка.
- Куда посмотреть?
- На Филиппа.
Я смотрел в большие тоскливые глаза Вейда и ничего не понимал. В начале мы шли по большой аллее, утыканной фонарями, и было светло, как днем, потом свернули и пошли между деревьями. Одной рукой я держался за Вейда, а другой разгребал ветви, выползавшие из темноты, и иногда хватался за них, чтобы не свалиться. Здание лечебницы подковой изгибалось внутри парка. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел справа парапет бассейна и понял, что мы идем к левому крылу здания. Я устал, остановился передохнуть и спросил Вейда, не заблудились ли мы в этих джунглях, и захватил ли он лучевой пистолет? Он помолчал и сказал, что осталось совсем немного. Тут я подумал, что все это может быть серьезнее, чем хотелось бы, и мы пошли дальше. Через несколько шагов я разглядел впереди свет. Деревья здесь росли у самой стены, мы обошли толстый ствол какого-то дерева и в одном из окон я увидел Филиппа. Его кресло стояло перед окном у боковой стены комнаты, и Филипп привалился к ней телом. Он почти выпадал из своего кресла, и щека его была прижата к серой стене. Смотреть на него было страшно. Только боль, рвущая тело боль могла сделать такое с человеком. Серая оскаленная маска, стянутая щупальцами морщин, слепо смотрела на нас из окна. Лишь глаза, изумленные яростью боли, и медленные капли пота жили на ней. Вейд прижался ко мне и не смотрел на Филиппа. А я смотрел и видел, хорошо видел, "как бывает хуже человеку", "как бывает совсем плохо". Внезапно Филипп оттолкнулся от стены и выпрямился. Жуткая гримаса боли медленно исчезла с его лица и, вдруг, я почувствовал, что он увидел меня. В парке было совсем темно, мы с Вейдом стояли далеко от окна, и он не должен был нас видеть, но он смотрел на меня в упор и видел. У меня и сомнения не было, так я чувсвовал его взгляд. Вейд вцепился в мою руку и не смотрел на окно. Я прижал его к себе, потом обнял и мы пошли обратно. Когда я оглянулся, окно Филиппа было темным. Раза два я натыкался на деревья, и от падения меня удерживал Вейд. Лицо его чуть белело в темноте, и я не знал видел ли он, что в конце боль ушла из Филиппа. В синем коридоре мы молчали, и я старался не вспоминать изумленные глаза Филиппа и капли пота в морщинах его лица. Мне вполне хватало линдеровских загадок, и эта мрачная тайна Филиппа была пожалуй совсем лишней. Не стал бы я в ней разбираться, если бы не Вейд. Ему надо все объяснить. В его мире не должно быть мрачных тайн. Еще я подумал, что возможно тайна - главное в жизни человека, но не мрачная, а настоящая. И она у Вейда непременно будет. Настоящая большая тайна. Должна быть. Их много. Хватит на всех. И сколько бы их не открывали, настоящих тайн становится все больше, потому что за каждой - целый мир тайн. Когда не будет загадки варихроматора, а гипотеза Линдера станет теорией, появятся новые тайны и новые гипотезы.
- Вейд, раньше тоже так было? Ты и раньше видел Филиппа... из парка? - спросил я у дверей в мою комнату.
- Раньше так не было. Просто он как... как не один был, и на него интересно было смотреть. А так, - губы Вейда дрогнули, - так никогда не было.
Я нагнулся, поцеловал его в макушку и испугался, что он расплачется, но Вейд не заплакал. Заснул я не сразу, и может быть первый раз за много лет перед сном не думал о гипотнзе Линдера. Утром я хотел поговорить с Бертом, но сразу после завтрака пришел Олег. Мы пошли в информарий, и оба старались казаться спокойными. В информарии Берт прямо из транслятора просматривал новые ролики. Мы не стали ему мешать и вышли в парк. Тут росли самые разные деревья. Днем парк выглядел пестрым и не таким уж густым. Мы молча шли по не высокой шелковистой траве, и я вспоминал нашу запутанную "любовь" с Линдером. Он считал, что теория процессов в камере варихроматора настолько не ясна, что эксперимент по синтезу на максимальной мощности плазмотрона ставить опасно. В центре к Линдеру относились серьезно, поэтому, когда он пригрозил, что сообщит о наших планах на Совете и потребует временно приостановить эксперименты, мы изрядно струсили. Я тогда рассчитал десятка два не очень убедительных таблиц и отправил их Линдеру. Неизвестно чем бы все кончилось, если бы Линдер сообщил в центр о наших работах, но он так и не сообщил. Он попросил Олега посчитать спектральную плотность нашего реактора, и, вероятно, решил, что у нас не хватит мощности дойти до границы устойчивости. Только вот хотел бы я знать, как он посчитал эту границу, не зная теории процессов в сигма-поле? Совсем недавно, уже после того, как я попал в руки Кросса, Олег увеличил мощность реактора процентов на двадцать. Тогда-то и началась эта чертовщина с синтезом.
- Сядем, если тебе разрешают? - Олег сел в парное кресло. Я сел рядом. Напротив росло дерево с мелкими розовыми листьями. Я старался вспомнить на что они похожи, эти листья, и не думать о том, что Линдер не знает про двадцать процентов.
- Между прочим, пока ведущий физик планеты Стив Глухов спал и развлекал скучающих от безделья докторов, простоватый, но работящий приборист трудился, как грузовой кибер и настраивал ему любимую игрушку под названием "включи, подумай и удивись".
- Доломал?
Олегу кажется, что когда он так разговаривает, его волнение становится незаметным. Вот он и говорит, как бывалый космонавт из старых романов, и я ему подыгрываю. Вроде бы и я бывалый, и нам все нипочем. Дурацкая игра. Мне всегда не по себе, когда он ее затевает.
- Теперь эта штука надежна, как кухонный робот.
- Только кнопки у него перепутаны. Никогда не знаешь заранее, компот получится или черепаха под маринадом.
- Кнопки перепутаны, - согласился Олег, и я почувствовал, что он больше не играет в бывалых. Меня это удивило, и еще меня удивило, что Олег не говорит про Атлантиду, отдых, кампанию и все такое. А он стал подробно рассказывать, как переделывал варихроматор пока я болел. Олег чувствует свои приборы. Если что-то не поддается расчету, он каким-то чутьем знает, как сделать лучше. И никогда не рассказывал мне подробности.
- Не часто ты меня посвящаешь в секреты своего ремесла.
- У каждого из нас были свои заботы, - сказал Олег, и меня как ударило слово "были", так это вышло неожиданно. Вот почему он играл в бывалых.
- И теперь ты решил, что моих мне недостаточно?
Я слушал, как розовые листья сухо трещат от ветра, ждал и старался не смотреть на Олега.
- Нет, Стив. Ты заботами обеспечен надолго, а вот мои похоже кончаются.
- Понятно. Организовано серийное производство киберов-прибористов.
- Пожалуй раньше научатся делать физиков-теоретиков из потерявших голос певиц. И это тоже будет очень смешно, но не очень скоро. А сейчас я хочу тебя развлечь другим. Дело в том, Стив, что у работяги прибориста портится характер. Тебя это может удивить, но его совершенно перестали забавлять дикие результаты синтеза. И оттого, что он не может посчитать ни одного режима, ему становится грустно. Он от этого теряет чувство юмора. Об энергии реактора, которая исчезает из камеры неизвестно куда, он думает с отвращением. А когда в семи одинаковых экспериментах получаются семь различных результатов, он начинает сердиться. Сплошные загадки портят ему характер. Он не уверен, что надо ставить восьмой эксперимент. Зачем? Чтобы потом думать - ставить ли девятый?
Олег замолчал, и я, вдруг, понял на что они похожи, эти листья. На когти. На обыкнованные когти. Гроздья твердых розовых когтей свисали с этого дерева. Как в больном сне.
- Скажи, Стив, ты помнищь, что говорил Сеул о нашей работе?
Помню. Такое не забудешь. Сеул приезжал смотреть варихроматор и мы ему все показали, а потом он назвал нашу работу "методом слепого тыка", и сказал, что работать таким способом недостойно человека, и если я иначе не могу, то лучше мне заняться чем-нибудь попроще. А когда немного утих, стал говорить скучные правильные слова про значение абстрактного мышления и воображения для физика, и слушать это было еще противнее. Я думаю, все эти разговоры про "метод тыка" достоинство и все такое - чепуха. Просто у меня такой подход и иначе я не могу. Сеул и Линдер могут. Им поэтому и варихроматор не нужен. А я не могу. Уж не знаю чего у меня не хватает. Таланта или воображения... Только заняться чем-нибудь попроще я тоже не могу.
- Помню, Олег. И возможно он прав, и я ничего не смогу, сколько бы не старался. И варихроматор мне не поможет. Это все может быть. Сеул не молод и знает жизнь людей и физику. Только не хочу я об этом думать Олег. Не нужно мне об этом думать. Я и так иногда не очень верю себе, и от этого слабею. Поэтому, когда дело доходит до загадок, я стараюсь ни о чем другом не думать. Берегу характер. И давай лучше поговорим о загадках. - я не хотел говорить о вчерашней идее. Компьютера не было. Проверить себя я не мог, поэтому это были всего лишь туманные предположения. Я бы раньше не стал все это рассказывать, но сейчас Олег должен был знать и это. И я рассказал все, что думал о повторяемости результатов и о том, как это можно проверить в камере варихроматора. Когда я кончил, Олег долго молчал.
- Хорошо, Стив, очень хорошо. Не зря они тут старались. Ты в приличной форме. Про плазменный экран - здорово похоже. Возможно, это та самая ниточка, и зря я вспомнил Сеула. Но я страшно беспомощен наедине с твоей игрушкой. Пока ее хозяин восстанавливал форму не очень было понятно, кто кем играет. Скажи, Стив... варихроматор в теперешнем своем виде годится для проверки этих идей? Я понимаю без большого компьютера трудно, тем более...
- Нет, Олег, не трудно. Это я оценил. Годится. С запасом.
Первый раз я обманывал Олега. Ничего я не оценивал, но очень хотел все выяснить.
- Видишь ли, биологи мне предлагают одну забавную работенку.
Я старался почувствовать напряженность в голосе Олега, но ее не было, и это было хуже всего.
- Они хотят моделировать процесс биологической эволюции человека. Там с ними два социолога. Кипучие парни. Они-то все и закрутили. Да так, что теперь половина биологов не работает. Тут на днях приезжал координатор из центра. Такой вежливый степенный вершитель судеб. Это было феерическое зрелище. Через два часа вершитель, испугано озираясь, рысью бежал к своему птерокару, оставив социологам пятьсот часов большой универсальной модели и сто пятьдесят часов завода киберов для изготовления приставок. Причем дядя проявлял чудеса стойкости. Каждый час из него вытаскивали, как занозу. Лихие ребята. Для каждого разработали систему приманок. Бьют по слабым местам. Я клюнул на большую модель. Пятьсот часов большой модели! Я и опомниться не успел, как оказался в этой ухе из биологов и социологов. Так что скоро я тебе по секрету расскажу, каким ты будешь через пару тысяч лет. Впрочем ты-то не изменишся. Ну может уши сойдут на нет или еще какая-нибудь мелочь, а всерьез ты меняться не будешь. Такие, как ты останутся и через тысячу и через... Да ты что загрустил, Стив? Я ведь пошутил насчет ушей. Да ты что?... Опять?
- Нет, все хорошо, Олег. Кросс меня подремонтировал капитально. Он знает свое дело... Просто я представил, как ты будешь морщить нос через пару тысяч лет, и как социологи за это время испортят тебе характер.
Я и в самом деле чувствовал себя нормально. Вот только за лицом не уследил. Олег помрачнел и задумался. Я хотел сказать, что насчет характера я тоже пошутил, но промолчал. Над парком на большой скорости с шипением пролетел маленький птерокар. В его кабине был четко виден женский силуэт. Женщины почему-то торопятся чаще чем мужчины.
- Ты знаешь, Стив, если тебе когда-нибудь понадобится помощь шутника-прибориста, то...
- Это я знаю, Олег. Но мне не понадобится.
Я почувствовал, как он испугался и подумал, что надо бы - по порядку.
- Спокойно, Олег. Кросс и этот парень Берт, с которым ты не поладил, отремонтировали меня надежно. От того Стива, которого ты знал, только и остались уши да пара извилин которой он играл с варихроматором. Остальное - новорожденное. Теперь у меня реальная возможность прожить те самые пару тысяч и проверить вашу модель. Я о другом...
- О чем? - Олег схватил меня за плечо. Лицо его затвердело и стало скуластым.
- Расскажу. Это давняя и скучная история, но сейчас я должен тебе ее рассказать, - я сунул руку в карман и так сжал ролик, что он погнулся. Я был уверен, что в нем та самая ниточка. И теперь я не мог без Олега, никак не мог, - ты может знаешь, есть такая штука - генный фактор. Почти у всех людей он положительный и только у одного на двенадцать тысяч - отрицательный... Ты бы отпустил плечо. Мне расковыряли спину, и пока ты слишком здоров для меня. Так вот, если он отрицательный, нельзя делать биоблокаду. Что у меня отрицательный, я узнал, когда, кроме физики, уже ничего не хотел. Так вышло. Я затаился, но когда заболел обо всем узнал Кросс. Это было не просто - уговорить Кросса молчать, но я уговорил. Я тогда очень боялся, что Кросс все тебе рассказал, когда ты сменил шифр замка, но он сдержал слово и рассказал не все. Я бы и сейчас не рассказал, если бы все оставалось по старому. - Я не знал, о чем думал Олег. Он сгорбился, не смотрел на меня и, скорее всего, ни о чем не думал, а только слушал. Так бывает, - Кросс посчитал, что, если я пробуду в нашей лаборатории пару недель, то уже не смогу проверить вашу модель. И он, кажется, не ошибся. И в институте мне нельзя долго. Только дома. А еще лучше - уехать. Совсем. И я бы, пожалуй, уехал, если бы не этот ролик у меня в кармане.
Чтобы успокоится я стал считать листья-когти в большой грозди этого дерева. Я все время сбивался, потому что гроздь была большая, и не все листья были видны, а Олег молчал. Но я, вдруг, успокоился, потому что догадался о чем он сейчас думает и что сейчас скажет.
- Ну что, малыш? Тебе жалко пятьсот часов модели или социологов?
Олег посмотрел на меня и сморщил нос. Он хотел улыбнуться, но глаза и рот не улыбнулись, а одним носом... И лицо оставалось скуластым.
- Я, пожалуй, пойду, Стив. - Олег встал и протянул мне руку.
- Прикинь, как разместить телекамеры в лаборатории. Штуки три.
Олег кивнул и опять попытался улыбнуться. Перед уходом я взглянул на дерево с когтями и удивился. Аккуратное симпатичное деревцо с лакированным стволом.
У Берта дома оказался компьютер, и после обеда Берт разрешил мне на нем поработать. Комп был хилый, и я долго не мог к нему приспособиться, а когда все же приноровился и получил первые надежные результаты, пришел Берт и оказалось, что уже ночь, и что я не ужинал и здорово устал. Берт повел меня на кухню, и когда я, съев две порции, в третий раз нажал на кнопку "ципленок жар" и автомат, возмущенно заурчав, выдал мне одну подливку, расхохотался. Потом мы гуляли по парку, и я рассказал Берту вчерашнюю историю с Филиппом. Берт слушал молча, и в темноте я не мог понять его реакцию. Берт остановился и спросил, не помню ли я сколько тогда было времени.
- Пожалуй, после десяти.
- А у какой стены был Филипп?
- Если смотреть из парка, у правой.
В воде бассейна ветерок заставлял танцевать звезды.
- Страшная история, Стив. Я,кажется, знаю ее вторую... вернее первую часть. Вам я расскажу ее, но не думаю, что она успокоит Вейда. Тем более у нее еще нет конца. Берт говорил, медленно подбирая слова, будто он боялся сказать что-нибудь не так. А я смотрел на весело тацующие звезды и слушал грустный голос Берта, которым он рассказывал первую половину страшной истории Филиппа. Начало этой истории знали все. Я хорошо помню эпидемию на Эйюбе. Это было лет двадцать назад, но ее помнят и те, кто родились позднее. На Эйюбе погибло больше половины колонии, а те кто выжил, вернулись. В то время на земле не смеялись и каждые два часа слушали сводку. Потом их встречали, людей с Эйюбы, и многие из прилетевших были калеками. Филипп был там врачем, и во время эпидемии оставался чуть ли не единственным врачем, который мог лечить. Он всегда знал, что происходит с больным, даже, если тот спал или бредил. Это было очень важно на Эйюбе. Вирусы планеты приспособились к белковой плоти людей, и неожиданно набросились на них десятком разных инфекций. Заболевший быстро терял сознание и ставить диагноз было очень трудно. Поэтому врачи на Эйюбе были почти беспомощны. А филипп мог лечить и там. Он спас на Эйюбе сотни людей, и для этого научился чувствовать их страдания. Вероятно он и раньше был перципиентом, но во время эпидемии сильно развил в себе это качество. И если его пациент терял сознание от боли, Филипп чувствовал эту боль. Если умирал, он и это чувствовал. К тому времени, когда Филипп заболел сам, была синтезирована специальная вакцина для Эйюбы, он остался жить и попал в клинику своего учителя.
- Филипп ученик Кросса? - удивился я.
- Он пациент Кросса. После Эйюбы Филтпп не может лечить. Теперь он только пациент.
- Он никогда не сможет ходить?
- У Филиппа нарушены некоторые нервные связи. Возможно Кроссу удастся восстановить их. Он много работает над трансплантацией нервной ткани, и в последнее время у него существенные успехи, но... быть врачем можно и без ног. Не в них дело.
- Вчера ему было совсем скверно, и если так бывает часто...
- Нет, Стив, не часто. Вчера это было первый раз после Эйюбы.
Я почти не видел Берта, так стало темно. Только парапет светился из глубины густым багрянцем, и на нем черными перчатками лежали руки Берта. Первый раз после Эйюбы. Так вот, как было на Эйюбе. И тут я, наконец, понял.
- Значит это была чужая боль! И за стеной был человек, который на самом деле... А Филипп, как тогда на Эйюбе... Что же вы молчите, Берт? Кто был за стеной?
- Кросс. Это был эксперимент трансплантации нервной ткани. Последний, решающий эксперимент. Без анестезии.
Черные пальцы сжались в круглые пятна кулаков.
- Там за стеной его лаборатория, - добавил Берт и замолчал. Я смотрел на черные пятна и ждал, но они так и остались - большие и круглые. В багровых берегах текла река из звезд. Звезды стали яркими, голубыми и больше не танцевали. Мы пошли обратно. Я вспомнил, что говорил Филипп вчера в информарии и подумал о рубеже за котором человек уже не может радоваться жизни. Возможно Филипп там на Эйюбе слишком многих хоронил и перешел этот рубеж, и тогда Берт прав. Филипп только пациент Кросса, безнадежный пациент доктора Кросса.
Я не включил гипнотрон и долго не спал, а когда начал дремать на экране высветилось лицо Олега.
- Не просыпайся, Стив. Считай, что я тебе снюсь. И она тоже. Она это здорово умеет, - Лия засмеялась и помахала рукой из-за спины Олега. Доносилась музыка и я догадался, что они в центральном парке. - Стив! Я забыл утром сказать тебе главное. Мне удалось повысить мощность реактора на тридцать процентов. Будешь составлять программу, учти. Когда экран потемнел, я поправил излучатель гипнотрона и нажал клавишу. На следующий день после завтрака я привел Вейда в информарий и рассказал ему все, что говорил Берт и что помнил сам про Эйюбу. Мы нашли хронику того времени и вместе посмотрели ее. Вейд сидел белый и ничего не спрашивал. Мы просмотрели почти все ролики, а потом я рассказал ему о самом главном, об ошибке ученых Земли. Об ошибке, за которую человечество заплатило трагедией Эйюбы. О теории биологической несовместимости. Согласно этой старой теории, организмы, не имеющие общего звена в цепи эволюции, не могут биологически взаимодействовать друг с другом. Поэтому считалось, что микроорганизмы других планет безвредны для людей, и человек не может заболеть не земной болезнью. По этой теории любой белок не земного происхождения, растения, рыбы, животные не годятся в пищу человеку. Десятки колоний были основаны людьми на других планетах. Холодных и горячих, дальних и близких. И каждый день жизни на них убеждал людей в правильности этой теории. И люди поверили в нее. На самых дальних планетах росли земные деревья, пели земные птицы, и никто не боялся страшных болезней далеких миров. Не осталось на Земле биолога вирусолога или врача сомневающихся в верности теории биологической несовместимости. И в этом была ошибка. Нет вечных теорий. Есть вечный поиск, вечное сомнение. Тысячи разных форм жизни встречали люди во Вселенной и были уверены, что они не страшны им. И так оно и было до Эйюбы. Сто двадцать семь лет существовала колония на третьей планете Альфы Лебедя. Сто двадцать семь лет вирусы Эйюбы готовились к атаке. К атаке на теорию биологической несовместимости. И не стало колонии. Нет больше людей в созвездии Лебедя. Потом Вейд ушел, а я еще долго смотрел ролики Эйюбы.
3
Первую серию программ я составил еще в клинике на компьютере Берта. Серия частично повторяла и продолжала опыты Линдера в условиях сигма-поля и плазменного экрана. Повторяемости результатов я от нее не ждал. Просто надеялся почувствовать закономерность отклонений от рогноза. Но в режиме больших энергий результаты синтеза оказались совсем рядом с прогнозом. Уже через неделю стало ясно, что повторяемость результата четко зависит от уровня поля. Чем выше напряженность сигма-поля, тем определеннее синтез. Расчет показывал, что если увеличить мощность реактора и экрана раз в двенадцать, характер синтеза определится однозначно. А в зоне малых энергий влияние сигма-поля на синтез чем-то маскируется. Что-то еще влияет на поведение субчастиц, и только в больших полях это влияние становится не существенным. Олег сразу предложил продолжить линдеровскую серию в зоне максимальных полей, но я боялся потери устойчивости в камере. Олег был уверен, что плазменный экран стабилизирует реакцию, называл меня педантом, говорил, что во мне нет здорового творческого авантюризма и я сдерживаю его порыв. Из лаборатории Олег аккуратно приносил ролики с результатами экпериментов, и я их анализировал дома на своем шахматном кибере. Исследовать спектры распада хилым компом - занятие довольно нудное, и, когда часов в одиннадцать ворвался Олег и, насвистывая популярную песенку "Шутникам не до шуток в Ташуге", сходу вырубил питание, я даже не разозлился. Я, пожалуй, даже доволен был, что не надо анализировать остальные. Их бы хватило часа на три, а я и так знал, что ничего важного там нет. И когда цифры в окошке анализатора судорожно заметались и пропали, а через открытое окно стал слышен дневной шум поселка, я рассовал пленки по кассетам и облегченно вздохнул. Олег сидел в самом большом и неудобном кресле и старался свистеть песню про шутников Ташуга, а не песню про веселого верблюда, которая у него получалась. Наконец, сбившись очередной раз на верблюда, Олег иссяк. Из кухни доносилось мерное пофыркивание, и я догадался, что там хозяйничает Лия.
- Хочешь знать, куда ты сейчас поедешь? - спросил Олег.
Я вспомнил Вейда, пожал плечами и решил, что получилось не плохо.
- Понятно, - сказал Олег, - жест означает, что сопротивление сломлено, партнер пассивен и не в состоянии оказать сопротивление. Люди! Кормить его и, пока не пришел в себя, сажать в машину.
Из кухни вышел высокий худой парень с большими дымящимися чашками на подносе. Он шел очень медленно, не отрывая взгляда от чашек, и старательно их расплескивая. За ним, тоже с подносом, вышла Вика.
- Я приготовила лимонный крем. Горячий. Вы любите горячий крем, Стив?
Я еще раз, уже отработанным движением, пожал плечами.
- Любит, - прокомментировал Олег, - вы же видите, обожает лимонный крем. Еле себя сдерживает. Теряет голову, когда видит горячий лимонный крем.
Олег подошел к столу, отпил из чашки и скорчил жуткую гримасу, которая должна была обозначать блаженство.
- Познакомься, - сказал он, - Глеб Вицин, химик, специалист по безалкогольным напиткам и, как это ни странно, прилично играет в бадминтон.
Длинный парень подошел и мы пожали руки.
- Я предлагал что-нибудь рыбное, но Вика сказала, что крем лучше, - виновато улыбнулся парень. Я подумал, что действительно странно, если этот химик хорошо играет в бадминтон. Лия ждала нас в машине. Это был длинный скоростной вечемобиль, и пока мы не выехали из поселка Лия вела его сама. Она не плохо водит, только поворачивает всегда неожиданно, до последнего момента не знаешь повернет или поедет прямо. Олег убежден, что она и сама не знает. Глеб Вицин, химик умеющий играть в бадминтон, сидел вцепившись в поручень, изо всех сил стараясь не падать на Вику при поворотах. Лица у обоих были серьезны, и они не смотрели друг на друга. Олег не свистел и не шутил. Он откинул спинку кресла и, почти лежа, смотрел на Лию. На магистрали было тесно, и мы не сразу втиснулись в средний ряд. Скорость там была очень высокая, дорога звенела под нами, но Лия продолжала править сама. Олег ничего не сказал, но привстал и стал смотреть на дорогу. Я знал, что у него отличная реакция, и он успеет включить автомат, но лучше бы Лия этого не делала. Потом она все же передала управление автомату и о чем-то заговорила с Олегом. Глеб вдруг спросил меня про режим формирования поля в варихроматоре, потом про микросинтез и у нас получился интересный разговор. Вика молча смотрела то на меня то на Глеба, и когда мы заспорили о природе сигма-поля было похоже, что она наблюдает игру в тенис. Незаметно подкралось море. Зеленые волны легко накатывались на низкий берег. Все замолчали. Вдруг машину здорово тряхнуло, меня бросило на Олега, затем в другую сторону и снова на Олега. Вика закричала: - Лия перестань! - но нас продолжало мотать. Я, наконец, схватился за поручень и увидел, что машина дико виляет на пустом шоссе, за рулем снова Лия, с обеих сторон шоссе море до горизонта, Глеб крепко держит Вику за плечи, а Олег уставился на зеленый глазок автомата защиты, который при каждом повороте подмигивает красным, и лицо у него спокойное и немного грустное.
- Надо было лететь на рейсовом птерокаре, - вздохнул Олег, и Лия тут же выровнила машину.
- В женщинах меня удивляет своеобразное чувство юмора, но таких шутников безопасней возить в багажнике. - Олег притворился рассеженным. Не умел он злится на Лию.
- Мы уже минут десять едем по морскому шоссе. Вокруг волны и солнце, и никто этого не замечал. Я и решила вас растрясти. - Она протянула руку к пульту. Машина резко замедлила ход, верхняя часть кузова раздвинулась и ушла в борта, а на нас рухнул запах моря.
- А насчет чувства юмора, - Лия улыбнулась Олегу, - без него веселее. - Она вытянула вперед тонкие руки, подставила лицо солнцу, ветру, морю, и улыбка осталась на нем.
Под водой все блестели, как елочные игрушки и были похожи на больших рыб. Только Олег выглядел человеком. Он не одел защитную чешую и вышел в море в одной гидропленке. Это было нарушение инструкции, и Клод не должен был выпускать Олега без чешуи. Нам-то он полчаса объяснял, что море - всегда море, и в нем бывает всякое, что тут свои законы и, что чешуя - один из законов моря. В этом месте Олег фыркнул, и Клод сказал, что больше всего акулы любят сочных весельчаков, что это для них самое лакомое блюдо и, что его, Клода, всегда интересовало, как это акулы выедают шутников в больших кампаниях. Тогда Олег сказал, что, если это так, он теперь знает по каким признакам подбирают инструкторов в подводные дома отдыха, и почему эти инструкторы не боятся акул. А Клод сказал сонным голосом, не глядя на Олега, что иногда ему начинает казаться, что с точки зрения оздоровления человечества, акулы - самые полезные твари. Олег хотел что-то ответить, но вмешалась Лия и сказала, что, если их не остановить, они могут зашутить до полного одурения всю кампанию. Потом оказалось, что Олег и Клод давно знакомы и много раз плавали вместе в дальние маршруты. Чешуя стесняла движения, в ней было неловко, и мы немного покапризничали, но Клод заставил нас ее надеть. А Олегу дал разрядник и разрешил выйти в гидропленке. В шлюзе я не заметил, что регулятор глубины у меня стоит на нуле и, когда мы выплыли из камеры, меня резко понесло вверх. Я пробкой выскочил на поверхность, и услышал, как Олег сказал: - легкий характер у человека, позавидуешь. Я установил регулятор на десять метров и оказался на дне, но все уже уплыли. Я начал вертеть настройку переговорного устройства и наткнулся на разговор Глеба и Вики. Глеб рассказывал какую-то чепуху про морского ежа, но говорил таким голосом, что мне стало неловко. Я выключил переговорник и не стал никого искать. Вода была пропитана зеленым солнцем. Косые столбы света застряли в ней. Подо мной медленно уплывали назад густые серебристые заросли. Стайка рыбешек копошилась в них, и когда я подплыл, беззвучно рассыпалась пестрыми брызгами. Свет косыми потоками падал сверху, я плыл сквозь этот водопад света, почти касаясь серебристых кустов, и у меня возникло чувство, будто я попал в странную беззвучную музыку. Когда у меня устали ноги, я включил двигатель и полетел. Серебристый ковер уходил вниз. Зеленые, бурые, красные пятна бесконечным узором проносились подо мной, а я летел в упругих струях зеленого света, и радость жизни, простая как море, пела во мне. Стоило шевельнуть ластами - я взлетал или падал, и дыхание захватывало от счастья полета. Потом я разбил головой зеркало неба и снял маску. Синее земное небо было кругом до горизонта и желтые ласковые лучи земного солнца. Я долго лежал так. Толчек ластами, и я всплывал на волну, потом падал, и если волна была с гребнем, пена шипела и таяла на лице.
Когда мы уходили, Клод каждому сунул тюбик пасты, и сказал, что этой пасты хватает человеку на неделю. Я ее попробовал, вспомнил красную бурду, которой меня кормил Берт, и незаметно оставил тюбик в камере шлюза. Теперь я с грустью потрогал пустой кармашек с надписью "питпаста", выпил противной воды из опреснителя, надел маску и включил переговорник.
- Не включай! Не включай разрядник! Ты слышишь, не включай разрядник! Просто ударь ее как прутом! Ну... да, не туда!.. - голос Олега прервался и раздалось частое громкое пыхтенье.
- Олег, подожди! Подожди! Олег! Мы не успеваем! - я узнал голос Вики. Олег молчал, только пыхтенье стало еще чаще.
- Эй, малыш! - крикнул я в сетку микрофона, - тебя уже едят? Дошутился?
- А, Стив... нашелся... Я знал, что ты не навсегда... Что тебя еще можно... Ах ты, скотина! Это я не тебе, Стив.
Послышался громкий треск и какое-то чавканье.
- Перестань пыхтать. Отвечай внятно, кто тебя жует?
- Она рвет на мне одежды! Вот это темперамент! Ах ты... кокетка! - слышно было, как Олег отдувается.
- Стив! Плывите скорей! Он подрался с черепахой! - Вика чуть не плакала.
- Плыву. - я включил пеленгатор и настроился на пыхтенье Олега.
- Давай, Стив. Успеешь посмотреть третий раунд. Сейчас я заклею эту чертову пленку... Ку-у-да?!.. Стой, тебе говорят! Ах ты...
- Олег не гонись! Не гонись ты за ней! Олег...
Я услышал тяжелый вздох и пыхтенье прекратилось.
- Можешь не торопиться, Стив. Матч отменен. Эта штука, сделанная из расчесок, удрала.
Я взял регулятор двигателя в левую руку, нажал кнопку пуска и, глядя на указатель скорости, начал поворачивать головку. Вода оттянула ласты и стрелка поползла к красной черте, перешла ее, и двигатель запел. В этих костюмах он расположен вокруг бедер и состоит из десятка небольших струйников, которые выплевывают назад воду. На малой скорости они беззвучны, а на предельной ритм их работы нарастает до звуковых частот, и слышен монотонный, захлебывающийся от напряжения, звук. Я торопился. Очень торопился. И очень боялся врезаться в какую-нибудь зазевавшуюся селедку.
- Олег! - крикнул я, - повтори пеленг.
Я не сбился с курса. Я даже пеленгатор не включил, но я знал, что небольшие разрывы пленка затягивает сама, и ее не надо клеить. В этих костюмах нет запасов воздуха, и самое уязвимое место в них - исскуственные жабры. Я хотел услышать его голос.
- Олег! Я сбился. Повтори пеленг! Олег!...
Теперь я уже на самом деле боялся потерять курс. Я смотрел на ниточку компаса и вспомина все, что говорил утром Клод. Про море, про его законы, про чешую и акул.
- Вика! Что с Олегом? Почему молчите?
Дно стало круто уходить вниз. Стали попадаться громадные мохнатые камни. Я уменьшил скорость и стало совсем тихо. Дно уходило все ниже, я посмотрел на себя, чешуя почти не блестела.
- Олег! Вика! Ищу вас!
Я подождал пять секунд, потом еще пять и еще пять. Все. Я посмотрел на светящуюся красную кнопку в центре пульта. Больше ждать нельзя.
- Олег! Вызываю станцию, - я нажал кнопку.
- Дежурный слушает.
- Говорит Стив Глухов. Не могу связаться с Олегом Вихревым и его сестрой, десять минут назад у Олега был поврежден костюм. Тогда они были вместе.
- У обоих спокойные биограммы, - медленно сказал тихий голос, - значительно спокойней вашей.
Мы помолчали. Я не знал, что сказать.
- Вы их ищете?
- У Олега разорван костюм, - зачем-то сказал я.
- Не будет связываться с черепахами, - сказал женский голос.
- Пусть переходит на золотых рыбок. Это безопасней. - сказал другой женский голос, и они рассмеялись.
- Подождите, - сказал тихий дежурный, - я вам дам их координаты.
- Скажи ему, пусть успокоится, - сказал первый женский голос.
- Курс - 117. Метров через 400. Там большая рыжая скала. И не плывите так быстро.
- Спасибо.
- Ищите их у поверхности.
- Спасибо, - повторил я.
- Пожалуйста, - сказал женский голос, и они опять рассмеялись.
Рыжую скалу я увидел далеко справа. Ее основание растворялось в густом лиловом мраке, а верхушка действительно была рыжая. Освещенная солнцем она казалась золотой. И чешуя на мне заблестела золотом. Высоко над скалой в оправе из тусклого серебра висели два точеных крохотных силуэта.
- Есть хочешь? - спросил Олег, когда я снял маску. Я кивнул, и он протянул мне громадный пакет. Через пленку были видны брикеты копченного мяса и плитки шоколада.
- Тут у Клода тайничок под скалой, - объяснил Олег, и я понял, почему дежурный советовал искать их у поверхности. Шоколад и мясо под водой не поешь. Море стало темнее, волны - больше. Наступал вечер.
- Понимаешь, Стив. Есть у меня старая, но боюсь несбыточная мечта. Иметь умную сестренку. Я трачу уйму времени, чтобы ее поумнеть, и все - зря.
- Все это глупости. Просто тебе не нравится Глеб, - сказала Вика, и я увидел, что она недавно плакала.
- Опять все сначала. - Олег сморщился, как от зубной боли, - я же тебе говорю, твой Глеб - не плохой парень. Я правда не очень понимаю, что в нем может нравиться женщине, но я готов с ним каждый день играть в бадминтон, есть горячий крем и беседовать о смысле жизни. Дело не в этом. Дело в другом. Дело в том, что все это действительно глупости, как ты тонко подметила.
- Я подметила другое, - капризно сказала Вика. - скажите Стив, вам тоже не нравится Глеб?
- Нравится, - я проглотил последний кусок мяса.
- Ему сейчас все нравится. Ты бы его спросила, когда он вынырнул.
- Как твой костюм? - я раздал шоколад, всем досталось по плитке.
- Теперь у него возник интерес к ближнему.
- Заклеился?
- Заклеидся. Эта помесь змеи со шкафом порвала провод, и не работает обогрев.