Автор людей, как это ни странно, любит, а потому, с чувством этого самого человеколюбия честно предупреждает, что актуальное произведение не то, что опубликованные им ранее — длинное очень. Поэтому любителей миниатюры и слабонервных читателей просят не беспокоиться.
По поводу совпадения имен и событий, как обычно. Это я всё выдумал до последней строчки, кроме, конечно, ремарки "КОНЕЦ". Тут уж, действительно — использовал слово в своих корыстных целях. Что, правда — то, правда.
А.Герасимов
(неоконченная повесть о монгольских пограничниках)
Моему сыну Никите
1
В 22 часа 13 минут 20 сентября 2... года, в ОВО при УВД Красносельского сектора поступил сигнал "ТРЕВОГА" из гостиницы "Мотель 151" расположенной по адресу: Таллиннское шоссе, дом ?151. Наряд "ГЗ ?3026" (старший наряда — старший прапорщик милиции Хамадиев В.Р.) прибыл к объекту в 22 часа 19 минут.
По прибытии нарядом ГЗ установлено, что КТС* нажата работником гостиницы Сапожниковым С.В. после того, как на него набросилась неизвестная ему ранее рыжая собака больших размеров, подбежавшая к данной гостинице. Собака несколько раз укусила Сапожникова С.В., и тот был вынужден забежать в гостиницу, после чего нажал КТС. По прибытии наряда ГЗ собака не давала возможности сотрудникам выйти из машины, вела себя агрессивно. Старший наряда "ГЗ ?3026" старший прапорщик милиции Хамадиев, находясь в машине, в соответствии с пунктом ?2, части 2, статьи ?15 закона Автономии "О милиции", произвел из табельного оружия ПМ 6 (шесть) выстрелов на поражение в данную собаку, после чего та отползла в находящиеся рядом кусты. Выйдя из машины, Хамадиев В.Р. произвел еще 2 (два) выстрела в данную собаку, после чего та умерла.
В двух метрах к северу от места окончательной гибели вышеозначенной собаки шофером наряда сержантом Газзаевым А.Х., отошедшим по естественной надобности, было обнаружено тело неизвестного мужчины, одетого в белые спортивные кожаные туфли, голубой спортивный костюм фирмы "Adidas", китайского производства, и непромокаемую куртку типа "балонья" синего цвета. После обнаружения трупа Хамадиев В.Р. по рации вызвал сотрудников отдела по расследованию убийств городской прокуратуры. Пострадавший работник ЗАО "Меткон" Сапожников С.В. машиной скорой помощи госпитализирован в районную больницу.
Старший прапорщик милиции Хамадиев В.Р. в ОВД служит с 16 ноября 2... года. С 1 июля 2... года назначен на должность командира отделения батальона милиции ОВО. По службе характеризуется положительно.
И.О. заместителя начальника ОВО при УВД Красносельского сектора
капитан милиции Додонов С.И.
***
Семену Миркину необходимо было время. Не вечность, а так, пара часов лишнего свободного времени. Он постоянно не успевал. На лекции, на работу, за свежей газетой, на свидание с девушкой. В результате — со второго курса института вылетел, так что не только не успел полюбить свою будущую специальность, а даже и просто понять, о чем там шла речь; в сборочном цехе тракторного завода ему не удалось подняться выше должности помощника кладовщика третьего разряда, и это притом, что выговоры он получал регулярно, да и по карману его били, чуть ли не каждый месяц; новости он читал, как правило третьеводнишние, а если и узнавал что-то горяченькое, то всегда опаздывал ровно на столько, чтобы не получить от этих известий сколько-нибудь стоящих дивидендов; и, конечно же, девушка, которой осточертели Семеновы опоздания, вышла замуж за другого, довольно, признаться, скучного и бесцветного, но ужасно пунктуального, господинчика, хотя, без сомнения, Миркин ей был гораздо симпатичнее. Даже несмотря на то, что он был несколько толстоват, лысоват и слегка косолапил. Некоторым это даже нравилось. Зинаида Петровна, из бухгалтерии, утверждала, что ранняя лысина и кривые ноги говорят о повышенной страстности мужчины. Ей можно было верить — она регулярно делала вырезки из журнала "Здоровье" и штудировала "Камасутру".
Как бы там ни было, Семен твердо решил найти лишнее время. Из курса средней школы в самых общих чертах он имел представление о теории относительности. Что-то там такое — если постоянно двигаться против вращения земли, то можно сэкономить денек-другой. Однажды теща Вадика Сутина, Нина Ивановна, летала в Лондон (три часа лёту) по делам бизнеса. Так она вылетела в одиннадцать часов утра и прилетела тоже в одиннадцать...
***
В юности Семины сверстники старались сделать свои невероятные умения достоянием обыденной жизни. Например, тот же Сутин с детства умел разом сложить все пальцы левой руки на тыльную сторону ладони, а большой палец без труда пригнуть к запястью. Клоков в уме с легкостью складывал, вычитал и извлекал квадратные корни из шести-, а то и семизначных чисел. Люся Пен с калькулятором в руках не раз пыталась подловить его на ошибке. Фодя Либерман, даром что астматик, мог на спор силой выдуваемого из груди воздуха порвать резиновую медицинскую грелку. Ромка Жук без паяльника и прочих необходимых инструментов запросто собирал детекторные приемники из вечно набитых по карманам радиодеталей. Миркин ничего такого не умел. Он был гением опоздания. Когда его виноватая физиономия появлялась в проеме скрипучей двери, весь класс разражался хохотом и, вместе с математичкой Ревеккой Евсеевной, хором провозглашал: "А-а-а, господин Миркин пожаловали! Это ничего, что мы без вас начали?" И так, почитай, каждый день. И всю его разнесчастную жизнь.
***
В общем, Семен решил бороться. При каждом удобном случае он старался сэкономить, где минуту, где полчаса. Не пользовался обеденным перерывом. Чтобы вовремя успеть на службу, придя с работы, тут же ложился спать. Перевел все часы в доме на полчаса вперед и, договорившись с кем-нибудь о встрече, выходил на рандеву задолго до назначенного времени. Но... за редким исключением — опаздывал. Выходные дни Миркин просиживал в читальном зале районной библиотеки, пытаясь найти в специальной литературе разумное объяснение своему феномену. Однажды, перелистывая свежий номер "Научного Вестника", на последней странице журнала, среди объявлений о покупке животных для лабораторных нужд и продаже подержанной аппаратуры, он наткнулся на любопытное объявление: "ВРЕМЯ ВЫДЕЛИТЬСЯ ИЗ ТОЛПЫ!" — было набрано крупным шрифтом. "Всеволожский "Центр Экспериментальных Ускорителей" объявляет набор волонтеров для участия в опытах по изучению природы времени. Добровольцы обеспечиваются трехразовым питанием, спецодеждой и всем необходимым для проведения эксперимента. Кроме гонорара, выплачивается суточное содержание из расчета..." Семен даже крякнул от неожиданности.
***
Собеседование проходило в здании городской обсерватории. К удивлению Семена, ожидавшего увидеть толпу соискателей, кандидатов было не много. В полутемном коридорчике переминались с ноги на ногу трое грязноватых, явно с похмелья, типов, тетка в оранжевой ватной куртке с набитой продуктами хозяйственной сумкой в руках и молодой длинноволосый человек, читающий книжку. Сема вывернул голову, интересуясь названием, и прочел: "Оскар Уайльд. Очерки". Рядом с читателем стояла прехорошенькая коротко стриженая девушка в синем жоржетовом платье в горошек. Время от времени она подымалась на цыпочки и что-то горячо шептала ему на ухо. Тот вскидывал голову к давно небеленому потолку и, встряхнув волосами, словно его заело, отвечал ей одно и то же: "Я тебе говорил, Люба, не надо меня провожать".
Компания желающих опохмелиться вылетела довольно быстро. Тетка, как оказалось, попала не по адресу, но ее ватный зад долго еще маячил в дверном проеме — она пыталась выяснить у приемной комиссии, куда ей на самом деле нужно. После ее ухода скрылись вдвоем в кабинете молодые люди. Две четверти часа спустя красавица появилась из-за двери уже одна, и, прижимая треугольник платочка к дрожащим розовым губкам, не глядя на Миркина, махнула рукой за спину — дескать, входите. Сама же она, мелко семеня, упорхнула к выходу. На мгновенье ее неожиданно вытянутая фигура черным силуэтом возникла на голубом фоне и пропала за темным прямоугольником захлопнувшейся входной двери.
Немного помедлив, Семен костяшками пальцев несколько раз осторожно потрогал мягкий коленкор двери и, отворив ее, шагнул в залитую белым искусственным светом комнату. За темного дерева основательным столом, по-собачьи приветливо наклонив голову к плечу, сидел тщательно причесанный на блестящий косой пробор человечек в темно-сером в тонкую красную полоску костюме. "Тоже мне, крестный отец", — с досадой подумал Сема и стал искать глазами любителя изящной литературы. К его изумлению кроме напомаженного "мафиозо" в кабинете не было никого. Стол с двумя приставленными к нему стульями, высокий забитый бумажными папками шкафчик, сейф, небольшая красная банкетка у стены и приткнувшийся к тумбе стола раскидистый пыльный фикус в рассохшемся зеленом бочонке,— вот, пожалуй, и вся обстановка странного помещения. "Не в окошко же выпрыгнул?" — подумал Миркин и тоскливо посмотрел на плотные завеси забранного кованой решеткой окна.
"За вами, кажется, уже нет никого", — полувопросительно произнес чиновник, — "А с предыдущим товарищем вы еще, я думаю, встретитесь. Присаживайтесь, хотя бы вон туда, на диванчик", — и он сделал ручкой в направление банкетки. "Похоже, вы нам тоже подходите, если только не случится какая-нибудь... детская неожиданность", — спошлил вдруг полосатый и осторожно потрогал пробор.
Вопреки ожиданиям, собеседование оказалось непродолжительным. Человечек забрал паспорт, задал десятка полтора простых вопросов, какие обычно задаются при поступлении на новое место, и всякий раз, когда Сема отвечал, ставил галочку в опросном листе. Потом он минут пять изучал результат своего труда, сверяясь с большим, заляпанным чернилами справочником. Дальше произошло вот что — полосатый поднялся из-за стола, застегнул нижнюю пуговицу пиджака, извинился, попросил немного подождать, сделал шаг назад и провалился под землю.
От такой неожиданности абсолютно равнодушный к религии еврей Семен Миркин осенил себя православным крестом. "Вот те на! — подумал он, — Здравствуй, жопа, Новый Год! Куда ж это он делся?.." Минут пять он сидел неподвижно, приходя в себя. Потом любопытство победило осторожность. Опасливо, на цыпочках, обогнув письменный стол и изогнувшись телом, насколько только было возможно, за кадкой с фикусом Семен обнаружил открытый в полу люк, а в нем чугунную винтовую лестницу, кружевной улиткой уходящую вниз. Тут же снизу послышались шаги. Сема метнулся на место.
Из-под стола показался знакомый пробор, а за ним и его хозяин. Ласково поглядев на растерянного соискателя, он промурлыкал, растягивая слова (так взрослые говорят с понравившимися им детьми): "Ну, что-о-же, Семен Борисович, как я и предполага-а-л, вы нам подхо-о-дите. Прошу пожа-а-ловать за мн-о-ой", — и правой рукой сделал округлый жест, приглашая Сему проследовать в преисподнюю.
***
Нижние этажи обсерватории были сданы в аренду Центру Экспериментальных Ускорителей еще до реорганизации Гидрометеослужбы. После кадровых перестановок, чиновник, ведавший вопросами аренды обширных помещений Службы Погоды, порубил в мелкую лапшу документы и, прихватив с собой кассу, сбежал на Мальдивы. Так что долгосрочная аренда из-за путаницы в бумагах, по сути, превратилась в безраздельное пользование.
***
Спиральная лестница напоминала винт мясорубки. Вслед за полосатым Миркин спустился в большое чистое помещение, сплошь облицованное белой гигиенической плиткой. Вдоль одной из стен стояли деревянные эмпээсовские диваны. Под потолком гудели лампы искусственного освещения. Одна из них то гасла, то загоралась снова. Это мигание раздражало и не давало сосредоточиться. Провожатый молча указал Семену на сиденье и, откашлявшись в кулак, коротко постучал в обитую голубоватой жестью дверь. Дождавшись, когда висевшая над косяком в металлической сетке лампочка загорелась зеленым, он вошел. Время шло, Сема затосковал. "Так и не побывал в Мавзолее, Ленина не увидел", — невпопад подумал он и от нечего делать стал читать объявление о наборе на курсы иностранных языков, неизвестно каким образом оказавшееся в кармане его пиджака. Особенно ему понравился, выделенный красным шрифтом альтруистический лозунг: "Сначала знания — потом деньги!" Внизу листочка мелкими буковками разъяснялось, что под небольшой процент желающим дается кредит на полную стоимость курса. Миркин удовлетворенно хмыкнул — старая истина о данайцах в очередной раз подтверждалась.
Наконец дверь отворилась и из нее появилась серьезного вида немолодая женщина, одетая в зелено-голубой хирургический халат. Она поглядела на Семена поверх узких в тонкой золотой оправе очков, заглянула в бумажку, словно сверяясь, и сказала: "Господин Миркин? Семен Борисович? Пройдите, пожалуйста". "Ну, все!" — подумал Сема, встал со ставшего уже родным жесткого дивана и, выдохнув воздух свободы, шагнул за порог.
***
В отличие от аскетичной приемной, новое помещение было напичкано разнообразной научной аппаратурой. Посередине на небольшом постаменте возвышалось зубоврачебное кресло. "Это у них, должно быть, пыточная", — уныло подумал Миркин. У дальней стены, за большим стеклянным столом, сидел плоский, похожий на электрического ската человек в таком же, как у очкастой, бирюзовом халате. С неожиданной для пожилой дамы ловкостью лавируя между громоздких, ощетинившихся блестящими рычагами ящиков, женщина добралась до него и положила на стол анкету. Плосколицый хищно прищурился и жестом пригласил Сему садиться на стоящий у стола прозрачный стул. Семен опасливо осмотрел предложенное сиденье и осторожно опустил на него зад. Стул оказался пластмассовым и приятно пружинил.
"Будем знакомы. Доктор Левин, Даниил Аркадьевич", — плоский протянул через стол длинную оранжевую ладонь. "Загорел где-то", — машинально отметил Сема. В общих чертах Левин обрисовал суть эксперимента. От нараставшей тоски пациент впал в апатию. Поэтому из довольно продолжительной речи не понял ни единого слова. Какие-то континуумы, уровни... В голове крутилась глупая фраза: "Не довелось увидеть Ленина — зато попал к доктору Левину". Доктор нажал кнопку селектора и, появившиеся на звонок дюжие санитары вмиг взяли Миркина под белы рученьки, переодели в голубую больничную пижаму, усадили в кресло и опутали электрическими шнурами. На голову водрузили металлический дырчатый колпак, грудь перехватили широким гуттаперчевым ремнем, на пальцы рук надели серые резиновые наперстки с уходящими куда-то под сиденье разноцветными проводами. Когда доктор подошел к прикрепленному на стене большому электрическому рубильнику, Миркин чуть не напустил в штаны. Но все обошлось — от поворота рукоятки под потолком зажглось множество больших галогеновых ламп, совершенно ослепивших Сему, и без того порядком струхнувшего.
Левин надел бумажные очки — такие выдают перед сеансом в стереокино — и, глядя в плоский экран компактного компьютера, стал задавать в значительной части странные, а порой совсем бессмысленные и даже бестактные вопросы: "Употребляете ли вы наркотики?", "Когда последний раз вы были в планетарии?", "Сколько, в среднем, раз на неделе у вас бывает половое сношение с женщиной (мужчиной)?", или "Кого вы предпочтете спасти из горящего здания? — а) старика, b) молодую женщину, с) грудного ребенка"... И все в подобном роде. На одни вопросы Семен отвечал сразу, на другие — немного подумав. На испытаниях ему хотелось показаться в самом выгодном свете.
После тысячного, наверное, вопроса доктор захлопнул крышку ноутбука, снял очки и щепоткой потер глаза. С Миркина стащили электрические путы, дали на подпись изрядную кучу бумаг (по привычке он подмахнул их, не глядя), забрали немного крови из пальца и предложили зайти за ширму помочиться в стеклянную баночку с красивой серебристой крышкой, в которой лучше было бы хранить, например, молотый кофе или хороший листовой чай. Затем Левин по-цыгански, на подносике, будто величальную чарку, предложил скушать продолговатую красную пилюлю. После чего все та же бирюзовая дамочка по длинному безликому коридору проводила Сему в скромно обставленную комнату без окон, уложила на удобную койку, пожелала спокойного сна, выключила свет, и вышла, заперев за собой дверь.
Миркин лежал в темноте, выложив руки поверх одеяла. Стремительно развивавшиеся события минувшего дня совсем лишили его какой-либо ориентации во времени и пространстве. Все происходило будто бы не с ним. "Интересно было бы узнать, который теперь час? И где обещанные суточные? И вообще, чего это они меня так бесцеремонно уложили? Может быть, я не хочу спа..." — успел подумать Сема и провалился в пушистый серый сугроб.
***
Разыскивая по всему заводу начальника смены Пластова, Миркин по ошибке вошел не в тот кабинет и очутился в комнате с лабораторными грызунами. Абсолютно голые розовые крысы, нагло развалившись в лонгшезах и надев на мерзкие, облезлые от загара морды прямоугольные бумажные очки, принимали ультрафиолетовые ванны. В воздухе сухо пахло озоном и мышиным пометом. Седовласая женщина в зеленом халате предложила Семену занять свободную лежанку. Однако с непременным условием — нужно обязательно раздеться донага, что было не совсем ловко. В конце концов, общими усилиями штаны с него стащили, и тут оказалось, что детородный орган, которым Сема так гордился, превратился в цветочный пестик, и его нужно было, во что бы то ни стало, срочно опылить, а то отвалится. Тычинки с пыльцой были замкнуты в прозрачном сейфе, а противная докторша никак не могла найти нужный ключ из связки, висевшей на шнурке, прикрепленном к ее шелковому, синему в белых магнолиях поясу. Сгорая от нетерпения, Миркин схватил докторшу за ноги и, что было сил, хватил ее головой об угол запертого стеклянного ящика. Сейф разлетелся в хрустальную пыль, а тычинки, сделанные из мягкого охряного воска, на искусственном солнце растаяли и теплыми струйками потекли прямо по Семиным голым ногам.
***
Проснувшись, он с ужасом понял, что обмочился. Такого с ним не бывало с голоштанного детства. В пионерских лагерях умудренные в подобного рода опытах старшие специально переливали воду из кружки в кружку над ухом очередной жертвы (в семи из десяти случаев — способ безотказный). И вообще, спал он всегда из рук вон, а снов, от страха проспать будильник, не видал, кажется, целую вечность.
Голубая пижама была безнадежно испорчена. Семен снял штаны и, зажав полы пижамной куртки между ног, стал замывать желтоватые разводы в раковине рукомойника. Лихорадочно застирывая постыдное пятно, он машинально взглянул в висевшее над умывальником зеркало и чуть не рухнул в обморок. Из-за полированного стекла, открыв рот и вывалив язык, на него таращился совершенно перепуганный голливудский красавец. Прямые русые пряди модной прически падали на зеленоватые с желтым глаза, тяжелый подбородок был покрыт мужественной щетиной, ровные крепкие зубы отливали перламутром, красивый правильный череп покоился на мощной шее, укрепленной на в меру развитых плечах. Миркин закрыл рот — его vis-а-vis, с видом обделавшегося питбуля, тоже послушно захлопнул пасть. "Новое дело..." — подумал Сема и все-таки потерял сознание
***
"...я смотрю — батюшки-светы! Лежит на спине, как живой — глаза открыты, а не шелохнется. Потом этот клоун переворачивает его на брюхо, хлопает в ладоши — он дернулся разок да как полетит! Вот смеху-то было! Дети в восторге. Теперь будем приглашать их на каждый праздник... Ой, Лида, я тебе потом перезвоню!.. Так, голубчик, очнулись уже? Как мы себя чувствуем? Голова не кружится? Не тошнит? Как вам не стыдно?! Всех тут перепугали!" — последние слова были адресованы Семе.
Нянечка, широкозадая розовощекая девушка, сунула трубку мобильного телефона в карман, соскочила с высокого стульчика, прикрепленного к никелированной спинке кровати, и по-утиному переваливаясь, направилась к Семиному изголовью — поправить подушки.
— Который час? Кто вы? И вообще, где я нахожусь? Какое сегодня число? По какому праву?!.. — Сему распирало. За деланным возмущением и совсем не свойственной ему искусственной напористостью он попытался спрятать страх и смущение. Он лежал на спине, в просторной пахнущей лавандой кровати. Над головой беззвучно булькал прикрепленный к высокой металлической палке мешочек капельницы.
— Я — патронажная сестра. Зовут меня Марья Михална, можно — Маша или Машенька, как захотите. Вы — в санатории Центра Экспериментальных Ускорителей имени Сергея Эйзенштейна. Сегодня 7-е Августа 2... года. Один час с четвертью по полудни. Не сердитесь. А то вы как ребенок, ей Богу — "Оторвали мишке лапу. Уронили мишку на пол..." — спокойно и даже отчасти ласково отвечала сиделка. Одета она была в завязанный сзади халат тона выстиранной морской волны. От этой зелени Сему уже мутило.
Оказалось, при падении Миркин здорово треснулся головой и добрых две недели провалялся в коме. За это время его из подземного бокса перевели в санаторный комплекс ЦЭУ в Бернгардовке. За забранным мутной москитной сеткой окошком палаты бесчинствовала флора и фауна. Шум стоял, как на Невском проспекте. Пчелы, жуки, жирные мухи и прочие цикады соревновались с птицами — кто кого перекричит. Ветер за окном путался розовыми рукавами в ветвях реликтовых ив, солнце проникало в комнату сквозь хаос круглой ветлы, оставляя на стене отчетливые синие кружева. Горьковато пахло сырым деревом свежевымытого пола, медом, скошенной травой и чем-то еще, неуловимо сладким, чем обычно пахнет безоблачный летний полдень за чертой города.
— Принесите мне зеркало, — тоном Гоголевского Вия распорядился Сема.
Сестрица тотчас же исполнила приказание. Сема спустил ноги с кровати и взглянул в маленький дамский кружочек. Из-за потертой амальгамы на него смотрел все тот же, что и в прошлый раз, небритый тип. Семен потребовал объяснений. Машенька исчезла. А минуту спустя в дверях появилась ухмыляющаяся физиономия доктора Левина.
— Семен Борисыч! Как вы спали? Как вас мухи не... тревожили? — проворковал врач и приветственно помахал тоненькой папкой.
"Должно быть, у них здесь стиль такой — детские стишки наизусть цитировать", — недовольно подумал Миркин.
— Что вы со мной сделали? И кто это, вообще, такой? — Сема мотнул головой на зеркальце.
— Ничего особенного. Обычный ускоренный комплекс пластических операций. Неужели не понравилось? Вы же сами дали согласие. Помните — подписывали?
— Ничего я не помню, — совсем рассердился Семен, — и если вы немедленно не вернете мне мою одежду и нормальный вид — то, уверяю вас, очень об этом пожалеете! — в подтверждение своих слов он выдрал из руки иголку капельницы и пнул ногой стоящие у кровати шлепанцы.
Левин проследил за траекторией полета тапочек и неожиданно жестко сказал:
— Знаете что, Семен Борисович? Скажите спасибо, что в жабу вас не превратил. Подписали договор — добро пожаловать на борт! И кончайте из себя Девственницу Орлеанскую строить — не люблю!
Доктор подхватил с кровати папку, резко, так что за спиной захлопали бирюзовые крылья халата, повернулся и вышел из палаты. Дверь, снабженная доводчиком, словно была в чем-то виновата, тихонько закрылась.
***
Порывистый весенний ветер нервно гонял бумажки и грохотал пустой алюминиевой банкой по мощеной булыжником рыночной площади. Без товара крытые торговые ряды выглядели пусто и неопрятно, как рот нищего старика. На ярмарке, несмотря на базарный день, было на удивление тихо, почти безлюдно. Должно быть, сегодня все отправились к ратуше — поглазеть на публичную порку. И только упорная торговка подсолнухами неподвижной копной сидела со своим завернутым, как рукав серой рубахи, наполненным черными тараканами семечек, мешком.
Семен низко и медленно летел над землей, изредка касаясь ее босыми ступнями. Эти прикосновения доставляли ему жуткое наслаждение, и он специально поджимал ноги, для того чтобы оно не стало слишком привычным. Проплывая мимо брошенной цистерны с хлебным квасом, он заметил, что латунный кран закрыт неплотно, и тоненькая ржаная струйка беззвучно ввинчивается в дырчатый поддон бочки. От этой протечки внизу образовалось неправильной формы квасное озеро с округлыми леденцовыми краями. Пыль не давала влаге истечь, лужа становилась все толще и круглее. Наконец она вспухла совсем и прорвала пыльную дамбу. Рыжие ручейки кривыми макаронинами побежали было, соревнуясь — кто быстрей, но встретились опять, и новое озерцо стало накапливаться в сером земляном порохе.
Сему так увлекло это зрелище, что он на минуту забыл, куда он, собственно говоря, летит. Нынче была распродажа в немецкой кукольной лавке. Те из вещей, что с брачком; или сезон простояли в витрине, а потому выцвели и запылились; или по другим каким-нибудь причинам не были проданы, можно было купить за копейки. Сразу за площадью начиналась немецкая слобода — две неширокие улицы сплошь в магазинах, разного рода мастерские, пивные и закусочные. Кроме того, были "Friseur salon", аптека и кузня. Нужная Семе лавка располагалась в двухэтажном оштукатуренном здании с фахверками. По фронтону черным по белому готическими литерами, так, что без привычки и не сразу прочтешь, было выведено: Carl Biedermeier. И пониже крупно: "PUPPENHAUS".
Перед магазином и внутри него было навалено видимо-невидимо разнообразного кукольного народу и игрушек. Сегодня Бидермайер торговал только тем, что уже не рассчитывал сбыть. За грош продавались деревянные щелкунчики и клоуны; безрукие и одноглазые фарфоровые красавицы, бесстыдно задрав юбки, так что были видны полотняные панталоны, беспомощной кучей валялись на дубовом прилавке; в углу, будто наполненная гигантской черной икрой, ютилась плетеная корзина арабских резиновых мячей; лошадиные башки, словно головы казненных, торчали на палках; пластмассовые фигляры отважно стояли на одной ножке и, поминутно рискуя свалиться вниз, балансировали на краю верхней полки; выставленные вряд и в карэ солдатики, замерли и, вытянувшись, ждали приказа оловянных генералов; игрушечные кораблики тщились сорваться с крепких подставок и умчаться за нарисованный на куске картона горизонт. Многое из того, о чем мечтает любой ребенок, продавалось сегодня в лавке господина Бидермайера.
Но Семену надобна была только одна вещь — старое бильбоке в виде выпиленной из фанеры и грубо раскрашенной головы длинноносого Ленина. За эту немудреную игрушку доктор Левин обещал отпустить Миркина на все четыре стороны. Но чем дальше Семен рылся в бесконечном игрушечном развале, тем меньше оставалось надежд на обретение свободы. Он полез на верхние полки и, неосторожно задев ногой, опрокинул корзину с мячами. Резиновые шарики вдруг словно сбесились. Они выскочили из корзинки и стали прыгать все выше и выше, пребольно ударяя Сему по рукам, ногам и лицу.
***
— Семен Борисович! Да очнитесь же вы, ради Христа! Что за наказание?! Чуть что — сразу в обморок хлопается, ровно барышня кисейная. Вам не идет. И habitus не дозволяет. Пора бы уже и свыкнуться. — Машенька сидела на Семе верхом и легонько шлепала его по физиономии.
— Какой еще габитус? — Сема недовольно поморщился, — Да слезьте вы с меня, в конце концов!
— Какой? Да ваш собственный! Новый, то есть, habitus. Внешний вид по-латински. — разъяснила словоохотливая Машенька, поднимаясь.
— Так бы и говорила. А то несет черт-те что! — Семе было неловко за проявление слабости, — Лучше бы давление померила. Санаторий, мать вашу за ногу!
Последнюю фразу Сема скорее подумал, чем сказал.
***
День распускался. Накричавшиеся за утро птицы стихли, приготовляясь к сиесте. Только одинокая, вечно недовольная существующим порядком дел ворона время от времени нарушала тишину резким противным карканьем. Да еще упрямая оса, старавшаяся пролезть под оконную сетку изредка взжикивала, сердясь на преграду. Нагретый воздух стал плотным и непрозрачным, как речной перламутр.
К тому времени Сема с сестрицей уже сидели за небольшим стеклянным столиком, мирно полдничая свежими французскими булками и сладким чаем с молоком. Несколько раз Машенька, правда, бегала в ординаторскую за большим зеркалом, но это уже так, скорее для проформы. Миркин стал привыкать к своей новой внешности и положению затворника.
***
День за днем проходили в нескончаемых процедурах, самой неприятной из которых было долгое неподвижное пребывание в похожем на большую белую мыльницу сидячем гробу, называемом CLONBOX. От бесконечности мероприятий у Миркина создалось ощущение пробуксовки, топтания на одном месте. И не без оснований. Некоторое время спустя он почувствовал неладное. Участившиеся вздохи привязавшейся к нему Машеньки. Косые взгляды обслуживающего персонала. Недовольное покашливание Левина. У него чаще стали брать кровь из вены и часами продерживали взаперти в клонбоксе.
12 сентября райская жизнь закончилась. Сначала Миркину сменили сиделку — прислали близорукую и уродливую Миру Сергеевну, личность в сравнении с Машенькой и комическую, и зловещую. Перестали таскать на процедуры. Потом перевели в палату звездочкой, а то и двумя пониже. Стали скверно кормить. В конце концов, спустя еще неделю, рано утром сунули в руки пакет с деньгами, выдали нейлоновую куртку, спортивный костюм, мягкие беговые туфли и без объяснения причин чуть ли не пинками выперли из санатория вон.
За оградой Миркин стал приходить в себя. Он стоял на поросшем коротко стриженой травкой круглом холме. За спиной только что захлопнулись тяжелые серые ворота комфортабельной тюрьмы. Внизу лежала еще сонная, укутанная утренним туманом Бернгардовка. Одинокий осипший петух робко, словно сомневаясь, прокукарекал зарю. Лиловое солнце сделало несмелую попытку выползти из-за перекрученных узловатых сосен. Потом, будто бы раздумав, застыло на полпути. Семен зябко передернул плечами и тупо посмотрел на большой желтый конверт. Открыв его, он обнаружил в нем сумму, если не астрономическую, то вполне достаточную, чтобы попробовать начать новую жизнь. Сумасшедшая ворона неопрятной серой тряпкой с коротким карканьем пролетела мимо по своим делам. Пошел тоненький грибной дождик. Сема строго взглянул на небеса, натянул на голову капюшон, сунул руки в карманы и зашагал вниз по склону к болтающейся на тусклых медных проводах синей жестянке трамвайной остановки. Невесть откуда взявшаяся поджарая желтая собака, поминутно поджимая заднюю лапу и преданно моргая виноватыми глазами, потрусила рядом.
2
Никита Бартенев был человеком творческим. Право на такое заявление ему давало обучение на подготовительных курсах при Институте театра, музыки и кинематографии. Кроме того, он несколько раз участвовал в смотрах районной художественной самодеятельности в жанре художественного крика. И самый весомый аргумент: Никита работал на телевидении "дольщиком", помощником оператора — таскал за камерой кабель и следил, чтобы нанятые зрители не уворовали на память чего-нибудь нужного из телевизионного хозяйства. Имел удостоверение работника. Последнее обстоятельство довольно часто играло решающую роль в заведении знакомств с представительницами слабого, но такого очаровательного пола.
Справедливости ради стоит заметить, что Бартенев не был пустопорожним болтуном и жуиром. Читал он запоем. Ему не составляло труда рассуждать о таких тонких материях, как причины воцарения Софии Палеолог на российском престоле, возникновение кукольного театра в Экваториальной Африке или правила поведения в японском чайном домике середины позапрошлого века. Он знал поименно всех любовниц Алексея Михайловича, фавориток Короля-Солнце, внебрачных сыновей Генриха VIII и внучатых племянников Вячеслава Молотова. Для него было делом плевым отличить подлинную фарфоровую вазу династии Цинь от тонкой ее имитации. Ему было все равно, о чем говорить. Он мог часами рассказывать о технологии ткачества персидских ковров, о принципиальном отличии кустарного приготовления китайской туши VII века от варения ореховых чернил во Франции времен Реставрации, объяснял значение фигур морского семафора и запросто рисовал график наиболее выгодного, относительно притяжения земли, угла полета снаряда дальнобойного орудия. Из всех остальных его увлечений можно было особенно отметить два: любовь к швейцарскому сыру и мотоциклу Norton Combat Commando 1974 года выпуска.
Еще Никита был "юношей бледным со взором горящим" и обладателем великолепной спутанной гривы. Одно время он так же носил подобие шкиперской, растущей прямо из горла бороды. На фоне розовых юношеских щек и полного отсутствия усов это было очень импозантно и выгодно отличало его из ряда ему подобных молодых людей. Однако растительность постоянно кололась, мешала целоваться с девушками и принимать пищу. Короче, однажды, накануне октябрьских праздников, Никита сбрил ее к чертовой матери и, наконец, вздохнул с облегчением.
***
Решение пойти в лабораторные кролики возникло после ссоры с телеоператором Гошей Орловым. Во время съемок на вернисаже в одной из художественных галерей, в избытке расплодившихся в последнее время, Гоша нажрался сверх меры дармовым коньяком. Вследствие чего в очередной раз грубо указал Никите на его низкое, в смысле студийной табели о рангах, положение. За что получил в рыло. И совершенно справедливо — сам-то ты кто такой?! Очко, понимаешь, резиновое! Линза — рыбий глаз!
Скандал вышел локальный, но с непропорционально серьезными последствиями. В потасовке дуэлянты сковырнули на пол, на первый взгляд, незначительный художественный объект, в результате оказавшийся дорогущей скульптурой модного голландского педераста Николаса Ван-дер-Братта. Хозяйка же галереи была знакомой главного редактора и, по совместительству, Гошиной двоюродной теткой. И на правах родственницы пострадавшего потребовала сатисфакции — выгнать Никиту со студии к свиньям собачьим. Редактор пожалел бедолагу, по статье увольнять не стал, но посоветовал написать заявление по собственному желанию.
***
Так Бартенев остался без места. В следующий же вторник с твердым намерением найти достойное занятие он купил "Вакансию" и "Из рук в руки". Требовались рабочие строительных специальностей, геологи, бухгалтеры, девушки для откровенных съемок и домашние работницы (членов профсоюза просят не беспокоиться). Хоть сейчас можно было устроиться в элитное такси (желательна своя машина представительского класса) и грузчиком-такелажником, настройщиком в оркестр народных инструментов, приемщиком вторичного сырья, обвальщиком свиных туш и крысобоем. Дорого покупали антиквариат (деньги — сразу) и даром сулили подключить к Интернету. За гроши предлагались алюминиевые окна и натяжные потолки. "Стальные двери" обещали гибкие цены и хорошее настроение от производителя. Британские преподаватели божились в три дня обучить разговорному языку, а потомственная колдунья — приворожить мужа, поправить бизнес и найти угнанный автомобиль. "Real Trans Hair"! Выпадение волос объявлялось прошлым днем косметологии. Женщинам при сдаче анализов на инфекции урогенитального тракта первичная консультация обещалась совершенно бесплатно. Наркомания и алкоголизм? — не вопрос!.. Было всё! Не было только одного — спокойной, интересной, хорошо оплачиваемой работы для интеллигентного молодого человека без высшего образования.
Никита швырнул было газету на стол. Но тут из "Вакансии" вдруг вылетела и опустилась к его ногам желтоватая листовка. "ЗАРАБОТАЙТЕ НА КВАРТИРУ!", — было набрано вверху жирным шрифтом. Далее разъяснялось, что Всеволожским "Центром Экспериментальных Ускорителей" разработана программа по изучению природы времени. Для исследований приглашаются добровольцы. Предоставляется отдельная палата, спецодежда, трехразовое питание, подъемные, суточные, по результату изыскания — приличное вознаграждение.
Квартира у Никиты имелась — наследственная, в Петроградской стороне, в доме эмира бухарского, с красного дерева парадной дверью, гипсовыми гуриями по углам гостиной и великолепными изразцовыми печами в каждой из четырех комнат. В ней он обитал с пережившей родителей бабушкой, Софьей Алексеевной, недоучившейся по причине октябрьского переворота смолянкой и такой же древней бабкиной компаньонкой, по старой петербуржской традиции именовавшейся кокою. Кока Нина крестила и воспитала три поколения Бартеневых. Никита не считался. Его она считала досадной ошибкой природы. С младенчества мальчик не поддавался дрессировке. Не желал, как следует ходить на горшок, пить из рожка, поедать полезную овсянку и ложиться спать вовремя. Читать выучился сам, в неполные четыре года повторяя за старшей сестрой Анечкой буквы, слоги и слова из допотопного Букваря. С тех пор с книгой не расставался.
Ника рос одаренным пареньком. Как всем приличным детям, ему приглашали репетиторов, но толку не было. Его политалантливость мешала остановиться на каком-нибудь одном деле. Он немножко рисовал, баловался стишками, попиливал на скрипке и замечательно кричал. В спортивных секциях замечен не был. Единственная Никитина страсть — чтение, никому не мешала. Родители рано поняли тщету попыток научить его чему-либо конкретному и, слава Богу, махнули на него рукой. Тем более что сестра делала заметные успехи в лаун-теннисе. На том и успокоились.
Мать с отцом уехали в Эдинборо, к сестре матери, бывшей замужем за толстым пьяницей, красноносым горцем Бобом МакМилланом, тренировать Анечку на кортах Шотландии. Вскоре, возвращаясь на машине с загородной прогулки, они неудачно вписались в непривычный дорожный поворот и умерли в один день, в чем, кстати сказать, всю жизнь клялись друг другу.
Стараниями тетки МакМиллан Анна поступила в университет Глазго, увлеклась шотландской литературой XVIII века, забросила теннис, и вскоре следы ее затерялись в зарослях священного чертополоха. По сути, Никита был предоставлен сам себе и мог развиваться, как ему заблагорассудится.
***
Спустя год со смерти родителей, на съемках телепередачи об Эрмитаже, Никита познакомился с помощницей Пиотровского, Любинькой Дановской, прелестным воздушным существом. Стриженная "под мальчика", хрупкая девочка покорила его своей непосредственностью. Ей тоже понравился высокий, немного нескладный молодой человек с забавной бородой. Такими она представляла себе Чернышевского с Герценом.
Их пути стали пересекаться. Вскоре обнаружилась схожесть привычек и интересов. Оказалось, что оба они любили посидеть у Вольфа и Беранже, послушать Кондакова с Волковым в джаз-клубе на Шпалерной, покопаться в книжном развале на Литейном и были завсегдатаями киноклуба на Кирочной улице. Странно только, что до сих пор они не встретились. Некоторое время спустя молодые люди как-то само собой, так сказать, естественным образом стали жить вместе в Бартеневском доме. Бабка с кокой сначала было взяли Любиньку в штыки. Но потом, скрипя и сетуя на распущенность нынешней молодежи, смирились с мезальянсом и втайне даже полюбили живую и всегда приветливую девочку.
***
Любинька была против. "Что за блажь — очертя голову, кидаться в авантюру с совершенно непредсказуемыми последствиями!" — говорила она. Как будто бывают авантюры с последствиями предсказуемыми.
— И, вообще, это не интеллигентно — человеку с твоими способностями выступать в роли какой-то морской свиньи!
— Не свиньи, а свинки, — возражал Никита.
— Ну, это — все равно. Хрен редьки не слаще.
Никита объяснял, что ему надоело таскать из огня каштаны для всяких Орловых, что авантюра — как раз то, что ему нужно сейчас в его серой, беспросветной жизни... "Значит серой? Значит беспросветной?" — и без того прозрачные Любинькины глазки наполнялись слезами, и она убегала в соседнюю комнату — плакать в кокину юбку. К тому времени старухи уже до смерти любили "маленькую Лю", так теперь они ее называли. Пёс их разберет этот женский пол — то они сожрать друг дружку готовы, а то...
Никита выходил из дома, пересекал Каменноостровский проспект и утверждался на высоком сиденье некогда знаменитого бара "Рим". Сейчас от былой славы заведения остались только тяжелые пыльные портьеры, дубовая стойка да фальшивая выцветшая стенка с нарисованной на ней худой сисястой волчицей и надписью ROMA. Большая часть помещения была отдана в аренду кустарной фирме "Мебель Италии". Контора гнала дешевые полированные гарнитуры из прессованных опилок и раздувшиеся, как недельной свежести утопленники, зеленоватые плюшевые диваны. Выпив рюмку поганого аперитива, Никита успокаивался и по Карповке направлялся на Чкаловский, в мастерскую художника Сашки Калинкина, человека и парохода.
***
Сашка был старым нонконформистом, умницей и большим циником. "Не ссы в муку, — поучал он Никиту, — Бог не выдаст — свинья не съест. Я вон, три года тому назад свой скелет в институт Эрисмана продал — и ничего, жив еще. А Гарька Лонский — тот вообще, глаз в Академию загнал, мозг в Бехтеревку, а печень его Лева Багдасарян забил. "Желаю, — говорит, — посмотреть, во что превратится человеческий орган от такого количества алкоголя". Четвертную заплатил и расписку взял. После смерти растащат по частям — поминай, как звали".
Никите нравилось бывать у Калинкина. Бездонный кладезь анекдотов и нестандартных суждений, ироничный Сашка был человеком теплым и нежным. Он имел большие влажные глаза бассетхаунда и маленький рост. При этом обладал недюжинной силой. На спор запросто поднимал за одну ножку тяжелое дубовое кресло. Стены его спальной были сплошь оклеены обоями из бракованных этикеток "Вермута". В углу мастерской он держал старинный, немецкий, обитый железом кофр, доверху наполненный дореформенными "четвертинками" водки. Никита готов был поклясться, что, сколько бы "маленьких" хозяин не доставал из него, сундук всегда оставался полон.
Бартенев обожал, прислонившись в углу к теплой ребристой "голландке", со стаканом в руках слушать бесконечные Сашкины истории. Мало кто на его памяти так же, как Калинкин, мог держать внимание подвыпившей разношерстной компании.
***
Как бы там ни было, а только на следующий день Никита взял томик любимого Уайльда и отправился в Обсерваторию — в кролики записываться. Любинька увязалась с ним.
— Смотри, — говорила она по дороге, — даже погода протестует.
Никита покорно взглянул на погоду.
— Нет, ты посмотри, — снова говорила Любинька, — небо, чистый воздух, птицы, дождь — все против того, чтобы ты запирал себя в четырех стенах ради какого-то дурацкого опыта.
Никита старательно вдыхал провонявший бензином и пылью воздух. Дождя не было. Птиц представляли два неопрятных воробья, сумасшедший голубь да похожая на соседку по даче пегая ворона, размачивающая в грязной луже хлебную корку.
— На кого ты меня оставляешь? — по-бабьи взывала к Никитиной совести Любинька, — На коку? Она меня ненавидит!
Любинька кривила душой. Обе старухи давно уже в ней души не чаяли. За обедом подкладывали ей лучшие кусочки. Возродили забытую, было, традицию — печь по выходным дням мокрый ромовый торт и булочки со взбитыми сливками. Подговаривали ее играть в лото и раскладывать на праздничной скатерти любимый пасьянс Софьи Алексеевны — "Мария Антуанетта".
Любиньке было дозволено рыться в кокином сундуке, вытаскивать и примерять на себя нажитые, но никогда не носившиеся наряды и рассматривать пожелтевших и заломленных на углах, мутно напечатанных на картоне девочек с вытаращенными глазами, среди которых с трудом можно было узнать маленькую коку Нину; коку в гимназическом переднике и с косой толщиной в руку, перекинутой через левое плечо, напряженно застывшую у фанерной колонны на фоне полотняного замка; а еще коку, вырванную из какого-то старого документа — в чудовищном кружевном воротнике, уже стриженную, с дурацкой челкой и с остатками синей печати на выбеленном уголке; и еще нескольких довольно современных, а потому уже совсем неинтересных кок. А Софья Алексеевна снисходительно, хотя и не без некоторой ревности, смотрела, как любопытная, как все молодые женщины, Любинька открывая душистый картонный восьмигранник с надписью "Маска" и кисточкой наверху, осторожно трогает пальчиком лежащую сверху пуховку; отвинчивает и нюхает стеклянную кремлевскую башню с остатками крепких духов, сделанных по заказу последней императрицы (царствие ей небесное), и нанизывает на свои прозрачные пальчики тяжелые, старинной работы золотые кольца, один Бог весть каким образом сохраненные от декабрьских обысков и забытые в Блокаду в отдушине одной из изразцовых печей.
— Ты понимаешь, что это просто глупо — уходить в монастырь из-за какого-то там Орлова, который и чиха одного твоего не стоит? — Любинька забегала вперед и хватала Никиту за отвороты вельветовой куртки. Становясь на цыпочки, она пыталась поймать его взгляд. Но Никита смотрел поверх ее головы, не без оснований опасаясь, что если их глаза встретятся, то решимость, с которой он шел на эксперимент, тут же испарится.
— Люба! Я сто раз тебе говорил, что все решено. Так будет лучше для нас обоих. Я мешаю твоей работе. Отдохнешь от меня. Да и это ненадолго. Две-три недели. Зато — во-первых: я точно буду знать, чего стою, во-вторых: у меня появятся, наконец, деньги, которые дадут нам хотя бы видимость свободы. Поедем, как люди... ну я не знаю... на острова какие-нибудь. Или в Гоа, например. Будем голые ходить. Куплю тебе сари. Бросим всё к чертовой матери! Надоело пресмыкаться перед... всяким... говном, в общем!
— А если...
— Никаких если. В объявлении ясно сказано, что эксперимент связан с феноменом времени и не имеет никаких медицинских противопоказаний.
Подошел 232-й, на Всеволожск. Всю дорогу до обсерватории ехали молча. Однако, выйдя из автобуса, Любинька снова начала уговоры.
***
Несмотря на довольно позднее время, очереди практически не было. На крыльце перед дверью переминались с ноги на ногу трое алкашей. Рядом с ними монументальная тетка в кроссовках и оранжевом ватнике, какие обычно носят путевые обходчики или дорожные рабочие, держала на отлете сетчатые полные продуктов авоськи. За ней стоял демобилизованный солдат и, постоянно сплевывая налипшие крошки, курил скверный табак. Дверь еще была заперта. "За мной будете. Я отойду на минуту", — бросил Никите военный и, стуча сапогами, скатился с крыльца. При виде незнакомых людей Любинька притихла и только покрепче вцепилась в Никитин вельвет.
Спустя четверть часа дверь как-то сама собой открылась, и соискатели прошли в тесное узкое, без признаков какого-нибудь сидения помещение. Такие неудобные для ожидания полутемные коридорчики с полами из коричневого, задранного то тут, то там линолеума — обычная принадлежность российских присутственных мест. Они будто бы специально устроены для испытания серьезности намерений просителя. Кому не горит — уйдет и, в следующий раз, наперед думать будет, стоит ли ломаться.
Отставник так и не вернулся. Зато явился какой-то подозрительный плешивый тип и молча занял очередь за Никитой. Тем временем Любинька, стоя на цыпочках, опять принялась уговаривать идти домой. Чтобы отвлечься от ее стенаний Никита раскрыл книгу и стал читать очерк о лекции Уистлера в Принц Альберт-Холле. Наконец стали вызывать.
***
Процедура конкурса была, видимо несложной. Алкаши не успели войти, как тут же все по очереди вылетели, матерясь и хорохорясь. Зато оранжевая тетенька оказалась изрядной смолой и пока не выяснила, что пришла не по адресу, и здесь ей даром ничего не обломится, не убрала своего толстого ваточного зада из проема двери. В конце концов, и она ушла. Никите стало немного не по себе. Однако отступать было поздно и с висящей на руке Любинькой, он переступил порог приемной комнаты.
***
Приемная оказалась полупустым помещением с большим красным пуфом у стены и пошлым фикусом возле резного в готическом стиле канцелярского стола. Окно было завешено плотной грязновато-белой "маркизой", за ней высвечивалась вполне тюремная решетка. Допотопный сейф у стены. Стеклянный хирургический шкаф с бумагами. За столом сидел преувеличенно аккуратный, уделяющий слишком много внимания своей внешности, довольно неприятный вертлявый человечек. Рыжеватые волосы его были намазаны какой-то блестящей дрянью и разделялись тщательным косым пробором. И вообще, вся обстановочка попахивала довоенной Германией. "Arbeit macht frei", — машинально подумал Никита, — шпрехшталмейстер какой-то". Любинька ничего не подумала, только крепче вцепилась в его рукав.
— Здрассте-пожалуйста, — осклабился пробор, — Что вдруг вдвоем? Мы дамочек, так сказать, не приглашали.
— Она со мной... временно... провожает, — оскорбился за Любиньку Никита. Его покоробила неожиданная фамильярность незнакомца.
— Нет, ничего. Можно. Провожающие пускай присядут на диванчик, — человечек кивнул в сторону пуфа, — А вас, любезный, попрошу поближе к столу.
Далее все происходило как при взятии на работу: анкета "родился-женился", полтора десятка общих вопросов, паспортные данные... При заполнении пункта "семейное положение" аккуратист препротивно хохотнул и как-то заговорщицки, одними бровями указал Никите на Любиньку. Никита хотел уже было смазать его по роже, но передумал. Паспорт чиновник изучал особенно тщательно, даже зачем-то посмотрел на свет водяные знаки и понюхал бордовые корочки. Затем большой канцелярской скрепкой прикрепил его к анкете.
— Ну-с, молодые люди, прошу меня подождать. Никуда не уходите. Сейчас вернусь, — вертлявый поднялся из-за стола и, шагнув к стене, наклонился, будто собираясь заняться гимнастикой. На самом деле он потянул на себя торчащий из плинтуса рычаг. От этого квадрат паркета в углу как-то приподнялся, сдвинулся вбок и открыл уходящую винтом вниз чугунную лестницу. Канцелярист кокетливо помахал Никите его анкетой и ссыпался в подпол.
***
В воздухе повисла жирная запятая. Слышно было только приглушенное гудение садившихся и взлетавших самолетов — неподалеку был сельскохозяйственный аэродром. Говорить как-то сразу стало не о чем. Любинька притихла. Поджав ножки, она сидела на банкетке и смотрела на Никиту глазами наказанной таксы.
"Недолго музыка играла. Недолго фрайер танцевал...", — минут через пять снизу раздался стук каблуков и давешний чиновник выскочил из-под земли как черт из табакерки.
— Поздравляю вас, Никита Александрович. Вы приняты в группу "В" испытательного отряда. Прощайтесь с... подругой и милости прошу, так сказать, к нашему шалашу. Книжечку, ничего, можете оставить, — гаденькая улыбочка, обнажая лиловые десны, то соскакивала, то вновь наплывала на острое, как опасная бритва, лицо набриолиненного человечка. Никита уже пожалел, что вписался в эту авантюру. Но природное упрямство, с которым в свое время не справилась даже Заслуженный Воспитатель всего Советского Союза, а также Великия, Малыя и Белыя Руси, кока, не позволило ему дать обратный ход.
— Ну, вот и ладно, что все так устроилось, — голос Никиты дрогнул, — Люба, ты езжай домой... я скоро... на, вот, возьми, — и он протянул уже еле сдерживающей слезы Любиньке томик Уайльда.
***
"Синий-синий иней лег на провода...", — сладкоголосые "Поющие гитары" наматывали его и без того никуда негодные нервы на грифы своих полуаккустических, захватанных жирными пальцами советских гитар. Солист в полбитловском пиджаке (воротник-стойка, пуговицы в два ряда) глядел вдаль желтыми глазами привокзальной ****и так верноподданнически, что, казалось, вот-вот обделается от комсомольского восторга.
Он ненавидел этот самодовольный, раскорячивший свои косые, модно-шестидесятные, тонкие проституточьи лапки "Рубин". Однако сил выключить ящик не было. Никита прирос к дивану намертво. Впервые в жизни он почувствовал биение своего сердца. Его бросила женщина. Подло, можно сказать исподтишка. Как она могла?! Меня! Которого все любят! Который... Словом, он упивался своею брошенностью. Леночка Бродянская, прехорошенькая русоволосая толстушка, безумно похожая на рудаковскую Ласочку, Лена-покажи-колено, Леночка Красная Армия (из-за очаровательной способности очень мило краснеть по любому поводу и без всякой причины), в общем, Ленка покинула его, соблазнившись приторного вида хлыщем из музучилища. Музыкантишка с бегающими глазками занюханного сутенера! Рано лысеющий, ни на что негодный ресторанный лабух с карманами полными засаленных заказных трешек! Коротышка с интеллектом гусеницы! Mein Gott! Православные! Бейте меня! Плюньте мне в очи! За что?!.. Никита решительно не мог понять такого выбора.
В результате он напился скверным дешевым вином годным только разве что на окрашивание заборов. Был в то время такой замечательный в своем роде продукт с радостным названием "Солнцедар". Выпивши две бутылки этого отвратительного пойла, Бартенев впал в прострацию. Последующие события запечатлелись отрывочно, словно бы во вспышках стробоскопа.
Мерзкие пьяные рожи... Странного вида компания, в рубашках застегнутых на последнюю пуговицу, похожих на баптистов людей... Какая-то давно не мытая, безуспешно пытающаяся опереться на воздух тетка. На майке — кривая надпись по-английски: "I"m a Pride of the Universe!"... Танцплощадка. Проникновение через забор. Крепкого вида дружинники-комсомольцы, сошедшие с плаката, под руки волокут юношу в участок, me pardonnez, опорный пункт правопорядка. Околоточный — с виду совершеннейшая свинья. Сапогом в яйца, кулачиной по затылку. Калейдоскоп. Дым! Взрыв! Бензин!.. Обезьянник. Темно. Холодно. Пить! Документы. Взашей! Улица. Свет. Тошнит. Пить! Артезианская скважина. Мокрое железо. Холодная тугая струя ломает шейный позвонок. Наконец-то. Смерть...
Ничуть не бывало. Наступивший день заявил о себе устойчивой головной болью, пустыней во рту и нечеткой картинкой в глазах. Если сидеть неподвижно, уставившись в одну точку — ничего. Стоит только сместить взор в сторону — американские горки, "Девятый вал", концерт для перкуссии с оркестром. Держась за стену, Никита добрался до крана, "выпил море" и тут же снова сделался пьян. Так продолжалось три дня. Как потом рассказывали очевидцы, вечер накануне закончился употреблением слегка очищенного активированным углем технического спирта на территории Независимого Автопредприятия имени Вано Мурадели. Бывалые ремонтники с неподдельным удивлением наблюдали употребление сиреневой жидкости в таких количествах и без закуски...
Никита очнулся. В глазах еще стояли лиловые силуэты видения. Оказалось, он задремал на жестком деревянном топчане в холодном кафельном холле, куда привели его подозрительного вида бритоголовые типы одетые, как и все в этом заведении, в застиранные зелено-голубые халаты. Напротив, на белой, хирургической чистоты стене неряшливым серым пятном выделялась обитая кровельным железом дверь. Над ней, как в районной поликлинике, горела неровно окрашенная красной гуашью лампочка. Рядом зеленым бутылочным стеклом отсвечивала другая.
|
![[]](/img/g/gerasimow_a_n/7/1.jpg)