Иерусалимская анатомия

Когда по завершении симпозиума "Человеческое измерение будущего миропорядка", проходившего в Иерусалимском университете, мы, перед возвращением в Москву, плыли по Генисаретскому озеру и А.Будников, наш видео-документалист, задал мне вопрос, что я, со своей фамилией, чувствую, находясь "здесь" и "сейчас", я рассказал ему о семейной истории, которую не раз слышал, правда не от родственников по отцовской линии, поповичей Генисаретских, а по материнской линии мещан Мочкиных. Один из прадедов моих, уже будучи в зрелости, вознамерился пойти в Святую землю, поклонится Гробу Господню; и, от намерения своего не отступившись, дошел до Афона, где некий старец, коему мой пращур исповедался, узнав, что во владимирской деревне двое детей и жена остались без отца н мужа, а дом их - без хозяина, повелел страннику оному повернуться вспять, не смотря на благочестивость его помыслов. Историю эту я рассказал в том смысле, что тогда не управил Господь посланнику рода нашего положить крестное знамение у Гроба Своего, а вот ныне, мол, мне грешному довелось сие родовое намерение исполнить. Да при том и отцовское родовое именование осталось не без дела.

Был теплый, солнечный день на Светлой неделе. Впереди нас ждала гора Преображения, имя которой для надеющихся на улучение даров благодати Духа Святого, стало неотрывным от самовидного фаворского света. В его именно свечении клубится и ждет нашего внимания узорочье благих помышлений, что в ином, уже не в спасительском, а творческом залоге зовутся замыслами.

Майевтом того из них, что сложился в этот текст, случилось стать моему другу В. Глазычеву, уже по возвращению в Третий Рим, именуемый также Москвой, предложившему нечто вполне несусветное Несусветное - не к сему свету-миру относящееся. К какому? Почему не к фаворскому, дерзнулось подумать мне? - написать "мой Иерусалим". И хоть знал я скольких издевок (не совсем, кстати, незаслуженных) удостоился цветаевский "Мой Пушкин", воспоминание о первой и пока единственной встречи с Вечным Градом склонило меня к согласию. Да не станет мне оно во осуждение!

Лучшие стихи, признавался Гете, пишутся по случаю. В случающемся событии улучения замысла-повода, а вместе с тем - и энергии-стремления к его осуществлению. Вот бы и на сей раз так!

Предание о не столь уж далеком предке, в Иерусалим не дошедшем, знал я до своего воцерквления. Крещен был во младенчестве, но рос в той обычной для тогдашней России обезверенной среде, когда в доме могли проживать верующие родственники (как обе мои бабушки, одна во владимирском Коврове, другая в подмосковном Ногинске, бывшем Богородске), находится иконы и разная там обиходная утварь, походя упоминались церковные праздники, справлялись поминки, но все это как-то прикровенно, без замечивания и подчеркнутого исповедания веры.

Домом своим я по детской несомненности всегда считал тот, что в Коврове, где очутился сразу после рождения и где до конца войны и возвращения отца из армии жили мы с матерью среди многочисленных ее сродственниц. И вот, когда исполнился мне уже 21 год Время очередного возрастного кризиса идентичности. и находился я, женившись, на пороге вступления в трудовую жизнь, пришло известие о кончине бабушки, хозяйки и единственной жительницы того самого дома. Ночью по дороге из Владимира в Ковров рейсовый автобус по какой-то причине сделал остановку, я проснулся и увидел (до сих пор не знаю, был ли это тонкий сон или засмертное видение наяву): стоит наш автоковчег посреди большой, бескрайней воды, вокруг свинцовая пелена дождя и растущие невесть откуда вётлы. (Нечто подобное встречается у А.Тарковского в "Андрее Рублеве" и, кажется, в "Ивановом детстве".) Вода капала и с потолка автобуса, что, может статься, и подтолкнуло из сна к такому именно ненарошному пробуждению. Восприняв видимое как должное быть, я вновь погрузился в свой прохладный и влажный сон.

За две недели до этого, я побывал уже в Коврове. Родственники скрывали от меня, что бабушка была смертельно больна и попросила, чтобы я, первый внук, навестил ее, дабы проститься. Пустили меня к ней не сразу, так что было время вновь поосмотреться в своем родовом гнезде. Позвав меня через кого-то, она пристально посмотрела в мою сторону, и, дав понять, что свидание закончено, пересилила себя и вымолвила только "Спасибо за посещение!". Потом уже мне объяснили, как страдала она от сильных болей и стеснялась ими, а сам я, по бесчувствию молодости к теневой стороне жизни, ничего не понял и был немало озадачен.

Как похороны заканчивались на кладбище я никогда не мог вспомнить. Потому что, попав в единственный тогда действующий в городе храм на рядовую службу и отпевание, я вот-тут-вдруг обнаружил себя "в присутствии"... дома, среди своих, ожидательно смотревших то ли со стен и икон, то ли откуда-то из-за пространства. В том единственном месте, где жизнь и смерть давно взяты в кавычки, где детствуя Отцу небесному, все - что брат и сестра, и хлеб насущный дан нам ежеднесь. И "... приблизилось Царство Небесное", и осязаем духовно Небесный Иерусалим.

А впереди - неведомые сроки врастания в новую жизнь, перемены ума, новые встречи, книги и предметы искусства, печали безверной повседневности и нечаемые свидетельства верных.

Ничто не кончено, предание непреложно продолжается.

А сказано все это не ради обнародования подробностей личного жизнепрепровождения, ибо, как таковые, не стоят они того, чтоб браться за перо. Просто так легче будет нам - мне и тебе, мой терпеливый читатель, - сосложиться с мыслью о родовом и соборном характере предмета предстоящего размышления (иерусалимской пространственности).

Будет ли большой натяжкой сказать, что русское сознание стало насыщаться ею после принятия нашими предками христианства из рук возросшей в церковных делах Византии? И что первая встреча с неведомыми еще для русских св. Землей и св. Градом произошла в обрядово-молитвенно-созерцательном пространстве литургии и в чтомом пространстве библейской словесности?

Не вполне так, конечно, коль скоро исторические и географические сведения приходили на Русь из многих разных источников Таковы исторические хроники, библейские генеалогии, прямые межэтнические и межрелигиозные контакты (вокруг синагоги древнего Киева, например).

Далее мы, по умолчанию, принимаем различение между трансцендирующей эсхатологической устремленностью за горизонт (исторического и космического) времени в ""мире сем", с одной стороны, и апокалиптической завершенностью ее в положении дел, когда времени "уже не будет". В литургических контекстах это различение сугубо важно потому, что если образность Нового Иерусалима включена церковной традицией в сюжетно-иконическую ткань богослужения (вспомним хотя бы пасхальное "Святисе, светисе, Новый Иерусалиме!"), то сааме "убойные" апокалиптические образы, как известно, не входят в нее. Исключение составляют настенные образы Страшного суда, нарочито помещаемые на западной стене храма и видимые, главным образом, при выходе из храмового, литургического пространства. Хотя можно было бы считать, что они - в качестве отдаленного фона храмового действа - видны служащему иерею (и дьяконам), а также отходящим от Чаши причастникам Тела и Крови Господа Иисуса Христа.

Помяловский И.В. Паломничество по святым местам конца IV в. // Православный палестинский сборник. Выл. 20. СПб., 1886.

Успенский Н.Д. Византийская литургия // Богословские труды. Выл. 23. М. Изд. Московской Патриархии, 1982. С. 9. Стациональный от лат. statio - стояние, местопребывание, место сборищ; стража, почтовая станция.

Иванов Вяч. Вс. Об анаграммах Ф. де Соссюра // Фердинанд де Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 635.

, но в скромных пределах нашего рассмотрения, в первую руку посвященного вещам пространственным и образным, вполне уместно держаться сказанного предположения.

И начать стоит с пространственности литургической, ибо - по мере распространения обрядово-молитвенной практики и храмового строительства - именно она быстрее и проще всего привходила в самую что ни на есть повседневную жизнь.

Приуроченность литургии, да и всего богослужебного круга, к конкретным топографическим реалиям Иерусалима и других отмеченных в Новом Завете мест более чем очевидна. И все же степень насыщенности литургической жизни этими реалиями столь значительна, а способ ее насыщения ими столь своеобразен, что, соприкасаясь с иерусалимским присутствием в живом молитвенно-созерцательном опыте, невольно подходишь к вопросу: почему в Церкви жизнь разместилась таким именно образом и что им - иерусалимским размещением воли к спасению - воображено для нас, грешных?

Не скажу, что впервые озадачился я этим вопросом в такой именно форме. К настоящему вопросу добираешься долго и неспешно, и, прежде чем задаться им впрямую, узнаешь много чего, перехватывающего дыхание и "стужающего душу", как выражались наши предки. Сам же вопрос - лишь стоянка на пути, дающая возможность отдышаться.

Так вот: строй и ритм известного теперь богослужебного времени, его сюжетно-иконический ход во многом складывался в хождениях перво- и раннехристиан по евангельски засвидетельствованным святым местам, в шествиях, как бы шаг за шагом. Христовым путем - в самом что ни на есть буквальном смысле слова.

Вокруг Иерусалима с ветхозаветных времен концентрировались эсхатологические мотивы. Возглашал Псалмопевец: "Господь пошлет тебе жезл силы от Иерусалима" (Пс. 109). Для христиан 1-го и 2-го столетий Иерусалим был местом, где содеялись распятие и смерть Спасителя, погребение и воскресение Его, произошло сошествие Духа Святого на апостолов и ожидалось второе пришествие Христово в силе и славе. Окрестности Иерусалима, Вифлеем, Елеон, Вифания, Гефсимания также были связаны с жизнью Иисуса Христа от Его рождения до вознесения.

Христианское предание сохранило память о размещенности евангельских событий и после того, как в 135-м году Иерусалим был дотла разрушен императором Адрианом, соорудившим у пещеры Гроба Господня святилище Афродиты и запретившим евреям под страхом смерти заходить в эту часть города. А собранный в 191-ом году в Иерусалиме собор епископов постановил впредь праздновать событие Воскресения Христова в воскресный день после поста, дни которого соответствовали еврейской пасхе. Здесь, в Иерусалиме, у Гроба Господня складывалось ??? богослужения, ??? происхождением своим обязанное традиции паломнического благочестия.

По свидетельству паломницы 4-го века Этерии в Палестине существовал обычай при посещении того или иного святого места прочитать из Священного Писания что-либо относящееся к данному месту, спеть соответствующий псалом и завершить посещение молитвой.

Заметим: посещение определенного святого места, включенное в общий ход шествия (богослужебно приуроченного к какому-то празднику или вольно избранному паломником), это - остановка на пути, координаты которой заданы, во-первых, топографическим местоуказонием ("вот-здесь"), во- вторых, известным из Писания именем (и темой) новозаветного события ("знай, что случилось здесь/тогда") и, в-третьих, развернутым в церковном предании (в мысли и созерцании) образом этого события ("зри, как оно было тут/вдруг"). В живом богослужебном или паломническом шествии сильной означающей реальностью является прямое, явное присутствие в "здесь" и "сейчас" (богослужебного или паломнического действа). После втягивания реальной топографии внутрь храмового пространства/времени, топографические местоуказания большей частью уходят в подразумевание, но зато на передний план выступают указатели темпоральные, задающие координаты священного события в структуре богослужебного времени (дневного, недельного, месячного или годичного круга его), и указатели иконические, воплощенные в иконах, храмовых росписях, архитектурных или ландшафтных образах. Имена и темы событий при этом, по умолчанию, сохраняются, но способ означения событий, их мест и времен изменяется. Означающее и означаемое как бы меняются местами.

Складывавшееся в Иерусалиме святогробское богослужение постепенно втягивало внехрамовые обрядово-молитвенные шествия внутрь храма, вплетало внехрамовую путешественность в сюжетно-иконический строй и ход богослужения.

"Отличительной чертой этого богослужения была его стациональность, вызванная вековой традицией посещения в праздники тех или иных святых мест. Богослужение начиналось на одном месте и продолжалось на других и на одном из них заканчивалось. Эту особенность позднее воспринял Константинополь, с той разницей, что в Иерусалиме наличие святых мест определяло стациональность, Константинополь же, чтобы сохранить существовавшую в Иерусалиме стациональность, а это требовалось заимствованным из Иерусалима богослужением, должен был создать свои святые места, одноименные иерусалимским".

Н.Д.Успенский приводит и пример того, как, несколько веков спустя, путешественный характер сложившегося в Иерусалиме богослужения воспроизводится в Константинополе. В четверг после Недели всех святых обрядово-молитвенное шествие начиналось из Великой церкви, продолжалось на Форуме; затем направлялись к храму в квартале Кира и, миновав его, шли в храм св. Анны, что в Девтороне; затем двигались к храму в квартале Гераниев, потом - до Фермополиса, затем - до Херсапа, потом - до квартала Ставриосов, и, в конце концов, доходили до церкви Богородицы в монастыре "Древняя Петра", где и должна была быть литургия.

Занимаясь индоевропейской поэтикой, Фердинанд де Соссюр обратил внимание на такой способ передачи имен богов и героев, когда имена передаются в слогах или фонемах разных слов, входящих в стих, но не произносятся как таковые. Назвав эти формы именования "анаграммами" Соссюр указал на их сродство со способом загадывания слов в шарадах, наделив их тем самым энигматической (относящейся к загадкам и загадыванию) функцией.

Учитывая типологическое сродство имени и образа, мы вправе говорить не только о вербальных, но и об иконических анаграммах-образах, а пространственности, представленные в таких образах, именовать анатопиями, сохраняя за ними все особенности анаграмм.

Так вот: будучи втянутой внутрь храма и вплетенной в богослужебный круг, иерусалимская образность и пространственность отнюдь не устраняются, но, напротив, сохраняются здесь анатопически (и потому - утаенно-прикровенно). Что же касается эсхатологических и прочих (например, пневмо- и психопрактических) функций, то в анатопическом залоге они даже усиливаются, обретая большую внятность и "подъемную силу".

В современной нам богослужебной практике путническая, путешественная составляющая её не представлена в столь развернутой форме и сохранилась разве что в виде крестных ходов, прежде всего, в пасхальную ночь и на послепасхальной неделе.

Но вернемся еще раз к традиции паломнического благочестия. Надо сказать, оно не было связано исключительно с разорением Иерусалима и оставшейся возможностью посещения отмеченных памятью предания святых мест. За ним стояло куда большее - предшествовавшее распятию, погребению и воскресению Христову Его шествие и вход в Иерусалим, получивший в церковной традиции значение одного из двунадесятых праздников, непосредственно предшествующих Пасхе как Воскресению Христову.

Последний путь Христа Спасителя из Галлилеи в Иерусалим в начале отмечен Преображением, явившем славу Божью в преддверии Страстей, и ведет к Вознесению, последней точке Его земного служения. За торжественным Входом в Иерусалим непосредственно следуют символические акты проклятия бесплодной смоковницы и очищение храма, а затем - эсхатологическое правозвестие о разрушении храма, попрании Иерусалима язычниками, втором пришествии и водружении Царствия Небесного (именуемого у ап. Иоанна "Новым Иерусалимом").

Таким образом, в реальном историческом времени "при понтийском Пилате" вход в Иерусалим - это событие в шествии страстным путем по столь же реальной земле Палестины, в во времени эсхатологическом - для Христа-Искупителя - ведомое Ему событие Вознесения, а для слушателей Его слова - неожиданное и положенное в предожидание упования событие второго пришествия в силе и славе Царства. В церковном предании иконически раскрыто было еще одно звено царственного шествия Спасителя, оставшееся невидимым земному зрению Его учеников - Сошествие во Ад, крещение и освобождение праведников, типологически тождественное с их благословением по втором пришествии.

Вход в Иерусалим, богослужебно выделенный в качестве отдельного двунадесятого праздника, предшествующего Пасхе, в литургически снятом виде представлен также в каждой подневной литургии - в событии так называемого Великого входа, обрядово-молитвенно символизирующего вступление Иисуса Христа на Его крестный путь. И это, - на мой смиренный взгляд, - одно из самых очевидных и ярких проявлений занимающей нас в этой статье иерусалимской анатопии (в обеих отмеченных выше смыслах топонима "Иерусалим"; историческом и эсхатологическом).