|
Не превыше ли небес Бог? Посмотри вверх на звезды, как они высоко!
Книга Иова 23:12
Песчинки до крови рассекали мои щеки, прорвав чалму, как бумажную салфетку. Я стоял посреди пустыни, куда не заглядывало око Господа, а мои проводники исчезали в песчаной вьюге. Кутаясь в черные одеяния и погоняя верблюдов, вельвичи спешили укрыться от бури, оставляя меня один на один с беспощадной пустыней Намиб. В этой схватке приходилось надеяться лишь на мой нательный крест, деревянный щит и трубку из вельвичии - растения, пьющего прибрежные туманы. Её дети - племя вельвичей - долго учились добывать влагу из тумана, по примеру древа-прародителя, и их упорство было вознаграждено. Я же даже не представлял, как пить туманы, но все равно крепко сжал зубами трубку. Скорее всего, к утру моё тело забудет как дышать, но у вельвичей было лишь одно условие, чтобы я получил желаемое - провести ночь посреди Намиб. Зная взращенное пустыней упрямство этого племени, я бы скорее уговорил их верблюдов, чем избежал безумия предложенного испытания.
Буря усилилась, и я был вынужден накрыться щитом. В вихрях песка исчезли крупы верблюдов и черные одежды их хозяев. Песок слизывал следы животных, лишая меня последней надежды на спасение. Я свернулся в клубок так, как еще никогда не сжимался после момента рождения, а песок жадно царапал щит, подбираясь к моей мягкой плоти. Не знаю, кричал я или шептал молитву, поскольку песчаная вьюга бесновато выла.
Казалось, сама смерть скребет по щиту, настолько страх поглотил мой рассудок. Время стало единым и неделимым, как первичная песчинка, из которой Творец выстрогал Вселенную. Я не представлял, сколько часов прошло, когда, вместо проклятий бури, к моим ушам донеслась размеренная мелодия барханов. Они пели об одиночестве, вечном непостоянстве и нашей крошечности пред замыслом Создателя. Барханы знали, о чем поют.
Я скинул щит и выпрямился, стряхнув с себя сонм песчинок, будто в пустыне это имело значение, и только потом заметил, что в зубах до сих пор зажата вельвичивая трубка. На ней отпечатались глубокие бороздки, но хрупкое растение выдержало, что я посчитал добрым знаком. Надо мной нависло гигантское небо, подмигивая бесконечными звездами - миллиардами солнц, для которых я был меньше окружавших меня песчинок.
Наверное, Папа сейчас тоже уставился на ночное небо, тревожа его покой объективом телескопа. Рассматривая причудливые скопления звезд, Папа искал доказательство Бога, его явную формулу. Миллионы бессонных ночей, тысячи трактатов по астрономии, и даже латинские буквы забывали свои значения в рядах многоуровневых формул - а понтифик все не сдавался.
В одну из тихих ночей Папа выпил чашку любимого кофе, взглянул в дальний телескоп, поздоровался с латинскими буквами, напоминая им их значения, и, проведя циркулем черту, прозрел. Нет, он не нашел Творца в сплетении звездных вязей, даже не ухватил его за хвост, а скорее лишь приметил легкое колыхание божественной волосинки. В диком узоре формул и карт, учитывая траектории комет и количество букв Святого Писания, Папа нашел бесспорное доказательство того, что однажды Бог снизошел до шепота смертному. Голос Владыки коснулся грешной плоти раба, но тот, не выдержав всевышней мудрости, отрезал себе ухо.
Понтифик потерял покой, силясь отыскать утраченное Ван Гогом ухо, чтобы по его рисунку или форме среза хоть немного понять, о чем же шептал Создатель. Но ни изысканные искусствоведы, ни седые историки не знали, где находиться обрубок великого художника. Молчала даже библиотека Ватикана. Многие убеждали Папу в тщетности поисков, утверждая, что ухо Ван Гога давно сгнило, но понтифик верил, что от прикосновения голоса Всемогущего обрубок стал неподвластен тлену.
Ради реликвии Папа был готов на все, поэтому и снизошел до меня, иезуита, не склоненного обсуждать решения святых отцов. В служении Господу и назначенным им пастырям я был старателен и непреклонен, и, выполняя Волю Божью, не боялся нарушить одну из десяти заповедей или предаться одному из семи смертных грехов, поэтому время между поручениями проводил в келье, истязая себя молитвами, постом и плетьми. Несмотря на то, что многие засомневались во вменяемости понтифика, моя вера в наместника Бога на земле оставалась нерушимой: я без раздумий покинул пристанище и пустился на поиски, которые и привели в ночную пустыню.
В отличии от Папы, меня окружали не стены Собора св. Петра, а песок и равнодушные звезды. Но даже этого хватало, чтобы благодарить Господа за чудесное спасение от бури. Я поцеловал распятие и суеверно сунул в рот вельвичивую трубку, словно надеясь на случайное облачко тумана, и, упав на колени, начал молиться.
Я молча благодарил Всезнающего за то, что услышал молитву грешника в этой глуши. Я просил о пощаде заблудших вельвичей, не знающих истинного Бога, но бережно хранящих его реликвию. Я молил о помиловании душ тех, кто встретился с Творцом из-за моих поисков уха Ван Гога. Я клялся вечно молчать о превратностях пути, проделанном из Ватикана до Намиб, и расплатиться за них строгим десятилетним постом. Я просил о силах пережить эту ночь, чтобы доставить святую реликвию мудрейшему из ныне живущих, приблизившемуся как никто к решению загадки Творца.
Я растворялся в космосе, окружавшем меня и живущем во мне. Мускулы моего тела перестали повиноваться, и я застыл монументом посреди пустыни, затерянной в глубинах Вселенной. Барханы завыли громче - я почти различал слова их многовековой песни. А песчинки уже покрывали мои колени, легко сжимали мою грудь, ласкали подбородок, слабо давили на чалму. Лишь вельвичивая трубка снабжала тело крупицами кислорода. Мое горло царапали назойливые песчинки, рвущиеся сквозь трубку. Скоро она наполнилась песком, и я полностью оградился от внешнего мира. Я спокойно тонул под толщей теплого песка, не смея пошевелиться. Мой задыхающийся мозг угасал, готовясь к встрече с Создателем.
Я услышал шепот...
Не важно, откуда я знал, где селения вельвичей. Не важно, откуда вельвичи знали, что я иду к ним. Уже ничего не было важно, поэтому я не удивился спешащим ко мне верблюдам, с изумленными всадниками меж их горбов. Приблизившись, наездники спрыгнули на песок и пали ниц. Один из них пополз к моим ногам, держа на вытянутых руках раскрытую шкатулку. В деревянной коробке лежало розовое человеческое ухо, которое, казалось, никогда не покидало своего здорового владельца. Несмотря на годы скитаний, ухо все еще хранило тепло уже покойного хозяина.
Я принял полагавшийся мне дар без всякого восторга или удовлетворения. Везти реликвию в Рим, заждавшемуся Папе, или выбросить её посреди Намиб? Я уже не видел разницы, хоть это и была последняя вещь во Вселенной, которой на мгновение коснулась легкая тень смысла...
|