Декабрьские концерты всегда навевали на Бориса странную детскую ностальгию по советским елкам и дефицитным мандаринам. И не смотря на то, что календарь еще держал заветных пятнадцать дней до полного исхудания, ощущения Нового Года не покидало ни на секунду, тем более что в Вене рождественские праздники на неделю опережают самое главное застолье года для русских.
Нехотя, помимо команды разномастных музыкантов и разнокалиберных инструментов, Борис прихватил на сцену и это непреодолимое чувство. В ушах эхом разносилась какая-то болезненная сюита из колокольчиков и тромбона, а в носу устроился парфюмерный микс из цитрусовых и хвойных ароматов. Именно это и волновало мэтра, прошедшего не одну мировую площадку (куда той Австрии), и не склонного предаваться излишней эмоциональности, помимо рабочей. Фантомные ощущения появились еще в гримерке за два часа до самого представления и с каждой минутой уже полуторачасового концерта они только усиливались. Это начинало раздражать.
- ...Кто-то завладел моим с...- Борис запнулся на полуслове, поскольку дальнейшее уже просто вывело его из себя.
Над пятнадцатитысячной ареной загорелся свет, а в ушах застряла нота ми, сбежавшая от скрипача и напрочь заглушившая колокольчики и басовитый тромбон. При таком вопиющем безобразии никто не двинулся с места. Движения, даже вибраций от струн, не было и в помине. Лишь одинокая нескладная фигура девочки-тинейджера пробиралась к выходу из стадиона.
Девчонка выглядела более чем странно, даже если не считать ее единственным движущейся персоной среди 10 тысячь терракотовых солдатиков. Удивительно, но со стометрового расстояния Борис заметил неестественно яркий макияж, который сейчас встретишь только на трешевом гей-параде в Берлине, но уже не на рок-концерте.
Лицо. Вот, что притягивало взгляд сильнее любой дешевой косметики. Это было лицо четырнадцатилетнего подростка, загримированного из большой зеленой маминой косметички для экстремального похода в кино. Борис никогда не имел пристрастий к однополым соблазнам, а тогда подростком только смутно о них слышал. Это был мощный допинг адреналина в те далекие времена, когда молодежь не имела выбора развлечений, сравнимый по ассортименту с аптекой советского провинциального райцентра, а глушила свою скуку в банальном портвейне (который иногда был похож на фломастеры, разбавленные в спирте). Борис, пока мать была на работе, брал из шкафа самое модное и маленькое платьице, красил себя индейско-феминистической раскраской и отправлялся на дневной сеанс в ближайший кинотеатр, чтобы в темноте ловить жадные взгляды мужчин. Но удовольствие было не от похотливых и липких попыток просмотреть на его юное тело, а от мифической возможности быть раскрытым. Именно эта маловероятная оказия и вливала в его кровеносную систему литры чистого адреналина.
Повинуясь неудержимому импульсу, Борис бросился в толпу, пытаясь догнать девчонку (мальчишку? себя?). Зрители одновременно были податливыми как Красное море перед Моисеем и невозмутимы как манекены на пенсии. К сожалению, перед беглецом эта людская масса также молчаливо-неподвижно расступалась.
После изрядной толкучки, оказавшись уже на венской штрассе, мэтр увидел удаляющуюся фигуру в легком, явно не декабрьском, платьице, в метрах двадцати от выхода. И не смотря на уже разменянный полтинник, Борис приспустил еще быстрее за своим возможным двойником.
Свежий воздух зимней улицы выветрил и противную ноту, и странные запахи, и заторможенность мира. Люди привычно создавали суету, мало обращая внимания на пожилого мужчину в празднично-концертном халате, совершающего скачку галопом: они ели пирожные в маленьком кафе с аквариумом, фотографировали ветхо-величественное здание, кормили голубей, бежали сломя голову с угрожающим видом...
Бежали за ним. Три здоровенных мужчины неслись по скользкому тротуару за Борисом, явно его настигая. Мощным ударом в ноги музыканта сбили на каменную мостовую. Двое других, не давая Борису подняться, начали пинать его тяжелыми черными сапогами. Ребра сдавали экзамен на прочность, руки скользили по снегу, не имея возможности опереться, маленькое платьице предательски порвалось и холод коснулся седой волосатой груди. И уже не понятно от чего больнее: от кулаков и подошв озверевших мужиков или от взглядов цивилизованных европейцев, насмехающимся над престарелым трансвеститом.
Наконец Бориса подняли под руки и грубо кинули в зелено-серый уазик из кошмаров юношеских дворов Ленинграда. Да и 15-й район Вены через зарешеченное окошко выглядел не центром Европы, а привычной Фонтанкой.
Несмотря на боль в каждой клетке, на теле обнаружилось лишь несколько царапин и синяков. Только разорванное старомодное платье нелепо висело на далеко не стройном теле.
'Легко отделался'. Не успев порадоваться, мэтр услышал высокий пронзительный визг тормозов и секунду спустя уже изрядно потрепанное тело приняло еще один мощный удар.
Когда Борис раскрыл глаза, то увидел не кабину уазика и не ангелов у врат рая, а искусственный яркий свет. 'Ну, свет, тоннель - это до рая уже на пол пути', - с опозданием подумал музыкант. Если бы не явно не ангельский низкий монотонный голос:
-...го года рождения, уроженец Ленинграда...- сквозь свет пробивался бубнеж о его семье и других канцелярских подробностях.
- Вам есть, что добавить, гражданин Г? - осведомился маленький серый человек в погонах, убирая от лица Бориса яркую лампу. - Поймите, антиобщественное поведение, я бы даже сказал злостное хулиганство. Вы знакомы со статьей 206 уголовного кодекса? А ваши выступления... Я думаю, по головке вас за это не погладят.
Потом были еще какие-то обвинения, с двухзначными номерами статей для важности, угрозы, уговоры. Борис пытался не слушать этот бред, наблюдая за кормящим рыбок палачом, и думая лишь о том, как глупо он выглядит в свои 55 в легком платье перед представителем правоохранительных органов. До тех пор, пока представитель, расстроенный невниманием и непонятливостью Бориса, не достал табельный пистолет Макарова.
- Решим вопрос как мужчины?! - то ли спросил, то ли подвел итог хозяин 'Макара'. И пистолет из его руки перекочевал в руку Бориса.
Мысли, подобно лабораторным крысам, разбегались по лабиринту извилин мозга в поисках то ли выхода, то ли сыра. Некстати вспомнился анекдот-загадка 'Кого давыт будэшь?'. Себя? Серого палача? Тормоз? Точно!
Пуля, преодолев скорость звука, с невероятным грохотом разнесла настольную лампу, единственный источник света в этом кабинете (или камере), и стоявший рядом аквариум, с ни в чем не повинными рыбками. Не мешкая, Борис помчался в противоположную от стола и человека в погонах сторону.
Скоро пространство вокруг мэтра сузилось до малюсенького коридора, в котором с трудом удавалось не задевать стены плечами. Судя по длине коридора, он нагло разместился под Ла-Маншем, и было бы не удивительно, если бы выход из него является продолжением Трафальгарской площади.
По тому, как гудели ноги, прошла не одна вечность, прежде чем появились первые лучики света. 'Ну, вот и свет в конце туннеля', - с каким-то мазохистским чувством юмора подумал Борис.
Как ни странно, но свет в коридор попадал не из центра Лондона, оккупированного сотнями голубей и тысячами японских туристов, а из гигантской комнаты, судя по роскоши которой, можно было предположить, что это королевский люкс в 'ну очень люксово-королевском' отеле. Потолки оторвались от пола метра на четыре, а надлежащее положение поддерживали монолитные зеркальные глыбы, без малейшего намека на стыки и швы, заменившие плебейские стены и окна. Минимально представленные оазисы белоснежно-стерильной мебели, разбросанные по всему необъятному номеру, отдавали шиком и деньгами с незаметностью нефтяного шейха.
- Надеюсь, вы не будете стрелять в телевизор? - шутя спросил высокий молодой человек с 'эспаньолкой', чудом державшейся на опасно остром подбородке. Одет он был под стать интерьеру: в костюм-тройку и туфли с высоким каблуком, соответствовавшие основным правилам пентхауза - белоснежно, до неприличия элегантно, и по стоимости сопоставимо с бюджетом среднего африканского государства. - Мне совершенно не жалко, просто это уже вышло из моды. Или вы хотите начать новую моду милитари-рок?
Борис перевел удивленный взгляд с молодого щеголя на свою руку, которая все еще сжимала пистолет, но уже не патриотичный 'Макар', а огромный ковбойский кольт. Сосредоточиться мешал растекшийся посреди комнаты огромный телевизор, на экране которого знакомый юнец с неровной челкой истерически прыгал по сцене и орал в двустволку вместо микрофона: 'Load up on guns and bring your friends...'
- Не буду, - скромно прошептал Борис. Он был подавлен нелогичной сменой событий, мегашиком комнаты, невозмутимостью молодого человека, с глазами впавшего в долгосрочную нирвану Будды, и невозможностью вспомнить парня, беснующегося на экране. И даже то, что мэтр был одет в глэмовую 'косуху', а не в мамино наследство, не слишком повышало настроение и самооценку, а уж тем более объясняло логику происходящего. - Где я?
- Важно не где вы, а что вы хотите от меня, а я от вас, - резко выплюнул хозяин номера. От столь бескомпромиссного ответа он повзрослел лет на десять и вытянулся еще на несколько сантиметров. Даже костюм, казалось, побелел на зависть всем 'тайдам' и 'ариелям'. - Чего вы хотите?
- Домой, - совершенно по детски сказал мэтр и испугался, что сейчас расплачется.
- Домой?! - с непонятной интонацией спросил человек, уже не казавшийся молодым, ели бы не 'эспаньолка'. Задумчиво почесав бородку, он достал из сейфа золотую английскую булавку и толстую папку в черной коже. Этот скарб он протянул музыканту, кивком разъясняя 'Подписывай!'.
Папка состояла из более тысячи хрустящих машинописных страниц, с мелкими английскими буквами, которые никак не хотели складываться в слова.
- Я жду! У меня не так много времени! - послышался нетерпеливый величественный голос почти от потолка, намекавший, что времени для изучения фолианта уже потрачено с излишком. Тем временем, на экране уже другой парень с безупречным хаером раскачивался на тросе над многотысячным стадионом и выкрикивал: 'You want to make her, Suicide Blonde...'
- Мне нужна ручка! - твердо сказал Борис. Великан нехотя указал на столик, на котором лежал позолоченный Parker. Борис не мешкая подписал последнюю страницу из папки, и протянул ее человеку, голова которого обжилась уже где-то за границей потолка, а свет от костюма мог соревноваться с недавно виденной настольной лампой.
Шустрой мышью по полу покатилась маленькая серебряная монетка, которую музыкант мгновенно схватил, не дав ей упасть. Каким-то сто двадцать восьмым чувством он понимал, что это единственный билет отсюда.
Борис старался не обращать внимания на хозяина номера, попросту боясь его метаморфоз, и глазами усиленно искал выход из странной конторы.
За черной горой телевизора взгляд наткнулся на 'неприметный' искусственный пруд с разноцветно-кислотными рыбками, на берегах которого мирно покачивалась на волнах простая рыбацкая лодка. Лодка настолько не вписывалась в окружающую роскошь, что долговязый негр на веслах, похожий в капюшоне на гарлемского драгдиллера, и бешено снующие по днищу белые зайцы казались более чем тривиальными. 'Вот тебе и белый кролик!' - улыбнулся Борис, устраиваясь напротив негра. Музыкант постарался расслабиться, предвкушая скорое возвращение к привычной реальности.
Только голос, доносившийся из динамиков чудовищного телевизора, больно кольнул в самое сердце: 'Я привык к тому, что всю жизнь мне везло, но я поставил на двойку, а выпал зеро...'.
- Как звать-то тебя? - как-то очень по-русски спросил чернокожий лодочник.
- Борис, - просто ответил Борис. - А вас?
- Хочешь, Мазай, а хочешь Блюзмен. Ты блюз любишь?
Борис даже не успел ответить, а Мазай с неуловимостью фокусника достал саксофон и пространство наполнилось всевытесняющей музыкой. Даже бесчисленные неугомонные зайцы, беспрестанно раскачивающие лодку, как-то притихли. Музыка настолько впечатляла запредельностью, что казалось, что эта мелодия не только не имеет ни конца, ни начала, но соткана даже не из привычных семи нот...
- Ну, поскорбили и хватит, - без предупреждения оборвал мелодию Мазай, - куда едем?
- К Мишке, моему другу, - бросил Борис, неприятно вспомнив песню о незадачливом игроке из пентхаузовского телеящика.
- К Мишке, так к Мишке,- демократично согласился Блюзмен и остановил такси у старой загаженной подворотни, которых в Питере 12 на дюжину.
Полностью ошеломленный Борис вышел из желтой 'Волги', успев заметить на заднем сиденье клетку с зайцами. И исчезая в бесконечных ленинградских лабиринтах, из старенькой машины натужно хрипел голос: 'Я дышал синевой, белый пар выдыхал, он летел, становясь облаками...'
Ноги, повинуясь давно отработанным инстинктам, сами вывели Бориса на знакомый 'до детских припухших желез' третий этаж обоссанного, но родного как березки, подъезда с нерабочим еще при постройке лифтом. Дверь со дня последнего визита совсем не изменилась: ее зверски вырвали с петель, а потом аккуратно облокотили о косяк. Поэтому Борис не стал тратить время на чопорные звонки и стуки, а просто отодвинул дверь.
Мишка сидел на своей любимой кухне и пил. Судя по лицу, пил он долго, а, судя по аквариуму, наполовину наполненному окурками, из этой кухни он не выходил еще дольше.
Пришлось метру сесть на грязный стул, поскольку других не было. Миша же, в свою очередь, достал стакан, который не отличался чистотой от табуретки, и разлил почти по двести грамм из безымянной бутылки. Кривясь, Борис опорожнил стакан почти чистого технического спирта и почувствовал непреодолимое желание рассказать о том сумасшествии, которое приключилось с ним сегодня. Пытаясь выстроить нить повествования, Борис решил начать с монетки, которую получил в пентхаузе, но так и не отдал Мазаю, поскольку это была единственная материальная вещь во всей чертовщине.
Но не в одном из двух карманов его темно-синих гамаш, а уж тем более в засаленной майке-алкоголичке, не нашлась та серебряная бляшка, на которой держались остатки разума мэтра.
Точка. Борис понял, что сейчас закричит и его упрячут за решеткой, как гориллу в зоопарке, только вместо сердобольных старушек с внучатами к нему будут приходить 'добрые айболиты' с практикантами, а вместо бананов будут разноцветные пилюли с неоднозначными эффектами.
- Не парься, я тебе верю, - будто уже услышав всю историю, оборвал его Миша, протягивая гитару. - Лучше сыграй мне. Что-то новенькое, то, что я не слышал.
Борис взял гитару и начал петь. Гитара была старой, с небольшой трещиной, выглядывающей из диффузора, и проржавевшими колками. Но звук она давала отменный, который, сливаясь с баритоном гостя, создавал невиданную симфонию, так нелепо звучавшую на коммунальной кухне. И не дождавшись до конца песни каких-то несколько аккордов, первая струна нервно дернулась и вонзилась палец исполнителю. От острой боли мэтр поперхнулся, но годами накопленный профессионализм сделал свое дело:
-...ердцем и я подозреваю, что это Ты. - Борис аккуратно вытащил капризную струну из пальца, улыбнулся, поклонился перед десятитысячной аудиторией венского стадиона, и чинно прошагал со сцены в гримерку.
На бис мэтр так и не вышел, а в венской клинике Борис Борисычу поставили диагноз 'микроинсульт'....