Память... Она бесцеремонна, как уличная девка. Прильнет липко и нашептывает жарко о давно минувшем, раздувая пепел былых страстей и уверенно ныряя в самую глубь бережно охраняемого мной омута воспоминаний, не обращая ни малейшего внимания на несвоевременность своих домогательств. Вот и сейчас, в порыве шальной ностальгии она навалилась, выхватив меня из красочного вернисажа чужой жизни.
Бог ты мой! Как мы мечтали тогда, в своем захолустье, изредка вырываясь то в Москву, то в Питер, чтоб глотнуть свежих впечатлений, смелых мыслей. Как мы мечтали, ну только бы одним глазком, только бы на миг оказаться в Париже!
Париж!
Спектакль рождался сам собой, от одного только этого магического слова, без всякого сценария! От одной только жажды, ну хотя бы помечтать о нем!
Они - это три незадачливых художника, не имеющих ни гроша за душой, ни собственного угла, но с амбициями. Проснувшись утром под случайной крышей и почесываясь там и тут, они мечтали о Париже! Это было основной фабулой ненаписанной пьесы, которую мы тогда разыгрывали. Мефодий, Ухтинский, Серж и, конечно же, незабвенная Светик, в роли музы для всех троих.
Мы рисовали картинки, одна краше другой, заражая друг друга своими фантазиями: Париж ночных утех, Париж кабацкий, бега и казино, Париж богемный - у каждого свой. Буйство наших эмоций буквально потрясало обшарпанные стены Дома культуры, перманентно пребывающего в аварийном состоянии.
'Париж-ж - это ж парижанки... казино... кутеж-жи... Мулен Руж-ж!..' - благоговел громогласно Серёга, имея великую слабость к прекрасному полу и прочим радостям, с ним связанным, при этом оттягивая свои подтяжки от штанов и смачно щелкая себя по телесам.
'Да нет, Париж - это бабки... кабаки... бабы и снова бабки... бабки - много бабок!' - ревел Ухтинский, брызжа слюной, расшвыривая претендентов на его 'святыню' и напяливая ободранный кумачовый фрак поверх пижамы.
'Господа, господа! Как можно?! Париж - это же Елисейские поля... Роден... Собор Парижской Богоматери... Монмартр, господа!' - попискивал малорослый Мефодий, бегая сзади, подпрыгивая там за спинами в цветных семейных трусах и с бабочкой на голой цыплячьей шее, пытаясь вырваться на передний план со своими прекрасными грёзами.
И так, толкаясь и хватая друг друга за грудки и прочие места, с пеной у рта, как маклеры на финансовой бирже во время дефолта, спорили: чей-же Париж прекраснее, нагоняя тоску своими воплями на убитых разваливающимся бытом вахтеров и прочих случайных свидетелей этой шизофренической эйфории.
Мы играли - нас: забытых, затерянных в том человеческом муравейнике, нужных только самим себе, пусть и без штанов, пусть и на свалке ненужных вещей. Мы еще мечтали! Азартно, неудержимо, яростно!..
'Париж! Бургундское... Духи Шанель... и парижанки на Эйфелевой башне... и под нею!' - вожделел донжуанистый Серега.
'Бордели... бабы голые на штанге... не грех помацать!' - орал Вован-пролетарий.
'Но, господа! Она же Муза!!! Писать ее! Писать... не лапать, Серж!' - умолял впечатлительный поклонник спутниц Аполлона Мефодий.
На площадке бушевали нешуточные страсти и паяцы уже раздирали Светика - материализовавшуюся Музу - на части, каждый себе... каждый под себя!
Мы, художники, редко церемонимся со своей Музой, редко когда с придыханием к ней... Все больше с наскока, по-буденовски, и тут же нам Славу подавай, да чтоб всенародную! Но эти две дамы нечасто дружат меж собой, в лучшем случае - терпят друг друга. А как же иначе, если я между ними никак не разберусь - кого хочу больше.
Мы городили свой Париж из трех заезженных чемоданов, конструировали и собор, и башню, и бордель, изощряясь архитектурными пассажами, и тащили Светика-Музу через все прелести парижской благодати, каждый на свой лад изгаляясь над ней, одержимые своими фантазиями. А она безропотно отдавала себя на растерзание каждому, удовлетворяла и грязные помыслы, и страстные души порывы. Всем без остатка... Всем до конца...
Наша повседневная жизнь была безнадежна переплетена с той, балаганной, в которой мы большей частью существовали, сливаясь воедино и порою теряя ориентацию, где мы - на подиуме или на кухне, в рампе света или в бесконечной очереди за синенькими бройлерами... Сюрреализм такого бытия в двух мирах одновременно только усиливался на общем фоне краха и тотального грабежа начала девяностых, нами не замечаемого.
'Карету мне! Карету! - ликовал Серега, схватив Светланку и вскочив на чемодан. Он уже в Париже, - и с ветерком, по Набережной - в Мулен Руж-ж!'
'Мадам! Да ну его в ж... в этот самый... Мулен Руж! В мой кадиллак и в номера, мадам... в номера!' - тащил ее к себе на колени Ухтинский, оседлав свой дорожный ящик.
'Месьё, оставьте!.. Зачем вам Муза? Для куража возьмите лучше водки!' - вопил Мефодий, взлетая к ней на руки. - 'На Монмартр, мадам, на Монмартр!'
Мы все мочалили бедную девушку по чемоданам, а что ей станет - она же Муза! Ее хоть в номерах... хоть на Монмартре... Ее же не убудет! Так мы и жили, растрачивая вдохновение на всякий хлам, в угоду сиюминутности, собираясь творить вечно. Ведь, если оно возникает как бы из ниоткуда, значит ниша эта бездонна - на всё хватит!
'Нет, не-е-eт!' - взревела Муза, разметав атрибуты багажа вместе с нашими героями. Уселась на пол и... ОКАМЕНЕЛА.
А 'творцы', вдруг оглохшие и отупевшие, теребили ее потерянно: 'А Мулен Руж?.. Монмартр?.. номера?.. Шанель?.. а бабы?.. а Роден?.. бургундское?.. бордели?.. парижанки?..' - все повторяли они, медленно пятясь в разные стороны, побросав чемоданы и забившись по углам в одиночестве. Обрушилось ушатом ледяной воды осознание той реальности, которую мы имели - где мы и где Париж!
Да и нас, актеров той так и не написанной пьесы, разбросало по всему 'шарику', припорошив пеплом горечи и разочарований, оставив только память в утешение.
Да, только наши победы чествуем мы вместе. Не поражения... А горе, так и вовсе в одиночку. Уж больно обременительно оно для окружающих.
И вот, спустя пару десятилетий, исколесив пол-Европы, я снова в Париже, на Монмартре. Жадно вглядываюсь в картины уличных художников, надеясь найти в них воплощение своих былых фантазий, картинки из прошлого. Но отчего-же так муторно на сердце, так больно в груди? Отчего же мне так хочется назад, домой в мое захолустье, к друзьям, в мою звенящую счастьем молодость! Только бы одним глазком... Только бы на миг...