- Понимаешь, любовь - такая тонкая материя, что говорить о ней, тем более, вслух, просто не имеет смысла, - сказал он.
- Что же тогда делать? - растерянно спросила она.
- Ждать, - сказал он, - ждать и надеяться. И тогда она обязательно придет.
- Правда?
- Правда!
Он взял ее за руку и, огибая громоздкие декорации, они ушли за кулисы.
Дали занавес. Зал облегченно вздохнул, шумно стреляя стульями и роняя номерки, потек вниз в гардероб. Отдельные ручейки устремились в буфет.
Подавая ей шубу, он оглядел себя в зеркале и, видимо, остался доволен: привлекательная внешность, осанка, несколько отстраненная манера держать себя. Тремя пальцами, с той мерой холодной небрежности, с коей нувориши достают из внутреннего кармана пачку кредитных карт, вынул расческу, двумя широкими взмахами убрал волосы назад. Порядок!
Он криво усмехнулся, будто не поверив в серьезность вопроса.
- Шняга! Полная профанация духовных критериев. Я во втором акте чуть со стула не упал, когда этот прыщавый придурок в парике пытался скрыть свое либидо за пространными рассуждениями о роли харизматической личности в социуме. А-ля "Крейцерова соната"!
Они вышли на улицу, редкие снежинки приятно кололи лицо.
- Погуляем немножко, - предложила она.
- И вообще, - продолжал он, - Театр - давно отмерший пласт культуры. Ну, вот скажи, что ты в нем находишь?
Она молчала.
- То, что происходит на сцене, неспособно задеть душу даже маленького ребенка. ТЮЗы закрываются повсеместно. Я бы на месте государства отменил бы всяческие дотации. Вот тогда бы все встало на свои места. Не осталось бы ни одного театра. Ни одного! Потому что это на хрен никому не нужно. Все насквозь пропитано лицемерием и фальшью. С чего начинается театр? С вешалки. Ей же и заканчивается. Ну, есть еще буфет, сортир там мужской и женский. И все! А сцена мертва! Мертва уже лет сто со времен Щепкина. А может и раньше.
- Ну, нельзя же так категорично, - робко возразила она. - Кому-то это все-таки нужно.
- Да никому это не нужно, - он закатил глаза. - Те, кто ходят в театр такие же лицемеры, как те, кто этот театр делают. Точно также, как по художественным выставкам бродят толпы обезумевших вуайеров!
- Погоди, погоди, - остановила она его. - А при чем здесь художественные выставки?
- А все при том же. Спрос рождает предложение. Социально нездоровые слои общества беспорядочно тусуются в пространстве в поисках себе подобных. Ведь что есть живопись? Проявление гипертрофированных эксгибиционистких наклонностей. Ты посмотри, что они рисуют! Себя. Своих женщин. Свои дворцы. Свои родные просторы. Свои обглоданные кости, наконец. А "Черный квадрат" Малевича? Ты помнишь "Черный квадрат" Малевича? Никаких ассоциаций не возникает? А ведь он там душу свою изобразил. Вот мол, какая она у меня, завидуйте, трепещите! И ведь сейчас находится полно придурков, желающих приобрести эту его блядскую душу за бешеные бабки. Тоже мне, Фауст!
Он сделал паузу, чтобы закурить.
- Так что, когда я слышу, что кто-нибудь рассуждает о живописи, как о высоком искусстве, мне хочется громко смеяться, даже громче, чем когда я слышу чьи-либо разглагольствования о музыке.
- Музыка-то чем тебя не устроила? - она смотрела на него с некоторым испугом.
- Музыка? - он снисходительно улыбнулся. - Это нагромождение звуков, эта какофония, почему-то воспринимаемая нашим ухом, как нечто гармоничное и возвышенно-божественное? Не смеши меня, пожалуйста! Ты знаешь, почему дирижеры во время концерта размахивают палочкой? Они отпугивают чертей, которые в ужасе так и прут из оркестровой ямы, лишь заслышав первые звуки прелюдии. В детстве родители пытались приобщить меня к музыке. В четвертом классе на новогоднем вечере я сыграл фугу СИ-диез Ференца Листа наоборот. С моей точки зрения получилось неплохо, но учительница музыки грохнулась в обморок. Физкультурник полтора часа в учительской делал ей искусственное дыхание. Такая вот музыка.
Они шли по припорошенной снегом аллее, под цепочкой уходящих вдаль бледно-желтых фонарей.
Она тронула его за рукав:
- Ну, неужели, тебя действительно ничего не трогает. Ведь есть современные виды искусства, кино, например.
Он засмеялся недобро и чуть натянуто:
- Вот о чем действительно не хочется говорить, так это о кинематографе. Идиома начала века "Великий немой" как нельзя лучше отражает состояние умов, вернее, безумия тогдашнего общества. Это все равно, что толпе показали бы говорящую собаку. И не более. Кино - это оголтелый постмодернизм, замешанный на маниакально-депрессивном состоянии его создателей. Кисломолочный коктейль из сиюминутной собственной эксзистенции и гипотетического массового восприятия - вот что такое кино. Ты посмотри, все эти Энзейштейны, Антониони, Куросавы - типичные шизофреники, судя по их опусам. А всеми глубоко почитаемый Н.С. Михалков - так и вовсе параноик: Никите Сергеевичу вечно кажется, что предназначенная именно ему золотая статуэтка "Оскара", уже украдена кем-то другим из кладовых американской Академии Киноискусств.
Так что решительно ни слова больше о кино!
Она выдернула свою руку из его.
- Господи! Неужели нет ничего на свете, что могло бы тебя тронуть? Неужели нет ничего такого, что заставило бы тебя оставить свой дурацкий цинизм!
- Ну что, например? - он в первый раз посмотрел на нее с некоторым интересом.
- Любовь! - выговорила она с придыханием.
- Любовь? - повторил он. - Любовь, ну что ж, за язык тебя никто не тянул, ты сама напросилась. Давай присядем, и я расскажу тебе про настоящую любовь.
Он стряхнул перчаткой податливый снежок со скамейки, сел сам и усадил свою спутницу на колени. Заглянул в глаза.
- Знаешь, давным-давно жил такой философ Овидий. Он был латинос, что впрочем, неважно. Он написал такой трактат "Искусство любви". Очень, надо думать, своевременная книженция. А некоторое время спустя, умер в полном одиночестве, захлебнувшись собственными слезами. Ну, это так, вместо эпиграфа.
Так что же такое любовь? С клинической точки зрения любовь - форма психоза. Кстати, достаточно сильного. Но это упрощенно. Причем, психоз этот достаточно прогнозируемый и ожидаемый. Представь, что на сцене бытия, на стене твоего сознания висит ружье, стреляющее разрывными пулями в сердце. А ты все поглядываешь на него и ждешь с нетерпением, когда же оно, наконец, выстрелит в конце третьего акта, а лучше, конечно, второго. Да так, чтобы осколки разлетелись большим радиусом, дабы еще и бошку задело. Вот тогда все по кайфу. Все волевые центры уничтожены. Глаза ни хрена не видят, подсознание настойчиво рисует идеал из снов периода полового созревания. И ты испуганно шепчешь "люблю" и целуешь его ниже пояса. Ой, ли! Ведь это ты не его любишь, а любишь себя в нем. Любишь себя, когда он переносит тебя на руках через лужу. Любишь себя, когда он подает тебе бутерброд в постель. Любишь себя, когда он входит в тебя. А когда, со временем, он неизменно бросает тебя, ты страдаешь и продолжаешь любить себя уже в своих воспоминаниях о нем. Разве не так, детка?
- Ну все, с меня хватит! - она импульсивно вскочила и, размазывая по розовым от мороза щекам слезы, побежала по аллее прочь.
Некоторое время он оставался сидеть, растерянный и недоуменный, потом бросился следом, путаясь в длинных полах кашемирового пальто.
- Подожди! Ну подожди меня! Куда же ты? Я все врал, я хотел произвести впечатление. Я - мудак!
Она, однако, и не думала останавливаться. Ее белая пушистая шапка уже еле виднелась из-за деревьев.
- Дура! - крикнул он из последних сил. - Остановись, я же люблю тебя. Люблю!!!
Зацепившись "инспектором" за незаметный в темноте корень, он упал наотмашь лицом вниз. Рот тут же наполнился мягким чуть солоноватым снегом.
- Люблю, - пробормотал он, даже не пытаясь выплюнуть снег.
Большая черная ворона приземлилась по-наглому в паре метров и, вывернув голову, одним глазом наблюдала за происходящим.
Ничто больше не нарушало девственную тишину парка, ночь сменяла вечер, и падал снег. Падал снег.