Аннотация: В жизни можно изменить лишь то, что не известно достоверно. Это один из законов Магии.
"Чужая воля ей теперь указ.
Свобода в прошлом. Так душе и надо.
Хотя она ошиблась только раз."
(Франческо Петрарка, "Сонеты на жизнь мадонны Лауры", XCVI)
Тропа, белой змеей скользнув из-под ног, уводила его в лес все дальше и дальше. Темные кроны деревьев нависали над ним сонными великанами, их обмякшие могучие лапы безвольно покачивались в такт едва слышному дыханию зеленых владык. Мощные корни сосен, пересекая этот его ночной путь, казались в новолунном вечеру сказочными полозами.
Дорога вела в самую низину. Спустившись по склону к Чертановке, он двинулся вдоль русла реки, чтобы не проскочить мимо капища. Случалось и такое - блуждал, словно в трех соснах. И самый яркий фонарь не помог бы ему - ведь тот, кто идет к Велесу, не нуждается в огне.
Лучи тревожат дремлющий лес, будят зверье, режут нити сплетенных заклятий. В свете нет тишины, свет губит молчание, саму основу мироздания. И то, что в явьем виде показывает лишь внешнюю сторону, являет свою истинную сущность во тьме.
Нельзя никакими силами изменить то, что известно. Только неведомое свободно.
* * *
Она несколько раз перечитала строки упрямого сонета, неровно подчеркнутые посреди страницы пухлого красного тома, и захлопнула книгу, да так громко, что Ларик оторвался от банки с пивом и вопросительно глянул на супругу.
- Ты в порядке?
- Да, все нормально, - машинально сказала она, отметив про себя, впрочем, что и этот вопрос ее раздражает, словно некачественный перевод голливудского кино - там все парни спрашивают у подруг, все ли с ними в порядке, хотя только тупому не ясно, как все плохо на самом деле.
Ответила и уставилась в окно вагона пустыми глазами, за мутным заляпанным стеклом мелькали серые бетонные столбы, считая километрами неспешный бег поезда.
Книгу ей передали уже перед самым отъездом. Она знала, чьих это рук дело, потому что вряд ли в целом мире еще можно было бы сыскать другого такого дурака.
Но зачем-то она все-таки приняла подарок. Из-за того ли, что на конверте, в который был вложен том средневековых сонетов и пара аптечных пачек янтарной кислоты, нервная рука вывела "Тебе в дорогу"? Эта манера писать "Тебе" с большой буквы выдавала дарителя с головой. Или же из-за того, что, в самом деле, путешествие располагало на романтический лад?
* * *
Каждый день без Тебя волочится по песку сонной черепахой. Я ведаю, сперва их будет много - так много, что, кажется, хоть удавиться, но вот уже совсем немного, и я утону в безумстве Твоих глаз при первой же встрече.
Как я дотяну, да как-нибудь - одним богам известно. У меня словно вырвали все изнутри, одолжили на время, и сказали - потерпи, если это, в самом деле, правда - что Она стала для тебя всем. И если ты Ее дождешься - мы дадим еще одну попытку.
Ради этой призрачной попытки, собрать всего лишь раз в жизни всю свою веселость и вдохновение, вложить их в Твои сердце и душу - ради этого я могу вынести и не такое, лишь бы вновь не остаться немым перед незрячей.
Я шел все эти годы, мучительно и долго, через ошибки и потери, через осознание, что человеку в жизни нужен только человек. И все прочие идеи, которыми он оправдывает свою необходимость на этой Земле, ничто... в сравнении с Ней, пошевели, милая, одним мизинцем.
Зачем мне притворяться в Твоих глазах, лепить какой-то цельный образ, изображать невесть что - я это не делаю, я хочу быть предельно правдивым и искренним пред Тобой. Я слишком дорожу "нашими отношениями" (прямо-таки физико-математический термин), чтобы сочинять еще одну виртуальную жизнь, тогда как можно жить настоящей и единственной.
Второй такой уже не будет.
* * *
В купе шумно ввалился Саша, высыпав на откидной столик еще всякой соленой всячины. За ним в дверном проеме показались остальные из "Апокалипсиса", отоваренные новой партией "Клинского" и "Балтики".
- Держи! - Саша передал ей серебристую семерку, по запотевшим стенкам которой скользили капельки, и бухнулся на скамью.
Между Лариком и Сашей протиснулся ударник.
- А знаете, кто в соседнем вагоне? Там чуваки из "Белого молока" оттягиваются! - заметил Ларик и, собрав рукой длинные выцветшие волосы на затылке, перетянул их в два приема резинкой.
Ей всегда нравились мужчины с длинными волосами, хотя со временем, а прошло почти два года после ЗАГСа, она уже не понимала, почему же выбрала Ларика тогда.
- "Белое молоко" это рулёж! - откликнулся бас-гитарист, опустошая банку.
- Да уж, сколько лет, а держатся! Молодцы! - подтвердила она, пригубляя.
"Новобранцы" не то, что даже не одногодки, а вообще под стол пешком... когда она уже музицировала.
- Ну, за всеобщий успех! Желаю, чтобы все! - заключил Саша, поднимая полиграфовский тост.
Это был ее любимый фильм, особенно нравились рассуждения профессора Преображенского о разрухе. И как только речь заходила о "совке", так презрительно называли время Советского прошлого не видевшие его и не жившие в нем девочки и мальчики, она тут же глубокомысленно вставляла булгаковскую метафору про унитаз и пролитой мимо него революционной моче.
Когда в воздухе еще раз столкнулись "Клинское" и "Балтика", а стекло ударило о жесть, когда члены их сплоченного музыкального колектива уже не раз и не два выскальзывали в коридор, чтобы подтвердить или оправдать мнение ученого профессора... вот тогда она подумала, что следовало бы побольше взять с собой в дорогу этих таблеток от похмелья. Для себя и для Ларика, и для ребят. Но даритель, как это ни странно, рассчитывал только на нее.
* * *
Пьянее самого хмельного меда Твои нежные губы одурманили меня в тот самый первый раз... Но этот поцелуй в обмен на все висты, мне в наказанье был назначен, ведь нельзя в карты выиграть то, что по сути своей бесценно.
Так Ты все перевернула во мне и изменила, что уж лучше бы прикончила - чем мучиться вечным ожиданием и предчувствием нового такого мгновения, когда я проиграю Тебе все и сам, проиграюсь окончательно и бесповоротно. А Ты загадаешь то же самое желание, моя родная.
С Тобою связано было уже все с того первого, неописуемо упоительного мгновения, и весь мой мир стал постепенно заключен в Тебе! Все, что еще могу создать до исхода, окрыленный одним Твоим словом, жестом, касанием.
Ты думаешь, не бывает так, уж слишком, слишком все чересчур. Но ведь случилось же, клянусь Велесом!
Я потерял потом Твои глаза, в них царила сама пустота - но коль они снова сияют мне, и я купаюсь в этом божественном свете - не отвращай своих ослепительных очей. Ради них я способен на все.
И теперь, когда томительное ожидание Твоего возвращения в Москву, близится к самому пику, мне чудится, что, быть может, это будет возвращением не только в пространство, но и время, прямо перед тем моментом, когда Ты первый раз разрешила испить из Твоих уст.
И время будет обмануто, и оно простит нам эту человеческую хитрость, потому что будет лишь от пожелания счастья и удачи - Тебе, и немного, хотя бы самую малость напоследок себе.
* * *
- Я пропускаю, стара я уже вашими темпами, - сказала она, опуская стыдливо ресницы, чтобы сразу стало ясно всем "вьюношам с горящими глазами", что много видала она в свои двадцать шесть, не в пример им, у которых, как говорится, молоко на губах... И только ей, живой свидетельнице, говорить о былой славе "Белого молока" - легенде отечественного рока.
Уловив подрагивание мобильника на пояске, она взялась за трубку - на экране латиницей высветилась смска: "V Tvoih ob"at"ah daje smert" jelanna! Chto chest" i slava, chto mne celyiy svet..." Это хоть в чем-то разнообразило вагонные разговоры о закулисье рок-н-ролла, и она послала в ответ улыбку, как это принято у интернетчиков: двоеточие, тире и скобка.
- Лари, а что там у немцев с демками? - осведомился бас-гитарист.
- Да, да, - заинтересованно подхватил ударник.
Ларик, по совместительству менеджер "Апокалипсиса", влил в себя первые попавшиеся полбанки и откликнулся:
- Своим путем двигается. Отыграем фестиваль - я плотнее займусь демонстрашкой.
- Хорошо, что Лари все держит в своих руках, - подумала она, улыбнувшись мужу, но он не заметил ее улыбки, скрытый за полупустой бутылкой, потому как "Балтике" наступил конец. - Если бы ни Ларик, давно бы распались, разбежались бы по клубам и подвалам. От прежнего состава остались вдвоем. А если бы ни наша свадьба, то на имени "Апокалипсиса" и вовсе можно было бы ставить крест. И столько сил впустую, блин!
Ларик набрал молодых ребят, старые вещи по факту уже нельзя было петь - не беда, написали новые... Про любовь и кровь, страсть и крутость, про ад и рай, Сатану и Христа - про то, что в один присест съедает малолетка, принимая игру за чистую монету, а фальш - за чувственность и умудренность.
Впрочем, она и тут лукавила перед собой, потому как будь Лари честнее - не было бы того разброда и шатания, не было бы раскола. И не было бы того супружеского договора во спасение имиджа "апокалипсисцев", который надиктовал ей расчетливый, прагматичный женский ум.
А Лари обещал славу, овации, преданные глаза фанатиков, вздохи поклонников. Он обещал ей, что девочки толпами будут рваться к ним в гримерку, лишь бы дотронуться до живого кумира. Она представляла себе, что назавтра половина из них выкрасит волосы в огненно-рыжий цвет, как ее собственные, и напудренные мальчики во фраках будут сновать меж столиков, меняя пепельницы, куда эти куколки с изяществом и кокетством, не спеша, стряхивали бы прах еще одного сгоревшего в удовольствиях дня.
Он обещал ей власть над публикой, и она, раз попробовав этот наркотик, уже не могла отказаться от него, с той лишь разницей, что этот яд проникал в вены сам собой. И тут не требовалось никакой иной иглы, кроме лариковского: "Начали!". Тогда, словно бы по команде, напряжение зрительного зала передавалось ей еще в пути на сцену в полумраке кулис, и упоение настигало ее каждый раз, когда врубали осветители, а тонкие пальцы опускались на клавиши.
И она прощала ему все, своему Ларику, и когда валялась в жару, было под сорок - он погнал ее на кухню, готовить для всей оравы. Простила и тот ужасный случай, когда упала в обморок - последнее время это было часто - среди комнаты: он приблизился, хлопнул ее по щеке, один раз - другой, да и ушел к себе, мол ничего с тобой не случится страшного...
Мобильник снова завибрировал, так она получила вторую часть четверостишия: "... Kogda moim tomleniyam v otvet dusha Tvoya zagovorit nejdanno."
- Никогда! Никогда и ничто во мне больше не отзовется, - решила она, недобрым словом поминая тот день, когда смертельная скука заставила снова призвать его. - Вот ведь, надоеда! Опять вообразил себе невесть что... - подумала она и сунула красный том сонетов поглубже в сумку, чтобы Ларик не заметил. Конспирация!
Затем, сжав трубку, она набрала: "А esli nikogda?!" и потом добавила примирительное "Obidels'a? Davay ostanems"a druz"ami. O"k?"
* * *
Громада трехметрового изваяния выступила перед ним внезапно.
Он выскочил на капище, продравшись сквозь кусты, оросив сапоги высокой густой травой, но во время отступил, чтобы ни пасть перед жертвенником в нелепой для волхва поспешности. Глаза, давно привыкшие к ночи, устремили его шаг к сложенным поодаль вкруг кострища бревнам.
Разоблачившись, он сложил в рюкзак гражданское, и накинул на себя хламиду древнего словенского платья. Это пришлось бы не по вкусу радетелю Перуна, но скотий бог благосклонно наблюдал за его обычными приготовлениями.
Одежда, по покрою во всем походившая на новгородское платно, была не в пример льну черна, и только кроваво-красный узор по низу, по рукавам да груди, разнообразил платье.
Опоясавшись, он попробовал, насколько ладно выходит нож из ножен, и, оставшись вполне удовлетворенным этим, достал из небольшого кошеля при поясе обереги.
Один был серебряным, парным, его надлежало носить лишь тому, кто уверен в подруге или жене. С тех пор, как во время обряда цепь оберега рассыпалась - в ней не хватало звеньев. Но он почему-то все еще хранил порченое серебро, хотя никогда больше не примерял на себя и не думал восстановить.
Второй оберег из янтаря был, пожалуй, единственным подарком, который она ему сделала за все годы знакомства. Эта красивая маленькая капелька из далекого прибалтийского города согревала грудь в самые холодные стужи. Он еще раз сжал янтарь в ладони, постоял, закрыв глаза. И отложил в сторону.
Уже не сомневаясь, он просунул голову в петлю кожаного шнура третьего оберега. Выпрямился, и суеверно тронул влажными пальцами высохшую медвежью плоть, колючую, твердую, этот единственно верный ему амулет.
* * *
Ответ пришел не сразу. Она уж не ожидала и получить его. Но в дымном тамбуре, среди хохота музыкантов "Белого молока" и "Апокалипсиса", бесконечных сальностей Ларика, обнимавшего ее потными ручонками, вдруг уловила писк последней sms-ки.
"Bogi Tebe sud"i." - высветилось на экране.
- Язычник недоделанный! Сумасшедший! - презрительно хмыкнув, она трижды надавила на кнопку.
Удалить! Удалить! Удалить!
Пухлые пьяные губы Ларика вдруг впились в ее оголенное плечико с причудливой татуировкой, обретая твердость, пробежались вдоль по ключице, стали спускаться по шее к груди, на которой поблескивала серебряная цепочка оберега.
Она поморщилась, запах прокисшего пива был уже нестерпим, и отстранила мужа.
- На, возьми! Съешь это! Завтра концерт.
- Уже сегодня, - поправил Лари и мотнул головой в сторону окна.
- В следующий раз надо взять побольше таблеток, - уверилась она в своем предположении.
* * *
Косматый Велесов лик при мерцании трехглавой свечи отпечатывался на окружающей действительности причудливой тенью. Вытянутой, длинной, уходящей в небо, искристое первыми звездами и узким серпом умершей в эту ночь Луны.
- Власе-боже! Ты, прозревающий все пути мертвого и живого, Ты, дарующий мед вдохновения, Ты, в чьих руках ключи от всех дверей и нити всех судеб! Стою пред тобой, Великий Велес - господин случая и хозяин Удачи, славлю Тебя, молюсь Тебе!
Высыпав горсть звонких монет на белый требный камень пред боговым столпом, он отступил на шаг, положив кумиру земной поклон. Затем, сняв с пояса, рог, он наполнил его до краев душистой пенистой влагой и, вновь приблизившись к статуе, высоко вздымая руку, влил жертвенный напиток в уста спящего чародея.
Свершив эту требу, он опустился на колено, не опасаясь испачкать одежд, и продолжил разговор с Богом.
- Внемли же мне, покровитель творцов и рассудитель истины, зрящий все начала и все кончины. Разве не любил я этой женщины, годами храня верность клятве? Разве в тот злой час не посулил я ей прийти на зов? Разве не сдержал я слова? Судите же нас, бессмертные Боги и Ты, бесстрастный Велесе, ибо в глупой неуемной страсти своей могу снова и снова возвращаться на эти круги! Ибо страшусь, что настанет тот день и час, когда она вновь призовет меня. Я же опять не смогу отличить пустую блажь либо скучающей, либо обиженной бабы от действительного чувства! К суду Твоему, навий господин! Пусть он ответит за все! И я готов за все ответить!
Положив ладонь на алтарь у подножия столпа, он быстрым движением выхватил нож и полоснул по руке, да так от души, что кровь в один миг забрызгала белый камень.
Треножник, что удерживал свечи, качнулся слегка, но устоял. И гореть бы им еще долго, но какая-то птица, сорвавшись с дерева вниз, породила то воздушное стремление, которое внезапно задуло чадящий огонь...
* * *
Возвращался он уже другим путем, через Лысую гору.
Он двигался неторопливо, порциями прогоняя сквозь себя влажный ночной воздух. Рюкзак сперва цеплял за ветки станком, но когда под ногами высветилась грунтовка, идти стало проще и легче.
Склоны холмов полого направлялись к реке. Несмотря на поздний час, то тут, то там вспыхивал огонек сигареты. На скамейках засиживались влюбленные парочки. Парни настороженным взглядом, он это чувствовал, провожали одинокого путника, которого никто и нигде не ждал.
На выходе из леса на перекрестке у круга он поймал первую же машину с зеленым фонариком на лобовом стекле.
- Куда?
- Давай пока что прямо, а в конце сочтемся, - улыбнулся он шоферу.
- "А счетчик щелк, да щелк, но все равно..." - улыбнулся водитель в ответ.
Кинув почти что пустой рюкзак на заднее сидение, он устроился впереди.
- Высоцкого уважаешь? - спросил водитель, настраиваясь на "Авторадио". - Что там у нас... - и повернул ручку допотопного передатчика.
- Разреши, я сам?
- Да без проблем, - ответил шофер.
- Крупная железнодорожная катастрофа произошла два часа назад... - долетели обломки фраз... - Москва- ..., потом назвали еще один город, ... и сошел с рельс... Передаем список погибших и пропавших без вести.
Первым назвали истинное имя Ларика, столь ненавистное имя даже самому палачу.
И тогда, едва услышав, он приглушил звук до конца.