Гаврилов Дмитрий Анатольевич : другие произведения.

Кровь на мечах. Нас рассудят боги (1-5 главы романа)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Действие романа Дмитрия и Анны Гавриловых охватывает период 860-880-х гг. и разворачивается в Приильменье, древнем Киеве, у стен самого Царьграда. Роман основан на малоизвестном историческом факте первого крещения днепровской руси - князя Аскольда и части его окружения - в 867 г. прибывшим в Киев посольством ромейского патриарха Фотия и базилевса Михаила III. Это событие зафиксировано в Никоновской (Патриаршей) летописи и у византийских авторов IX-X вв. Для кого-то крещение - надежда на новую духовную жизнь, для кого-то - лишь путь к личной выгоде. На столкновение языческих и христианских воззрений авторы смотрят сквозь призму непростых взаимоотношений главных героев повествования, сначала - отроков, а затем - дружинников, Розмича и Добродея.
  Здесь пять первых глав. Остальное - в издании:
  
  Гаврилов Д.А., Гаврилова А.С. Кровь на мечах. Нас рассудят боги. - М.: Яуза : Эксмо, 2012. - 416 с.
  ISBN 978-5-699-55492-8
  Серия: Иду на вы! Языческий боевик
  Тираж: 4000 экз.
  Внецикловый роман.
  
  
  
  Пролог
  
  Предрассветную тишину прорезал дикий крик. Тут же раздался ещё один, истошный. И снова вопль, и ещё...
  Мгновение, а мир словно бы разорвался на части, от прежнего беззвучья не осталось и следа. Звон певучих тетив, посвист острых стрел, стенание высвобождаемых клинков, яростный рёв воинов, ржание взбешённых лошадей, плеск днепровской воды, взбиваемой сотнями копыт - всё смешалось.
  - Сколько же их?! - прошептал князь. И выпалил, будто здравницу на пиру. - К бою! Пощады не давать... никому! Истребить всех до единого! Правда за нами, на Земле она - не в небесах!
  Ему ответил зычный, многоголосый хор:
  - Слава князю!
  - Русь! Русь!
  Разом вдоль брега вспыхнули факела, огненная лавина растекалась по склонам. Туда, к Днепру, где из пенных вод на песок выбираются новые чёрные толпища степняков.
  Один за другим возгораются сигнальные костры. Сюда устремятся лодьи тех, кому вот уже сейчас, еще немного, привечать хазаров посреди реки - на переправе, награждать гнилое племя злыми укусами стрел и страшными ударами рогатин.
  - За князя!
  - За Новград! За Киев!
  Хазары спешат покинуть предательские воды, карабкаются, ещё не разумея, откуда взялась напасть. Передовые узрели и уже почуяли на собственной шкуре - на берегу ждёт смерть! Но всё равно не остановятся, потому как следом нескончаемой змеёй изгибается, извивается, но плывёт сотня сотен воинов, приученных воевать и побеждать самого хитрого, самого упорного врага.
  Они и сейчас намерены победить, разорить, наказать воспрявший духом Киев, восставшую супротив Степи Русь.
  - Не выйдет! Не позволим! - глухо прорычал князь. - Кровью умоетесь и захлебнётесь.
  Словно вторя его словам, над горизонтом восставало багряное солнце.
  
  
  Часть первая
  
  Глава 1
  
  Воздух раскалился так, что и дышать страшно - кажется, жаркая пустота вот-вот опалит горло, выжжет всё внутри. Пот по спине тонкими струйками - вскоре рубаха промокла насквозь, отяжелела...
  Капли влаги проступают на лбу, быстро катятся вниз, оставляя солёные дорожки на чумазом лице.
  - Фух, как в бане! - выдохнул Добря, и в который раз утёр лоб рукавом.
  Он схватился за край бревна, поднатужился, но упрямая деревяшка не поддалась.
  - Брось, - гаркнул отец. - Пупок развяжется!
  - Не развяжется... Сейчас, только передвину этот край...
  - Добря!
  Мальчишка обернулся и, уловив во взгляде отца нешуточный гнев, отдёрнул руки. От жара брёвна и доски истекают смолами, ладони у Добри липкие. Попытался вытереть о штаны, но только сильнее испачкался.
  - Шёл бы ты отсюда, - проворчал отец.
  Сам без рубахи, в одних портах. Огромный, мощный, широкоплечий. От долгой работы под палящим солнцем кожа пропиталась бронзой, а волосы наоборот выгорели, стали тусклыми. Завидев этого громилу, все заезжие пугались, жались к стенам, принимая за разбойника, которого новый князь пленил и принудил работать ко всеобщей пользе. А местные не без ехидства рассказывали, что вовсе не душегуб, а лучший во всей округе плотник.
  Вяч действительно был лучшим, и доказал это едва взялся за топор. Даже новый князь, проезжавший мимо, приостановил коня, и удивлённо смотрел, как деревенский здоровяк обтёсывает брёвна. А уж когда Вяч построил первый дом - назначил старшим плотником и жалование положил.
  - Добря, иди-ка ты отсюда... - повторил отец нехотя. - А то солнце в темечко ударит и всё, не быть тебе ни ратником, ни плотником.
  Мальчуган захлебнулся вздохом, мгновенно покраснел, глаза блеснули недобрыми слезинками. Вяч заметил, растянул губы в добродушной улыбке:
  - Иди, сынок. Как спадёт жара, вернёшься.
  - А ты? - сурово спросил Добря.
  - А мне Сварожий свет нипочём, - ответил плотник. Солнечные лучи путались в густой бороде, сияли.
  Добря задрал голову, шмыгнул носом и пробормотал недовольное:
  - Ладно.
  Он медленно шагал прочь, переваливал через брёвна, обходил груды струганных досок. Несмотря на редкую жару, отовсюду слышался стук топоров и весёлые крики рабочих. Вдалеке мелькали женские фигурки - жёны и дочери носят работягам питьё, чтоб не померли от зноя.
  За этот день город чуть подрос, впрочем, это заметно только им - плотникам. Простой люд на такие мелочи внимания не обращает, знай себе ворчит, что шума много. Да и на запах смолистой древесины жалуются, дескать, висит едким облаком, ноздри щекочет.
  Добря фыркнул, оглянулся. Отца уже не видать - брёвна загораживают, остальные тоже вроде как не смотрят. Паренёк сделал несколько осторожных шагов, снова обернулся, на этот раз воровато... и пустился бегом.
  Сегодня на улицах Рюрикова города пусто, потому как жарища разогнала по избам, но это хорошо - не нужно уворачиваться от прохожих, и никто не ругается в спину, не грозит оторвать уши. А частокол княжьего подворья приближается стремительно, вырастает угрожающей стеной. Брёвна ровные, свежие и заточены как следует, ни один враг не пролезет. Ну, а в тени, точно под частоколом, уже возятся, пищат и дерутся мальчишки.
  - Ага! - заорал Добря, и с разбегу врезался в толпу.
  Равновесие удержать не смог, повалился на землю, увлекая за собой ещё пару приятелей. Те брыкались, визжали, один даже кулаком в нос заехал, но это случайно. В ход пошли руки и ноги, кто-то дёрнул за рубаху, следом получил болючий пинок по самому мягкому месту. Добря ухватил за ворот того, кто был ближе, перекувыркнулся, таща его за собой. Но драка не удалась, потому как в следующий миг ликующий голос крикнул:
  - Идут!
  Добря отпустил противника, вскочил и рванул к стене.
  В частоколе была только одна щель, зато длинная, и если успеть занять местечко получше, можно рассмотреть всё-всё. Он прильнул, упёрся лбом в горячую древесину, сердце замедлилось, дыхание сбилось. Мальчишки облепили щель, как мухи. Сверху нависают, снизу упираются, отталкивают. Дышат осторожно, благоговейно молчат.
  Воины выходили медленно, щурились от яркого солнца. Все в простых льняных рубахах и портах, некоторые даже сапог не надели. Лезвия мечей ловят солнечные блики, хищно блестят. Голос воеводы Сигурда грянул раскатистым басом, заставил всех вытянуться по струнке:
  - Готовьсь! К бою!
  Сонное благолепие Рюрикова града прорвал шквал звуков - крики, ахи, топот, визг железа. Кто-то из вояк успевал даже шутить, и не всегда пристойно. Мальчишки жадно ловили каждое движение, каждый шаг, сжимали кулачки, охали, если "любимый воин" промахивался, и ликовали, если удар ложился крепко. Дружинники бились остервенело, не обращая ни малейшего внимания на зной, а наблюдатели изредка забывали, что поединки шутейные, пищали под частоколом:
  - Так его!
  - Бей гада!
  - Эй, сзади!
  Но их вскрики тонули в общем гаме, зато голос воеводы возвышался, перекрикивал всё и вся:
  - А ну не зевай! Бей резче! Возитесь, как мухи в меду! Я те зевну, я те так щас зевну!
  Добря чувствовал, как по телу разливается мощь, как наливаются силой ноги и руки, нетерпеливо дёргаются плечи. Ему тоже хотелось драться, прямо сейчас, сию минуту! И пусть без дорогого меча, без красивого щита с соколом-рарогом - пусть! Главное, чтобы враг был настоящим! Он бы ему показал, он бы такое ему показал...
  Не выдержав, Добря пнул соседа, того, который сидел на корточках, скрючившись, и так же всматривался в происходящее. Мальчишка отмахнулся, не отрывая глаз от щели в частоколе, погрозил кулаком. Добря снова пнул, на этот раз сильнее, но пацан оказался стойким - не шевельнулся. Тогда Добря схватил его за ворот, потянул с такой силой, что ткань рубахи затрещала. Обиженный мальчишка взвился, глянул сурово и толкнул Добрю в грудь:
  - Отвали! - на лбу появились суровые морщины, ноздри раздулись, как у злого лесного кота.
  - А если не отвалю, то что? - ответил Добря с вызовом. - Расплачешься и побежишь к мамке?
  Он с явной радостью потирал кулаки, ноги расставил пошире, чуть согнул в коленях. Противник оказался-то на полголовы выше и на полгода старше, значит - настоящий громила. Победить такого - великая заслуга! Добря пригнулся и бросился вперёд, но подлый мальчишка увернулся, отскочил, отвесил хитрый пинок. А во второй раз уйти не удалось, сшиблись грудь в грудь, замелькали кулаки, рыки стали громкими, настоящими. Другие уже оставили наблюдательный пост, подбадривали, советовали как разить.
  Громила удачно подсёк, сбил Добрю с ног, оба покатились по твёрдой, как булыжник, земле. Пыль поднялась такая, что дальше собственного носа ничего не видать, но мальчишки продолжали мутузить друг друга, трепать, колотить. Противник залепил кулаком в ухо, в голове у Добри зазвенели тысячи крошечных колокольчиков, но он не отступился, наоборот - начал бить с таким остервенением, что соперник взвыл и пустил в ход зубы...
  Внезапно, что-то больно врезалось в спину. Добря расцепил пальцы, перекатился, вскочил на ноги. Соперник остался беспомощно лежать на земле, пыль оседала на поверженное тело медленно и очень неохотно. Зачинщик драки хищно глянул по сторонам и губы сами растянулись в широкой улыбке.
  Со стороны княжьего двора, перегнувшись через частокол, на них смотрели отроки. Чистенькие, довольные, в белоснежных льняных рубахах. Вот они - настоящие враги! Отмутузить эту ватагу мечтают все городские мальчишки, но больше всех встретить отроков на улице жаждет Добря. Мальчишка не раз представлял, как валяет в грязи этих зазнаек, как расшвыривает, разбивает носы. А те сперва храбрятся, но после с постыдными всхлипами молят о пощаде и с великим позором мчатся к княжескому двору - жаловаться. А справедливый князь, видя такую удаль...
  - Эй, деревенщина, чего шумишь?
  Голос принадлежал рыжему Торни - самому противному, самому вредному мальчишке, который, ко всему прочему, заметно коверкал слова. Его отец из пришлых - свей. Дружинник княжьего шурина, коего северяне величают по-своему - хелги Орвар Одд, а словене кличут проще - Олегом.
  И мать у Торни вроде как из свеев, но её никто никогда не видел. Шептались, дескать не захотела строптивая баба последовать за мужем в новые земли, так и осталась в дикой северной стране, а он уехал и сына малолетнего с собой захватил. Небывалое дело для славян, чтобы жена да мужа, особливо воина, ослушалась.
  Добря поморщился, вспомнив, что Торни всего-то девять. Малявка! А Добре - целых десять, вот-вот одиннадцать! Нет чести в том, чтобы начистить уши рыжему зазнайке, но ведь до того охота, даже свербит...
  Мальчишка расправил плечи, упёр руки в бока, и голос его зазвучал по-взрослому серьёзно:
  - Выходи, рыжий! А ежели боишься, пришли другого - покрепче.
  Отрок сощурился, в его руке появился увесистый камень. Другие тоже взвешивали на ладошках "бульники", скалились недобро.
  - Вот ещё! - фыркнул Торни. - Мне с тобой драться не положено. Я княжеский отрок, а ты - деревенщина, и портки у тебя навозом перепачканы.
  Добря решительно сжал кулаки, внутри вскипела ярость, ударила в голову.
  - И ничего не перепачкано! И не деревня я!
  - Добря уже два лета в городе живёт, - вступился кто-то из своих. - А ты, Торни, просто трусишь!
  - Я? - воскликнул рыжий. - Да я таких, как ваш Добря, с одного удара кладу!
  Добря расплылся, хотя в глубине души всё-таки кольнул страх - а вдруг и взаправду? Ведь отроков с малолетства дракам учат, и приёмам всяким. Но опасений мальчишка не выдал, протянул нагло:
  - Так выйти и докажи...
  Торни дёрнулся, его личико стало серьёзным, решительным. Явно вознамерился спуститься со стены и выйти за ворота княжьего двора. Но дружки свея, среди которых были и рыжие, и русые, как Добря, зароптали.
  - Нет, - зло выпалил Торни. - Негоже воину сражаться с простолюдином. Нам ведь наоборот - защищать мужичьё, а не бить. Так князь говорит.
  За забором по-прежнему слышен топот, лязг, рыки. Потешная битва набирает ход, разгоряченные дружинники бьются, уворачиваются от ударов, бранятся. Чуть поодаль слышится свист частых стрел.
  Торни некоторое время прислушивался, затем продолжил с едва уловимой грустью:
  - Да, ты уже не деревенщина. Городской. Но твой отец - плотник, и тебе быть плотником. А мой отец - воин. Не буду с тобой драться, нельзя мне.
  - Трус! - закричал Добря. - Трус!
  - Нет, - рявкнул Торни, подражая басовитому Сигурду. - Не положено мне!
  - Всё равно до тебя доберусь! - не унимался задира. - И так поколочу, что плакать будешь!
  Рыжий поджал губы, насупился, но всё-таки стерпел. Бросил с презрением:
  - Был бы ты отроком, я б тебя...
  - Трус! Трус! Трус! Все свеи и мурманы - трусливые зайцы!
  Раскатистый бас княжьего воеводы настиг внезапно, ударил по ушам:
  - Эй, кто орёт?
  Мальчишки бросились врассыпную, помчались, взбивая пыль, одни лишь пятки сверкали. Добря бежал последним: в отличие от других, он ничуть не боялся порки - а по слухам, Сигурд может запросто выдрать и отрока, и простого мальчугана, и даже воина - куда страшнее осрамиться, опозориться, выказать страх. Всю дорогу до дома, в голове звенели последние слова трусливого Торни, самые обидные слова! И слезинки накатывались на глаза жгучими капельками.
  Добря едва дотерпел до дома, а ворвавшись в избу, забился в угол, с головой укрылся стёганым одеялом. Рыдал мальчик тихо, в отчаянье кусал кулаки, беззвучно подвывал. Его трясло, глаза щипало, а сердце колотилось, хотело выпрыгнуть из груди.
  - Свей, - цедил Добря сквозь зубы. - Я тебе покажу отрока. Я тебе покажу.
  К горлу снова подкатили рыданья, слёзы брызнули ручьём, грудь сжало болью. Добря почувствовал, как на плечи свалилась целая гора. Но почему?! Почему Хозяйка Судеб так немилостива к нему? Почему его отец - жалкий простолюдин, вонючий плотник? За что такое наказанье? Чем Добря хуже гадкого Торни?
  
  * * *
  Седовласый волхв кивал, но слушал с явным неудовольствием. Пальцы, тонкие, как веточки, то и дело касались бороды. Во взгляде всё чаще проявлялась старческая рассеянность. Наконец, старик не выдержал, перебил:
  - Вот ты, Вадим, говоришь, де Рюрик - чужак, пришлый он. Но разве не единого деда вы внуки. И не сёстры ли матери ваши?
  Названный Вадимом встрепенулся, растянул губы в недоброй улыбке. Будто передразнивая старца, пригладил короткую бороду.
  - Да хоть бы и так, - с вызовом проговорил он. - Я с пелёнок пью воду Волхова. Мне здесь всё родное. А он и родился за морем, и говорит не по-нашенски, и обычая нашего не ведает, и жены у него не словенские, одна - из ляхов, а самая молодая - мурманка.
  На последних словах лицо Вадима заметно искривилось, щеки покраснели, синеглазый взгляд блеснул ненавистью. Молодой, сильный, повадками подрожал голодному лесному медведю, хоть и был мелковат ростом. Он сделал несколько шагов по горнице, начал поигрывать плечами, словно хотел напугать собеседника.
  - Это ничего... - равнодушно протянул волхв и вздохнул. - Гостомысла тоже поначалу не понимали, так слова перевирал, что и вспоминать страшно. Но потом и он обвыкся, и народ научился различать его речь, а он - нашу. Рассудительный был человек.
  - Это ты к чему, старик?
  - А к тому, что и прежний князь не здешний был, из Вандалии пришёл, как Рюрик. Да ты и сам, поди, ведаешь.
  - Не ведаю, - бросил Вадим резко. - Но сплетни такие слышал.
  - Не сплетни, - возразил волхв. - Я тому свидетель и участник. Это же я Гостомысла в Алодь привёл, почитай уж двадцать лет тому назад.
  Вадим вскипел, крикнул зло:
  - Да быть того не может! Мне ни мать, ни отец про то ни словом не обмолвились!
  - Отца твоего помню, лютый воин был. Безоглядный. Но такие, как он, быстро сгорают, вот и ... не успел тебе ничего рассказать. А Рогана? Боги ей судьи! Озлобилась баба на мир. Сперва в девках засиделась, потом, знаю, Умиле завидовала... И мужики вокруг неё мёрли...
  Вадим пропустил едкое замечание мимо ушей, сказал подозрительно:
  - Так как же это выходит? Выкладывай.
  - Как выходит? Да просто. У Буривоя, твоего прадеда, не было сыновей. И он, дабы род Словенов не пресёкся, дочь любимую Гостомыслу отдал. Вот и породнились. А когда свеи одолевать стали, отправились мы за море в Велиград, к Гостомыслу, за подмогою. Чай родня. Тогда Гостомысл венедских королей подговорил - большое войско собрали, вместе мы и побили врага. А через много лет, когда в Венедии уж сам Гостомысл правил, Буривой занемог. И тут, как назло, снова свеи пришли, Алодь старую прибрали. Да ещё корела в спину ударила... Буривой тогда в крепости на Наяве заперся. А понял, что конец близок, снова послал к Гостомыслу - по прежней памяти.
  А Гостомысл крепок был, и род у него сильный, как раскидистое дерево. Только сперва только девки нарождались, но после и парни пошли. Когда Гостомысл в наши земли уходил, Умила уж замужем была, вот и оставил её там, за морем. А остальных с собой забрал, и Рогану - родительницу твою. Гостомысл и Алодь возвернул, и свея прогнал, и корелу усмирил. И чудь да весь со словенами и русью помирил да рассудил.
  Ладони Вадима сжались в кулаки, грудь раздулась, но голос прозвучал довольно сдержанно:
  - Да причём здесь это? Какого рожна Гостомысл Вельмуда за ругами да ваграми отправил?
  - Вельмуд той же крови, он из ругов, а ныне и вовсе - князь Русы.
  - Али сами бы не управились? Совсем дед ополоумел на старости лет, - не унимался Вадим.
  - Сон ему был. Разве не слышал? - невозмутимо пояснил волхв.
  - Не верю я в эту чепуху! Ни в сон вещий, ни в чих! Всё это Велесовы хитрости. Признавайся! Ты его надоумил права законного наследника обойти?
  Волхв уныло покачал головой, отозвался будто нехотя:
  - Вадим, да пойми... Рюрик - бывалый воин. За ним и братья, сотни и тысячи других вендов - вагры, бодричи, руги. С такой силой проще землю оборонять от неприятеля. Гостомысл за дело болел. Так он рассудил. Так тому и быть.
  - Враки, - ответил Вадим. - Я народ подниму, на каждого дружинника иноземного впятером навалимся... Пусть хоть венед, хоть мурманин! Варяги! И что их сила? Эта земля живёт по законам крови! И даже если мой дед - Гостомысл - пришлый, я - здешний, на этой земле вскормленный!
  Голос волхва прозвучал тускло, точно сам с собой говорил:
  - Рюрик старше тебя, опытней. Тебе только двадцать зим исполнилось...
  - И что?
  - Пёсью кровь должно обновлять волчьей, - словно не расслышав слов Вадима, продолжил волхв. - Не спорь с варягами. Шею свернут. Только зазря свой народ под топор подведёшь. Рюрика союзное вече признало по завету Гостомыслову. Не по зубам тебе с братом тягаться.
  - Ну, это мы ещё поглядим, - огрызнулся Вадим.
  Он вышел из хоромин, громко хлопнув дверью.
  - Волхв... - с досадой прорычал Вадим и плюнул на пол. - Угораздило же позвать в Славну этого проклятого старика! Теперь пока в своё лесное убежище не вернётся, поучать будет, советовать. Но я всё равно по-своему сделаю. Эй, там! - крикнул он. - Коня мне! Вече? Понаехало с разных концов всякой чуди да веси... инородье... А самих словен кто спросил?
  - Да, - хмыкнул волхв в бороду, - сколько лет живу на свете, лишний раз убеждаюсь, что жаба могучее животное! Такая маленькая, а сколько людей задавила!
  
  
  Глава 2
  
  Новый день обещал быть ещё жарче. Пурпурное солнце медленно взбиралось на распахнутое всем ветрам небо, а прохлада - остаток ночи - стремительно отступала.
  - Ещё пара таких деньков, река закипит, - неодобрительно пробормотал Вяч.
  Старший плотник выскреб из миски остатки каши, тщательно облизал ложку. После, жадно приложился к кувшину с квасом, пенистые струйки устремились по бороде, оставили мокрые следы на рубахе. Добря наблюдал за отцом очень внимательно, каждое движение ловил.
  - А ты, - обратился Вяч к сыну, - чего бледный такой? А глаза почему красные?
  Мальчишка смутился, отвёл взор, забормотал торопливо:
  - Да просто Торни драться не хочет, и обзывается обидно.
  - Торни? Это из княжьих отроков что ли?
  - Ну да...
  Вяч тяжело вздохнул и поднялся из-за стола. Он сделал несколько шагов к двери, бросил с порога:
  - Ты сегодня дома посиди, а то спечёшься. И мамке по хозяйству помоги, совсем замоталась.
  Добря кивнул, но едва отец покинул избу, сам рванул на улицу. Мамке помочь всегда успеет, мамка никуда не денется.
  Мысли в голове спотыкались и путались, да и сам Добря то и дело спотыкался. Он с опаской косился на прохожих, то и дело поглядывал на высокую макушку княжьего терема. Впереди показалась стайка мальчишек, кто-то часто махал рукой, наконец, слуха достиг задорный крик:
  - Айда на речку!
  Добря помотал головой, прогоняя тяжелые мысли, и прибавил шагу. А после и вовсе пустился бегом. Нагнал приятелей быстро, отвесил оплеуху тому, что шёл последним, вылетел вперёд и тут же встал, как вкопанный.
  - Ух ты... - протянул кто-то.
  Мальчишки разом попятились, давая дорогу, застыли с распахнутыми ртами. Из ворот княжеского двора медленно выдвигался конный отряд. Воины без особого доспеха, но при оружии, и даже щиты взяли. Кони пофыркивали, копыта взбивали сухую дорожную пыль. Мужчины держались в сёдлах легко, величественно, сразу ясно кому служат.
  Отряд приближался, Добря различил лицо предводителя, и кулачки непроизвольно сжались. Вид у Олега болезненный: бледное вытянутое лицо, под глазами мешки, какие бывают от долгих тяжелых ночных раздумий. А очи пронзительно-зелёные, блестят странно, и кудри полыхают, подобно пожару, даже зажмуриться охота.
  - Свей... или мурманин, - неодобрительно пробормотал Добря и громко фыркнул. - Купаться-то идём?
  - Да погоди, - пролепетал кто-то.
  Мальчишки неотрывно смотрели на воинов, выпрямляли спины и задирали подбородки, стараясь подражать. Кто-то переминался с ноги на ногу, уже готовился бежать следом за всадниками.
  - Не хотите - как хотите, - бросил Добря. Он уверенно двинулся вперёд, туда, откуда чуть заметно веяло прохладой и затхлостью прибрежной тины. - Я дело одно задумал. Важное. Но с ротозеями вроде вас каши всё равно не сваришь. Обойдусь.
  Спиной чувствовал, как нарастает любопытство приятелей, как мнутся, думают - за кем бежать. На губах то и дело вспыхивала озорная улыбка, но он крепче сжимал кулаки и пытался принять серьёзный вид.
  - Добря, погоди! Мы с тобой!
  
  Ждать в засаде пришлось долго. В животах уже урчало и, несмотря на откровенный холод, царящий у самой воды, пот катился торопливыми каплями. Набралось всего четверо смельчаков, но зачинщик не расстроился, наоборот - тем краше будет слава. А остальных теперь можно высмеивать и мутузить за трусость.
  Княжьи отроки появились ближе к вечеру. Пришли всей толпой. Чистенькие, румяные, в белоснежных рубашечках. Торопливо скинули одежду, с визгами попрыгали в речку. Довольные и счастливые мальчишки сразу же принялись брызгаться, нырять.
  - Тоже мне воины, - прошептал Добря злорадно. - Воин должен быть бдителен всегда, даже когда спит или тужится в отхожем месте.
  Он пополз первым. Рубашки и портки хватал без разбора, юрким хорем прошмыгнул обратно в кусты. Приятели выдвинулись с опаской, а вернулись красные, встревоженные. Их тяжелое дыханье и полные страха глаза развеселили Добрю, но вида зачинщик не подал - воин должен уважать соратников. Берег, который прежде пестрел от одежд, опустел, а в воде по-прежнему плескались беззаботные отроки. В спокойных водах мелькали руки, ноги, головы. Крики и визги были громкими, даже уши закладывало.
  - И что теперь? - шепотом спросил кто-то.
  - А теперь в город, - отозвался Добря, мечтательно улыбнулся.
  Он деловито расстелил одну из рубах, остальную добычу скомкал, всё стянул в узел. Ушли бесшумно, хотя до колик хотелось повернуться и закричать во всё горло.
  - Не хотят по-хорошему, - пояснял Добря, - придётся вот так, как с бабами.
  Узел перекинули через частокол княжьего двора, а сами сели поодаль в ожидании потехи. И только когда красное солнце скрылось за горизонтом, послышался топот. Отроки мчались через весь город, стыдливо прикрываясь - кто руками, кто охапками травы. В ворота стучали требовательно, бросали гневные, полные обиды взгляды на хохочущих мальчишек, улыбчивых горожанок и мужиков.
  Стражники тоже потешались во весь голос, улюлюкали, долго не пропускали. Всё допытывались - а те ли это отроки, что вышли с княжеского двора днём.
  Добря расплылся в многозначительной улыбке, протянул:
  - Всё, теперь не отвертятся. Такой позор никто не стерпит.
  И действительно, через некоторое время заклятые враги вновь появились на улице. Кулаки сжимаются, глаза блестят, лица перекошены злобой.
  Торни получил по зубам первым, жаль только на ногах устоял, а не отлетел в сторону, как мечталось Добре.
  - Четверо против дюжины - не честно! - воскликнул Добря, но всё равно ринулся на врага.
  Крики становились громче, злее. В ход шли и зубы. На шум примчались остальные - те, кто побоялся участвовать в придумке с воровством одежды. Драка закипела с новой силой - мутузили, колошматили, втаптывали в пыль, таскали друг друга за грудки. А первый тихий всхлип одного из отроков прозвучал для местных, как победный гул рога. Но чужаки и не думали сдаваться, кидались на противников яростно, били с такой злобой, о какой мужичьё даже не слыхивало. Торни и Добря сходились снова и снова, оба утирали разбитые носы.
  - Хватит! - заревело над головами.
  Но объятые жаждой мести мальчишки даже не вздрогнули. Продолжали катать друг дружку по земле, пинать, кусать. По пыльной дороге крупными рубинами рассыпались капли крови, клочки волос и одежды.
  - Прекратить драку! - снова взревел голос.
  Сквозь звон в ушах Добря узнал воеводу, и ринулся на Торни, как голодный медведь. Схватил за ворот, приподнял и швырнул в сторону. Рыжий Торни не смог воспротивиться, отлетел, врезался в стайку других отроков. Те уже бросили драться, угрюмо отталкивали врагов, повинуясь призыву дядьки. Городские мальчишки тоже отступили, бросали на отроков боязливые взгляды, но в облике каждого было столько достоинства... Глазами кричали - если бы ни старший, не сносить вам голов!
  - Стоять! - прорычал Сигурд.
  И драка утихла окончательно.
  На суровом лице воспитателя играла кривоватая усмешка, глаза горели смехом. Воевода не смог скрыть довольство, даже руки потёр нетерпеливо.
  - Так, так... И что здесь произошло? - пробасил он.
  Мальчишки сбились в стаи, молчали по-взрослому сурово, мерили друг друга сердитыми взглядами. Из разбитых носов сочились тонкие ручейки крови, но никто даже не пытался утереться. На румяных щеках отроков ссадины, да и изморенные мордашки городских не лучше. Почти у каждого вот-вот расцветёт по дюжине синяков. Наконец, кто-то "из княжьих" выпалил:
  - Они украли нашу одежду!
  Добря не смог сдержать улыбку.
  - О как... - протянул Сигурд бесцветно. Он деловито поправил пояс, вновь сложил руки на груди. - Позор. Обворовали, как девок на сенокосе. А вы чего? Не следили?
  Отроки дружно молчали, в своё оправдание потирали кулаки и пытались уничтожить взглядами тех, кто нагло хихикал напротив.
  - Значится, не следили, - заключил Сигурд. И обратился к местным с какой-то особой, едва уловимой нежностью. - А вы чего проказничать вздумали?
  Прежде городские и мечтать не могли о таком внимании, сразу прекратили хихикать, потупились. Обнаружив, что смельчаков в толпе соратников нет, Добря надул грудь и шагнул вперёд. Взгляд упёрся в грозную фигуру воеводы, но мальчишечий голос не дрогнул:
  - Силой померяться хотели. Сперва по-хорошему просили, но они трусили, отбрехивались. Пришлось опозорить.
  Старший смерил Добрю загадочным взглядом, уголки губ поползли вверх.
  - Как звать?
  - Добрей. Добродеем, - отозвался зачинщик.
  - Молодец, Добродей. Для воина хитрость порою важней отваги будет. И дерёшься неплохо. Хвалю! Жаль, что среди княжьих отроков таких храбрецов нет. А ведь смельчаки ой как нужны.
  
  Мальчишка гордо вышагивал по тихим улочкам, голову задирал так, что даже спотыкался. Поодаль, затаив дыхание, топали остальные. Благоговейное молчание изредка нарушали радостные вскрики и похвалы.
  - То-то! - рассуждал Добря. - Будут знать! Воевода Сигурд абы кого не похвалит!
  Настроение забияки испортилось, как только ступил на порог дома. Отец - плотник, военных хитростей не разумеет и не ценит. Жаль ещё, рука у него тяжелая... и пороть умеет как никто другой.
  - Ишь! - приговаривал Вяч. - В отроки ему захотелось! В княжеские! Я те покажу!
  А отходив ремнём, всё-таки прижал хнычущего сына к груди, проговорил устало:
  - Добря, да ты пойми... Так мир устроен, и ничего с этим не поделаешь. Одному на роду написано княжить, другому воевать, третьему доски строгать... Не быть тебе воином, никогда не быть. Так что оставь пустые выдумки.
  
  * * *
  Попа болела страшно, горела, будто сел на раскалённую сковороду. Но ревел Добря не от боли. От обиды, второй день плакал. Под вечер мамка нашла мальчугана в клети, всплеснула руками, но он вырвался, некоторое время хоронился за поленницей, после пробрался в избу и забился в любимый угол, с головой накрылся одеялом.
  - Добря, ты здесь?
  Мальчик замер, притих, хотя рыданья по-прежнему разрывали грудь и сдавливали горло. Слёзы теперь катились безмолвные, злющие, как все змеи подземного царства.
  - Добря? - снова позвал отец.
  После недолгого молчанья, дверь скрипнула - ушёл.
  Несмотря на зной, который умудрился пробраться даже в избу, мальчика колотило так, будто вокруг сплошные льды. Мороз, взявшийся невесть откуда, больно кусал за пятки, вгрызался в локти. Добря сжался под одеялом, трясся, беззвучно подвывал стуже. Он-то и дело проваливался в небытиё, пробуждался от собственных всхлипов, снова забывался.
  Когда мороз, наконец, отступил, а глаза распухли так, что мальчик даже темноту разглядеть не мог, рядом послышались голоса. Добря насторожился и перестал дышать.
  - Да как же так, - возмущённо шептал незнакомый голос, - против князя?! Против благодетеля?
  - Кто благодетель? - ответил другой, в нём Добря с большим трудом различил голос отца. - Рюрик? Рюрик пришлый, он наших законов толком не знает, по-словенски едва говорит, как княжить-то будет?
  Люди завозились, зароптали, кто-то остервенело чесался, кто-то громко пыхтел. Добря осторожненько подтянул одеяло, так, что его краешек чуть-чуть отодвинулся, позволяя одним глазком увидеть происходящее.
  - Вадим - законный наследник, - продолжил отец. - Первый внук Гостомысла. Первый! Понимаете, что это значит? А Рюрик не просто за морем родился и вырос, так он же от Умилы... А она - средняя.
  Повисло напряженное молчание, слышно даже, как мыши в подполе сопят.
  Пока Добря страдал и плакал, на землю набежали сумерки. В избе полумрак, в углу тускло горит единственная лучина. За широким столом человек двадцать мужиков, большинство из них хорошо знакомы - плотники, подручные отца. Лица у всех серьёзные, хмурые, спины сгорблены, будто на плечах у каждого лежит пара огроменных мешков, доверху набитых камнями. А у отца вид и вовсе жуткий - глаза пылают пожарче печных углей, и голос замогильный:
  - По закону, первый - голова, он раньше других на Белый Свет пришел. Вот ты, Корсак, кому из сыновей хозяйство своё доверишь?
  - Старшему, - буркнул огромный детина с переломанным носом, словно бы в насмешку прозванный в память о мелкой и злобной степной лисице.
  - А почему?
  Мужик замялся, опустил глаза, отозвался нехотя:
  - Потому как умнее, ведь дольше других живёт, стало быть, лучше понимает, что к чему.
  - Вот, - прошептал отец Добри. - Так и Вадим...
  - Так Рюрик повзрослее Вадима будет, - осторожно заметил другой. - Стало быть...
  Вяч махнул ручищей, огромная ладонь с грохотом обрушилась на столешницу. От звучного удара встрепенулись все, а Добря задрожал, как заячий хвост.
  - Не в этом дело. Эх... Не умею я, как волхвы, объяснять... Вот когда скотину выбираешь...
  По избе покатился изумлённый вздох. Мужики по-бабьи прикрывали рты ладонями, выпучивали глаза. Один даже обережный знак в воздухе начертил и зашептал молитву.
  - Да что вы как дети малые, - прошептал Вяч раздраженно. - Когда скотину выбираете, за какой помёт больше отдадите?
  - За первый, - отозвался тот, что со сломанным носом.
  - А почему?
  - Лучше, - буркнул кто-то.
  Остальные нерешительно закивали, мол: да, лучше, и кровь сильнее, и нрав ближе к родительскому, и вообще... одним словом, лучше! Отец Добри окинул собравшихся пристальным взглядом, свёл брови.
  - Так и здесь, - продолжал он. - Мать Вадима - первая дочь Гостомысла, а мать Рюрика, Умила - какая? В ком Гостомысловой крови больше? В ком она сильнее? То-то же... А при Гостомысле как жили?
  - Жили, - буркнул кто-то.
  Вяч неодобрительно фыркнул, но ничего не ответил.
  - Закон - есть закон, - понуро проронил детина с перебитым носом. - Вяч правильно говорит. Рюрик хорош, добр, но... не по правде он на княжеском престоле сидит. А от народа, который не чтит правду, то бишь закон Стрибожий, боги отворачиваются.
  И вновь молчанье стало зловещим, только лавки едва слышно поскрипывают. Думают мужики, многозначительно чешут макушки и бороды.
  - Так ведь Гостомысл сам решил, что править надлежит потомкам Умилы, - проговорил тот, что сидел напротив Вяча. - А Гостомысл, хоть и слаб был в старости, а всё равно князь. А у князя-то ума поболе, чем у нас, ему виднее было, что к чему.
  - Не сам он решил, - ответил самый старший, - я те времена хорошо помню. Гостомыслу сон был, дескать, из чрева Умилы произрастает древо, великое и плодовитое, и от плодов этих весь словенский народ насыщается. А уж волхвы истолковали, что нужно сынов Умилы на княженье звать.
  - Ну, так! - воскликнул спорщик. - Волхвы-то тоже поумнее нас будут! На то они и волхвы!
  Губы старшего растянулись в недоброй улыбке, глаза блеснули льдом:
  - Ага. А знаешь, кто из волхвов больше всех вопил тогда? Суховей! Помнишь такого?
  Спорщик нахмурился, помотал головой, а старший продолжил:
  - Премерзкий человек был, гнус самый натуральный. В пору, когда он Перуну дары приносил, ну тогда ещё сам перунов жрец мухоморами какими-то отравился и с весны до осени хворал, так вот в ту пору такая засуха случилась, такой мор...
  - Помню, - кивнул Вяч. - Жуткое время было. Мы даже хотели в Словенск идти, разыскать этого волхва и научить уму разуму.
  После этих слов мужики задумались ещё крепче. Добря ловил каждый вздох, каждый взгляд, забывшись, едва не выскочил из-под одеяла. Отец протянул устало:
  - Вот беда-то...
  Ему ответили не менее печальным голосом:
  - А чё беда? Княжит Рюрик, и княжит. Народ не обижает...
  - Сейчас не обижает, а что после будет? Особливо если мурмане ещё понаедут.
  - Да ничего, - буркнул спорщик. - Не мужицкое это занятие о делах княжества рассуждать. Сами разберутся, без нас.
  - Это как же без нас? - ахнул кто-то. - А сход народный на что?
  Вяч кивнул, его ладони сжались в кулаки, мышцы под потрёпанной тканью рубахи вздулись.
  - Вот так всегда. Рассуждаем, потрясаем кулаками, грозимся, а как только до дела доходит - в кусты. А после на власть пеняем, дескать, и головы дырявые, и руки не чисты.
  Мужики загудели: одни кивали, другие роптали, спорили. Сумерки за окном превратились в непроглядную темень, огонёк в углу стал ярче - так всегда бывает, когда догорает лучина. Вяч поднялся, выпрямился. Следом за ним повставали и остальные. Покидали избу по трое, молчаливые и угрюмые.
  
  Целую неделю отец и на шаг от себя не отпускал, и порол каждый день. Всё учил, приговаривал. Добря не перечил, терпел, стиснув зубы. Другие плотники посмеивались над мальчишкой и тоже поучали. Солнце, наконец, утихомирилось, всё чаще стал набегать прохладный ветерок. И пунцовые тучи всё чаще изливали на луга и леса живительную влагу.
  Добря безропотно строгал доски, очищал от коры брёвна. За неделю окончили стоить дом для одного из подручных князя, начали мостить новую площадь. Старая ведь крошечной была, без отмостки, едва с неба упадёт хоть одна капля, превращается в жирное месиво. А новую - поднимут так, что никакая грязь не страшна.
  Горожане снуют, радуются. Изредка, то один, то другой подходит к отцу, что-то спрашивает. Тот отвечает важно, свысока. А те вроде как пригибают головы, слушают с разинутыми ртами.
  - А может, плотничать - не так уж и плохо? - подумалось однажды Добре.
  Но едва увидел конников в блестящих доспехах - сразу передумал. Вяч заметил мечтательный взгляд сына, сказал:
  - Хозяйка Судеб никогда не назначит воином того, кто рождён простым человеком. Даже если бражки перепьёт - всё одно не назначит. Зато плотник - человек свободный, сам себе господин. И работа не переведётся, людям-то крыша над головой нужна, кто бы ни княжил.
  Добря кивал, лепетал в ответ что-то согласительное, но едва выдавалась свободная минутка, мечтал о княжьем дворе. О том, как сожмёт в ладони обмотанную кожами рукоять верного меча, набросит на плечи плащ и, гордо вскинув подбородок, впрыгнет в седло. И пока гривастый будет медленно вышагивать к городским воротам, вслед за ним помчатся мальчишки, выкрикивая славления.
  
  
  
  Глава 3
  
  Воины хмурились, но слушали внимательно и жадно.
  - Рюрик неспроста выбрал это место, - сказал Вадим. - Холм, на котором стоит город, только на первый взгляд пологий, а на самом деле - высок. С одной стороны отгорожен рекой, а остальные земли с ранней весны и до лета залиты водой, так что только с реки подойти можно. Но там путь преграждает крепость, круглая, как блин, она чуть ли не над самой водой стоит.
  - Да... Рюрик свой городишко на северный манер строил, - усмехнулся Бес. - Плут.
  Вадим кивнул, продолжил:
  - Из крепости вся река просматривается, поэтому и на лодьях незамеченными не подойти. Да и течение против нас. Остаётся только по суше, и только когда болота чуть подсохнут. До частокола дома мастеровых, за частоколом - Рюриково подворье, а там и до крепости рукой подать.
  - Получается, Рюрик сам себя запер? - запоздало пробормотал кто-то.
  - Отчего же сразу "запер"? - возразил Вадим, добавил с досадой: - Это к нему не пробраться, а вагаряги -то куда хочешь по воде дойдут.
  - Как дойдут, так и не вернутся. Много ли их там, варягов-то? Холм не шибко велик. Я это к тому, - пояснил Бес, - что и Рюрик не дурак. Ему бы в берег где вцепиться, а дальше - больше. В наших землях принято с берега княжить, а не с лодьи.
  - Уже вцепился. Вяч в поте лица трудится, избы ставит, да терема для знати. Но в саму-то крепость нашего плотника не допущают, там варяжские мастера работают. Но Вяч со стороны поглядел. Они сперва вал насыпали, в него клети с камнями и песком погрузили, а поверх клали слой за слоем дубьё, да крепили вперемешку тем же песком и глиной.
  - Велика крепость-то?
  - Ну, не знаю, шагов под сто в поперечнике, и стены - в три сажени высотой.
  - А кто сторожит? - уточнил Бес.
  - Вяч говорит, есть там и мурмане, что при молодой жене Рюриковой, есть и варяги. Всё награбленное у местных сносят туда. Правда, многие уж собственными дворами за стеною обзавелись. В крепости долго не проживёшь, там только небольшой дозорный отряд. И коли нагрянем нежданно, и успеем посечь всех на улицах да в домах, то и крепость брать не придётся - некому оборонять станет. Главное - всё заморское семя вырезать подчистую.
  - И женщин?
  Вадим чуть оскалился, ответил со смешком:
  - Да разве ж у них женщины? - и уточнил, серьёзно. - Их тоже, особенно своих, ильмерских, что под варягов да мурманнов легли. Но сперва - мужчин и подростков. Из волчат только волки вырастают.
  
  * * *
  По дому плыл манящий аромат каши. Мамка раскраснелась, вынимая горшок из печи, тяжело водрузила на стол. Добря нетерпеливо постукивал ложкой, младшие тоже ждали, даже Любка, которая едва вылезла из пелёнок, подпирала ладошками щёки и облизывала губы. Добря поглядывал на сестру хмуро, всё не мог понять, как такое возможно - ещё вчера была пищащим комочком, а сейчас - голубоглазое чудо, и губы надувает по-женски, мать копирует. Младшие братья, погодки, то и дело дёргают за рукав, ноют, просят взять с собой на речку, но Добря отвечает с важностью:
  - Не положено.
  Мало того, что дома с этими сопляками нянчится, так ещё и на улице возиться? Ну, уж нет. Вот подрастут, тогда можно.
  - Мне шесть вёсен, - проныл первый, - большой уже...
  - А я больше, - надулся второй, тот, которому пять.
  - Не положено. Вон, с соседскими шмакодявками играйте.
  Мать бросила внимательный взгляд на Добрю, но промолчала. А отец даже головы не повернул - погружен в мысли, задумчиво скребёт подбородок. Он не сразу заметил, что жена подвинула ломоть хлеба и кувшин с квасом.
  Раньше старшего никто к горшку ложки не протянет. А детишки уж слюной изошли. Вот и осмелилась ненавязчиво мужа поторопить.
  - Говорят, знать в наши края перебирается? - спросила женщина тихо. - Это что же им по старым домам не сидится?
  - Так поближе к новому князю, - очнулся Вяч. От каши валил густой пар, мужчина чуть наклонился, с явным удовольствием вдохнул аромат. - Зато нам работы не переведётся. Они ж сами строить не будут, а если кого и нанимать, то нас.
  - А места-то хватит? Не выселят?
  - Да мы и так на окраине, куда выселять? Да и кто ж в своём уме плотника прогонит? Тем более, старшего.
  Мамка раздала ложки, чуть слышно вздохнула.
  - Не горюй, - улыбнулся Вяч, зачерпывая первым каши. - Это ж хорошо, что едут. Вон какие богатства везут!
  - Да тьфу на их богатства! Главное, чтоб жизни дали. Наша соседка когда-то на боярском дворе в Славне служила, такого порассказала, аж волосы дыбом.
  - Зато свои, славяне. У свеев-то и мурман нравы ещё хуже, непонятнее. А эти и князю посоветуют как правильно, и за народ заступятся, ежели чего. Вот уже Вадим в родные края вернулся, он в Славне, с ним и Хомич, и Богдан с семейством. Все решили заново хоромины ставить, дворы знатные - не чета варяжским. Хорошо, артель большая, и тут и там поспеваем. Пока десять человек к Вадиму отправил.
  - Десять? А что ж так много?
  Вяч хмыкнул, пригладил бороду:
  - Боярские хоромы - эт те не изба, там знаешь сколько леса нужно?
  - Ох, - проронила мамка. - А князь-то что скажет?
  - Да не охай, эти домины всё одно понятней, чем свейские. Те так вообще ничего в избах не разумеют, дикари, и дома у них дикарские.
  Вяч пригладил бороду, крякнул довольно. Отправив очередную ложку каши в рот, повернулся к Добродею. А дожевав, сказал:
  - Ах да, чуть не забыл! Я тут штуковину одну по заказу княжьего шурина смастерил, - протянул он. - Отнести бы... Он человек полезный, с ним дружить надобно. Ведь, ежели чего, может и пред Рюриком заступиться, и вообще...
  Добря встрепенулся, потёр уши - вдруг послышалось. Но отец серьёзен, хотя глаза хитрые. Лениво протянул сыну резную шкатулку:
  - На. Только не задирайся там. Понял?
  - Понял, - отозвался Добря. В груди затрепетала радость, за спиной будто крылья выросли.
  - Только кашу сперва доешь. А то ведь знаешь...
  - Что? - крякнул Добродей.
  Брови отца приподнялись, голос зазвучал назидательно:
  - Как отличить человека от нечисти? Коли пищу и питьё с тобой разделяет, значит человек. А если отказывается - нечисть, или злой колдун.
  - Так я ж человек, - пробормотал мальчик.
  - Да? А вот я в последнее время сомневаюсь... больно ты чудной стал. Мечты какие-то... Вдруг в тебя чужая душа вселилась? Или навка какая... или упырь болотный... Вдруг, ты ночью, как нечисти и положено, пожрёшь нас всех. И меня, и мамку, и младших...
  Запихнув остатки каши в рот, мальчик сделал несколько шагов в сторону, опасливо покосился на отца.
  - Да беги уж, - рассмеялся тот.
  И Добря помчался, бережно прижимая вещицу к груди. Пускай отец запретил драться, зато можно увидеть княжье подворье изнутри, прошествовать до самого княжьего крыльца, и если повезёт...
  Ворота оказались открыты, стражники пропустили, едва услышали имя Олега. Как только ступил на княжеский двор, коленки задрожали, по спине побежал холодок. В нескольких шагах остервенело бьются гридни, чуть дальше слышны визги отроков. И над этим гамом, оглушающе звучит голос дядьки-воеводы. Огромный воин стоит на крыльце, каждый промах воинов замечает. И отрокам изредка достаётся.
  Не помня себя, Добря приблизился к Сигурду, поклонился в пояс. А тот даже не посмотрел на пацана.
  Из дверей терема выскочил прислужник. Высокий, щербатый. Он-то сразу заметил мальчишку, нахмурился и гаркнул:
  - Тебе чего?
  - Мне Олега. Передать.
  - Олег отдыхает, давай мне, - отозвался слуга.
  - Нет. Отец сказал, самому Олегу передать.
  - Вот ещё! - фыркнул парень. - Делать больше нечего. Да и не положено абы кого... Давай, что у тебя там. Я отнесу.
  Добря насупился, рыкнул:
  - Нет.
  И только теперь Сигурд оторвался от созерцания потешных поединков, уставился на мальчика.
  - Эт ты что ли?
  Добря смутился страшно, страх превратился в ужас, но сердце, вопреки всему, ликовало.
  - Да. Вот, Олегу передать...
  Воин протянул руку, огромную, мозолистую. Пробасил грозно:
  - Давай сюда.
  - Но я Олегу...
  - Спит Олег, - бухнул воевода.
  Спорить с воеводой - не дело. Добря оторвал шкатулку от сердца, с поклоном отдал Сигурду. Тот принял резную коробочку небрежно, покрутил в руках.
  - Неплохо, - хмыкнул он. - Кто ваял?
  - Отец.
  - Отец... Стало быть, ты - сын плотника?
  - Ага...
  - Жаль, - ответил мужчина сокрушенно. - Жаль, что плотника. Иначе быть тебе отроком, а после - гриднем. Уж я бы гонял до седьмого пота, как этих охламонов.
  Гридень, гридница - ещё год назад никто из словен не ведал о таких словах, и поди ж ты, ныне как бы и свои. Гридня - это по-северному "убежище", и есть при ней те, кто хранит покой, оберегает от опасности.
  Воевода кивнул в сторону, а Добря, воспользовавшись тем, что не гонят, пошире раскрыл глаза. Отроки сходились в потешных поединках, во всём подражая дружинникам. Но вместо настоящего оружия в руках палки. Некоторые бьются на кулаках, валяют друг друга в пыли и ничем не отличаются от обычных, городских мальчишек. Добря рассматривал их с завистью и не обращал никакого внимания на тихие смешки воеводы.
  - Жаль, - повторил тот. - Но не всем везёт, как Роське.
  - Кому-кому?
  Добря сам не понял, что спросил. Но едва слова воина достигли разума, захлебнулся воздухом, сердце упало вниз.
  - Да вон. Роська, - пробасил Сигурд и снова кивнул.
  Рот Добри раскрылся сам собой, челюсть с грохотом упала на грудь. Среди отроков действительно выделяется один... Добря даже ладошку козырьком приложил, всматривался долго...
  И вдруг похолодел. Действительно он. В самом деле Роська. Гадёныш с правого берега, ничтожество, падаль...
  - Как? - выдохнул мальчик, и не узнал собственный голос.
  - Знакомый? - удивился Сигурд. - Вот это да. Говорят же: мир тесен. А я всё не верил. Эй, Розмич! Подь сюды!
  Отрок не сразу понял, что зовут именно его. А когда догадался, тряхнул головой, побежал к крыльцу с явным усилием. Только что язык на плечо не закинул.
  - Гляди, Розмич, - улыбался воевода, - друг твой отыскался!
  Он ткнул в Добрю, сощурился. Губы разошлись в широкой, добродушной улыбке.
  Роська, красный от недавнего напряжения, побледнел, хлопал глазами часто-часто. А брови Добри сдвинулись так плотно, что лоб заболел.
  - Ты... - протянул сын плотника.
  - Ты? - отозвался отрок.
  Роська был на полголовы выше Добри. Такой же светловолосый, только глаза не голубые, а серые. На лице несвойственная городу простота, костяшки пальцев перебиты и кровоточат. Зато румянец густо заливает щёки, хотя сам бледный, как льняное полотно. На мальчишке белоснежная рубашка, новые порты, впрочем, одежда уже покрыта изрядным слоем пыли, кое-где порвана.
  Добря почувствовал, как закипает кровь, как неприятно сжимается в животе. К уголкам глаз подступили слёзы, и он постарался не моргать, чтобы предательские капли не выдали досаду. Роська... главный злодей из правобережных пацанов! Родная-то деревня Добродея на левом берегу.
  - Но как?! - всхлипнул Добря и во все глаза уставился на воеводу.
  Тот вопросительно поднял брови, глянул, сперва - на одного, после - на второго:
  - Вы не рады встрече?
  - Нет, - проскрежетал Роська.
  Сигурд громко почесал затылок, всё ещё пытался разгадать тайну, но плюнул довольно быстро:
  - Ладно, Розмич, иди к остальным.
  - Как это вышло? - насупился Добря. - Он - сын пахаря. А я - плотника. Почему ему можно? А мне нельзя?
  - Да вот так... - выдохнул мужчина. Развёл руками, едва не выронил резную шкатулку. - Олег проезжал по какой-то деревне, и тут под копыта его коня упал вот этот мальчуган. Олег забрал мальца с собой, определил в отроки.
  - Почему? Ведь не положено...
  Воевода хмыкнул, взгляд на миг затуманился.
  - Одду, то бишь Олегу, можно. Он не такой как все. Видит дальше, понимает больше... Вещий он. Да имя ещё у мальчика оказалось необычным - "Меченый". Получается, боги его дважды отметили: когда родился, и когда копыта Олегова коня потоптали. Таким людям удача улыбается, их место рядом с князем.
  - Не боги... - пробормотал Добря.
  - Чего?
  - Не боги его отметили! Только один! Чернобог! - Добря выпалил эти слова громко, со всей злостью, на какую был способен. Пусть Роська услышит, пусть только попробует оспорить!
  - Да полно те, - рассмеялся Сигурд.
  - Я с ним по соседству жил, знаю, об чём толкую! Чёрный бог его в темечко поцеловал! И не раз! Гад он! Подлый! Подлейший!
  - Да не бреши! Хороший мальчуган, прилежный...
  Добря стиснул зубы, развернулся без всякого почтения. Земля под ногами мелькала быстро, дома и улицы сливались в единые полосы, а злобный ветер больно кусал лицо, подхватывал и уносил слезинки.
  - Нет в мире справедливости!
  И сторону княжьего двора Добря с тех пор больше не смотрел. И на отстроенную крепость, круглую, как бублик, что высится на холме над брегом Волхова - тоже: "Подумаешь! Принимают в свои дружины кого попало! Свеи - они и есть свеи! И мурмане такие же. Дикари, нелюди! А вот бояре старого князя Гостомысла - вот это люди! Наши!"
  
  * * *
  От Рюрикова города до Славны было недалече. Вяч сказал, что надо бы проверить, поспевают ли там его артельщики. Добря увязался за отцом.
  ...По улицам старого города вышагивал гордо, помахивая киянкой и повергая всех незримых врагов. Вяч пригрозил, что коли будет кривляться, так мигом домой отправит. И Добря присмирел.
  На двор Вадима, Гостомыслова внука, их пустили нехотя, не распознали приворотники старшего плотника. Зато слуга бежал навстречу вприпрыжку, улыбался шире, чем разливается по весне Волхов. Бодро похлопал Вяча по плечу, указал на гору брёвен:
  - Твои молодцы третий день таскают, с утра до вечера.
  - Ну, так, - улыбнулся Вяч. Но вдруг пристально взглянул на сооружение и заметил хмуро: - Нужно перекладывать, так не просохнут. И укрыть на зиму надобно еловыми лапами, а то никакого толка от просушки не будет.
  - Укроем, - кивнул слуга. Человек Вадима с интересом посмотрел на Добрю, одарил мальчугана радостной улыбкой. - Тоже плотником будет?
  - Конечно, - отозвался Вяч и добавил, понизив голос. - Мне б с Вадимом поговорить.
  - Знаю, он с утра о тебе выспрашивал, - ответил слуга и проводил до скриплого крыльца. - Ждите тут.
  Дом у Вадима хоть и большой, но старый, ветхий. Судя по виду, простоит ещё долго, да не можно столь знатному человеку в ветхости жить.
  Рядом-то Вяч пообещался возвести новые хоромы, а Вадим, в свою очередь, как слышал Добря, назначил хорошую цену. Мамка даже прослезилась, когда отец рассказал. Жаль, что ему нельзя приступить к работе прямо сейчас - Рюрик велел рядом с княжеским двором площадь обустроить, и ещё один дом для родича мурманского возвести. Благо хоть северянин тот оказался сообразительным, согласился, чтоб избу правильно строили, а не как они, "за морем" привыкли.
   Дверь распахнулась тоже со скрипом, к ним вышли четверо мужчин в богатых одеждах. Глядя на расшитые жемчугами сапоги, Добря даже поперхнулся. Мальчик и прежде видел знатных, но так близко - никогда.
  Вельможи с шутками да прибаутками проследовали по ступеням, освободили проход. Вслед за ними на пороге появился слуга, горячо махнул плотнику. Добря двинулся было за отцом, но тот остановил:
  - Здесь погодь. Неча важного человека смущать.
  Мальчик протяжно вздохнул, опустил голову. Чуть помедлив, побрёл к нагромождению брёвен, уселся и начал болтать ногами. Знатные мужи, что только-только покинули избу Вадима, уходить не собирались, горячо спорили, махали руками. Изредка доносились обрывки фраз:
  - Гостомысл не знал...
  - ...а каково народу?
  - ...чужеземцы наших законов понимать не хотят!
  - А Едвинда эта длинная и тощая, как сама смерть. На ведьму смахивает...
  - ...в Алоди она нынче. Видать и самого Рюрика довела, отослал. И шурина его давно не видать.
  Добря старательно потёр уши, но устыдившись, что будет пойман - отвернулся и перестал слушать. Дружинники Вадима, неспешно выходили из гридницы - на другом конце двора. Шутили, толкались. К ним метнулась дворовая девка с ведром колодезной воды, краснела, хлопала ресницами. Но и в этот раз Добря отвернулся: что толку мечтать о воинской славе, если нынче в воины берут всякий сброд? Лучше плотником быть, вона как Вадим отца привечает, даже знатных мужей на двор выгнал, чтобы со старшим плотником переговорить!
  
  Глава 4
  
  Последние дни Вяч ходил грустный и серьёзный. Вечерами прислушивался к шорохам за окном, а однажды собрал всё семейство и приказал шепотом:
  - Завтра всем сидеть в избе, на двор даже носа не высовывать, поняли? И двери никому не отворять, что б ни случилось.
  Мать заскулила, потянула руки, но Вяч отстранил. А едва послышался первый крик петуха, отец подхватил тяжёлый топор, из тех, коих никому иному касаться не разрешалось, потуже завязал пояс и ушел, бросив напоследок:
  - Добродей, ты теперь за старшего. Мать и младших береги!
  Добря мерил шагами избу, бросал хмурые взгляды на мамку, которая не спускала с рук Любку, на братьев - мальчишки, как ни в чём не бывало, возились в углу, изредка таскали друг друга за волосы. Дверь в избу закрыли на засов, подпёрли поленом, как велел отец. С улицы доносились приглушенные крики, топот.
  Страх пронизывал Добрю с макушки до пят, но любопытство оказалось куда сильнее - вгрызалось в кости, свербило так, что сесть не мог. Мамка наблюдала за сыном с суровым лицом, губы сжала в тонкую линию. Её веки припухли, глаза стали узкими, едва различимыми. Ближе к полудню, мать задремала, а Добря на цыпочках прокрался к двери.
  - Ты куда? - пропищал брат. - Отец не велел!
  - Тшш... Сейчас до ветру схожу и вернусь.
  - Экий ты нетерпеливый, - хмуро отозвался малец.
  - Тихо ты. Лучше дверь закрой, и полено на место поставь. Я постучу, как вернусь.
  Младший выпрямился, важно уткнул руки в бока, сказал, подражая старшему:
  - Хорошо, так и быть.
  Тяжелые тучи заволокли небо, висели угрожающе низко. Добря выбрался на улицу, огляделся - пусто. Вдалеке - удары и вскрики, порывы ветра приносят странные, незнакомые запахи.
  Мальчик втянул голову в плечи, спешно двинулся вперёд. Шагал, прижимаясь к изгородям и заборам, напряженно вглядывался. Сердце зашлось истовым боем, страх сковывал ноги.
  Добрался до конца улицы, свернул к княжескому подворью - ужасающие звуки прилетали именно оттуда. Мальчик сгорбился, стараясь быть ещё незаметнее, прибавил шагу. Вдалеке уже видны фигурки людей, они бегают, мечутся. Крики становятся громче, но различить слова невозможно.
  Навстречу мчался всадник - в седле держится едва-едва, лицо залито алым. Добря присел, сжался, но воин проскакал мимо, даже не заметил. Сглотнув ком, подкативший к горлу, дальше двигался осторожней, чем дикий кот на охоте.
  Справа громыхнуло, Добря подпрыгнул, отскочил. Из переулка вывалилась четвёрка воинов. Оголённые мечи подобны языкам пламени, лица перекошены злобой. Один из вояк заметно шатается, прижимает ладонь к груди, меж пальцев пробиваются красные ручейки.
  Мужчина захрипел, изо рта пошла кровавая пена. Его подхватили, поволокли к ближайшему двору, опустили у ворот на землю.
  - Оставьте меня, - услышал Добря.
  Он видел, как воин выронил меч, голова откинулась.
  Спутники не проронили ни слова, задержались на мгновенье и ринулись туда, где кипела схватка. Добря попятился, с ужасом смотрел на раненого, под которым медленно расползалось красное пятно. Дышит громко, с присвистом. Сейчас помрёт.
  От страха у Добри похолодели руки, но он поспешил дальше. Внутри нарастало беспокойство, сердце сжалось, перестало стучать. Он уже различал очертания воев и простых мужиков, отзвук битвы становился всё громче, а взгляд судорожно выискивал отца - вдруг батя ранен? Или хуже того...
  
  Но старшего плотника не видать. Зато там, дальше, у самых ворот, двое мужиков из его артели. Стоят, прижавшись спинами к частоколу, топоры с длинными рукоятями держат наперевес - в любой миг готовы кинуться в драку. Но их противники не спешат, примеряются. Меч только с виду страшнее топора, а на деле всё зависит от умения, ловкости и силы. А плотники - могучие, в плечах пошире воеводы будут. Добря затаил дыханье, сжал кулачки в отчаянной надежде, что "свои", то есть "наши", обязательно победят. Но начала схватки так и не увидел.
  Из распахнутых ворот подворья выбежала женщина. Красивая, но бледная, как первый снег. На ней шитое золотом платье, платок из тончайшего шелка, тяжелый венец, усыпанный самоцветами. Следом появился конник. Лошадь мотала головой, раздувала ноздри, но послушно следовала за женщиной.
  Конник и сам в роскошных одеждах, все пальцы в перстнях. В кудрях - серебряный венец, на губах - кривая усмешка. Он тронул поводья, лошадь скакнула наперерез беглянке. Та метнулась в сторону, споткнулась и грянулась в пыль. Несчастная ещё попыталась ползти, но огромное копыто впечаталось в спину, прибило к земле. Женщина закричала пронзительно, боль заслонила весь мир, все другие звуки. А всадник расплылся в гадостной улыбке, поднял лошадь на дыбы... Копыта с силой обрушились на тело, женщина даже не вскрикнула, забилась, а через несколько мгновений замерла, раскинув руки...
  Грозный воин рубил и топтал всех, кто ринулся мстить, и хохотал так, что небо дрожало. Ему вторили остальные, даже мужичьё. Тела поверженных падали одно на другое. Горячая кровь хлестала из жил, заливала землю и повисала над нею слоем багряного тумана и оседала алой росой.
  - Слава князю Вадиму! - заорал кто-то.
  Добря содрогнулся, пригляделся и похолодел... а ведь действительно...
  Лошадь под Вадимом красиво гарцевала. Сам предводитель мятежников вскидывал к небу клинок, вскрикивал радостно:
  - За землю наших отцов и дедов! Смерть варягам! Бей выродков!
  У ворот показался Сигурд. Широкое лицо перепачкано кровью, левая рука бессильно болтается, но правая крепко сжимает длинный мурманский меч. За его спиной возникли ещё двое дружинников - смертельно бледные, едва на ногах держатся.
  Пригнувшись, Добря пробирался дальше. В конце концов, упал, но и тогда тихонечко пополз меж телами убитых и раненых. Земля была кровавой и сырой, словно мох, яростные крики воинов взметались в небо. Мальчик догадался - самое страшное не здесь, а там, за воротами. Приподнялся - княжеский двор сплошь усыпан телами. Дружинники, младшие гридни, мужичьё...
  - Вадим, - прохрипел воевода. - Дерись...
  Сигурд поднял меч, пошатнулся. Его успели подхватить дружинники, а когда дядька затих, один из них - молодой - крикнул:
  - Я вызываю тебя на бой, трусливая тварь!
  Вадим расхохотался, едва из седла не выпал. Он поднял длань, послушная этому знаку стрела тут же пронзила горло храбреца, вошла по самое оперенье. Воин пошатнулся, сделал несколько решительных шагов в сторону Вадима, рухнул лицом ниц и замер. Второй ринулся на всадника с неистовым криком, этого Вадим подпустил и с разворота обрушил на голову дружинника ярый меч, толкнул тело ногой. Отмахнулся от ликующих криков сторонников и направил лошадь на княжеский двор.
  Огромные копыта топтали тела убитых, крошили кости раненым, Вадим скалился, величественно кивал соратникам, подбадривал и хохотал.
  Бой прекратился внезапно. Звон оружия и неистовые крики сменились нестерпимыми стонами.
  - Добейте! - бросил Вадим. - И колья, колья несите! Будем готовить тёплую встречу Рюрику!
  - Княже, - откликнулся кто-то из знатных, - а может просто порубать головы, и на частокол?
  Вадим махнул рукой, развернулся и направился к терему.
  Добря боялся шевельнуться. Труп, за которым прятался, смотрел на мальчишку огромными, выпученными глазами. От тела ещё веяло теплом, запах пота и крови врезался в нос и пробивал до рвоты.
  Из окон княжьего терема швыряли мёртвые тела. В небе кружились вороны, но спускаться пока не решались. Запах крови становился сильнее, к нему добавлялся смрад от испражнений и липких, раздавленных в кашу кишок. В эту вонь струйкой проник и запах стоялых медов - видать на радостях откупорили несколько бочек.
  На улицах по-прежнему ни души, словене заперлись в домах, тихо трясутся по углам. Зато на княжеском дворе крик и гам, кажется, вот-вот начнётся пляска. Воины шатаются от усталости, всё ещё выкидывают трупы, раненых добивают без разбора, не важно - свой или чужой.
  Особо усердствовал Бес:
  - Эй, Вяч! - крикнул Вадимов помощник. - Ты тут самый мастер? Порубай!
  Сердце мальчишки замерло, а когда в проёме ворот появился отец, на душе стало чуточку легче. Он тоже пошатывался. Спереди, вся рубаха плотника залита кровью, на портах тоже алые пятна. В руке тот самый тяжёлый топор - им батя колит дубовые поленья. Вяч замер над трупами, что-то сказал. Бес посмотрел на плотника с угрозой, а после расхохотался:
  - Слабак!
  Затем вырвал из плотницких пальцев топор. Вяч отступал спиной, после и вовсе закрыл лицо руками. А Бес рубил... И Добря с ужасом понял - отцовским топором срубают головы, кисти, ступни...
  Мальчишка сжался, зажмурился. По спине побежали мурашки с майского жука, плечи затрясло. Он уткнулся лбом в грудь убитого воина, из глаз покатились бессильные слёзы.
  - Ну как? - заорали от частокола.
  Могучий бас расхохотался в ответ:
  - Ровнее ставь! И глаза им закрывать не вздумай, пускай Рюрик взглянет в последний раз!
  - А с младенчиком что делать? - уточнил краснолицый.
  - На ворота прибей.
  - А может на кол, как купальскую куклу?
  К горлу подступила тошнота, но Добря всё-таки взглянул. Воин с перебитым носом и красным от натуги лицом, насаживал обезображенные смертью головы на заострённые брёвна.
  - Эй, вот одну забыли! - радостно прокричал кто-то.
  Худосочный мужик схватил за ноги женщину в золотом платье, поволок. Но ему было не справиться.
  - Упрямая баба!
  Тогда подскочил Бес, с отцовским топором в руках:
  - Отойди, я тут порубаю! - воскликнул он.
  Железо вошло в тело с чавканьем, голова в тяжелом венце покатилась. Худосочный метнулся следом, пнул, метким ударом отправил к княжеским воротам. Остановился, уставился на частокол.
  Голова первой из Рюриковых жён смотрела испуганными, оледеневшими глазами, рот приоткрыт в удивлённом крике. Дети тоже увидели свою смерть, эти глядят с особой болью, даже сейчас не понимают, что случилось.
  Краснолицему подали голову второй - венедской - жены. Он насаживал её с особым старанием, даже череп хрустнул. Кровь оставила на брёвнах частокола длинные, блестящие подтёки.
  - Ещё один, - крикнул кто-то. Он тяжело пересекал двор, держа обрубок за рыжие кудри.
  - А ну покажи! Не... это не рюрикович, отрок. Выброси.
  Воин пристально осмотрел добычу и швырнул за ворота, туда, где уже высилась гора трупов. Отрубленная голова покатилась, подпрыгнула на кочке и замерла. Торни смотрел на мир удивлённо, из правой глазницы медленно вытекало белое молочко.
  - Так... кого-то не хватает... - злорадно заключил тот, который любовался частоколом. - Где его сын - Полат ? И эта, как её? Шёлковая коса, Златовласка?
  - Полат, должно быть, в крепости!
  - Ха! Ну это ничего, из крепости выкурим... А мурманская курва, Едвинда?
  - Так её в Алодь отправили, и брат ейный сопровождал.
  - Ну ничего, ничего... С Рюриком покончим, и до самой Ладоги доберёмся...
  
  * * *
  Стук копыт раздался неожиданно близко. На устланную трупами улицу ворвались трое всадников, первый заорал неистово:
  - Варяги! Рюрик едет! За ним Сивар и Трувар. Все с дружинами! И мурмане...
  - Откуда им взяться?
  - И с воды, и из лесу. Они повсюду.
  И конные и пешие рванули к воротам, люди Вадима спешно притворяли створки.
  - Стрелы и копья готовь! - заорали за стеной. - Смерть Рюрику! Смерть чужакам!
  У Добри потемнело в глазах, сердце забилось бешено, едва не проламывало рёбра. Мальчик не сразу смекнул, что к чему, а когда понял, душу охватил ужас. Он пополз дальше, намереваясь скрыться с места предстоящего побоища. Да над головой просвистело. А как только дёрнулся обратно, перед самым носом вонзился дрот. Мальчик съёжился, затаил дыхание.
  Тишина повисла мрачная, небо опустилось ниже. Придавило город чёрными тучами. Неистовые стрибы уносили прочь кровавые запахи, дарили обманчивую свежесть. По щекам Добри поползли слёзы, мальчик зажал рот, боясь, что всхлипы выдадут его, а свирепые, пьяные от битвы воины, не станут разбираться кто таков.
  Поодаль лежала голова Торни, смотрела единственным глазом, в стеклянном взгляде читался укор. Вороньё спустилось ниже, птицы кружили, едва не задевая крыши. Крылья, чёрные, как души предателей, нагоняли больше ужаса, чем гул приближающихся дружин. Огромный ворон опустился рядом с головой Торни, каркнул так, что Добря подскочил и вскрикнул. Когтистая лапа птицы Смерти утонула в рыжих кудрях, помедлив, ворон взобрался на макушку и вонзил клюв в уцелевший глаз.
  Добря дрожащей рукой нащупал камень, метнул в гадкую птицу, но промахнулся. Ворон зыркнул, угрожающе хлопнул крыльями. Земля затряслась, топот копыт стал оглушающе громким. Птица клюнула ещё раз и трусливо сиганула в небо.
  Дружины Рюрика и его родичей хлынули в город со всех сторон. Варяги двигались молчаливые и злые, как волки северных лесов. Завидев горы трупов, всадники придержали коней.
  На земле лежали те, кто ещё недавно оставался защищать град на время короткой отлучки князя - друзья и товарищи по оружию, славяне, мурманы, свеи. Варяги узнавали тех, с кем пройдено немало битв, с кем делили хлеб и кров, радости и лишения, но никто не вскрикнул. Даже князь молчал, и частокол разглядывал с каменным лицом, будто не признал в убитых собственных детей и жён.
  - Никого не щадить, - ровным голосом произнёс Рюрик. - Ворота высадить.
  Спешенные княжьи дружины выступали неторопливо. Летели стрелы и дротики, но ни один из варягов не пытался увернуться, даже щиты поднимали нехотя. И падали беззвучно, с гордостью. На ворота навалились толпой, дерево затрещало, заскрипело, но створки выдержали первый натиск.
  И ни одного крика, ни одного шумного вздоха.
  По ту сторону частокола тоже молчали, только гул взводимых тетив напомнил, что за стеной есть люди, и эти люди жаждут крови так же сильно, как Рюрик и его ближние.
  Снова навалились, злее. Ворота заскрипели громче, в царящем беззвучии этот скрип был подобен плачу... Тишину сменило тяжелое дыхание. Казалось, не люди дышат, а сама земля. Опять навалились на створы, ударили разом, вышибли и ринулись в проём, принимая на себя первый залп...
  Князь присматривал за боем издалека. В него тоже метили, но лишь две стрелы на излёте пробили кожаный доспех, клюнув в грудь против сердца. Он не заметил.
  - Рубите колья. Эй, кто с секирами? Сьёльв! Людей к стене!
  Послушные слову Рюрика могучие варяги принялись за брёвна, кто справа, а кто слева. Ярость воинов была столь велика, что частокол обещал стать щербатым в скором времени.
  За спиной князя уж перестраивали свои отряды Сивар и Трувар. Завидев головы племянников, они сами ринулись вперёд, увлекая воинов.
  Но даже когда Сивар вскрикнул, схватился за грудь и рухнул с коня, даже тогда Рюрик не шелохнулся.
  Трувар поворотился:
  - Знахаря, быстро!
  Дружинники оттащили тело брата в сторону, стянули шлем, усадили так, чтобы смог видеть ход битвы. Сивар взялся за стрелу, но ему придержали ладонь, чтобы не навредил.
  Олег вперил невидящий взгляд в небо, побледнел, чёрные круги под глазами заметны даже с десятка шагов. Изредка шурин князя передёргивал плечами, что-то шептал. В руках у северянина большой лук, все знали, стрелы Одд носит постоянно при себе, они длиннее обычных, он сам изготовлял их с большим искусством.
  При нём же неотлучно был и младший брат - Гудмунд. Этот с тяжёлым топором и мурманским щитом хладнокровно разглядывал врагов. Северяне стояли поодаль, ожидая знака предводителя. Но Олег не спешил...
  - Следите во все глаза, как Сьёльв прорубит бреши - заходим разом, никого не выпускать! - обернулся он к мурманам. - Этих оставим князю.
  В возникшем проёме ворот застыли, оскалившись клинками, воины словенской знати. Лица перекошены злобой, больше напоминают звериные морды. Мечи до сих пор хранят следы крови - не успели вытереть, или не пытались?
  - Без пощады!
  Рюрик говорил тихо, но отчётливо, и эти слова услышали все.
  - Без пощады! - воскликнул Трувар.
  Спешенная варяжская дружина двинулась непробиваемой стеной, мятежники попятились.
  - Вали ублюдков! - крикнул Вадим.
  Его соратники с новой силой бросились вперёд, выдавливая из проёма иноземцев.
  - За Рюрика! - заорал Трувар, вскидывая сверкающий меч, и с места пустил коня вскачь.
  Добря не поверил глазам, когда княжий брат перемахнул через толпу в воротах и ворвался на двор. Следом, к воротам ринулась верная ему дружина, и воины Сивара, рассекая словенских. Пешие дружинники Рюрика успели посторониться, а мятежников большей частью раскидали и затоптали. В проломанный тут и там частокол устремились мурманы Олега.
  Меч в руках Трувара смертоносно блистал, горячая руда волнами скатывалась по клинку. Рубил всех, кто смел приблизиться. Близ рубились и его варяги, их остервенелые крики спугнули вороньё, заставили попятиться мужиков.
  Одд-Олег настигал стрелами всех, кто бежал с княжьего двора, ни одна не знала промаха. На указательном пальце княжьего шурина поблёскивал золотой перстень. Мурманы секли раненных и замешкавшихся.
  В разгар сражения из крепости высыпали те, кто успел скрыться после подлого нападения Вадима. Потрёпанные, израненные, в окровавленных платьях - большинство шатается... Но едва приблизились к месту схватки, выпрямились, на лицах появилась такая злость, завидев которую враг умирает на месте. Эти, ведомые юным Полатом, набросились на мятежников со спины, со стороны Волхова, с особой яростью, принялись рвать и колоть, заливая кровью не только землю, но и небо. Бес и его подручные едва сдерживали озверелый натиск недавней жертвы.
  Вадим, казалось, парил над схваткой, рубил сплеча, хохотал победно.
  - Меня ни один клинок не возьмёт, - ликующе орал Вадим. - Слышишь, Рюрик?
  Его голос гремел, разносился по округе, подхваченный ветром, а Рюрик молча взирал со стороны. Лицо князя посерело, глаза медленно наливались кровью. Зубы сжаты, да так, что вот-вот покрошатся.
  Добря больше не мог смотреть на побоище. Он лёг на землю, спиной упёрся в мягкое брюхо мёртвого толстяка, подтянул колени к подбородку и закрыл глаза. Звуки сражения не исчезли, да и образы беспрерывно мелькали в голове - море крови, лезвия, сшибающие головы, рассечённые тела, перебитые кости, что торчат из алого, ещё тёплого мяса. Желчь, которая течёт из вспоротого живота знакомого булочника, отрубленные пальцы оружейного подмастерья, утыканный стрелами Хомич, добряк из Славны.
  И только небо над головой тёмно-серое, спокойное, величественное. В этом небе носятся прислужники и вестницы Мары, а может и сам Велес наблюдает. Зато батюшка-Сварожич прикрыл очи, дабы не видеть разгул нечисти. Ещё немного, и небо разразится протяжным плачем, ручьи, полные рудой потекут по склонам исполинского холма, на коем стоит княжий град, и вольются в спокойные берега Волхова.
  - То-то водяные удивятся, - скользнула неуместная мысль.
  Добря плакал беззвучно, даже не пытался утирать слёзы. А битва становилась всё злее, громче. И голос Вадима выл ликующе:
  - Я из старших внуков Гостомысловых! И плевать хотел на вас, иноземцев! Я хозяин этой земли! Где же ты, братишка!?
  Но Рюрик не откликался на этот зов, взгляд его бродил по лицам убитых детей, жен, изредка возвращался к созерцанию битвы. Лишь заметив в море сечи Полата, старшего сына, Рюрик выдохнул чуть слышно:
  - Живой... Хоть один... Хвала богам, хвала... Не отняли... Хотя бы одного защитили.
  И только после этого смог разжать кулаки, поднять руку в повелительном жесте.
  Дружинники заметили, что с князя спало оцепенение, ударили с новой силой, с новой злостью. Только Трувар не успел порадоваться - остриё пробило грудь. Оттащили туда, где уже лежал Сивар, и над телом его копошился лекарь.
  - Не щадить! - закричал Рюрик, вздевая боевой топор, и подобный богу войны ринулся в сечу. Телохранители не поспели за ним.
  Навстречу Рюрику рванулся могучий Бес, этого Вадимова соратника Добря и сам бы придушил, будь у него силёнка. Поравнявшись с мятежным боярином, князь уклонился от свистящего меча, и, уже пролетая мимо, поразил силача нежданным ударом в бок, отпуская рукоять топора. Залитый кровью Бес так и рухнул наземь, увлекая за собой железо. А Рюрик сам выхватил меч и устремился вперёд в поисках новой поживы.
  Вторя голосу законного князя, по небу покатился гром, мясистые тучи опустились ещё ниже.
  Мятежники один за другим падали, их крики становились всё тише, а верные князю дружины напирали, кромсали и рубили. Вадима никто не тронул, только оружие выбили. Он качался, пару раз чуть не выпал из седла. Лошадь под ним едва перебирала копытами, глаза бешено вращались, с морды срывались тяжелые хлопья пены.
  Грохот битвы постепенно стихал, зато громовые раскаты в хмуром небе становились всё громче. И молнии сверкали куда ярче смертоносных лезвий.
  Когда на землю упали первые капли, на "своих двоих" не осталось ни одного мятежника, а земля стонала, алая от потоков крови.
  - Собрать всех городских на площадь, - глухо приказал Рюрик. - Волхва ко мне в терем. Готовить краду.
  Гридни, те что были при князе, бросились во все стороны, другие варяги осматривали тела, оттаскивали трупы своих, одним закрывали очи, другим распрямляли члены, бережно укладывали наземь. Скрюченные тела мятежников бросали в кучу, без разбора и почтения.
  Горожане выходили к княжьему двору медленно. Дети прижимались к родителям, орали, плакали. Женщины всхлипывали, на бледных лицах отчаянье. Мужиков осталось мало - уцелели только те, кто не решился выступить против князя, но и эти напуганы. Прежде готовились помереть от рук победившего Вадима, а нынче, видать, придётся положить головы под секиры неистовых варягов.
  "Князья не различают лиц, для них народ - един. И если горстка артельщиков осмелилась восстать против власти, стало быть, весь народ восстал, а значит и карать должно всех," - понял Добря.
  Только теперь ему удалось выбраться из укрытия, и тут же споткнулся, полетел головой вперёд. Подхватили сильные руки. Ещё не успел распознать кто, но ужас уже пробрался в душу. От человека пахнет кровью и лошадиным потом, стало быть - один из тех, кто только что резал и убивал.
  Мальчик вскинул голову, сердце сжалось. Олег кинул проницательный взгляд. В изумрудных глазах тревога, кудри из огненно-рыжих стали пепельными. По лицу Олега крупными каплями бежит пот.
  - Иди к своим, - прохрипел мурманин и... отпустил.
  Добря помчался туда, где толпились горожане, быстро отыскал мать. Завидев сына, чья одежда стала рудой, женщина взвыла.
  - Я не ранен, не ранен... - сквозь слёзы уверял Добря. - А батька... батька...
  Дождь моросил беспрерывно, иглами впивался в кожу. Добря уткнулся лицом в мамкин живот и тоже подвывал.
  Трупы мятежников сваливали на телеги - Рюрик приказал вывезти за город и сложить у подножья холма. Да ещё стражу поставить, чтоб никто из родичей не смел тела прибрать. Худшего погребения и вообразить нельзя: с весны и по середину лета, земли у подножья заболочены, на эти болота приплывают упыри, прибегают русалки. Нечисть до скончания века будет мучить, калечить души предателей, а те, поглощённые трясиной, не смогут укрыться. Покойникам придётся взирать на величие Рюрикова города, на поминальные обряды в честь тех, кто погиб, защищая власть князя. И каждый день умываться горькими слезами, травиться собственной злобой, терзаться.
  Едва улицу расчистили, с княжеского двора начали выводить оставшихся бунтовщиков, раненых, искалеченных, но живых - тех, кто всё-таки уцелел в кровавой схватке. Воинов Вадима выстроили в ряд и, несмотря на слёзы и мольбы, к ним двинулись те, кто желал отомстить особо. Пленные мужики столпились поодаль, глаза одурманены, ноги подгибаются. Мать вскрикнула, и Добря резко повернулся - так и есть, отец... живой! Пока ещё живой.
  Варяги надвигались на пленных медленно, позволяя тем вкусить настоящего страха. В руках только ножи, лезвия блестят холодно, ловят дождевые капли. Ноги утопают в кровавой грязи, сердца испепеляет ярость. Мятежники падали на колени, но их поднимали, тут же вспарывали животы. Под нестерпимые крики, вытягивали кишки, наматывали на кулак, прочую требуху разбрасывали тут же, топтали сапогами. Тех, у кого не было ранений, штырями прибивали к частоколу княжьего подворья, в рот и вспоротое брюхо пихали червей и жаб. Остальные ползали по грязи, умирали мучительно и очень долго.
  После привели Вадима. Он едва держался на ногах, но был целёхонек - ни один воин не коснулся Гостомыслова внука.
  - На колени! - бросил Рюрик.
  И словно бы от этих слов, от ущемлённой гордости прибыло Вадиму сил, и последний раз сверкнули молнии в очах. Распрямился. Два дюжих варяга в тот же миг заломали ему руки, чтобы выполнить княжий приказ. Вадим извернулся, застонал натужно. Добре почудилось, что ещё немного, стряхнёт Вадим ретивых воев, и, бросившись на Рюрика, сам опрокинет того на землю.
  Точно угадав эти желания, Рюрик спешился. Князь поравнялся с обидчиком, замер.
  - Чего стоишь? Руби... безоружного! - прохрипел Вадим, сгибаясь под тяжестью висевших на нём ратников. - Я не покорюсь тебе!
  Все ждали от князя каких-то слов. А вдруг ещё Рюрик снова выхватит меч из ножен, да и со всего размаху... бабы зажмурились, но Добря смотрел во все глаза. Вот-вот сейчас "ослободит" князь врага и сойдётся с ним в честном поединке. А там уж чей жребий перевесит!
  - Много чести, - ответил Рюрик.
  Добря ойкнул, обманувшись в ожиданиях.
  В тот же самый момент варягам удалось повалить Вадима на колени.
  - Изверг! Дай хоть слово последнее молвить!
  - Нет.
  - Великие боги! Почему же вы помогаете не мне! А этому самозванцу!? - воскликнул Вадим. Молитва или проклятия слетели бы с его уст вновь, но продолжить он не сумел.
  Рюрик стремительно шагнул вперёд и ухватил Вадима за голову.
  - Шею свернёт, - ахнули в толпе.
  Князь зарычал, с разворота рванул вверх. Хрустнуло, кожа на шее лопнула, кровь брызнула горячей струёй. Державшие Вадима варяги отпрянули. Он же, всё ещё живой, взвыл, попытался воспротивиться, но следующий неистовый рывок сломал позвонки, шейные мышцы лопнули, как толстые, но гнилые канаты. Рюрик опять зарычал, ухватил крепче и скрутил голову с плеч. Вслед за ней потянулась кровавая полоска, подоспевший дружинник один ударом отсёк хрящи и жилы. Руда выходила из обезглавленного тела толчками, щедро заливала и без того багряную почву.
  В этот миг мало кто смог бы узнать в князе того самого Рюрика - справедливого, светлого. Он вертел мёртвую голову Вадима в руках, смотрел с нечеловеческой ненавистью. Затем самолично насадил на воткнутое тут же копьё и сказал, кивнув на тело:
  - А это, отвезите обратно, в самый Словенск. Поставьте перед домом его. Пусть родня, коли ещё жива, полюбуется. Всякого, кто вознамерится похоронить - удавить. Кровь за кровь!
  ... Князь ступал тяжело, лицо по-прежнему серое. После расправы над Вадимом, боль и гнев не отступили. Рюрик на мгновенье застыл, запрокинул голову, подставляя лицо мелкому, моросящему дождю.
  - А что с этими делать? - чуть слышно спросил дружинник, кивнул на мятежное мужичьё.
  Толпа горожан заколебалась. Женщины застыли, мужчины сжали кулаки, оры детей стали громче, пронзительней. Помутневший взгляд князя скользнул по толпе, губы сухие. Он вздохнул так тяжело, будто на груди покоится огромный валун, сказал бесцветно:
  - Вадима в князья хотели? И чем же так полюбился? Пел, поди... Рюрик - зверь, а сам - милостивейший человек. Вольности обещал, богатства? Хотя, что для мужичья богатство? Правда? Свобода?
  Горожане даже не пискнули. Простолюдины опускали глаза, кто-то дрожал, кто-то хмуро рассматривал кровавое месиво под ногами. Побитые, в окровавленных рубахах и смертельной бледностью на некогда румяных лицах.
  - Не ждёте милости от Рюрика, - проронил князь горько. На мгновенье, туман в глазах сменился огнём, голос зазвучал хищно. - Не сдюжил Вадим, вёл к свободе, а вывел на плаху. Так кто из нас двоих зверь?!
  Помедлил, словно ожидая ответа. Да кто бы осмелился?
  - Отпускаю! - громыхнул Рюрик.
  Площадь выдохнула.
  - Но с условием.
  Народ вновь затаил дыханье. Добря почувствовал, как в груди вспыхнула и сразу же погасла надежда.
  - Чтоб глаза мои вас больше не видели. Три дня даю! Три! После дружинники пойдут по избам, по лесам и тропам. Кого из виновных поймают - изрежут на куски, и мясо по болотам раскидают. И душонки ваши подлые до скончания веков будут по миру скитаться, никогда не узнают покоя. Прочь!
  Добря втянул голову в плечи, задрожал, а мамка завыла, как осиротевшая волчица. Дружинники отходили за князем, суровые и настороженные. Народ хлынул было вперёд, к стене, где толпились опальные мужики, но так и не решились подойти. Мятежники не сразу сообразили, что больше не удерживают, не охраняют, смотрели на мир озверело...
  
  
  Глава 5
  
  ... Рюрик криво усмехнулся и спросил, вглядываясь в лицо старика:
  - Прознал я, любимец богов, что и луны ещё не минуло, как сей Вадим вызвал тебя в гости.
  - Не вызвал, попросил. Гонцы передали, что разговор важный. Вот я и пришел, так же, как прежде приходил к тебе, и к другим, когда им надобно, - проскрипел волхв.
  - А говорил ли он с тобою, как бы лучше род мой извести? - спросил Рюрик злее.
  - Была и о том его речь, княже. Но, как мог, я пытался отговорить неразумного Вадима. Он не послушал доброго совета.
  Лицо Рюрика побелело, пальцы впились в подлокотники, а голос зазвучал страшным, звериным рычанием:
  - И так не послушал, что две жены мои, дети малые уже будут вскоре беседовать с предками в светлом Ирии? А два брата родных на черте жизни и смерти... Если бы ты поведал о его намерении... Ты видел сколько пролилось крови, и сколько слёз?
  - Я скорблю о павших не меньше. Семьи оплакивают... то несомненно, но каждая - своих. А мне они все, как дети. Если же ты, князь, знаешь достоверно, что родичи твои пребудут в ирийском саду у божьего терема - утешь душу.
  - А не боишься ли ты, старик, гнева моего! Да если бы я убил Вадима сотню раз, то и это бы не излечило мне сердца!
  - Я не страшусь княжьей кары, ибо на всё воля богов, - спокойно ответил волхв. - Это они рассудили, кому продолжить дело Гостомыслово. Вадим усомнился в мудрости Велесовой, и где теперь тот Вадим, где ближние его...
  Олег, доселе стоявший бессловесно, выступил из полумрака, точно призрак.
  - Ты спрашиваешь, где они? Или ты размышляешь о судьбах человеческих? Так слушай же, что вот этими руками я охотно бы придушил и склочницу Рогану и всех Вадимовых жён, и отпрысков. Но они опередили меня, избавили от угрызений совести, едва пришла весть о неудаче мятежников.
  Брови волхва медленно поползли вверх, он изучающе глядел на Рюрика. Князь не ответил на немой вопрос старика, вместо него отозвался Олег:
  - А чего ж ты хотел? Как иначе? Иначе никак нельзя! Если бы я не догадался разложить руны, то и моя сестра была б сейчас на пути к Фрейе . Ты, премудрый волхв, зная достоверно, что готовит Вадим, не вмешался. И предоставил богам самим решать этот вопрос, а я...
  - Никогда не был осведомителем, северянин! И не буду, - прервал Олега волхв.
  - Ага, прямо христианский жрец в исповедальне! - нехорошо усмехнулся княжий шурин и продолжил. - ... А я получил лишь намёк, но сделал всё, чтобы уберечь и князя, и сестру, и людей своих, не уповая больше ни на каких богов! Это я, а не боги, привели на подмогу - и Сивара и Трувара, и людей из Ладоги.
  - Ты плохо кончишь свои дни, Орвар Одд! - вдруг произнёс старик. - Признайся, это была твоя задумка, навести Вадима на княжий город. Это ты заманил его? Но какой ценой!?
  - Скажи что-нибудь ещё, волхв! Только умное...
  - Вижу, тебе предстоит умереть от коня.
  - Ничто не ново под луной, - усмехнулся Олег, обернувшись к князю. - Это дело я уже давно уладил. Но тебе, волхв, суждено сгинуть раньше, и смерти моей ты не увидишь.
  - Довольно! - прервал их спор Рюрик и, обратив взор на старика, сказал глухо. - Вот решение моё. За молчание, стоившее нам гибели стольких добрых соратников, детей и жён, я мог бы наказать тебя. Но отдавая дань летам твоим и в память о прежних временах, о славном деде, короле Гостомысле, дарую прощение. Иди с миром, и доживай свой век. А сейчас должно всем нам проводить павших с почестями, как подобает героям... Пролив кровь в одну землю за единое дело побратались нынче и мои варяги, и верные мне словене, и мурмане тож. И уходить им вместе в одном пламени. Ты, волхв, будешь говорить за славян, а ты, Одд, - за северян скажешь.
  Словно бы ожидая одобрения со стороны Олега, князь встретился с ним взглядом. Закусив губы, Олег кивнул. Небрежным жестом Рюрик отпустил старика.
  "Великие боги! Кабы мы знали, в какие железные руки вверяли и землю свою и судьбу!" - подумал волхв, ковыляя к двери.
  Олег шагнул к Рюрику.
  - Выслушай, не гневись! Негоже трупам, пусть и вражьим, у самого города валяться. Прикажи закопать, пусть их черви едят.
  Лицо Рюрика искривилось, будто глотнул отвара полыни, а в голосе прозвучала издёвка:
  - Смрада боишься?
  - Болезней, - смиренно отозвался Олег.
  - Ты верно говоришь, Одд, но решения не отменю. Нам эти болезни не страшны будут. По свершении обрядов - в Словенск выходим. Дорогой ценой мне город сей достался, - прошептал он, - не смогу здесь. Новый построим, на том берегу.
  - А толку?
  - Есть толк, уж поверь. Если нельзя истребить осиное гнездо, то уж приглядывать за ним можно. Я ещё мост через Волхов переброшу.
  - Большой мост выйдет, шагов триста.
  - А иначе никак, и главное - высокий, чтобы любое судно при полном парусе пройти сумело, - прошептал Рюрик.
  - Да... Чую немало крови на том мосту прольётся...
  - Пусть, если иначе нельзя. А там боги рассудят меня с новгородцами.
  - Как ты сказал? - не понял Олег.
  - Раз новый город, а не Словенск, стало быть Новгород. И не просто словене, а новгородцы.
  Рюрик прикрыл глаза, замер, на несколько мгновений превратился в бездвижного истукана.
  - Кого в Белозеро поставишь, коли Сивар... - осторожно спросил Олег.
  Князь тряхнул головой, губы растянулись в горькой усмешке:
  - Полату ехать. Здесь ему делать нечего, кроме как по мамке рыдать. А там мужчиной станет... Но, время. Курган погребальный велю тут же насыпать - чтобы каждодневно смотрели и вспоминали. Нам же отныне здесь лишь тризны справлять, но не жить. Да и как жить? И отца уж как год не стало. Проклятые германцы! За ним и мать.
  Олег положил ему руку на плечо и ответил:
  - Как сказывал мне старый Ингьяльд, правил у ромеев некогда князь Аврелий. И была у него поговорка: "Делай, что должно. И будет, что будет".
  
  * * *
  Дождь усиливался, капли падали на землю с громкими шлепками. Из крепости выкатили пару бочек, откупорив, щедро поливали погребальную краду маслом. Гора сложенных тел, как почудилось Добре, уходила к самому небу, была выше любого терема. Подле неё остались немногие воины, среди которых высился Орвар Одд. Лицо северянина почернело от горя, а огненные кудри потускнели. Рядом с ним, опершись на посох, встал волхв.
  Рука волхва - худая, с острыми, выпирающими костяшками - потянулась к небу, губы чуть шевелились. Народу неведомо, что шепчут Велесовы служители, но все заметили, с какой яростью засверкали молнии. Огненные стрелы резали небо, освещали землю и лица всех, кто стоял в этот час на холме. Волхв, не глядя, передал посох Олегу, словно бы признавая за тем равную Силу. Северянин принял, так же - не глядя. Старик снял с пояса худой мешочек, вынул сухой мох и особые камни, разложил тут же, на самом краю крады.
  Едва ворох искр коснулся мха и промасленного дерева, к небу потянулись тонкие струйки дыма, а в следующий миг вспыхнул огонь. Оранжевые языки слизывали сперва масло, после принялись вгрызаться в брёвна, пожирать кровь умерших, одежды, тела. Дым от погребального костра прижимался к земле, застелил весь холм, наполнил воздух запахом горящего мяса, запахом смерти.
  Не помня себя, Добря поплёлся вслед за мамкой, к дому. Позади, безмолвной тенью, следовал отец. И хотя мальчик не видел лица, чувствовал - плачет батька. Город погружался в могильное молчание, а погребальный костёр разгорался всё ярче, тянул руки к небу, и никакой дождь не мог уже загасить это ненасытное пламя.
  
  ...Едва переступили порог, отец начал сборы. В дорожный мешок складывал самое нужное: лёгкий топор, запасную рубаху, соль. В стороне лежал широкий пояс и любимый нож Вяча с рукоятью из оленьего рога. Мать, вопреки всем устоям, принялась печь хлеб, тихо всхлипывала. Младшие братья и сестрёнка улеглись на лавке, в дальнем углу, долго капризничали, но всё-таки засопели.
  Добря тоже лёг, но уснуть не удавалось. Ему то и дело слышались крики и хрипы, лязг оружия, перед глазами вставали порубанные воины Вадима и горожане, окровавленная голова Торни... Но чаще других вспоминалось лицо Олега. Даже сейчас, в мыслях, Олег глядел на Добрю с укором.
  Слуха касался шепот - родители переговаривались, мать часто всхлипывала. Её шаги почти беззвучные, но торопливые. Видать, мечется по дому, собирает в дорогу мужа. Ближе к утру, в дверь постучали, в избу вошли ещё четверо мужиков. Добря продрал глаза, не таясь рассматривал гостей. Артельщики, те, кто выжил в кровавой схватке и был помилован. За плечами каждого худой дорожный мешок, а лица как у покойников.
  - Пора, - прошептал отец. Он крепко обнял жену и шагнул к двери.
  Добря вскочил, метнулся вперёд, заорал:
  - Батька! Батька!
  Вяч повернулся, раскрыл объятья, прижал сынишку к груди.
  - Теперь ты за мужика, Добря. Береги мать, младших береги. Всё наладится, всё наладится.
  - Почему нас с собой не берёшь? - взвыл мальчик. Ухватил отца за шею, прижался крепче. Горячие слёзы лились беспрерывно, жгли глаза.
  - Нельзя. Вам жить, а мне - если настигнут - помирать. Береги мамку, Добродей!
  Вяч разжал руки, но мальчик вцепился крепко, повис на отцовской шее. Подоспел кто-то из отцовских товарищей, помог отодрать Добрю от родителя.
  - Прощайте, - бросил Вяч. - И да хранят вас боги! Жив буду - дам знать. А нет - не поминайте лихом.
  
  * * *
  Добря так и не сомкнул глаз. Мать тоже не спала - всё ходила, ходила. Изредка садилась на лавку, закрывала лицо руками. Рыданий мальчик не слышал, но видел как трясутся плечи. У самого сердце заходилось жгучей болью, той, от которой высыхают все слёзы.
  - Что теперь будет... - обречённо проронила женщина. - Как жить?
  Добря подошёл на цыпочках, сел рядом. Отозвался шепотом:
  - Выживем. Я на стройке работать буду, ведь умею уже.
  - Как людям в глаза смотреть? - не слыша продолжала мать. - Что родня скажет? А он? Какого ему будет? На чужбине... Дойдут ли? А на чужбине-то и хлеб горький...
  Она всплеснула руками, схватилась за голову, забормотала горше прежнего:
  - А если княжеские воины настигнут? Ох... Зачем только в город подались? Жили бы в деревне, пусть голодно, зато по чести. А теперь... позор, погибель...
  Добря прижался щекой к мамкиному плечу, молчал. Потом, словно в утешение молвил:
  - Нет, их не поймают. За три дня далеко можно уйти.
  За окном уже светло, новый день обещает быть жарким, хоть и конец лета. На улице необычно тихо: ни стука топоров, ни выкриков румяных хозяек. Только петухи дерут глотки - этим людское горе не ведомо, знай себе - кукарекают.
  - Я воды принесу, - сказал Добря угрюмо. - А ты квашню новую ставь, хлеба почти не осталось.
  Мамка опомнилась. Ведь и правда, не осталось - все хлеба Вячу в мешок сунула, да только что тех хлебов? Дай бог, чтоб на неделю хватило! А дальше мужику кореньями питаться, если волки раньше не задерут.
  Добря смерил мать придирчивым взглядом и поспешил на улицу.
  От ночного дождя земля разжирела, босые ноги утопают в грязи. Погребальная крада всё чадит, видно, как дым поднимается высоко, до самого Ирия доходит. Вместе с ним возносятся души погибших за правое дело.
  Обычно в это время у колодца толпятся хозяйки, воду берут и сплетничают заодно, косточки соседям и мужьям моют. Но сегодня - ни души. И улица пустая. Редкие прохожие друг на друга не глядят, опускают головы. Вот и Добря опустил глаза, едва увидел вдалеке человека.
  Набрал полное ведро, понёс. От такой тяжести рука заболела сразу, перехватил, щедро плеснув водицы на землю. Пару раз поскользнулся, едва не упал. А у самых ворот пришлось остановиться. Мальчишки - вчерашние товарищи - выстроились стеной, руки сложены на груди, на лицах злость.
  Добря протянул по-взрослому хмуро:
  - Чего надо?
  Вперёд вышел самый рослый.
  - Это твой батя мужиков на бунт подбивал.
  Добря насупился, сжал кулаки. Взгляд заскользил по суровым лицам мальчишек, в животе похолодело.
  - Брехня, - прошипел Добродей.
  - А вот и нет. Он мужиками командовал, когда Рюриков терем брали. Там отроки были, всё видели.
  - Врут твои отроки. Они в крепости сидели, как осинки тряслись.
  Рослый прищурился злобно, угрожающе надулся:
  - Их не сразу в крепость загнали, только когда резня началась. А до этого всё видели. И брехать не станут, поди не ты.
  Добря оскалился, шагнул вперёд, так, что между ним и обидчиком остался всего шаг. А тот не унимался:
  - Твой батя всех погубил. Он виноват!
  - Нет!
  - Да! - рявкнул обидчик.
  Остальные кивали молча, испепеляли взглядами. Но приблизиться и напасть не решались. Добря гордо вскинул подбородок, выдавил усмешку:
  - Зато теперь ясно, в кого вы такими трусами уродились. Кабы ваши отцы не отсиживались, а сражались по чести...
  - Мой батя погиб! - закричал рослый.
  - И мой, - проронил кто-то из толпы.
  - И мой не вернулся, - всхлипнул третий.
  - Да пошли вы! - крикнул Добря.
  Рослый оскалился, но сказал спокойным тоном, от которого даже солнце похолодело:
  - Мы уйдём. Но тебе совет - на улицу не высовывайся. Бить будем всякий раз, как встретим.
  Добре хотелось закричать, броситься на лгунов с кулаками, но те развернулись и зашагали прочь. А в спину даже последний предатель не ударит.
  - Ничего, ничего, - пробормотал Добря. - Я вам ещё покажу, и уши начищу, как следует. Вруны. Клеветники. Трусы!
  
  Слухи о бойне в Рюриковом городе, да и в самом Словенске, что учинили мурмане Олега, разнеслись удивительно быстро. Уже к вечеру, в избу нагрянул старший мамкин брат. Мужик простой, деревенский. Плечи до того широкие, что даже в дверь протискивался боком. Сам пахарь, ну и охотой изредка промышляет. Говорят, однажды медведя в чаще встретил, придушил косолапого.
  Детвору мать из дому не выпускала, но и взрослые разговоры слушать нечего. Пришлось в дальнем углу ютиться. Младшие обрадовались неимоверно, давай на Добре виснуть, вопросами засыпали по самые уши. А сестра молчаливо вертела куклу, пусть и самая маленькая - а вперёд братьев смекнула, что горе в семье, да такое, что словами не описать.
  Добря терпеливо развлекал малолетних, истории рассказывал. Впрочем, у самого получалось не так интересно, как у батьки и деда, хотя деда мелюзга и не помнит. Мальчишки всё на дядьку косились, ахали какой огромный. Утомились только когда за окошком ночь простёрлась, уснули тут же, на полу. Добря подтащил одеяло, лёг рядом, укутал всех.
  Зажмурился крепко, поворочался для вида, даже засопел.
  - Перебирайтесь снова в деревню, - шептал дядька. - Места вы немного занимаете, а из охламонов твоих добротных пахарей вырастим.
  - Да куда... - горько вздохнула мамка. - Тут уж и хозяйство налажено, протянем как-нибудь. Только стыд похлеще дыма глаза выедает, не скоро народ забудет. На улицу выйти боюсь, пальцами тычут.
  - Да... натворил Вяч делов...
  - Он как лучше хотел. Думал, за правду сражается. А видишь, как вышло? Боги-то рассудили, что справедливость на другой стороне.
  - А Рюрик-то в самом деле Вадиму голову оторвал?
  - Да, живому. До сих пор перед глазами. А жить-то как теперь! - она всхлипнула чуть слышно. - И Добря сам не свой теперь ходит.
  - Добря сдюжит, - отвечал брат. - Он в нашу породу уродился.
  - Кабы и вправду так.
  - Вяч далеко пошёл, не знаешь?
  - Не знаю. Должно быть далеко. На землях Рюрика ему житья не будет, значит, в другие земли отправился. Я спрашивала куда пойдёт, а он не ответил. Сказал, весточку пришлёт, если всё будет в порядке... Тяжко... Душа за него болит, больше, чем за детей.
  - Я б на его месте в Киев отправился. Там земли чернее и князь, сказывают, добрый.
  - Да разве ж в князе дело? Кто он там? Без рода, без семьи. Ни кола, ни двора... Сирота. А сколько до того Киева скитаться? Поди до зимы не дойдёт? А если не дойдёт - перемёрзнет, - голос сорвался на писк, мамка всхлипнула, - и похоронить-то некому будет! И помянуть!
  Снова завыла. Брат, как мог, успокаивал, по голове гладил, что-то шептал.
  От пережитых несчастий сон навалился быстро, тяжелый, как дурман. И сновидения пришли жуткие, всё кровью залито, от края до края. Добря несколько раз просыпался - мамка с братом всё сидели, говорили. Пытался послушать разговоры, но снова проваливался в тягучий, как варёная смола, сон.
  На рассвете снова отправился по воду, сходил дважды. Пока шёл всё надеялся увидеть мальчишек, что посмели так несправедливо отзываться о батьке. Но те, видать, обходили стороной - знать не успеет вразумить вчерашних товарищей.
  Пока мамка с дядькой чистили курятник, Добря вытащил из дальнего угла старую холщовую котомку, сложил неё вторую рубаху, маленький топорик - тот, который отец подарил, завернул в тряпицу краюху хлеба. Ножик пришлось стащить, благо у них в доме ещё цельных два ножа - роскошь!
  Когда прятал котомку в клети, мамка едва не застукала. Но Добря деловито схватил грабли, поспешил в огород. Урожай в этом году обещал быть знатным - лето тёплое, да и с дождями неплохо. Оглядев съестные припасы, дядька снова забурчал, дескать в деревню перебираться надо, а мамка поспешила в избу, кашу готовить, дабы не думал, что и впрямь голодают.
  Едва за старшими закрылась дверь, мальчик утёр рукавом нос, бережно отнёс грабли на место. Подхватил поклажу и мышкой выскользнул на улицу.
  День в самом разгаре, солнце светит ясно, по небу плывут пушистые облака. Стараясь не попадаться на глаза горожанам, Добря заспешил туда, где городской холм, очерченный рвом, сходит на нет, сменяется заболоченной полосой, за которой шелестит лес.
  - Ещё б понять, куда идти, - вздохнул мальчик, и прибавил шагу.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"