Эрнест курил много. Возможно даже слишком много. Он не скупался на свое здоровье, - он насиловал его.
Временами немногочисленные друзья Эрнеста, в число которых входил и я, замечали, как из его ноздрей, сопутствуя дыханию, вырывались серовато-белые кольца дыма. Это происходило даже когда он не притрагивался к куреву достаточно долгое время в силу определенных обстоятельств.
Во время разговора из его рта также изливались резвые струйки табачного дыма. Определенные слова, произнесенные им, создавали из сизых комьев причудливые образы.
В частности, вылепленное губами Эрнеста слово "аэробус", приобретало форму небоскреба с множеством окон. Слова "книга" и "грифель" произнесенные друг после друга, принимали облик схожий с золотой маской Тутанхамона. Некоторые потом клялись, что замечали даже тонкие очертания древних иероглифов на касте.
Но особенно впечатляло слово "ягодица". Из глубин глотки нашего друга вылетало прекрасное творение - взрачное деревце, вероятно - что персиковое, хотя внешние очертания плодов напоминали скорее абрикосы.
К нашему сожалению, время, отведенное на созерцание этих удивительных образов было весьма скудным. Порой нам вовсе не удавалось разобраться в картине, настолько быстро она рассеивалась в воздухе.
Сам Эрнест довольно апатично отзывался о своих способностях. Он, скорее, походил на утомленного жизнью старика, в который раз развлекавшего докучливую молодежь ради вожделенной тишины. Общался он непринужденно, вяло, медленно переводя взгляд с одного на другого, копотливо моргая при этом.
Мы же сродни шаловливым детям допытывали его до самого предела, хотя мы давно уже усвоили, что любые попытки заговорить с ним о куреве заканчивались его крайним раздражением.
Правда, было немного странно видеть в этом человеке - уравновешенном, надменно строгом, подчас чопорном, склонность так быстро поддаваться раздражению, даже впадать в неистовую ярость.
Его необузданность мы приписывали холостяцкой жизни. Эрнест никогда не имел сношений с женщинами. Казалось, эта постоянно востребованная сторона мужской жизни пролетала мимо него даже не задевая кончиком нежных взглядов, щебетливого смеха, многообещающих улыбок, околичных разговоров и повседневной глупости.
Эрнест был свободен. Свободен во всех отношениях, - и личности подобные ему; свободные и независимые, вызывают зависть, становясь объектом злобствующих насмешек. Убогим людишкам это свойственно.
Правда, хотя мы привыкли называть его мальчиком, юношей, несмотря на поблескивающую лысину, голубоглазый он бахвал, - тем не менее был искренним другом и желанным собеседником для каждого из нас. Еще бы! Свои рассказы он строил произнося совершенно бессмысленные для неподготовленного ума слова. Но не словами пестрели его рассказы, а образами, - полными бесконечной глубины человеческой мысли. Каждый образ, сотканный из дыма, выдохнутый чахоточными легкими Эрнеста, таил в себе философию веков, уникального наследия прошлого. Сама история, пропитанная жизнью и серовато-тусклым дымом курева, жила на наших глазах, медленно поднимаясь к выжелтившему потолку и растворяясь как само время. Ни один образ не походил на другого. Это была исключительная сцена, проигранная раз, чтобы больше никогда не появится на людских глазах. Пизанская башня, мертвецы из Мильери, величественные походы Атиллы, Сады Семирамиды, долгий гриб смерти - все страницы истории листал для нас старина Эрни. Возможно тогда еще мы не осознавали прелесть и важность происходящего. Но я спокоен сейчас - ибо рано или поздно, каждый уразумел, то, что ему причиталось.
Часы пробили без четверти девятнадцать, когда я встал со своего места, крепче зашнуровав сандалии, прихватив сверток, что лежал на столе и двинулся в путь.
Сегодня вторник, двадцать восьмое августа. На улице стоит сумасшедшая жара. Я с трудом решился взять такси, ибо выбор граничился физическими страданиями под знойным августовским солнцем и бестолковой тратой денег на машину.
Вот я мчусь мимо обветшалых особняков, покосившихся под тяжестью своих дум, узкие улицы покрыты желто-зелеными красками выгоревших деревьев, и моя остановка - бульвар цветников. Здесь в урочный час ко мне подходит молодой Ганс, тоже со свертком, зажатым в своих молодых, но мозолистых пальцах.
Перекинувшись скудными словечками - ибо Ганс всегда раздражал меня своим юношеским максимализмом и укорененной принципиальностью, - мы двинулись в конец бульвара, где в тени многолетних тополей утопал дом Эрнеста.
Не премину указать, что названная мною дата, помимо липкой жары и томящего желания поспать, имела еще одну особенность. Именно этой особенностью были обусловлены свертки, которые каждый из нас нес под мышкой, а также - причина, выгнавшая нас из наших прохладных нор в это адское пекло. День рождение Эрнеста.
Домик его располагался в двух кварталах от того места, где я встретил Ганса. Поэтому, мужественно сжав кулаки, приоткрыв рот, как набегавшиеся собаки, мы двинулись сквозь стену изнуряющего зноя. Шли молча, время от времени кто-нибудь из нас доставал насквозь взмокший платок, протирал ею вспотевшее лицо, которое, впрочем, через мгновение вновь покрывалось армадой мелких капелек.
Наконец в дали засверкал арабский оазис в лице заветного дома. Красная дубовая дверь, двенадцать мрачных окон и желтоватый кирпич придавали дому гротескный вид.
Ганс громко постучал, не щадя тишину. Я невольно подумал, что подобная скромность скорее всего вызовет крайнюю досаду хозяина. Однако ни хозяина, ни его досады мы так и не увидели. Была лишь тишина негостеприимно косившаяся на нас.
Признаюсь, мы с Гансом пережили не лучшие мгновения в нашей жизни. Жара, усталость, легкое раздражение с одной, и чувство странного томления с другой безотчетно глумившиеся над нами, не оставляли нам ничего, как предпринять какие-то меры.
Тот факт, что Эрнеста не оказалось дома, весьма однозначно подействовал на нас. Старик Эрни слывший аскетом из аскетов и несущий на шее ржавую табличку социопата, редко выходил из своего убежища. Внешний мир давно перестал волновать его, сузившись до утренних газет и вечернего радио. Это обстоятельство удручающе подействовало как на меня, так и на Ганса, и каждый из нас невольно подумал о самом страшном.
Тщетно провозившись с дверным замком, мы решили попытать окна. Ставни кухни и гостиной отпадали сразу, в виду того, что под ними сгустились широкие кусты крапивы и чертополоха.
Оставались узкие оконца, ведущие в подвал, ставни обеденной комнаты, да продолговатый люк, примыкавший к большой кирпичной стене и служивший отдушиной для пополнения запасов угля. Последнюю лазейку мы оставили на худой конец. Мазаться сажей, как ни странно не возникло желания ни у меня, ни у моего компаньона.
Но, увы, - узкие щели от силы именуемые окнами, сладострастно ухмылялись над двумя человеками, пыхтевшими как свежее тесто, с раскрасневшимися физиономиями, покуда они тщетно старались протиснуться сквозь них в подвал. Тут мы потерпели полное фиаско. Ситуация переставала быть смешной. Изнемогая от жары, мы решили опробовать окна обеденной комнаты.
Но когда Ганс передав мне свой подарочный сверток, вскарабкался на кирпичный выступ и дотянулся до подоконника, я понял, что он увидал нечто ужасное. Такую игру мимики, такую неописуемую перемену на лице одного человека, в течение несколько коротких секунд времени, вообразить практически невозможно. Лицо юного Ганса вначале выразило удивление, радость и облегчение, затем брови его изогнулись червями, губы сжались, вслед за этим последовала череда странных изменений: черты его заострились, вытянулись, нижняя челюсть обвисла, словно была сделана из свинца, а глаза наполнились сверхчеловеческим ужасом, с признаками, какие можно приметить у душевнобольных людей.
Я понимаю, что описывая эти изменения, я бессилен передать полную картину произошедшего на его лице, однако все вышеописанное произошло в такой короткий срок, а жара была такой неистовой, что мне показалось, будто глаза мои сыграли со мной злую шутку. Вместе с тем, однако, я не мог оставить без внимания его руку, дергающуюся как в лихорадке.
Наконец он отпрыгнул от окна и, попятившись, рухнул на траву, окинув меня невидящим взглядом.
Я уразумел, что любые расспросы ни к чему не приведут, - чтобы там ни происходило, я должен был увидеть это сам.
Но был ли я готов к тому, что меня ожидало за окнами? Я думаю вряд ли...
Сначала яркий свет и собственное отражение в стекле помешали мне четко рассмотреть комнату. Но постепенно я различил длинный обеденный стол, каминную решетку и самого Эрнеста, стоящего посреди комнаты в одном нижнем белье. Отсюда голова его казалась неимоверно огромной, бесформенной как раздувшийся живот толстяка. Белая девственно-нежная стариковская кожа обтягивала сухие кости. И вообще он походил на отвратительного гидроцефала. Таким я его никогда не видывал.
Сперва мне показалось, что он стоит один посреди комнаты, однако краем глаза я заметил еще кого-то. Эрнест возбужденно говорил с кем-то - его губы шевелились в танце, рот ритмично открывался и закрывался. И вот, я вижу его собеседника. Точнее собеседницу - это женщина в мутно-белом одеянии. Она стоит напротив Эрнеста, томно раскачиваясь из стороны в сторону. Но есть в ней что-то неправильное, что-то настораживающее мой взгляд. И Эрнест продолжает стоя, полуобнаженным энергично разговаривать с ней, жестикулируя руками, его рот напоминает мне кипящую воду. Женщина легко приближается, ласково льнет к нему. Старческая рука скользит по ее бедру. Я смотрю, затаив дыхание, чувствуя накипавшую неловкость... в это время скрывшееся за облако солнце обнажает комнату и... о, ужас! Я вижу, как руки женщины тянутся изнутри его рта! Рта Эрнеста! Эта женщина соткана из дыма!.. Ее стройные ноги едва задевают пол, она висит в воздухе перед Эрнестом, обвивая его шею туманными, полупрозрачными руками. Сквозь ее тело тускло темнеет книжная полка... Руки же - заостренные, аморфные, похожие на мелкую рябь, все больше выплывают из его глотки. Вот показались пальчики, длинные ноготки покрывают пустоту воздуха. Еще секунда - и уста их сомкнулись в страстном поцелуе - мягко скользнуло по ногам белье Эрнеста...
Я отшатнулся.
Их тела вцепились друг в друга со страшной силой, он проникает в нее, проходит сквозь ее оболочку, целует, ласкает ее нутро - она похотливо вскидывает голову и поворачивается в мою сторону. Взгляд ее полон ненависти и презрения...
Вновь появившееся солнце обтягивает комнату моим собственным обезумевшим отражением на стекле. Я бессильно падаю на траву рядом с Гансом.
Боль от падения вырывает меня из оцепенения. Стена... жара...
Прошло достаточно долгое время, пока в конце концов один из нас осмелился произнести хоть слово. И вот юноша переводит на меня неровный взгляд.
--
Ты видел?
--
Да, - шепчу я в ответ.
Больше никто ничего не посмел сказать. Мы отправились в бар далеко от бульвара цветников. Опустошили там немалое количество бутылей, бочонков и бутылочек, покуда за окном не почернела жизнь, и ночная прохлада не опустилась на несчастную землю. Расстались мы с Гансом, так и не проронив ни слова, каждый нес под мышкой подарочный сверток и свои мысли.
Право я не ведаю о том, рассказывал ли в последствии Ганс кому-либо то, что довелось ему увидать или же хранил мертвое молчание, подобно мне. Думаю, что пробовал, хотя толку от этого не было никакого. На следующий день, приняв плоское оправдание насчет опоздания, Эрнест получил мой подарок - эбеновый мундштук ручной работы. И в тот день, как и в другие бесконечные дни, он как всегда - безучастно выдувал прекрасные образы из обычного сизо-серого дымка на ликование немногочисленных друзей, собравшихся отметить его последний день рождение, среди которых находился и я.