Гасанов Азад Эльдарович : другие произведения.

Тамерлан. Майя

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Великий Шелковый Путь - экономический стержень сред-невековья. Страны, через которые пролегают его маршруты - процветают. Остальные - прозябают. Эра Великих Гео-графических Открытий, которой предстоит разрушить усто-явшуюся систему и взамен континентальной предложить морскую торговлю и тем самым вывести захолустную тогда Европу в мировые лидеры, еще не наступила. Молодой ве-нецианский патриций Иосафато Барбаро в погоне за удачей направляется в торговую колонию Тана, расположенную на периферии Шелкового Пути, а оттуда в Персию, ко двору Великого Тимура. Впечатления от увиденного молодым венецианцем в заморских странах изложены в его путевых заметках, которые предлагаются вниманию читателя.

Азад Гасанов

ТАМЕРЛАН

роман

книга вторая

Майя

  
   Великий Шелковый Путь - экономический стержень средневековья. Страны, через которые пролегают его маршруты - процветают. Остальные - прозябают. Эра Великих Географических Открытий, которой предстоит разрушить устоявшуюся систему и взамен континентальной предложить морскую торговлю и тем самым вывести захолустную тогда Европу в мировые лидеры, еще не наступила. Молодой венецианский патриций Иосафато Барбаро в погоне за удачей направляется в торговую колонию Тана, расположенную на периферии Шелкового Пути, а оттуда в Персию, ко двору Великого Тимура. Впечатления от увиденного молодым венецианцем в заморских странах изложены в его путевых заметках, которые предлагаются вниманию читателя.
  

Знай, что природа - это майя, а разум,

управляющий майей - сам Господь.

Веданта.

Все мы стараемся добыть золотое руно.

И всякий разумный видит, что шансы очень

слабы. И хотя большинство никогда ничего не

достигнет, никто не может удержаться от

борьбы. И это тоже майя.

Свами Вивекананда.

Иосафато Барбаро.

Путешествие в Тану и далее в Персию ко двору Великого Тимура

  
  
   Здесь начинается рассказ о вещах, виденных и слышанных мною, Иосафато Барбаро, гражданином Венеции, во время двух моих путешествий: одного в Тану и другого в Персию.
   Земля - как с величайшей ясностью доказывают геометры - настолько же мала по сравнение с небосводом, насколько мала точка, поставленная в середине окружности. К тому же большая часть земли либо покрыта водой, либо неумеренна по климату из-за излишнего холода или жара, а поэтому обитаемая ее часть еще гораздо меньше. И все-таки слабость человека такова, что найдется лишь немного людей, которые видели бы хоть сколь-нибудь значительную часть земли, и, если не ошибаюсь, ни одного, кто бы видел ее всю целиком.
   Из тех же, кто в наше время видел достаточную ее часть, большинство составляют купцы и люди, отдавшиеся мореплаванию. В обеих этих занятиях, искони и до сего дня, настолько отличились мои отцы и предки венецианцы, что полагаю можно поистине сказать: в этом им принадлежит первенство. Кроме того, теперь, когда Римская империя уже не владычествует повсюду, как это было раньше, а разнообразие в языках, обычаях и религии раскололо земной мир, большая часть той малой части земли, которая обитаема, оставалась бы вовсе неведомой, если бы венецианская торговля и венецианское мореходство не открыли ее.
   К числу людей, которые в наши дни кое-что повидали, можно по справедливости отнести и меня, потому как всю пору моей молодости и добрую долю зрелых лет я провел в далеких краях, среди варварских племен, совершенно чуждых всякой цивилизации и нашим обычаям. Среди них я испытал и увидел множество вещей, которые, не будучи в ходу у нас, быть может, покажутся выдумкой в глазах тех, кто, так сказать, вовек не выходил за пределы Венеции. Это, собственно, и было главной причиной, почему я никогда не стремился описывать виденное и даже много говорить о нем. Но теперь, понуждаемый просьбами лица, имеющего власть приказывать мне, и, убедившись, что вещи как будто бы еще более невероятные описаны у Плиния, у Солина, у Помпея Мелы, у Страбона, у Геродота, у Диодора, у Дионисия Галикарнасского, затем у других более новых авторов, таких как Марко Поло, Николай Конте (оба наши венецианцы) или англичанин Иоанн да Вандавилла, и, наконец, у современных нам писателей, каковы Пьеро Кверини, Альвизе де Мосто, - я не могу не написать о том, что я видел. Я делаю это во славу Господа Бога, который спас меня от бесконечных опасностей; для удовлетворения того, кто заставил меня писать; для пользы, в какой-то мере, людям, которые поедут после нас, особенно, если они будут странствовать по местам, где я побывал; для удовольствия тех, кто ищет приятности в чтении о неведомых вещах; а так же в поддержку нашего города, если в будущем ему понадобиться послать кого-нибудь в те страны.
   Итак, с божьей помощью я приступаю к намеченному повествованию.
   В первый день декабря 1398 года от рождества Христова мать моя Франческина, вдова знатного венецианца Антонио Барбаро привела меня во дворец дожей, чтобы занести мое имя в списки юношей допущенных к процедуре Золотой Боллоты. Да будет это известно тем, кто не знаком с законами и обычаями, заведенными в нашем славном городе, "золотая боллота" - это способ выборов путем жребия в члены Большого Совета венецианской республики из сыновей венецианской знати, достигших совершеннолетия. К своим годам я, к несчастью, потерял отца, поэтому о возрасте моем и о том, что я родился в законном браке, свидетельствовала моя мать. Меня проверили по этим признакам, и я получил право на жребий. Однако золотой шар не выпал на мое имя - капризная удача в тот злополучный день была не моей союзницей, - и членом Большого Совета я не стал. И тогда из малого числа занятий, предложенных мне семьей, я выбрал морскую торговлю, и месяц спустя, простившись с матерью и родней, отправился к берегам Забакского моря, в Тану - самую отдаленную из венецианских колоний, - где родственники невесты моей прекрасной и добронравной Офелии Дуодо, сосватанной за меня годом раньше, уже почти на протяжении столетия вели свои дела.
   Путешествие заняло три месяца и было исключительно опасным и крайне утомительным. Я добирался до намеченного места окружным путем, потому что и на море, и на суше тогда, как и ныне свирепствовали турки.
   Путь мой пролегал через Германию, Королевство Польское, земли России, а когда я за прошествием времени, преодолев множество препятствий и пережив без счета бед, вышел к Дону, который древние сочинители именовали Танаисом, а татары именуют Тан, то уже без лишних злоключений, одолев просторы Нижней России и покрыв протяженность с севера на юг степи занятой татарами, спустился по этой многоводной реке до устья и достиг цели своего путешествия.
   Семейство Дуодо встретило меня радушно, а невеста моя прекрасная и благонравная Офелия была так, просто, счастлива.
   И мне было весьма приятно встретиться с суженной своей, более того, я был обрадован переменой произошедшей в ней, ведь до того дня я помнил Офелию ребенком, семилетней девочкой в слезах покидающей родную Венецию. И вот, спустя десять лет передо мной предстала высокая, златокудрая, синеглазая прелестница, и видом и манерами способная лишить спокойствия даже мраморное изваяние. Я был очарован.
   Однако во всем остальном, оказавшись в Тане, я пережил разочарование. Город против моих ожиданий оказался хоть и устроенным, но малопривлекательным для человека с серьезными видами на будущее.
   В прежние времена, хотя бы тогда, когда здесь обосновалось семейство Дуодо, Тана была местом процветающей торговли, она была конечной станцией шелкового пути, который брал исток в Китае, тянулся через весь Азиатский континент и нес в своем русле товары половины вселенной: изделия искуснейших гончаров и чеканщиков, изысканные украшения и предметы военного обихода, прекраснейшие шелка и хлопок, высокосортные холсты и сукно, великолепные меха и выделанные кожи, благовония и пряности, и высушенные фрукты с диковинных деревьев, все то, что так прельщает вкусы обывателей христианского мира. Сюда поступали товары из Персии и Самарканда, из Индии и еще тех стран, о которых у нас в Италии даже и не слышали. Все эти несметные богатства доставлялись сюда бесчисленными караванами и грузились на суда наших венецианских патронов и сначала через Забакское море, потом через Великое, а следом по водам Средиземного доставлялись до портов Европы и Магриба. Не трудно представить, проще сосчитать (знать бы арифметику) какие доходы эта торговля приносила моим соотечественникам в те не столь отдаленные времена.
   Но с недавних пор коммерция в Тане стала приходить в упадок. Торговля потеряла былой размах и утратила доходность.
   "В чем дело? В чем причина столь стремительного упадка?" - ознакомившись с положением дел в этом крае, спросил я у старшего брата моей невесты синьора Дуодо. Достопочтенный сеньор, который годами годился мне в отцы, ответил, что причина стремительного упадка Таны в столь же стремительном возвышении Самарканда и всей Чагатайской страны.
   О Самарканде я слышал и прежде, и как всякий просвещенный молодой человек, следящий за событиями, проистекающими в мире, был много наслышан и о правителе страны Чагатай, о свирепом и безжалостном Тамерлане, которого раболепные подданные именуют Тимуром, а враги - Тимурленгом, что в переводе с персидского означает "Железный Хромец".
   Этот завоеватель Востока, выскочив бог весть откуда, уже не в молодых годах в короткий срок, по причине неизменной военной удачи, сумел захватить бесчисленное множество земель, а в силу варварской жестокости и кровожадности - повергнуть в смертельный трепет и унижение бесчисленное множество народов. На Азиатском континенте он считается самым могущественным и грозным владыкой. Даже султан турецкий Баязет, который ныне столь безнаказанно бесчинствует в Европе, немало настрадался от него.
   Однако ни мои сведения, ни объяснения сеньора Дуодо, сколь краткие, столь же и невнятные, не могли дать ответ на поставленный мной вопрос. И только пожив немного на новом месте, я смог составить представление о том, что же произошло с Таной и некогда процветающей здесь торговлей.
   А объяснялось все необыкновенно просто. Тимур Тамерлан, имен и прозвищ которого не счесть, которого одни с почтением называют Сахибкиран или Сокрушитель Вселенной, а другие со страхом или презрением Асак Темир, что в переводе на наш язык означает "хромой Тимур", этот безжалостный покоритель Востока, которому в военном деле всегда сопутствовала удача, оказался не только победоносным полководцем, но и дальновидным и предусмотрительным устроителем своей державы, и суть по сути, непревзойденным негоциантом. Все его походы и войны (а завоевал он все страны от границ Китая и до границ Магриба и Европы, завоевал даже Индию - кладезь изысканности и сокровищницу мировых богатств) были направлены на то, чтобы разорив северный маршрут шелкового пути, повернуть торговые караваны на юг, через свой любимый Самарканд, через всю Чагатайскую страну и через новую столицу империи - Тавриз. И вот теперь, когда намеченное ему удалось в полной мере, прежде процветающие города Севера, такие как Сарай-Берке, Хаджи-Тархан, иначе Астрахань и наша Тана и генуэзская Каффа терпят бедствие и, как суда с пробитым днищем, вбирая морскую воду, стремительно идут ко дну. А торговый корабль Тамерлана на всех парусах несется навстречу процветанию и благоденствию.
   "Неужели меня нельзя было посвятить в положение дел еще тогда, когда я еще не покинул родину, когда еще не был сделан выбор? Чем же мне здесь теперь заняться?" - вопрошал я к родственникам моей невесты. "На родине у тебя, к большому сожалению, - ответил за всех сеньор Дуодо, - не было достойного выбора. Ты не прошел "золотую боллоту", а значит, не мог заняться политикой и даже управлением в муниципалитете. А здесь для усердного и скромного юноши найдется поприще для его талантов и устремлений". Он сказал, что многие из здешних занимаются торговлей пушниной, добываемой в северных землях, заготавливают воск и мед, а так же кожи и хлеба, поступающие из татарских степей. "Тебе же мы предлагаем доходные рыбные промыслы на наших пескъерах. Выбери себе одну из них и трудись на процветание своей будущей семьи". Я, к своему стыду, грубо отказался от чистосердечного предложения семьи Дуодо. Тогда мне показалось, что ни чести, ни богатства на пескъерах я не добуду и рыболовством прекрасным образом мог бы заниматься и дома, не стоило брести за этим на край света. По молодости лет я всерьез мечтал о скором обогащении и славе. Тогда я не знал, что путь к славе лежит через тернии, а богатство добывается потом многолетних усилий. Но если, кто хочет набраться опыта и познать науку жизни, тот всегда идет путем ошибок.
   И вот, спустя немного времени, подвернулось дело, которое в полной мере соответствовало моим тогдашним представлениям о жизни, моему юношескому азарту и нетерпению.
   В те времена, когда консулом в Тане был мессер Пьетро Ландо, а это было задолго до меня, приехал из Египта человек по имени Гульбедин. Он рассказал, что в бытность свою в Каире слышал от какой-то женщины-татарки, что в одном из расположенных за Таной курганов, называемом Контебе, аланы спрятали большое сокровище. Эта женщина даже сообщила ему некоторые признаки холма, так и местности. Гульбедин принялся раскапывать курган; он проделал несколько колодцев, то в одном месте, то в другом. Так он продолжал копать в течение двух лет, после чего умер. Люди пришли к заключению, что он только по неспособности не сумел отыскать тот клад.
   В связи с этим в 1399 году, в канун дня святой Екатерины, в Тане собралось семеро из нас, купцов, в доме Бартоломео Россо, гражданина Венеции. Там были: Франко Корнарио, брат покойного Якоба Корнарио из банка; Катарин Контарини, который впоследствии торговал в Константинополе; Дзуан Барбариго, брат покойного Андреа из Кандии; Дзуан да Валле, который умер капитаном фусты, вознамерившись пересечь океан; это он в 1390 году поехал в Дербент, построил с разрешения местного правителя галею и захватил несколько кораблей плывших из Стравы, что было поразительно, однако, сейчас я прерву разговор об этом, так как впереди о нем будет сказано еще немало слов; Моизе Бон, сын Александра из Дзудекки; Бартоломео Россо и я (вместе со святой Екатериной, которую я считаю за восьмую в нашем договоре и союзе).
   Итак, повторяю, все мы - семеро купцов - находились в доме вышеназванного Бартоломео Россо в канун дня святой Екатерины и вели беседу об этом самом кладе. Наконец мы пришли к соглашению между собой и сделали запись, скрепленную клятвой (документ был записан рукой Катарина Контарини, а копия его до настоящего времени хранится у меня) о том, что пойдем копать на той горе.
   Мы нашли сто двадцать человек, чтобы отвести их вместе с нами на эту работу; каждому мы платили, по меньшей мере, три дуката в месяц, а это немалые деньги, если учесть, что с нас было и кормление землекопов. Спустя восемь дней все мы семеро вместе с наемными работниками выехали из
   Таны. Поехали на санях, как это делают в России, по льду реки. Мы добрались до нужного места уже на следующий день.
   Курган имел в высоту семьдесят футов, и в основании имел форму круга, диаметр его равен был восьмидесяти футам.
   Мы начали врезаться и копать, имея намерением проникнуть внутрь снизу вверх, а затем проделать широкий ход, идя в длину. В начале раскапывания почва была настолько твердой и промерзшей, что ни мотыгами, ни топорами мы не могли ее пробить, однако, едва углубившись, мы обнаружили мягкую землю. Поэтому в тот день мы хорошо потрудились.
   В двадцать два дня мы сделали ход приблизительно в шестьдесят футов.
   Теперь вы услышите о вещах удивительных и даже невероятных.
   Мы нашли все, как было предсказано. Поэтому еще больше уверовали в то, что нам говорилось, и настолько, что в надежде отыскать сокровище, мы пустились таскать носилки усерднее, чем те люди, которым мы платили, и как раз я стал мастером по носилкам. Удивительное заключалось в том, что верхний слой был черен от травы, затем по всей поверхности лежал уголь. Это, конечно, возможно, потому что, имея здесь ивовые леса, легко было жечь ивняк по всему кургану. Ниже лежала зола на глубину одной пяди. Это также возможно, ввиду того что рядом имеются заросли камыша: при его сгорании получается зола. Ниже, на глубину еще одной пяди, лежала шелуха от проса. По поводу этого можно сказать, что здесь, когда ели просяную кашу, то сохраняли шелуху, чтобы положить ее на это место. Однако я хотел бы знать, сколько надо иметь проса, чтобы заполнить шелухой всю поверхность этого кургана? Еще ниже лежала рыбья чешую, а именно чешуя морского окуня; я предлагаю сообразить самим читателям, сколько надо было выловить и съесть рыбы и сколько на это потребовалось бы времени, чтобы собрать столько чешуи? Сам я могу лишь удостоверить, что все это сущая истина. В связи со сказанным я полагаю, что человек приказавший устроить такую могилу - а имя его было Индиабу - должен был заранее подумать о том, чтобы собрать и сложить в одно место все эти вещи. Воистину, мир полон загадок и чудес!
   Однако, ничего более перечисленных чудес: залежей угля, золы, шелухи и чешуи мы не нашли - никаких сокровищ. Но мы решили не отчаиваться и проделать второй раскоп.
   Прокопав еще ход длиной семьдесят футов, мы нашли на глубине несколько глиняных сосудов; в некоторых была зола, в других уголь; некоторые были пусты, другие полны костями осетровых рыб. Нашли также пять-шесть бусин величиной с померанец; они были из обожженной глины, глазурованные, похожие на те, что изготовляют в Марке и привешиваются к неводам. Еще нашли половину маленькой ручки от серебряного котелка; сверху на ней была змеиная головка. Когда наступила святая неделя, принялся дуть восточный ветер с такой яростью, что поднимал вырытую землю и бросал в лицо рабочим камни, так что сочилась кровь. По этой причине мы решили остановиться и не предпринимать более никаких попыток. Это было в понедельник после Пасхи.
   До сих пор это место называлось "Гульбединовыми ямами", а после наших раскопок оно стало называться - и именуется так до нынешнего дня - "Франкской ямой", потому что проделанная нами в течение немногих дней работа была настолько велика, что казалось - здесь действовало, по меньшей мере, тысяча человек.
   На это неудачливое предприятие был истрачен почти весь мой наличный капитал. И я, в полном смысле оставшись без средств к существованию, вынужден был смиренно принять предложение семьи Дуодо, которое по счастью еще оставалось в силе. Я занялся рыбным промыслом. И с тех пор почти все свое время стал проводить на пескъерах. Дело это, как и прежде меня совершенно не увлекало, но я взялся за него со всем необходимым усердием и старанием, так как с молодых ногтей усвоил истину, что всякое начинание стоит ровно столько, сколько сил ему отдано. Но как бы я не был поглощен новым делом, в глубине моего сердца и в тайниках моих мыслей меня не покидала непоколебимая вера, что предназначение моей жизни совсем иного свойства, что грядущие дни процветания и славы есть не только плод моих юношеских мечтаний, а то истинное, что в скором времени должно возникнуть на моем горизонте. И тогда в укор маловерам и на зависть тем, кто смотрел на меня с высокомерием и за молодостью лет отказывался видеть мои таланты, поприщем моих дарований станут дела куда более увлекательные, а местом моих трудов и свершений станут города и страны, где творится большая политика и, где создаются великие состояния. Так что я, устраивая дела на пескъерах, по сути, только и ждал случая, который роковым образом должен будет изменить мою судьбу. А пока этот случай не явился, приглядывался к тому, что творилось кругом, изучал местные нравы и язык татар, на котором говорила не только добрая половина Таны, но и народы тех стран, властители коих вершат судьбы полумира и держат в извечном страхе и весь Восток, и весь Запад.
   В то время суждено было случиться в городе великому пожару. Я как раз возвращался с пескъеры, когда в небо над Таной взвились языки пламени и клубы дыма. Ворвавшись в город и добежав до пустыря за рынком, я услышал за глухой стеной одного из зданий стенания и плач. Недолго думая, я схватил первое попавшееся орудие и стал крушить стену. И очень скоро сделал пролом, не большой, но достаточный, чтобы в него можно было пролезть человеку. Через этот пролом наружу выбралось более сорока мужчин и женщин. И среди них коммеркиарий татарского хана Ходжа Дохут.
   Этот коммеркиарий по меркам Таны был большим вельможей. Через него хан татарский взимал пошлины со всех ввозимых и вывозимых из города товаров. Ходжи Дохут этот, надо заметить, был человеком с дурной репутацией, и про него говорили, что он не умеет войти в положение торгового сословия и во всем блюдет только интересы своего повелителя. Но для меня после того происшествия Ходжа Дохут стал самым добрейшим человеком. Он обласкал меня, как своего спасителя и, сохраняя неизменную строгость к торговцам города, к моим чаяниям и просьбам сделался необыкновенно чутким. Так что очень скоро среди купцов Таны вошло в обычай решать свои неурядицы по части пошлин через меня. Это очень сильно укрепило мой авторитет и к тому же положительным образом сказалось на моем благосостоянии (за каждую поблажку, допущенную Хаджи Дохутом с моей подачи, я имел не малое вознаграждение). Мое положение так сильно укрепилось, что в короткий срок я был допущен в ближний круг консула в Тане мессера Моизе Боно. А еще через некоторое время был назначен его особым советником с годовым жалованием в четыреста дукатов. Должен заметить, что я стал уважаемым и почитаемым человеком не только среди своих земляков венецианцев, но и в среде татар.
   А теперь я хочу рассказать о сардаре Эдельмуге, встреча с которым стала тем знамением, которое возвестило о повороте в моей жизни.
   Но прежде все же считаю необходимым поведать о событиях, которые предшествовали этой встрече.
   В степях Татарии правил в те годы хан Тохтамыш. Сейчас мало, кто о нем что знает, но это неудивительно по причине того, что люди в целом мало осведомлены о том, что происходило прежде, о том, что происходило и происходит вдали, и о том, что их лично не касается. Но в те далекие годы хан Тохтамыш был правителем, о котором ходило много разных и противоречивых слухов. И надо отметить, что он, не скупясь, давал пищу для все новых и новых пересудов.
   Странная была судьба у этого извечного неудачника и равно баловня фортуны. Юность он провел в скитаниях, а потом вдруг вошел в доверие к всесильному Тимуру и в короткий срок, пользуясь его протекцией, сумел взойти на трон Большой Орды и объединил под своей рукой все земли, которые наследовал от Чингисхана его старший сын Джучи. Однако, обретя вожделенную власть над своим народом, он, пренебрегая выражением уместных в его положении чувств - признательности и благодарности благодетелю - в силу ли дурных наклонностей или по причине своей незадачливой жизни и неблагоприятного стечения обстоятельств, тут же начал действовать против интересов покровителя своего Тимура. Он вторгся в пределы его державы и, говорят даже, пытался захватить его столицу Самарканд. За что был жестоко и немедленно наказан. Страна его была разорена войсками Тамерлана, а сам он бежал в неведомые дали. Только прошло опять немного времени, а хан Тохтамыш, возникнув из небытия, сумел неведомым образом во второй раз войти в доверие к Тимуру. Он был вызван в его ставку, в город Тавриз и получил наставления, что ему следует предпринять и как действовать, чтобы вновь добиться успеха и чтобы впредь удача не отворачивалась от него. Кроме того Тохтамыш получил благословение Тимура устраивать дела в Татарии в своих интересах, а именно сместить с престола хана Улуг-Мухаммеда, которого Тимур сам же посадил на трон несколькими годами раньше взамен поверженного им Тохтамыша. Так что Тимур дал согласие на обратную рокировку.
   Покинув Тавриз, Тохтамыш собрал вокруг себя своих приверженцев и очень быстро сверг Улуг-Мухаммеда и изгнал регента Едигея. Улуг-Мухаммед сначала бежал в Казань, а оттуда за Уральский Камень, а Едигей затерялся на востоке бескрайних степей Татарии. Тохтамыш же вошел в столицу державы Сарай-Берке полновластным повелителем народа и войска.
   После второго воцарения Тохтамыш стал править в строгом следовании наставлениям и инструкциям своего покровителя в Тавризе. А главным в наставлениях Тимура было перемена отношений с Россией, которая все прежние годы находилась в вассальной зависимости от Орды и платила дань. Тохтамыш первым делом вывел ее из прежнего податного состояния и объявил ее суверенитет. После чего установил с князем Москвы союзнические отношения и объединенным войском завоевал России Новгородские земли. А чуть позже потеснил в Псковии немецких рыцарей Ливонского ордена и вывел Россию к Балтийскому морю. Более того он передал в управление Москвы все свои оседлые территории, в их числе Казань (что в переводе с татарского означает "котел") и Шебак-сары, иначе Чебаксары (что значит "желтый лещ"). И теперь союзники готовились воевать Литву и Польшу.
   И вот в те дни, когда хан Тохтамыш собирал силы для большого похода на Север, на юге в Таманских степях появился сын изгнанника Улуг-Мухаммеда - Кичик-Мухаммед, и ему сопутствовал сын эмира Едигея - эмир Науруз. Они пришли с большой ордой, которую привели из пустынных земель за Итилем, позади Бакинского моря именуемых Мангышлак. В претензиях на утраченный трон они продвигались с востока на запад и искали встречи с войском врага своего Тохтамыша.
   Пройдя около Астрахани, они миновали Таманские степи; затем обогнув Черкесию, они направились к реке Дону и к заливу Забакского моря; и море и река Дон были покрыты льдом. Ввиду того, что и народу было много и животных немалое число, им пришлось двигаться широким фронтом, чтобы идущие спереди не уничтожили всю солому и другую пищу, нужную для тех, что шли сзади. Поэтому один головной отряд этого племени со стадами дошел до места, называемого Паластра, а другой - до реки Дон в том месте, которое называется Бозагаз, что значит "серое дерево". Промежуток между этими местами составлял сто двадцать миль; на такое расстояние растянулся этот движущийся народ.
   За четыре месяца до прихода татар к Тане, мы уже знали об этом. За месяц же до появления упомянутого царевича Кичик-Мухаммеда начали приближаться к Тане отдельные сторожевые разъезды; каждый разъезд состоял из трех-четырех юношей на конях, причем каждый всадник имел еще одну лошадь на поводу. Им оказывался ласковый прием, и подносились подарки. На вопрос, куда они идут и что собираются делать, они говорили, что это все молодежь и что ездят они просто для своего удовольствия. Ни о чем другом не удавалось заставить их говорить. Они задерживались не более одного двух часов и уезжали. Ежедневно повторялось одно и то же, кроме только того, что с каждым разом число их становилось несколько больше. Когда царевич приблизился к Тане на расстояние пяти-шести дней пути, они стали появляться в числе от двадцати пяти до пятидесяти человек, в полном вооружении; когда же он подошел ближе, они насчитывались уже сотнями.
   Наконец, царевич подошел и расположился около Таны, на расстоянии выстрела из лука, в старой мечети. Консул решил немедленно отослать ему подарки, и отправил одну новенну ему, другую - его матери, третью - Наурузу. Новенной называется дар из девяти различных предметов; таков обычай при подношениях правителям в этих областях.
   Случилось, что именно я должен был отправиться с подарками; мы повезли ему хлеб, медовое вино, бузу - иначе пиво - и другие вещи, числом до девяти. Войдя в мечеть, мы застали царевича возлежащим на ковре и опирающимся на военачальника Науруза. Царевичу было года двадцать два, а Наурузу и того меньше.
   Поднося ему все привезенные подарки, я препоручил его защите город вместе с населением, сказав, что оно пребывает в его власти. Он ответствовал мне самой вежливой речью, но затем принялся хохотать и бить в ладони, говоря: "Посмотрите, вы только посмотрите на них!" Меня удивило, что так могло рассмешить царевича. И все кто составлял нашу делегацию, также пребывали недоумение. А царевич между тем продолжал хохотать. И Науруз присоединился к нему, и мать, разглядев нас хорошенько, засмеялась следом за ними. "Кто мне может сказать, - проговорил царевич, насмеявшись, - что это за город, где на троих людей приходится только три глаза!" Царевич высказал правду. Если не считать меня, в нашей делегации было три человека, и все троя с одним изъяном. Буран Тайяпьетра, наш переводчик - имел один глаз; Дзуан, грек, консульский жезлоносец - также только один; и человек, который нес медовое вино, равным образом был одноглазый.
   Получив от царевича, которого мы так потешили своим увечным видом, разрешение удалиться, мы вернулись в город.
   Я в ту ночь долго не мог уснуть и думал, что это за народ, который, двигаясь со своими стадами способен преодолевать такие необозримые просторы. Я вспоминал свой недавний путь из родной Венеции и пытался представить, насколько соотносимыми могут быть тяготы моего путешествия и невзгоды и лишения их походов. Мне казалось малоразумным, что упомянутые сторожевые разъезды ездят группами малым числом по этим равнинам, оставаясь вдали от своих людей на расстоянии добрых десяти пятнадцати, а то и двадцати дней пути. И спрашивал себя, чем же они питаются? И оказалось, что каждый из этих наездников, когда он отделяется от своего народа, берет с собой небольшой мешочек из шкуры козленка, наполненной мукой из проса, размятой в тесто с небольшим количеством меда. Если у них не хватает дичины - а ее много в этих степях, и они прекрасно умеют охотиться, употребляя преимущественно луки, - то они пользуются этой мукой, приготовляя из нее род пития; этим и обходятся.
   Однажды, я спросил у одного из них, что же они едят в степи, он тут же задал мне встречный вопрос: "А разве, кто-нибудь умирает от того, что мало ест?", - как будто бы говоря: "Иметь бы мне лишь столько, сколько нужно, чтобы слегка поддержать жизнь, а об остальном я не забочусь".
   Но вернемся к тому, на чем я остановился. После отъезда царевича начал подходить народ со стадами. Сперва шли табуны лошадей, потом появились верблюды и волы, позади них стада мелкого скота. Это длилось в течение шести дней, когда в продолжение целого дня - насколько мог видеть глаз - со всех сторон степь была полна людьми и животными: одни проходили мимо, другие прибывали. И это были только головные отряды; отсюда легко представить себе, насколько значительна была численность людей и животных в середине войска.
   Мы все время стояли на стенах (ворота держали запертыми) и к вечеру просто уставали смотреть. Поперечник равнина, занятой массами этих людей и скота, равнялся ста двадцати милям. Все это походило на некую паганею. А "паганея", да будет известно, это греческое слово, которое означает большое столпотворение на охоте. Да только, греческая паганея по сравнению с тем столпотворением, которое я наблюдал, была, что камушек в сравнении с горою.
   Когда прошел весь народ, в небе еще два дня стояла непроглядная пыль, так что не было видно солнца, и лучи его не доставали земли. Консул позволил открыть ворота, и я сразу пустился на пескъеры. Добравшись до первой же тони, обнаружил, что взята вся рыба - как соленная, так и несоленая. А за зиму, надо заметить, мои работники наловили немалый запас, преимущественно осетров и рыбы таких сортов, какие у нас не употребляются в пищу; и заготовили немало икры. Меня обокрали подчистую, и подчистую смели всю соль, до того, что не осталось и крупицы. Татары унесли даже доски от бочек, вероятно, для того чтобы приспособить их к своим телегам. Они разломили три мельницы для размола соли, так как в них внутри имелись железные стерженьки, которые они взяли. Тоже самое, что причинили мне, постигло решительно всех, даже Дзуана да Валле. Узнав, что приближается тот самый царевич, Дзуан да Валле на своей тони велел вырыть большую яму и сложить туда до тридцати тачек икры; затем велел забросать яму землей, а сверху - чтобы не было заметно - поджечь дрова. Однако, они татары заметили маскировку и не оставили ему ровно ничего.
   Искать правосудия я не стал, потому что говорили, что воины татарские люди бесшабашные и ко всему, что попало в их руки, относятся, как к своей добыче. Я принужден был, молча, снести обиду. Как бы ни было, но я опять потерял все, чему были посвящены мои труды. "Это ли не знак, - подумал я тогда, - бросить дело, которое, как явствует, не имеет выгод. Пуститься за царевичем и вступить в составе его войска в намеченное сражение. Множество юношей моих лет шли в его отрядах - я видел их лица, когда волна за волной войско проходило под стенами Таны. И на лицах их было счастье. С оружием в руках на боевом коне добыть себе славу и богатство, как это принято у татарского народа. Это ли не достойная участь для благородного юноши?" Но по счастью и тогда в нежном возрасте мне хватило разума и хладнокровия отвергнуть свои легкомысленные, пусть и возвышенные, порывы. Не подобает венецианцу, тем более, когда он знатного происхождения, препоручать свою жизнь и будущность семьи в руки капризной фортуны, произвола военной удачи и всяческих иных случайностей, которые подстерегают в баталиях и везде на поле боя. Всякому цивилизованному человеку, а пуще тем из людей, кто носит звание гражданина Венеции, доподлинно известно, что война скорее верный путь к разорению, нежели к обогащению, и то что, пока двое глупцов бьются, не ведая в какой из дней оборвется их путь земной, третий - наделенный разумом - занимается тем, чем пренебрегли первые: с выгодой для себя доставляет воюющим сторонам все то, без чего человеку, как божьей твари не дано прожить.
   Я остался в Тане и, преодолевая нетерпение, продолжил свои обычные занятия.
   Сражение между смертельными врагами произошло в двухстах милях к северо-западу. Царевич Кичик-Мухаммед и эмир Науруз были побиты и с остатком своей орды бежали в Таврику, и с полуострова морем переметнулись к туркам.
   А месяц спустя начали подходить победоносные войска хана Тохтамыша. В середине апреля они вышли к Дону и переправлялись через реку в течение трех дней: всем своим многочисленным народом, с телегами, со скотом, со всем имуществом.
   Поверить тому, как татары одолевают водную преграду (а река к тому времени частью освободилась ото льда) удивительно, но еще более удивительно самому увидеть это!
   Они переправлялись без всякого шума, с такой уверенностью, будто шли по земле. Способ переправы таков: начальники посылают своих людей вперед и приказывают им сделать плоты из сухого леса, которого очень много вдоль рек. Затем им велят делать связки из камыша, которые прилаживают под плоты и телеги. Таким образом, они и переправляются, причем лошади плывут, таща за собой эти плоты и телеги, а обнаженные люди помогают лошадям.
   Спустя месяц после увиденной мной переправы я отправился по реке на тони и встретил такое количество брошенных плотов и фашин, которые плыли по течению, что мы едва смогли пробиться. И по берегам я видел много брошенных переправочных средств. Когда мы прибыли на тони, то обнаружили, что здесь был нанесен вред гораздо больший, чем тот, о котором я уже писал.
   После того, как войско преодолело реку, она стало двигаться на восток, вытянувшись во фронте с севера на юг больше чем на сто миль. И продвигалось бесконечным потоком мимо Таны почти что месяц. Все это время я сидел у себя дома и не покидал города.
   В один из дней явились ко мне несколько жителей Таны и сказали, чтобы я шел на стену, что там какой-то татарин желает говорить со мной. Я отправился туда и увидел у ворот черного от пыли наездника на таком же черном коне. Он единственно белым, что имелось на его перепачканном лице - белками глаз - таращился на возвышавшуюся над ним сторожевую башню. "Не кажется ли тебе эта вещь замечательной? - обратился я к нему с вопросом. - Это искусство каменной кладки венецианских мастеров". Татарин, а он был молод, моих же лет, в дорогих доспехах (я заметил это под слоем пыли), с богатым оружием (рукоять его меча была усыпана каменьями), и конь под ним, хоть и в грязи, но резвый и без сомнения благородных кровей; так этот татарин (несомненно, высокого звания) в ответ на мои слова только глянул на меня заносчиво и, пропустив мое замечание мимо ушей, спросил: не я ли франкский купец Иосафато Барбаро, по прозвищу Юсуф, знаток каменьев и тот, кто в будущем напишет книгу о путешествии в Иран? Он так и сказал: "в будущем напишет книгу". Это меня, надо признаться, позабавило. Я ответствовал ему с дружелюбием, не взирая на его высокомерный тон: "Иосафато Барбаро это я. Я родом из Венеции, и я, вправду, разбираюсь в драгоценных камнях. Но о каком путешествии говорит мне благородный воин, если я о нем даже не помышляю? И книги мне писать, пока не приходило в голову, и вряд ли когда-нибудь придет. Хотя, кто знает, что уготовано нам Господом Богом?" Татарин нетерпеливо взмахнул рукой, призывая меня к молчанию.
   - Если ты тот, за кого себя выдаешь, - крикнул воин, удерживая под собой столь же нетерпеливого коня, - то знай, что встречи с тобой ищет мой предводитель!
   - А кто твой предводитель? - поинтересовался я.
   - Узнаешь. Он прибудет после захода солнца. Готовь угощение, франк! - сказав это, татарин развернул коня и умчался прочь.
   Я же, проводив его взглядом, отправился к консулу и испросил разрешения впустить моих гостей.
   Вечером, как было обещано, ко мне нагрянули гости. Было их трое: давешний молодец, с ним еще один воин, также в молодых годах, и тот, кто представился: "Сардар Эдельмуг". Последний был высок ростом, статен, сухопар, с живым и благообразным лицом, что редко встречается среди татар. И не вполне он был татарин по виду: полутатарин, полуперс - не разберешь. Щеки у него были чисто выбриты, хотя большинство татар бритвой не пользуются, не оттого, что носят бороду, а оттого что им нечего отпускать и нечего сбривать - лица у них до старости чистые, как у детей или женщин.
   Кроме меня и моих гостей на ужине присутствовали и приглашенные мной земляки-венецианцы, а именно: Дзуан да Валле, Катарин Контарини, Франко Корнарио, Моизе Бон и Бартоломео Россо.
   Устроились все на полу, пренебрегая стульями, как это принято у татар, и стали есть со скатерти, именуемого у этого народа дастарханом.
   Гостям было оказано много чести. Мой повар приготовил фазана, которого сам же отловил силками в зарослях за городом. Приготовил по особенному рецепту, который, как мне известно, используется только у нас в Венеции. Сначала он обжарил фазана на вертеле, затем поместил в котел и придал томлению в чесночном соусе, затем приправил зелеными оливами и в конце сдобрил тушеной спаржей. Кроме того на стол была выставлена рыба разных сортов и икра от осетров с моих пескъер. Запивались эти яства вином, доставленным из родной Венеции.
   Эдельмугу все очень понравилось, и в особенности вино, на которое он налегал без всякой меры. Одним словом он пробыл у меня два дня, и все пил. А собираясь уходить, он сказал, что желал бы, чтобы я оправился вместе с ним, что он стал моим братом, и что везде, где он будет рядом, я смогу путешествовать в полной безопасности. Он сказал еще кое-что об этом моим землякам, из которых не нашлось ни одного, кто бы ни подивился его словам.
   "Иосафато, эти татары влюбляются в тебя сразу, как только тебя увидят, - воскликнул Дзуан да Валле. - Этот заявляет, что он брат тебе. Может быть, и вправду так? Может быть, ты не вполне венецианец? Может быть, твоя мать в молодости зналась с татарами? Спроси, кто его отец? Может статься, что это наш коммеркиарий Хаджи Дохут. Тогда все становится понятным, и главным образом то, почему Хаджи Дохут тебя так любит. Старик желает обласкать тебя за все упущенные годы".
   Эти непристойности говорились на итальянском языке, на котором сардар Эдельмуг, разумеется, не понимал ни слова. Он улыбался шуткам и добродушно кивал головой, чем приводил моих соотечественников в неописуемый восторг. Но как бы они не потешались, от меня не укрылось, то, что каждый из них в тот миг питал ко мне зависть, которую не в силах был скрыть. Внимание и ласковое обращение и особенно прощальные слова моего нового знакомца Эдельмуга, того кто носил титул "сардар", и кто, без сомнения, был знатного происхождения, и, что виделось явственно, обладал властью повелевать в среде татар, значительно возвысили меня в глазах окружающих и должны были еще больше укрепить мое положение в Тане. Истинно, мне везло с татарскими вельможами. Не знаю в силу каких причин, но везло, несомненно.
   По поводу приглашения в орду я дал Эдельмугу согласие следовать за ним.
   Мы выехали из города после полудня. И мой новый знакомец был мертвецки пьян, потому что пил до того, что у него кровь хлынула из носа. Когда я говорил ему накануне, чтобы он не напивался, он делал мне какие-то обезьяньи жесты, приговаривая: "Дай же мне делать то, что мне в радость. Где еще в этой глуши я смогу добыть такое!"
   Когда мы спустились на лед, чтобы перейти реку, то я старался держаться там, где лежал снег, а Эдельмуг, по причине опьянения, ехал туда, где брела его лошадь, и попал на место без снега. Там его лошадь не могла устоять на ногах, так как их лошади не имеют подков, и упала; он же принялся хлестать ее плетью (ведь они обходятся без шпор), и лошадь то поднималась, то снова падала. Вся эта штука длилась, быть может, до трети часа. Наконец, мы переправились через реку и подъехали к следующему руслу и прошли его также с огромными затруднениями, все по той же причине. Сардар Эдельмуг до того устал, что обратился к каким-то людям, которые остановились здесь на отдых, и нас приютили на ночь.
   На следующее утро мы вновь пустились в путь, однако, уже без той удали, которую проявили намедни.
   К вечеру второго дня мы остановились на ночлег на берегу маленькой речушки. К этому часу сардар Эдельмуг совершенно протрезвел и пребывал в раздумчивом состоянии, как видится мне, обдумывая свое недавнее поведение.
   Я достал из переметной сумки кое-какие съестные припасы - то, что мне собрал мой услужливый повар - и собрался отужинать со своим новым товарищем. Но он остановил меня и предложил: "Не лучше ли предвосхитить нашу трапезу омовением?" Я признал разумность его слов, конечно, это очень хорошо освежиться в реке, смыть дорожную пыль, которая пристала к лицу и телу за два утомительных дня путешествия, и еще прежде чем вкусить даров, ниспосланных Господом, прочесть молитву в его хвалу.
   Мы направились к берегу. Там я живо ополоснул водой лицо, шею и руки по локоть, закатав рукава, и утерся краем кушака, который взял в привычку носить по татарскому обычаю. Эдельмуг же разоблачился по пояс, стянул сапоги, закатал шаровары выше колен и, присев у самой воды, начал проделывать то, что у нас не принято, и то, что непосвященному в магометанские нравы человеку может показаться удивительным. Сначала он смочил кисти рук. Причем аккуратно, не разбрызгивая воду, будто она драгоценность. Затем зачерпнул пригоршней одной ладони из реки и, приподняв руку, струйкой пустил воду по локтю. То же проделал с другой рукой. Затем круговыми движениями ладоней от подбородка к вискам умыл лицо, и большими пальцами описал полукружья за ушными раковинами. После того поковырялся мизинцами в ушах - склонив голову на бок, сначала в одном ухе, потом в другом ухе. Затем вновь зачерпнул из реки и втянул воду носом - поочередно, одной и другой ноздрей - и выпустил ее обратно через разинутый рот. Потом пополоскал горло, шумно булькая водой, и сплюнул. После чего приступил к ногам: вычистил ступни и икры, до колен. В конце смущенно оглянулся на меня и пошлепал босыми ногами по воде, забираясь в гущу камышей. Там, как мне представляется, он вознамерился провести тайную часть омовения.
   Я не стал его дожидаться и пошел к тому месту, где стараниями слуг Эдельмуга был обустроен наш привал.
   Нарубив камыши, они собрали подстилки на подобии матов и соорудили очаг, на котором в котелке закипала вода. Я удобно расположился на одной из них и, снова выложив из сумки припасы, принялся ждать Эдельмуга.
   Тут из тальника вышел тот татарин, с коим я имел беседу у ворот Таны (его, кстати, звали Искандер). Он нес в руках тушки трех пойманных щеглов. "Где же ты это раздобыл, Искандер?" - поинтересовался я. А он ответил: "В мире сотворенным Всевышним всегда есть, чем поживиться", и указал взглядом на тальник, из которого вышел. "Но каким образом? - изумился я. - Не голыми же руками ты их выловил ". - "В мире Божьем есть все, - усмехнулся татарин, - и даже хвост у моей кобылы", - и, разжав ладонь, показал мне силки из конского волоса.
   Вместе со своим товарищем Искандер быстро ощипал и выпотрошил тех птиц. Они развели костер и на вертелах, сделанных из ивовых веток, принялись поджаривать жирную дичь. Тут вернулся Эдельмуг. Щеглы к тому времени были готовы, и аромат жаркого нестерпимо щекотал мне ноздри. Один из татар поднес жареных птиц завернутыми в широкие листья подорожника.
   Устроившись подле меня, Эдельмуг сказал: "Мы не в том месте, где я смог бы оказать тебе честь и проявить обходительность, которых ты заслуживаешь, но удовольствуемся тем, что есть и, что даровал нам Господь Бог". Тут он одну тушку отдал мне, вторую взял себе, а третью оставил двум своим слугам. Мы славно отужинали в тот день.
   Когда воины Эдельмуга подали отвар из проса в качестве напитка, сардар Эдельмуг обратился ко мне с вопросом:
   - Скажи, Юсуф, давно ли ты в городе Тана? И как давно ты покинул свой дом?
   Я ответил ему, что уже почти год, как я оставил родину и все это время пребываю в здешних краях.
   - Чем же ты здесь занимаешься? - полюбопытствовал татарский вельможа.
   Мне очень не хотелось признаваться в своем малопочетном занятии, и я сказал загадочно:
   - Я управляю пескъерами.
   Разумеется, Эдельмуг не знал этого итальянского слово, и он потребовал разъяснений.
   - Пескъера - это рыболовное хозяйство, - ответил я. - Я занимаюсь добычей и заготовкой рыбы, - и покрылся краской.
   Эдельмуга мое юношеское смущение только позабавило.
   - А разве у тебя на родине нет рек, в которых бы водилась рыба? - спросил он с улыбкой. - Стоило ли уезжать так далеко от дома, чтобы в чужих реках ловить чужую рыбу? Тем более, как мне показалось, тебе не очень-то нравится это дело.
   - У меня на родине довольно рыбы, - возразил я татарскому вельможе. - Ее ловят и в реках и на море. Только во всякой реке и во всяком море обитает своя рыба. А для стола моих соотечественников-венецианцев, чей изысканный вкус известен во всем мире, не достает тех сортов, которыми богаты здешние воды. Что же касаемо моего отношения к рыбному промыслу, то я скажу так, как говорят у нас, поучая отроков: "Не дело делает мужчину достойным, а достойный муж облагораживает трудом своим всякое начинание. И всякое дело стоит ровно столько, сколько сил ему отдано". Рыболовный промысел ничуть не хуже любого другого занятия.
   Эдельмуг поморщился, так, словно в рот ему залетела муха. Меня это, признаться, задело: ни мое красноречие, ни мой юношеский пыл, с которым я ораторствовал, ничуть не убедили моего собеседника, даже хуже, вызвали у него еще большую иронию.
   - Тогда скажи мне еще, чистосердечный Юсуф, - обратился сардар Эдельмуг с новым вопросом, - Отчего люди ваши, если не весь народ, то большая его часть, не желают оставаться дома и там облагораживать свои домашние дела? Отчего все, как один рвутся к нам, и добрую половину своих дней проживает вдали от родного крова?
   - Вы спрашиваете о моих земляках-венецианцах? - уточнил я вопрос. - Или в целом про жителей Европы?
   - Я спрашиваю про людей, именующих себя франкскими купцами.
   - Франкских купцов великое множество, - ответствовал я. - И все они из разного теста. Но если вы все же имеете в виду купцов венецианцев, то вы сами ответили на свой вопрос. Народ Венеции - это люди торговой закваски. Мы вдыхаем дух коммерции с первым глотком воздуха, как только выходим из утробы матери. Вся наша жизнь построена на купле-продаже. А всем известно, что самой доходной из всех видов торговли является торговля морская. Вот мы и отплываем от родных берегов за далекие моря, чтобы преуспеть в деле, которое предписано нам от рождения.
   - Мы тоже уходим в далекие края, - признался сардар Эдельмуг, - оставляем родной кров. И делаем это с той же целью: чтобы преуспеть в деле нам предписанном от рождения. Но наше дело - война и походы. Войны заканчиваются, и мы возвращаемся домой. Вы же не видите родных мест годами, большую часть жизни неотлучно проживая на чужбине. Не скучно ли вам без близких и домочадцев? Как же ваши сердца не разрываются от тоски и печали?
   - Я уже говорил вам, что оставил свою родину только год назад, и мне сложно судить, что творится в сердцах моих земляков опытных негоциантов, которые, как вы справедливо отметили, по полжизни проживают вдали от родных берегов. Но скажу вам, что за прошедший год я испытал такую меру тоски, что сам удивляюсь, как мое сердце еще не разорвалось. Не было дня, чтобы я не вспомнил мою прекрасную Венецию, и не было ночи, чтобы мне не приснился родимый дом.
   - Отчего же ты не вернешься туда, о чем томится сердце? Или же твоя родина бедна и там нечем кормиться?
   - Думается мне, что вы спрашиваете все-таки не о Венеции, а о прочих странах и городах Европы. Если так, то вы правы: жизнь в Европе такая, что ее можно сравнивать с Хаосом, из которого бог Саваоф сотворил когда-то наш мир. Там нет и, возможно, никогда не будет порядка и благополучия. Что же касается моего родного города, то он, на мой взгляд, есть прекраснейший из городов во всем мире. Всякий, кто хоть раз побывал в Венеции и видел ее хотя бы мельком, не раздумывая, подтвердит мои слова.
   - Чем же замечателен ваш город?
   - Венеция есть собрание всевозможных достоинств и совершенств. Все, что есть замечательного в мире, собрано в Венеции.
   - Что к примеру?
   - Да хотя бы башня собора святого Патрика. Он покровитель нашего города. Эта башня тянется ввысь тридцать футов!
   - Сколько это будет в локтях? - спросил Эдельмуг.
   Я сказал ему, и он признал справедливость моих слов.
   - Это очень высокая башня, - согласился он. - А видел ли ты Ак Сарай в Кеше?
   - Нет, - ответил я. - Я и про город такой не слышал.
   - Это родной город нашего Повелителя.
   - А кто у вас повелитель?
   - Наш Повелитель величайший из людей. А Ак Сарай величайший из дворцов мира. Его портал имеет в высоту сто пятьдесят локтей.
   - Сто пятьдесят? - я перевел локти в футы и подивился. - Быть такого не может!
   - Ты должен мне поверить, дорогой Юсуф, - заверил Эдельмуг, - потому что я никогда не лгу, - и усмехнулся. - Что еще замечательного в вашем городе?
   - У нас самые замечательные дворцы, - запальчиво ответил я. - Может быть, они не самые высокие, но их строят из особого камня, который особым образом обжигают в печах. И кладут их лучшие мастера кладки. Их искусство непревзойденно!
   - Неужто?
   - Твой Искандер имел случай полюбоваться их работой.
   Искандер удивился:
   - Когда?
   - Когда дожидался меня, стоя у ворот и осматривая башню над входом.
   - Я осматривал башню, но не любовался, - возразил мне Искандер. - Я дивился тому, на что понапрасну потрачены силы.
   - Но я видел, как ты смотрел. Ты глаз не мог оторвать! И почему понапрасну?
   - А к чему это башня? - спросил Искандер, и сам же ответил. - Строится тот, кто прячется. А прячется тот, кто боится. Да только башни, какими бы они ни были, не смогут уберечь тех, в ком поселился страх. Вот я и дивился, зачем надо было строить бесполезную башню.
   - Ты заносчив, Искандер, - меня задели не столько сами слова, как тон, с которым они были высказаны. - Ты не видишь разницы между обычаями своей страны и нашей жизнью. Мы торговый народ, и мы не прячемся, а сберегаем за стенами крепостей свое имущество.
   - В этом-то вся соль, - заметил Эдельмуг. - Между нами большая разница. Но есть и общее.
   - Что?
   - Я видел, как зажглись твои глаза, - сообщил Эдельмуг и глянул на меня со всей приветливостью и так, словно призывал меня не горячиться. - Когда ты отстаивал свой город, они засветились так, как светятся глаза у воина, когда он врубается в схватку.
   Он обернулся к своим товарищам, будто призывая их в свидетели, и те дружно закивали в ответ.
   - Ты воин, - заявил Эдельмуг. - Ты вел себя, как прирожденный воин. Пусть ты отстаивал свой город только на словах, но, я думаю, что, если бы тебя подразнить еще немного, ты бы набросился на нас с мечом.
   Товарищи Эдельмуга снова закивали головами. А Искандер даже улыбнулся - без всякой издевки, а, наоборот, с ободрением.
   - И если твои соотечественники подобны тебе, - продолжил Эдельмуг, - то вы подобны нам. Вы, как и мы покидаете дома, чтобы с успехом выполнить то, в чем видится вам предназначение жизни. Это общее. А разница в том, что мы воюем кровью, расплачиваемся жизнями своих врагов, а если цена высока, то собственною жизнью, а вы воюете деньгами. Если наша слава это победы, то ваша измеряется прибылями и барышами. Если мы завоевали мир силой своего оружия, вы пытаетесь его завоевать, торгуя.
   Эдельмуг умолк, но было видно, что он еще не все сказал. Он задумался, а потом и вовсе сник. С грустью в голосе он завершил начатую речь:
   - Теперь я понимаю, отчего нашего Повелителя так заинтересовали франкские купцы. Он хочет научиться у вас тому, в чем преуспели вы - завоевывать мир не кровью, а деньгами.
   Эдельмуг сказал, и товарищи вслед за своим предводителем также погрустнели.
   - А кто ваш повелитель? - нарушив затянувшееся молчание, повторил я свой прежний вопрос.
   - Величайший из людей. Я тебе уже говорил об этом.
   - А как его зовут? - не унимался я.
   - Его имя известно всем.
   - Это Тохтамыш?
   Сначала Эдельмуг и его товарищи только посмотрели на меня. А потом вдруг все разом загоготали, причем взахлеб. Я смотрел на них и не мог взять в толк, что их так развеселило. Они продолжали смеяться даже тогда, когда мы укладывались спать - вдруг вспомнят, и давай смеяться. Так и смеялись, пока не уснули.
   К вечеру следующего дня мы подошли к месту, где находилась ставка хана. Здесь Эдельмугу было оказано много чести. Ему дали всего, что только там было: и мяса, и хлеба, и молока, и многое другое, так, что у нас ни в чем не было недостатка.
   Я вместе с Эдельмугом пробыл в орде общей сложностью более месяца. И за этот срок в силу своей любознательности и непоседливости сумел узнать этот народ так, как доселе, возможно, не удавалось еще никому, допускаю, что единственно соотечественнику моему Марко Поло, который жил за сто лет до меня и многие годы своей жизни провел при дворе императора Хубилая, допускаю, что ему удалось узнать татарскую жизнь также досконально, как и мне. Мой предшественник написал книгу о своих путешествиях, и я по его примеру мог бы написать объемные тома, если бы мне хватило терпения и сочинительского дара шаг за шагом, слово за словом излагать на бумаге все увиденное. Но боюсь, что, как Марко Поло не хватило доверчивой аудитории, также и мне будет отказано в доверии моим читателем, и многое из того поразительного, что я мог бы поведать, будет воспринято, как выдумка, а меня самого заклеймят позором, как вруна и фантазера. Поэтому я оставлю в стороне самые необыкновенные вещи, которые я имел возможность наблюдать, и ограничусь в изложении только теми сущностями, которые, как я допускаю, вполне уложатся в привычные представления моих читателей.
   Начну с того, что большинство жителей Татарии - люди магометанской веры. Их вера пришла к ним во времена некоего императора Узбека. А до того всякий мог придерживаться той веры и того обычая, которые ему нравились, поэтому были и такие которые поклонялись деревянным и тряпичным истуканам и возили их на своих телегах. И даже поныне язычники еще встречаются в орде. Поэтому поводу скажу, что однажды я увидел опрокинутую деревянную миску. Подошел и, подняв ее, обнаружил, что под ней было вареное просо. Я обратился к одному татарину и спросил, что это такое. А он ответил, что это положено язычниками. Я спросил: "А разве есть язычники среди этого народа?" Он же ответил: "Хо-хо! Их много, но они скрываются". Из этого следует, что не все из тех, кто читает молитвы во славу аллаха, делают это с искренностью.
   Но сие явление, наверно, единственное, в чем народ татарский проявляет двуличие. Во всем остальном татары народ прямодушный и открытый. Из тех, кого очень хорошо иметь друзьями, и очень плохо - в стане врагов.
   В их среде есть люди всех четырех сословий, известных у нас в Европе, а именно: люди духовного сословия - это имамы, шейхи (то есть предводители орденов, преимущественно нищенских), кази и хазреты (то есть святые); люди военного сословия - они носят титулы эмир или найон (предводитель десятитысячного отряда), сардар (тот, у кого под рукой несколько таких отрядов), бек (предводитель тысячи или сотни), тархан (герой, которому за особое мужество представлен пожизненный пенсион), бохадур или батыр (воин, отличающийся особенной силой и отвагой); люди торговые и ремесленники - водители караванов, перекупщики, рыночные торговцы, менялы, но нет среди них тех, кто занимается морской торговлей, и нет среди них ростовщиков; земледельцы и скотоводы - земледельцев меньше, все больше скотоводы, и исключительно те, кто водит стада за травой. А вот, что касается рабов - нет их среди них в помине; есть кулы, но это скорее слуги, чем рабы.
   Из всех сословий самую большую долю составляют люди военные. Они в высшей степени храбры и отважны. И некоторые из них при особо выдающихся качествах, как я уже отметил, именуются "бохадурами" или "талубохадурами", что значит "безумный храбрец". Эти богатыри имеют одно преимущество: все, что они бы ни совершили, даже если это в известной мере выходит за пределы здравого смысла, считается правильным, потому что раз это делается по причине отваги, то всем кажется, что богатыри просто занимаются своим ремеслом. Среди них есть много таких, которые в случаях военных схваток не ценят жизни, не страшатся опасности, но мчатся вперед и, не раздумывая, избивают врагов, так что даже робкие при этом воодушевляются и превращаются в храбрецов. Прозвище их мне кажется весьма подходящим, потому что я не представляю себе отважного человека, который не был бы безумцем. Разве, по-вашему, это не безумство, когда один отваживается биться против четверых? Разве не сумасшествие, когда кто-нибудь с одним ножом готов сражаться со многими, да еще вооруженными саблями?
   Это то, что касается воинства. А вот по поводу другой стороны их жизни - скотоводства. Скажу, что народ этот находится в постоянном движении. Он движется туда, куда идут их стада. А стада идут за травой. И когда они по кругу возвращаются туда, откуда начали движение, то оказывается, что за время круговращения там выросла новая трава. И народ со стадами идет по второму кругу. Итак, из поколения в поколение, в бесконечность.
   Во время движения впереди войска или орды всегда идут сторожевые разъезды. Причем идут по восьми разным направлениям, чтобы со всех сторон разузнавать о возможной опасности, находясь в отдалении от войска на много дней пути и действуя соответственно его нуждам.
   Лишь только правитель остановился, они сразу раскидывают базары, оставляя широкие дороги. Если это происходит зимой, то от множества ног животных происходит величайшая грязь; если же летом, то величайшая пыль. Тут же, после того, как расставлены базары, они устраивают свои очаги, жарят и варят мясо и приготовляют свои кушанья из молока, масла, сыра. У них всегда бывает дичина, особенно же олени.
   В войске есть ремесленники: оружейники, ткачи, кузнецы и другие, и вообще есть все необходимые ремесла.
   Если бы спросили меня: "Они значит бродят, как цыгане?", я ответил бы отрицательно, так как - за исключением того что их станы не окружены стенами - они представляются огромнейшими и красивейшими городами. И жизнь в этих городах протекает такая богатая событиями и столь многообразная по содержанию, что ее допустимо сравнить с жизнью такого города, как скажем Генуя или даже Венеция.
   Что же касаемо их пропитания, то скажу, что кормятся они в первую очередь своими стадами.
   Начну с быков. Это прекрасные и очень крупные животные. Они у них в таком количестве, что их вполне хватает даже на итальянские бойни. Их гонят в Польшу, а некоторую часть через Валахию в Трансильванию; кроме того в Германию, а оттуда уже ведут в Италию. В тех местах быки несут поклажу и вьюки, когда это требуемо.
   Второй вид животных, который водится в их стадах - это высокие мохнатые двугорбые и одногорбые верблюды. Одногорбых они называют "нар". Они пьют их молоко, которое именуется "шалоп", едят их мясо, а из шерсти ткут ковры и шьют одежду. Кроме того они используются у них подобно собакам. Они охраняют их становища и отгоняют от пастбищ волков и других степных хищников. Это очень злые и гордые животные. Их гонят в Персию и продают там по двадцать дукатов, тогда как верблюды с востока идут на тех же рынках по десять.
   Третий вид животных, которых разводит этот народ - огромнейшие бараны на высоких ногах с длинной шерстью и такими хвостами, что некоторые весят по двадцать футов каждый. Я видел подобных баранов, которые тащили за собой колесо, а на нем на доске несли собственный хвост. Салом из этих хвостов татары заправляют пищу. Оно не застывает во рту и очень питательно. Этих хвостатых баранов они называют "джайдар", а хвост - "курдюк" или "думба".
   Но главный вид их животных - это лошади. Нет ничего, чтобы татары любили и ценили больше лошадей. Они не разлучаются с ними ни на минуту. Воссев на них сразу, как только научатся вставать на ноги, они не покидают седла до самой смерти. Их они тоже используют в пищу, причем утверждают, что конина дает им силу, как ничто другое. Забивают они преимущественно жеребцов двухлеток, которых называют стригунами, потому что в этом возрасте лошадям состригают хвосты и гривы. Лошадей у них так много, что их гонят в различные места табунами по пять тысяч и более голов. Причем они могут подобрать весь табун одной масти и одной стати. Обычно купец приходит на пастбище, где гуляют лошади, и говорит пастуху: "Слови-ка мне того жеребчика". И только успевает купец сказать, как петля уже обхватывает шею лошади. Это потому что у пастухов есть особые дубинки с петлей, которыми они и вылавливают своих животных.
   Из кобыльего молока татары делают особенный напиток, который называется у них "кумыс". Он хмелит, и они им часто пользуются.
   Кроме того из пищи у татар достаточно хлеба. Допустимо спросить у меня: "Откуда же у них берется хлеб, если они целыми днями в пути?" - и я отвечу: "Частью хлеб покупают, но большей частью сами его растят".
   Покупается преимущественно пшеница, а растится просо. Около февральского новолуния в орде устраивается клич, чтобы всякий желающий сеять приготовил себе все необходимое, потому что в мартовское новолуние будет происходить сев в таком-то месте, и что в такой-то день таково-то новолуния все отправятся в путь. В указанный срок люди грузятся необходимым, берут нужных животных и направляются к указанному месту, обычно расположенному на расстоянии двух дней пути. Там они пашут, сеют и живут там до тех пор, пока не выполнят всего того, что хотели сделать. Затем они возвращаются в орду.
   Хан поступает со своей ордой так, как мать, отправившая детей на прогулку, и не спускающая с них глаз. Поэтому он объезжает эти посевы - сегодня здесь, завтра там, не удаляясь от своих людей более чем на три для пути. Так продолжается, пока хлеба не созреют. На жатву уходят только те, кто сеял, и кто хочет закупить хлеб.
   Земли там плодородны и приносят урожай пшеницы сам-пятьдесят - причем высотой она равна падуанской пшенице, - а урожай проса сам-сто.
   Так что из всего сказанного можно заключить, что народ там зажиточный и не знает бедности. За время, что я пробыл в орде, я не видел, чтобы хоть, кто-нибудь просил на пропитание. Татарам не ведомо, что есть подаяние. И это не потому, что они скупы и немилосердны, а оттого, что нет среди них тех, кто бы принял милостыню. По их представлениям, если кому чего не хватает, то это следует добыть. А как добыть, для того каждый мужчина в орде знает верное средство. Помимо, перечисленного мной выше, этот народ кормится еще и войной. И война, скажу, чтобы внести полную ясность, их первейшая кормилица. Татары рассуждают так: "Пусть ты самый бедный во всем народе, но возвратись из похода, если только не сложишь головы, ты привезешь добычу, которой хватит и на обзаведение семьей и на хозяйство".
   Вообще народ татарский необычайно воинственный, и в деле войны, надо заметить, им по большей части сопутствует удача. Вся их жизнь с малолетства построена на воинском уставе. А весь их быт устроен так, что в полной мере способствует приобретению их отроками и юношами военных навыков.
   Еще надо отметить, что татары прекрасные наездники. И юноши и девушки у них в седле с самого рождения. Еще не выучившись толком ходить, они уже знают, как управлять лошадью. Поэтому со всей ответственностью заявляю, что в искусстве верховой езды им нет равных в целом мире.
   У них есть вид игрищ, который они называют "бойга", иначе "козлодрание". Суть ее в том, что играющие разделяются на два противоборствующих отряда, кои держат целью овладение тушей козла и донести ее до установленного места. Причем козел тот, а иногда баран бывает, весьма значительного веса. Так представьте же, какую силу надо иметь в пальцах и руках, чтобы вырвать тушу у соперника и суметь удержать. И самому удержаться в седле при этом, потому что, как только кто-то завладеет тушей, того тут же, набросившись со всех сторон, норовят скинуть на землю. И еще тот, кто владеет козлом, никогда не закидывает тушу поперек седла. Он прячет ее под брюхом лошади, чтобы противники не могли до нее дотянуться. И все это проделывается на полном скаку. И что примечательно, игра предвосхищается криком "баста". У нас со словом "баста" все заканчивается, а у них, выходит, наоборот - только берет начало.
   Я наблюдал эту игру вместе с сардаром Эдельмугом и его товарищами. Мне было предложено принять участие в состязании, но я благоразумно отказался, потому как сознавал, что моя верховая выучка против искусства татарских наездников не стоит ровным счетом ничего. Меня бы вышибли из седла при первом же столкновении, и потом еще затоптали бы копытами своих злых коней.
   А вот когда началось второе состязание, я оставил зрительское место и включился в число участников. Эта игра была более деликатного свойства и состояла в том, чтобы догнать одну из девушек, которые летучей стаей неслись по равнине, догнать и поцеловать ее.
   Я включился в игру в первую очередь, потому что мне показалось, что состязание с девушками не так безнадежно, как с татарскими мужчинами, и во вторую очередь потому, что мне уж больно приглянулась одна из прелестных наездниц. Она несколько раз прогарцевала мимо наших мест и один раз очень дерзко окинула меня надменным взглядом, а потом, отдалившись от нас, оглянулась на меня и усмехнулась прелестными устами. Такой вызов я не мог не принять. Я вскочил и побежал к своему коню. И помню, Эдельмуг прокричал мне в спину: "Поймаешь - целуй в губы, не стесняйся. Ты ей приглянулся, Юсуф!" А его товарищи засмеялись.
   И вот я в седле, а прекрасная амазонка мчится прочь от меня. И видно прав был Эдельмуг - я ей приглянулся - потому что, проскакав полмили, девушка вдруг замедлила ход и тем дала мне возможность догнать себя. Я поджался своим конем к брюху ее лошади и потянулся, чтобы обхватить ее. Но вышло так, что мой конь мчался быстрее ее кобылы, и когда руки мои обхватили ее плечи, мои ноги, вдетые в стремя, унесло вперед моей обгоняющей лошадью. Я потерял седло и заскользил по спине коня. И рухнул бы наземь, если бы девушка не подхватила меня за шиворот. Она взнуздала свою лошадь и мигом нагнала мою, и ловко вернула меня в утерянное седло.
   Когда я поднял на нее глаза, желая выразить признательность, то обнаружил, что она смотрит на меня с искреннейшим изумлением. Видно она не могла взять в толк, отчего я так плохо управляюсь с лошадью. Меня, признаться, смутил ее взгляд. Тем более я не знал, как во второй раз решиться на поцелуй, ведь мы по-прежнему неслись на полном скаку. По причине смущения и нерешительности я жестом предложил ей самой перебраться ко мне. Объясню: по правилам игры после поцелуя юноше следует пересадить девушку в свое седло и умчать ее туда, где он сможет сделать все, что предписано нам естеством. Разумеется, после этого он обязан будет жениться. А девушке, разумеется, предписывается сопротивляться, с тем чтобы сберечь свою невинность.
   Я рассуждал так: если девушка дала мне возможность догнать, если не дала мне слететь с коня, то почему бы ей и дальше не способствовать моим намерениям, тем более что ее намерения, по всей видимости, сходятся с моими. Почему бы ей самой не перелезть в мое седло и тем самым облегчить мне задачу.
   Мое предложение еще больше изумило девушку: ее раскосые глаза аж округлились. Однако, помешкав немного ради приличий, она решилась. Ловко соскочила со спины своей кобылы и опустилась на спину моего коня, позади меня. И крепко вцепилась в мой пояс.
   Я остался очень доволен ее содействием. Сожалел об одном, что она не уселась спереди. Так бы я без помех смог исполнить предписываемый поцелуй и все прочее.
   Я начал высматривать место, куда бы направить коня. И приметил вдали по берегу реки густые камыши. Туда я и направился. Ударил пятками в бока коня, потому что к тому времени по примеру татар остался без шпор. И когда мой жеребец прибавил шаг, а потом помчался во весь опор, я почувствовал, что отрываюсь от седла, а ноги мои теряют стремя. И следом почувствовал, как девушка тянет меня за пояс. Я обернулся и увидел ее насмешливые глаза и хищный оскал ее полногубой улыбки. В следующий миг она рванула меня так сильно, что я выпал.
   Я рухнул спиной на землю, и уже с земли увидел, как бойкая наездница на моем коне уносится прочь от меня. Она уносилась с торжеством во взоре и с насмешливой улыбкой на губах.
   Падение, кстати, было крайне неудачным: я отбил спину и вывихнул ногу, и это злоключение поставило точку в моем затянувшемся пребывании в орде. А сами игрища поставили точку в долгой стоянке орды. По обычаю татар перед тем, как выдвинуться в поход устраиваются празднества и игрища, играют свадьбы, с тем чтобы юноши, которые возможно не вернутся, оставили после себя потомство. Так вот празднества прошли, игрища закончились, и татарам пора было в дорогу.
   Войско двинулось на север. Там оно должно было соединиться с русскими и вступить в пределы Княжества Литовского.
   Русские начали выдвигаться месяцем раньше. Этот месяц был необходим, чтобы их тихоходное пешее войско успело подобраться к литовской границе. И вот теперь туда же устремилась конная армия Тохтамыша.
   Эдельмуг и его товарищи уходили на войну, а я увечный и несчастный возвращался в Тану. Целый месяц я дожидался этого дня. И вот он настал. Но что толку, если я возвращался к своим пескъерам, к рыбе и ненавистной мне захолустной жизни.
   Сардар Эдельмуг очень тепло попрощался со мной. Он подарил мне кривой татарский меч с сандаловой рукоятью и ножнами, украшенными бирюзою и сказал: "Это не те камни, которые ценятся купцами - на них не заработаешь. Но в этих камнях отражение твоих зеленых глаз. Они принесут тебе удачу. И помни, эта птичка уже зависла над твоей головой. Жди меня". Меня погрузили на повозку, приставили ко мне для сопровождения двух всадников, и мы расстались
   В пути мной овладело горькое чувство разочарования. Спина ныла, боль в ноге не давала покоя, но по сравнению с тем, как мучилась моя душа, страдания телесные были сущим пустяком. И в Тане, куда меня доставили через четыре дня, всю ту неделю, пока я лежал недвижимо в постели, меня не отпускала тоска. Мысль о том, что я, возможно, упустил свой самый значительный шанс проявить, наконец, свои таланты, добиться подобающего положения, обрести славу и богатство, о которых я мечтал, кипящим свинцом расплавляла мне разум и жгучей болью отдавалась в сердце.
   Как товарищ и приближенный сардара Эдельмуга я мог бы находиться в свите хана Тохтамыша. Я имел бы возможность в непосредственной близости лицезреть великого князя. Вблизи августейших особ я мог бы участвовать в битве, которая, несомненно, станет самым ярким событием в жизни всей Азии и Европы, о которой будут говорить при дворах всех правителей, которая, как пить дать, будет обсуждаться в сенате и на Большом Совете во дворце дожей в Венеции. В решающий миг сражения, как это всегда бывает при великом противостоянии сил, когда победа колеблется на острие меча, склоняясь то в одну сторону, то в другую, в ту самую минуту, когда всех охватит отчаяние, а предводители войск и повелители своих народов, и хан Тохтамыш, и великий князь Василий в горячей молитве обратятся каждый к своему богу, моля о пощаде и снисхождении, в этот самый миг я мог бы подсказать отчаявшимся правителям единственно правильный выход из, казалось бы безвыходного положения. Какой-нибудь хитроумный маневр, из тысячи решений изыскать единственно верное, и тем обратить успех дела на сторону союзного войска. В конце концов, я мог бы верхом на лихом коне пуститься вперед, на врага, и своим примером воодушевить растерянных воинов. Мог бы со знаменем в руках повести в стремительную кавалерийскую атаку резервные полки и внезапным ударом опрокинуть наступающего врага и принудить к бегству. Я мог бы получить какое-нибудь ранение, например, от стрелы или копья, и меня выбросило бы из седла. И после битвы, когда оба союзных войска чествовали бы победу, меня отыскали бы под грудой тел раненных и убитых, и я, истекая кровью, предстал бы пред очами обеих самодержцев. Они, роняя слезы благодарности, воздали бы мне хвалу и осыпали бы безмерно почестями и наградами. Возможно, я стал бы большим вельможей при их особах. Возможно, меня одарили бы богатыми поместьями в завоеванных землях. Возможно, я получил бы титул князя или сардара, как мой знакомый Эдельмуг. Все было бы возможно, если бы я не лежал в постели, а находился в войске. Если бы самым легкомысленным образом не пустился бы в погоню за девицей, которая поманила меня одним только взглядом раскосых глаз, а помчался бы за удачей, которая звала за собой влекущими взмахами своих легких крыльев.
   По истечении недели, когда болезнь отступила, и я смог самостоятельно подняться на ноги, мое душевное здоровье против телесного оставалось в удручающем состоянии. Чтобы хоть как-то избавиться от тоски и приступов самоистязанья, я решил вернуться к делам на пескъерах. Пропадал там с раннего утра и до поздней ночи.
   Позже стали доходить первые слухи с мест сражений. Говорили, что в битве под городом Торки князь литовский Ягайло потерпел сокрушительное поражение. И что теперь он с остатками войска спешно отступает к Минску на соединение с армией польского короля Станислава. Говорили, что татарам и русским достались несметные богатства и целые полчища пленных.
   Эти известия повергли меня в такое отчаяние, что я больше не мог продолжать дела на пескъерах. Я снова сказался хворым, чтобы оправдать в глазах семьи Дуодо свое безделье. И теперь целыми днями слонялся по городу и с болезненной жадностью впитывал в себя все пересуды и разговоры о войне.
   А еще через десять дней в Тану из Литвы начали прибывать караваны купцов-перекупщиков. Они доставляли трофеи двух победоносных армий и бесчисленное множество рабов: пленных литовских воинов, их жен и детей.
   После этого мной овладело беспросветное уныние. У меня уже не доставало сил даже на то, чтобы собирать городские сплетни. Я впал в безудержное пьянство. Целыми днями просижывал в еврейской харчевне на рыночной площади и заливал тоску бузой или горькой ореховой настойкой. А когда в меня уже не лезло, просил трактирщика постелить тут же на скамье и засыпал.
   И всегда мне снился один и тот же сон: то, как меня скидывают с седла. Иногда это было в точности так, как произошло в татарском лагере на игрищах. Иногда мне снилось, что я на рыцарском турнире и, с головы до пят закованный в броню, мчусь на боевом коне навстречу своему противнику. Нацелившись в друга копьями, мы стремительно сближаемся. И вот нас отделяет только длина копья. Мой удар соскальзывает по округлостям доспехов противника. А его удар оказывается точным - прямо в грудь. Меня выбрасывает из седла, и я с грохотом и лязгом падаю на землю. Я не нахожу сил подняться на ноги - мешает боль и бремя доспехов. Самостоятельно мне удается только перевернуться с живота на спину. И вот, когда, перевернувшись, я поднимаюсь взглядом от земли к небу, я вижу в вышине над собой своего врага. Он страшно высоко стоит надо мной - на высоту коня. Конь злобно топчет копытами землю перед самым моим лицом, а всадник, отбросив копье, победно поднимает забрало. Я вглядываюсь в открывшееся мне лицо и обнаруживаю, что оно знакомо. Враг снимает шлем, и по его плечам рассыпается копна длинных до пояса волос. Губы его насмешливо кривятся, а в раскосых глазах вспыхивают огоньки. Он рассыпается звонким, девичьим смехом. Таким звонким, что мне закладывает уши. И я просыпаюсь.
   А еще мне снилось, что мы с моим товарищем Эдельмугом идем по весеннему льду. Эдельмуг сильно навеселе, и я тоже в самом беспечном расположении духа. Копыта неподкованного коня Эдельмуга скользят по мокрому льду, и это нас очень забавляет. Ноги коня то разъезжаются, то сходятся, и раз от раза неуклюжая тварь проделывает все более затейливые и замысловатые фигуры, так что мы уже просто покатываемся от смеха. И вот на самой середине реки лошадь под Эдельмугом начинает крутить волчком. И крутит так долго, что мы забываем про смех. А потом кружение делается таким быстрым, что мне становится страшно. А Эдельмуг мне кричит: "Юсуф, останови его!" Я берусь исполнить просьбу моего товарища, тянусь к узде, но поздно. Конь, крутанувшись в последний раз, падает всей своей тушей в лужу, и тонкий подтаявший лед проламывается под ним. Конь и всадник исчезают в образовавшейся полынье. Конь исчезает навсегда, а всадник через некоторое время всплывает. Всплывает и сразу начинает бить по черной, стылой воде. Бьет и таращится выпученными глазами на острые ледяные зубцы пролома. Я же по счастью не теряю самообладания. Перегибаюсь в седле и падаю туловищем под брюхо своего коня так, как это замечательно умеют делать татары, когда во время бойги подбирают с земли оброненную тушу. Падаю и ловко хватаю Эдельмуга за ворот его кафтана. Мой смышленый конь начинает пятиться от края, и я, таким образом, вытягиваю товарища из полыньи на льдину. Вода с Эдельмуга льется ручьем. Он скидывает с себя одежду и запрыгивает на спину моего коня. Обхватив меня за пояс, он всем телом прижимается ко мне, и я спиной чувствую, как его колотит. Я пускаю коня прочь от разлома и на скаку стягиваю с себя беличий камзол. Не оборачиваясь, протягиваю его Эдельмугу. И в эту минуту вдруг ощущаю, что меня отрывает от седла, и я теряю стремя. Оборачиваюсь и обнаруживаю к своему ужасу, что у меня за спиной вовсе не Эдельмуг, а длинноволосая девица. Она хищно скалится и сверлит меня раскосыми глазами. Я вылетаю из седла, а девица, завладев моим конем, уносится прочь. Рухнув на землю, приподнимаюсь и вижу, как конь стремительно уносится к берегу реки, и как каштановые волосы его наездницы треплет ветром. А потом колыхающиеся пряди превращаются в крылья, и девица, оторвавшись от седла, взмывает в небо. И начинает кружить в вышине. И оттуда с высоты манит меня крылом. Манит и хохочет. Манит и все выше, и выше поднимается в небо. И все громче и громче хохочет.
   От этого страшного хохота я просыпаюсь. И чтобы избавиться от ужасов посетивших меня во сне, вновь принимаюсь пить.
   Мои земляки и товарищи не раз навещали меня в харчевне. Одни пытались составить мне компанию и дружеской беседой хоть как-то развеселить меня. Другие пробовали усовестить. Они пеняли мне на то, что не подобает почтенному венецианцу и отпрыску знатного рода изо дня в день прозябать в грязной корчме и губить себя беспробудным пьянством. И те и другие тщились хоть на ночлег препроводить меня домой.
   А однажды заявился сам сеньор Дуодо с домочадцами и после долгих увещеваний заявил, что если я немедленно не покину "этот вертеп" и, вернувшись в дом, не верну себе "божий вид", и что, если я с завтрашнего утра не соблаговолю приступить к делам на вверенных мне пескъерах, то мне тогда очень сильно придется пожалеть об этом.
   "Да будет вам известно, юноша, - изрек сеньор Дуодо, - что ваше неблаговидное поведение уже сослужило вам дурную службу: со вчерашнего дня вам отказано от места советника при особе консула в Тане и приостановлено начисление причитающегося жалования. А с завтрашнего дня, если не возьметесь за ум, вам будет отказано и в ваших притязаниях на руку сестры нашей Офелии Дуодо. Так что перестаньте валять дурака и оторвитесь, наконец, от бутылки. Пожалейте хотя бы свою мать, если вам не жаль себя. Подумайте, как ее огорчит эта размолвка. Да, подниметесь, в конце концов, из-за стола!"
   В ответ я неожиданно для присутствующих громко рассмеялся. Меня пытаются соблазнить еще одной девицей! - подумал я. Меня хотят еще дальше увести от моей мечты. После узкоглазой смуглянки с сурьмленными бровями мне подкладывают златокудрую, волоокую Офелию. И это после того, как самая прельстительная чаровница, моя птица удачи только-только вырвалась у меня из рук!
   Я смеялся так, словно в меня вселились бесы, и не мог остановиться.
   "Так вот, значит, как вы цените оказанную вам честь! - крикнул мне сеньор Дуодо. - Мы согласились на помолвку сестры нашей с вами, неблагодарный юноша, только из-за уважения к просьбе вашей матери, почтенной сеньоры Франческины, только из уважения к горю, которое ее постигло со смертью вашего отца. С кончиной Антонио Барбаро ваша семья в Совете Венеции потеряла всякий вес. Мы же пренебрегая более выгодными партиями, из чистого сострадания и милосердия, согласились на уговоры сеньоры Франческины, чтобы связать судьбу нашей сестры с вами. Хотя нам с самого начало было известно, что ничего путного вы собой не представляете. Нам очень жаль вашу несчастную мать, но я вынужден объявить, что с этой минуты ранее объявленная помолвка между Офелией Дуодо и вами, сеньор Барбаро, расторгнута! Пеняйте отныне на себя и свое беспутство, и глупость, юноша!"
   "Да, катитесь вы на все четыре стороны! - прокричал я в ответ сеньору Дуодо. - Забирайте свою сестрицу и оставьте меня в покое! Ваша тихоня Офелия, которая только и может, что петь в церковном хоре на воскресной службе, а по вторникам и пятницам ходить на рыбный рынок за мидиями, а в остальные дни пухнуть об безделья и глупо глазеть в окно, не такой уж ценный товар, чтобы я променял на него свою свободу! Род Барбаро один из самых древних и именитых в Венеции, а я своими трудами взнесу его еще выше. Я прославлюсь на весь мир, а вы так и будете извечно возиться с вашей рыбой. Так что проваливайте и не докучайте мне больше".
   Мои слова задели семейство Дуодо за живое.
   "Брат! - воскликнул младший из них, Николо. - Дай, я проучу этого зазнайку!"
   "Оставь его, - посоветовал тому старший Дуодо. - Он сам себя достаточно наказал. Посмотрите, на кого он стал похож - это же пропащий человек!"
   Но Николо ослушался старшего брата. Выхватив из-за пояса нож, он ринулся ко мне.
   - О-го-го! - радостно воскликнул я. - Кто-то хочет драки! - и выпрыгнул из-за стола.
   И в ту же минуту булатный клинок Эдельмуга, сверкнув вороненой сталью, выпрыгнул из кожаных ножен. Увидев сверкающую петлю, которую татарский меч выписал в воздухе, Николо встал, как вкопанный. И в следующий миг удар меча обрушился на ветхий стол. Тот раскололся надвое и со всей утварью, с моим вином и моим ужином обрушился на пол.
   - Точно так же расколется твоя пустая голова, - пообещал я Николо и шагнул к нему навстречу.
   Для верности разрубил и табурет, который встал у меня на пути.
   Замечательный был меч у меня в руках. Рубить им было гораздо ловчее и удобней, чем нашим прямым мечем. И клинок так ослепительно сверкал при каждом взмахе. Руби и любуйся плодами трудов своих. И любуйся блеском стали. И как музыкой наслаждайся свистом клинка секущего воздух.
   - Ну, что, Николо, - сказал я, подступив к порядком перепугавшемуся младшему Дуодо, - Может быть, у тебя найдется, что-нибудь подлиннее того ножичка, которым вы потрошите рыбу?.. Нет?.. Ну, тогда тебе остается одно: пенять на себя, как справедливо заметил твой братец.
   Я вскинул меч, и он завис над самой его головой.
   Николо дурак-дураком, выронил нож и повалился мне в ноги.
   - Иосафато, милый мальчик! - завопил старший Дуодо. - Что же ты делаешь? Опомнись! Не бери грех на душу!
   - Вон! - заорал я. - Прочь отсюда! Чтобы духу вашего здесь не было!
   Семейство Дуодо бросилось к выходу. А Николо сначала отполз, а потом вскочил и первым выпорхнул в дверь. За ним следом удрали и остальные.
   Я стоял посреди харчевни и смотрел, как уносят ноги, утерянные мной родственники, и думал, чем мне теперь заняться, и в эту минуту услышал за своей спиной незнакомый голос:
   - Прекрасный меч.
   Это замечание было сделано по-татарски.
   Я обернулся. В дальнем углу в одиночестве сидел крепко сбитый мужчина средних лет. Облик его не отличался особым благообразием, как впрочем, у большинства татар. Но платье на нем было добротное и даже дорогое. Он пил вино и закусывал мясом. Пережевывая кусок и поглядывая на меня веселыми глазами, он сказал еще:
   - Только зачем ты отпустил этих пугливых забияк? Я ждал, что ты хоть кому-нибудь отрежешь уши.
   Мне понравилась эта мысль, и я улыбнулся ему в ответ.
   - Это мои родственники, - сказал я благодушно. - Просто, я хотел их немного напугать.
   - В этом ты без сомненья преуспел, - заверил меня татарин. - Я думаю, один из них напустил в штаны. Здесь стало дурно пахнуть, ты не замечаешь?
   Я засмеялся.
   - Да, нет же, - возразил я татарину. - В этой таверне всегда так пахнет.
   - Пахнет отхожим местом, - он тоже засмеялся. - Но тогда, почему на дверях написано "харчевня"? Или у евреев все наоборот? Может, они жрут в отхожем месте, а ср-т в харчевне? Может, мы пришли сюда не за тем, чем надо?
   Мы загоготали в два голоса.
   - Но раз уж мы обманулись, - предложил татарин, - притворимся, что мы все еще в неведении: продолжим жрать, невзирая на запах, - он пригласил меня к своему столу. - Тебя, кажется, оторвали от трапезы, - татарин указал взглядом на разгром, который я учинил. - Не согласишься ли ты разделить со мной мой скромный ужин?
   Я согласился с радостью.
   Появился трактирщик. Татарин злобно шикнул на него, и тот сразу же исчез.
   - Меня зовут Жамбо, - представился мой новый знакомец. - Я из рода Тома.
   - А меня зовут... - начал, было, я, но татарин прервал меня.
   - Знаю я, как тебя зовут, - заявил он. - Ты Юсуф, но твои земляки называют тебя Есафата. Ты из рода Барбаро.
   - Верно, - согласился я и удивился. - Но откуда вам это известно?
   - Это известно не только мне. Это известно всем, кому надлежит знать про это.
   - А кому надлежит?
   Странный оборот принимала беседа.
   Татарин ответил:
   - Про это я не могу сказать. Я не знаю всех, кто посвящен в твое дело. Но думаю, что нас посвященных не так уж много.
   Я выразил еще большее удивление:
   - Мое дело? Какие странные вещи вы говорите.
   Вернулся еврейский трактирщик, принес кружку для меня. И только начал причитать по поводу нанесенного ущерба, как Жамбо - мой таинственный знакомец - запустил руку за пояс, достал монету и бросил ее трактирщику.
   Я запротестовал:
   - У меня есть свои деньги...
   - Брось, - оборвал меня Жамбо. - Я отдал пройдохе только пол таньги. Разве это деньги? - сказал и погнал трактирщика за новым жбаном вина.
   - Так вот, - продолжил Жамбо, когда трактирщик удалился, - ты спрашиваешь про свое дело? Оно не хитрое: в скором времени тебе предстоит путешествие.
   Мое удивление сделалось невыразимым:
   - Но я не собираюсь ни в какое путешествие.
   - Что ты говоришь! - Жамбо всплеснул руками. - И это ты? Тот, кто мечтает о богатстве и гоняется за славой! Кто спит и видит, как ухватить удачу за хвост, и верит, что хвост у нее длинный, как у павлина, и что она также глупа и ходит по земле вместо того, чтобы летать в небе. Нет, дорогой мой Юсуф, удача это мелкая птаха, и хвост у нее крохотный, как ноготок ребенка. И парит она высоко, высоко, что не достать ее, как ни тянись. Да, и не надо ее хватать. Надо только раскрыть ладони, чтобы она сама опустилась в руки избраннику. Так вот эта капризная птичка выбрала тебя. Ты поедешь в Иран, ко двору Властителя Вселенной. Наш Повелитель желает тебя видеть.
   - А кто ваш повелитель?
   Жамбо посмотрел на меня, как на самого распоследнего дурня.
   - Вы сказали в Иран? - поспешил я исправить ошибку. - Это значит в Персию?
   - Юсуф, ты едешь в Тавриз, и этого довольно.
   - В Тавриз? Значит я еду ко двору Тимура?
   - Великого Тимура! - возвысил голос Жамбо.
   Я поспешно согласился:
   - Ну да, Великого, - и почувствовал, как меня вдруг обожгло от этого открытия.
   - Ну вот, теперь ты выглядишь чуточку умнее, чем вначале.
   Вновь появился трактирщик, поставил вино и замер, дожидаясь новой подачки. Жамбо, глянув на него, поддал под зад. Трактирщик кубарем полетел от нас.
   - Давай, Юсуф, выпьем за предстоящую дорогу, - разлив вино, предложил Жамбо.
   Я же воскликнул:
   - Но как я могу поверить в это? Вы просто подшучиваете надо мной! Скажите правду.
   - Дурак, - ответил мне Жамбо и выпил. - Дай сюда свой меч.
   Я замялся.
   - Дай, тебе говорят!
   Он протянул руку, и я вынужден был подчиниться: отстегнул меч от пояса и протянул татарину.
   Тот, приняв его, указал на три бирюзовых камня, украшающих ножны. Они были составлены в форме треугольника с вершиной, устремленной вверх.
   - Что обозначают эти камни, ты знаешь? - спросил Жамбо и ткнул в треугольник.
   - Нет, - признался я.
   - Три камня по трем углам это три континента, составляющие Вселенную: Азия, Европа и Магриб. Собранные воедино, они означают власть нашего Повелителя над миром. Это личная тамга Амира Тимура. Это меч Сокрушителя Вселенной. Он передал тебе его.
   Я возразил:
   - Мне передал его сардар Эдельмуг.
   - Я знаю, через кого он был передан. Я даже знаю, когда. Когда одна прыткая девица скинула тебя с седла.
   Я смутился, но спросил:
   - Откуда вам это известно?
   - Я же говорю: я один из посвященных.
   - Вы наверно присутствовали на том состязании?
   Жамбо возмутился:
   - Вот еще! Я занятой человек. У меня нет времени предаваться забавам.
   - Кто же вы? - спросил я робко. А заробел я главным образом оттого, что меня вновь начали одолевать сомнения.
   - Я купец, - гордо объявил Жамбо. - Я торгую лошадьми, перегоняю табуны из Дешти Кипчака в Иран и земли Азербайджана.
   - Но вы говорили, будто вы один из "посвященных".
   Жамбо досадливо вздохнул.
   - Да, будет тебе известно, дорогой Юсуф, что из числа людей моих занятий, тех, кто не сидит на одном месте, а образом жизни подобен перелетной птице, советники Сокрушителя Вселенной отбирают наидостойнейших, тех, кто снискал доверие, с тем чтобы мы служили в тех странах, где мы бываем глазами и ушами Сахибкирана.
   - Так вы соглядатай? - догадался я.
   - Я тот, кто добывает сведения своему Повелителю. Я его верный нукер. У тебя еще есть вопросы? - татарин грозно воззрился на меня.
   - Только один.
   - Ну!
   Я немного помялся, прежде чем спросить.
   - Если вы наидостойнейший из купцов, - проговорил я, - и если вы служите великому Тимуру, то, что же вы делаете в таком непотребном месте? Неужто в целом городе не нашлось места более этого приличествующего вашей особе?
   - А ты что здесь делаешь? - поинтересовался в свою очередь купец.
   - Я ищу здесь уединения.
   - То есть ты прячешься от людей?
   - Верно.
   - И я тоже, - Жамбо печально усмехнулся. - Я правоверный мусульманин, дорогой Юсуф. А моя вера запрещает мне пить вино. И поэтому я предаюсь этому пороку тайно. В эту еврейскую харчевню никогда не заходят мои единоверцы. И твои земляки христиане тоже редко появляются здесь. Из людей верующих в нашего Аллаха здесь только ты и я.
   Он хлопнул меня по плечу и снова сделался веселым.
   - Так мы будем пить, - он налил в свою чашу и чуть плеснул в мою, так как моя и без того была полна, - или будем дожидаться, когда вино в твоей чаше превратится в уксус?
   В тот день мы напились до положения риз, и Жамбо забрал меня к себе.
   Утром встали рано. Только забрезжил рассвет, открываю глаза, гляжу, а Жамбо уже на ногах, вернее, на коленях - молится, отвешивает со старанием поясные и земные поклоны.
   Всем известно, что утренняя магометанская молитва поет жаворонком, но Жамбо из рода Тома встал в то утро, как мне думается, первым из своих единоверцев. И в то утро он был особенно страстен в молитве, и усерден, склоняя спину, и лоб не жалел, ударяясь об пол. Думаю, Жамбо из рода Тома замаливал давешний грех возлияния. В этом отношении я без оговорок порицаю веру магометан. Наша вера, поведанная Господом нашим Иисусом Христом и донесенная до нас его апостолами и последующими отцами церкви, относится к вину и винопитию значительно разумней. Как написано в святом Евангелии вино есть кровь Христова. Потребление его наполняет благодатью, умиротворяет душу и очищает разум от сомнений и тревог. А у магометан по этой части одни запреты. А на тот случай, когда запрет нарушен, заготовлена, как явствует, молитва.
   Благочестивый Жамбо, закончив свою покаянную речь, обращенную к Хозяину Миров, обратился ко мне.
   - Вставай с постели, франк, - сказал он недовольно. - Пора молиться.
   Я ответствовал ему со всем миролюбием:
   - Час моей молитвы гораздо позже. Я еще полежу немного.
   Но Жамбо решил не оставлять меня:
   - Первое слово должно быть обращено к Господу, - изрек он, - невежда! Я что твой бог?
   Я возразил:
   - Нет. Пока еще я верую в бога творца, в Иисуса Христа и дух святой.
   - Так вставай и молись им. Молитва - второй рухр всякого верующего. Второй после признания единого Бога и его пророка. К тому же молитва полезна для здоровья. А особенно полезна утренняя.
   Я высказал любознательность:
   - Чем же она полезна?
   - Молящийся с утра, - ответил Жамбо, - очищается от всей нечисти, которая через нос, уши, рот пробирается в человека ночью. А всем известно, что все дьявольское особенно сильно в ночной час. Молящийся с утра исторгает из себя тлетворный дух и впускает дух божий, наполняясь его силой, так чтобы ее хватило на весь грядущий день. И если человек хорошо помолился и утром и в последующие предписанные разы, то силы в нем так много, что на исходе дня он может себе позволить то, что запрещено Кораном - немного вина. Усердно молящийся будет еще достаточно силен, чтобы противостоять иблису, который, как известно, сидит в каждой его капле. Я заметил, что ты не дурак по части выпить, а потому тебе следует молиться с особым усердием.
   - А что такое рухр?
   - Обязанность верующего. Два я тебе уже назвал, есть еще три: милостыня, хадж и священная война.
   - А вот у нас все проще, - заявил я, все еще нежась в постели. - Чтобы считать себя добрым католиком достаточно пройти обряд крещения. Конечно же, и у нас предписывается молиться, творить милостыню, совершать паломничества к святым местам, воевать за веру, как это делают крестоносцы - воины Христа. Но делается это у нас не по принуждению, а по доброй воле.
   Жамбо в ответ съязвил:
   - Скажи, по прихоти.
   Я пропустил это замечание мимо ушей и, нехотя поднявшись с постели, облачился в платье. А когда подошел к столу, чтобы вкусить от того что было послано Господом к первой, Жамбо вынес мне еще одно нарекание:
   - Если тебе в тягость очистить себя изнутри молитвой, то очистись хотя бы снаружи. Иди, умойся, насара!
   Я же полагал, что лучше молитвы и омовения меня в эту минуту очистит добрый глоток вина и кусок сыра или мяса, которые дожидались на столе. Но я понимал, что спорить с Жамбо бесполезно, а потому повернул от стола, вышел двор и там наскоро умылся.
   Вернувшись, я высказал своему приятелю:
   - Не хочу говорить плохо о магометанской вере, но все-таки отмечу, что наша религия гораздо удобней. Я так полагаю, что, если бы вы сняли часть своих запретов и смягчили бы некоторые из правил, у вас бы значительно прибавилось в приверженцах.
   Жамбо, не дожидаясь меня, уже приступил к трапезе. Пережевывая огромный кусок мяса, он пробурчал:
   - А нас и так не мало. И уж точно больше, чем вас.
   - Может быть, - согласился я, усаживаясь за стол. - Но мы, несомненно, устойчивей в своей приверженности.
   Мои слова возмутили Жамбо.
   - Кто это тебе сказал?
   - Воины Христовы, - ответил я. - Те, что воюют с вами уже немало лет.
   - Те воины, что додумались до подобной глупости - обезьяны. Если бы мы захотели, то давно бы завоевали вас, и ваши воины ничем не смогли бы помешать нам в этом.
   Я высказал сомнение:
   - Так что же вы не завоюете?
   На это Жамбо ответил:
   - Наш Повелитель учит, что среди множества истинно верующих должна быть малость неверных. Это с тем чтобы первые могли видеть, в какой глубокой пропасти пребывают вторые. Наш Повелитель уступил знамя джихада Баязету Молниеносному. Но этот турок также глуп и нерадив, как и весь его народ, и потому свет истины, который доверено нести ему, еще долго не осветит мрачный разум твоих соотечественников. Так что живите пока в избранной вами вере.
   В ответ на тираду магометанина я заметил:
   - Все, что ты сейчас сказал, очень сильно отдает зазнайством. Отчего вы так уверенны в своей победе?
   - Никакое это не зазнайство, - возразил Жамбо, потягивая из чаши вино. - Я говорю так, потому что вы с трудом противостоите даже туркам.
   - Согласен, - сказал я, стараясь сохранять невозмутимость, - затянувшаяся война с турецкой державой изрядно потрепала наши страны. Но в Христианском мире, что неоспоримо, еще достаточный запас сил и небывалая вера в конечное торжество нашего дела.
   Жамбо посмотрел на меня исподлобья и усмехнулся.
   - Если Сахибкиран вновь соберет свое войско, - проговорил он, вновь взявшись за мясо, - а это, заметь, совсем не трудно, так как ветераны Повелителя пока все в добром здравии и по первому зову готовы встать под его знамена. Так вот, если в один прекрасный день, впрочем, несчастный для вас, наш Повелитель отменит свой прежний злополучный указ и призовет своих храбрых воинов под знамя джихада, поверь мне, вам не на что будет рассчитывать.
   Я попытался представить себе, что будет с Европой, если те многочисленные полчища, зреть которые я имел возможность, пребывая в Тане, двинутся на христианские страны с востока, а с юга и юго-востока выступит армия Тимура. Я попытался представить себе эту несокрушимую силу, движущуюся на Европу, и признал, что видимо, Жамбо прав - нам не на что будет рассчитывать.
   - Возможно, ваше войско и сможет покорить наши земли, - согласился я, - но не думаю, что вам удастся сломить нашу веру. Вера христиан непоколебима!
   - Поверь мне и в этом - удастся, - заверил самоуверенный Жамбо, запивая мясо вином. - Такое было не раз.
   Я возразил с непоколебимой уверенностью:
   - Вера по принуждению ничего не стоит. Искренних последователей магометанства среди христиан вам не найти!
   Жамбо поморщился в ответ.
   - Ты не разумеешь самых простых вещей, - он подлил себе вина. - От яхуди и насара родятся яхуди и насара. А от неверного, обращенного в ислам, родятся правоверные мусульмане. И хватит морочить мне голову, ешь, давай! И выпей, если хочешь.
   Я все еще в мыслях представлял картину нашествия магометан, и она рисовалась в самых мрачных красках.
   - И не стоит так переживать, - заметил Жамбо, обратив внимание на мой мрачный вид. - Война-то еще не началась. Джихад еще не объявлен. Так чего же нам двум приятелям ломать преждевременно копья. Тем более что молимся мы с вами, по сути, одному и тому же богу. Только пророки у нас разные, - добавил Жамбо, немного подумав. - И, конечно же, нельзя сбрасывать с чаши весов то, что наш пророк Мухаммед против Исы-пайхамбара поведал последнее слово Аллаха. А значит наш Коран ближе к истине, чем ваше писание. И религия наша чище и мудрее. И, вообще, вы насара заядлые еретики, невежды и притворщики!
   - Это почему же мы притворщики? - возмутился я.
   - Да, потому что вы притворяетесь, что верите в единого бога, а сами молитесь трем своим богам.
   Кусок мяса застрял у меня в горле. Я кашлянул и выкрикнул с негодованием:
   - Кто тебе такое сказал?
   - Ты, - ответил Жамбо. - Ты сказал, что вы молитесь богу-творцу, Христу и святому духу.
   - Это Святая Троица!
   - Я умею считать.
   Я был поражен его невежественностью.
   - Ты самый темный человек, Жамбо из рода Тома. Это не я, а ты не разумеешь самых простых вещей. Святая Троица - это три ипостаси творца!
   - Вот я и говорю, что вы еретики: вам мало одной ипостаси, вы выдумали три.
   Я не знал, что сказать и крикнул:
   - Жамбо, ты чудовищно глуп и необразован. Это немыслимо!
   Жамбо же ответил:
   - Прими это и на свой счет, любезный Юсуф.
   - С тобой невозможно разговаривать! - от негодования и досады я снова поперхнулся. - С тобой даже позавтракать по-человечьи нельзя!
   - Не умывшись? - съязвил Жамбо. - Но так едят свиньи и еще христиане. Но мы, по счастью, в мусульманской стране.
   - Всё! - я отшвырнул тарелку и стал из-за стола. Подумал даже выплюнуть мясо, которое не дожеванным куском все еще было у меня во рту, но не сделал этого в силу привитых мне приличий.
   - Ну, и дурак, - высказался Жамбо, и не думая прерывать трапезу. - Как ты будешь питаться на войне, где бьются не на словах, а на мечах, если даже дружественных замечаний вынести не можешь? Садись за стол, - потребовал он.
   - Я сыт по горло!
   Он плеснул себе и мне вина.
   - Давай, выпьем.
   - Благодарю. Я и вчера напился сверх всякой меры.
   - Вот, я и говорю, - отхлебнув из чаши, заметил татарин, - что ты дурак.
   В это утро он довел меня до слез. Я отвернулся к окну, чтобы скрыть мокроту под глазами, и прикусил губу, чтобы сдержать стон, но подрагивающие плечи выдали меня.
   Во всем остальном, что не касалось веры, Жамбо держался со мной значительно любезней и приветливей. При всей своей природной грубости, должен признаться, он отличался своеобразным добродушием, веселым нравом и живым умом. Кроме деликатности ему, пожалуй, недоставало еще и чувства меры. Но товарищ он был надежный. Он никогда не унывал, и знал много занятных историй, и потому проводить с ним время, было не только увлекательно, но и познавательно.
   В один из дней он повел меня за город, в то место, где пася его табун, и предложил:
   - Выбери лошадь по своем вкусу, Юсуф. Не думай, что это подарок. За все уплачено. Это дар Сахибкирана.
   - Но у меня есть лошадь, - напомнил я.
   - Под тобой одр, - возразил Жамбо. - На нем даже борозды не вспашешь. А ты должен выбрать себе скакуна, такого, чтобы не стыдно было явиться на нем ко двору Повелителя.
   Я послушался Жамбо и выбрал лошадь, которая мне показалась спокойнее нравом, нежели другие.
   - Юсуф, не разочаровывай меня, - взмолился мой приятель. - Мне известно, что ты за наездник, но ты же, как ни крути, мужчина!
   Он выбрал мне рыжую кобылу, необычайно резвую и горячую и подвел ее ко мне. Глянув на нее, я заявил со всей категоричностью:
   - Нет, на такую я не сяду.
   В ответ Жамбо смерил меня презрительным взглядом.
   - Я не самоубийца, - сказал я в свое оправдание. - Я уверен, она никогда не ходила под седлом.
   - Ты прав, - признался Жамбо. - У этой кобылки трехлетки горячая кровь. Но она умна и рассудительна. Она много знает и многое может.
   Жамбо ударил в ладони, и кобыла в ответ на хлопок присела на передние ноги. Жамбо хлопнул два раза подряд, и кобыла встала и забила копытом. Ударил три раза, и лошадь закружилась на месте.
   - Веруешь ли ты, что нет бога кроме бога, - спросил Жамбо, - и Мухаммед пророк его?
   В ответ лошадь затрясла головой.
   Я засмеялся.
   - А кто среди нас первейший невежда и еретик?
   Кобыла подняла переднюю ногу, и ее копыто указало на меня.
   - Так не честно! - возмутился я. - Это уловка!
   - Какая же тут уловка?
   - Ты поставил меня на нужное место. Уверен, что если мы поменяемся, лошадь укажет на тебя.
   Жамбо выразил недоумение:
   - К чему перестановки? - но подчинился - мы поменялись местами. - Так кто у нас еретик? - повторил Жамбо прежний вопрос.
   И снова копытом указала на меня.
   - Она заговоренная, - заподозрил я. - Как ты этого добился?
   - Она священная, - заверил Жамбо. - Перст божий в ее копытах.
   Я не знал, что сказать, а Жамбо усмехнулся и добавил:
   - И согласись, что она умнее некоторых, и у нее есть чему поучиться.
   Он хлопнул меня по плечу и загоготал.
   Все-таки он был невыносим, этот Жамбо из рода Тома.
   - Забирай кобылу и учись у нее уму разуму, - присоветовал татарин, и пообещал. - А я дорогой преподам тебя верховую выучку.
   - Дорогой? Мы выступаем в путь? - обрадовался я и забыл про его насмешки. - И ты со мной поедешь?
   - Придется, - ответил Жамбо. - Препроводить тебя должен был твой приятель Эдельмуг, но он передал с нарочным, что задерживается. Так что, выходит, что я должен буду выполнить его работу.
   - А когда выступаем?
   - Хоть завтра. Уладь свои дела в этом городе, попрощайся с близкими, и мы сразу тронемся.
   Мне захотелось кинуться ему на шею.
   - Я тебя обожаю!
   Жамбо остановил меня и предостерег:
   - Но если ты еще хоть раз испортишь мою трапезу, я, знай это, сброшу тебя со скалы.
   - Ни за что на свете! - поклялся я. - Мы съедим все, что попадется в дороге, и выпьем все, что не успеют от нас упрятать.
   Жамбо перестал хмуриться и усмехнулся.
   - Ну, тогда ты мой товарищ и попутчик.
   Он распахнул свои объятья и крепко обнял меня.
   Утром следующего дня мы тронулись в путь. "Прощай, Тана!" - воскликнул я, выезжая из ворот города. И ни толики грусти не было заключено в эти слова. Я со счастливым сердцем, полный надежд покидал захолустную Тану. Немного жаль было оставлять друзей и товарищей, которых я успел обрести, но так устроено человеческое счастье, что оно не бывает всемерным. Обретая одно, мы всегда теряем нечто другое.
   Накануне со мной очень тепло простился наш консул мессер Моизе Боно. Он по-отечески меня напутствовал и сказал, что это большая честь для молодого человека моих лет получить приглашение ко двору такого всесильного властителя, как Тимур Тамерлан, и безмерная удача для юноши, только вступающего на путь своих свершений, узреть того кто своими великими деяниями потряс до основания весь мир. "Постарайтесь извлечь все выгоды и преимущества, которые сулит вам это путешествие, - напутствовал меня мессер Моизе Боно. - Но в заботах о собственной выгоде не забывайте и о том, что вы гражданин Венеции, и что долг каждого венецианца способствовать процветанию светлейшей синьории. Вы не по годам живы умом и обладаете хорошими манерами. Кто знает, может быть, оказавшись вблизи особы Чагатайского владыки, вы сумеете донести до его слуха то, какое глубокое почтение питают к нему венецианские негоцианты. В любом случае, несите достойно высокое звание гражданина нашей республики и имя славного рода Барбаро. И вот еще, что, - мессер Моизе Боно вытащил из складок своего кафтана крошечную шкатулку, - примите от меня вот это. Вы прекрасно разбираетесь в драгоценностях, так определите ценность находящегося здесь". Я раскрыл шкатулку и обнаружил в ней две камеи, величиной с марчелло, на которых была вырезана голова красивой женщины, с волосами собранными сзади, и с гирляндой, и еще профиль горделивого мужчины, с лавровым венком на челе. "Это дар Его Султанскому Величеству от меня лично и от всей Венецианской колонии в Тане. Как вам эти камеи?" Я ответил честно: "На мой непредвзятый взгляд и по моему разумению, Его Величество заслуживает большего". Мессер Моизе Боно захлопнул шкатулку, покоящуюся в моих руках и повелел: "Спрячьте. Здесь в Тане вам прекрасным образом удавалось найти язык с татарскими вельможами, а в Персии, я надеюсь, вам удастся договориться с чагатайскими. Если вам в вашей миссии будет сопутствовать успех, то не сомневайтесь сеньор Барбаро, и город Тана и Венеция не поскупится на более значительные подарки".
   Итак, мессер Моизе Боно дал понять, что рассматривает предстоящее путешествие, не как частную поездку, а как визит официального посланца, если не самой Венеции, то ее торговой колонии. Это меня, признаться, наполнило необычайной гордостью.
   Надо сказать, что дела светлейшей синьории уже тогда складывались не самым лучшим образом. Нас теснили повсюду. Негропонт из последних сил отбивал атаки турок. Морея вот-вот должна была отпасть из-под нашей власти. В Албании шла непрекращающаяся война местных династий. На Святой Земле и в городах Египта мы уступили место армянам и евреям. Тана, как я уже сказал, приходила в упадок. Именно в те годы дож ??? сказал, что с сушей у Венеции связаны одни невзгоды и разорение, и только море может дать богатство. Однако и на море мы потеряли первенство. Турецкий флот запер Боспор и Дарданелу и владычествовал в Эгейском море, а египетские пираты хозяйничали вдоль всего Африканского побережья и на Сицилии.
   И вот теперь, с теи чтобы поправить дела Венеции, на меня возлагалось дело ни с чем несравнимое по сложности: снискав благосклонность чагатайского владыки, обратить его внимание к нуждам светлейшей синьории.
   Но мне не очень-то верилось, что Его Султанское Величество, допустив меня к своей особе, пожелает обсуждать со мной вопросы, касающиеся торговли и предпринимательства. Для этой цели разумней было бы пригласить не меня, неопытного юношу, только вступившего на путь мужей, а купцов, гораздо более сведущих в заморской торговле, коих в Венеции великое множество, а пуще того, кого-нибудь из нобилей, заседающих Большом и Малом советах, или кого-нибудь из членов сената. А со мной Его Султанское Величество, по всей видимости, желает обсудить дела менее значительные, допустим, достоинства своей коллекции драгоценностей, или книгу, которую я его по его словам напишу в будущем.
   Однако я не стал говорить мессеру Моизе Боно о своих сомнениях. Раз уж господин консул так верит в меня, зачем же разочаровывать его раньше времени. Я спрятал шкатулку с камеями за пояс и пообещал передать дар из рук в руки адресату.
   А вот сеньор Дуодо-старший, напротив, весьма скептически отозвался о моей поездке. Выпроваживая меня из дома, когда я пытался прорваться к своей прежней невесте, он высказал мне: "Вы очень быстро хотите взобраться на вершину, молодой сеньор. Только не забывайте, что, когда карабкаешься по скалам, очень легко можно сорваться в пропасть. Вы же выбрали для себя заоблачные выси. Что я могу сказать: мне жалко вашу мать, кто ее утешит? Но в любом случае, бог вам в помощь". Мне очень хотелось щелкнуть старого зануду по его унылому носу, но вместо этого, расставаясь, я дал совет: "Лучше приберегите сочувствие для вашей сестрицы, сеньор Дуодо. Боюсь, что когда я, обремененный сокровищами, вернусь из Персии, сеньориту Офелию от раскаяния хватит удар. Что я могу сказать: мне будет жаль ее, и вас заодно. А пока потрошите рыбу, и вам бог в помощь". На этом и расстались.
   Зато мои друзья-приятели, имена которых я уже перечислял, простились со мной по всей науке расставаний и закатили по случаю моего отъезда пир. Было произнесено много добрых напутствий и благоразумных поучений, как это заведено на проводах, но во всем остальном та пирушка удалась на славу. Было очень весело, и всех сильно потешил Жамбо, которого я привел вместе с собой. Его неумеренное пьянство и неуемное обжорство произвело на моих друзей неизгладимое впечатление. Уже через час стараниями Жамбо стол был пуст, и мои друзья завопили с деланным возмущением: "Иосафато, твои проводы не укладываются в смету! Так не годится". Пришлось им отправить в таверну гонца за новыми яствами и вином. Но прежде, чем гонцы вернулись, слуги Жамбо внесли в пиршественную залу огромное блюдо с жареным мясом жеребенка. Следом подошло вино, и пирушка разгорелась с новой силой. "Этот пьяница и обжора, - спрашивали меня друзья-товарищи, - тоже из числа твоих бесчисленных татарских братьев? Ну, признайся же напоследок, Иосафато, что ты не венецианец. Скажи, что ты один из них".
   Тот, кто больше других требовал от меня признаний, был Дзуан да Валле - человек бесшабашный, спорщик, каких свет не видывал и весельчак, каких не сыскать. Он ткнул пальцем в Жамбо, который сидел на другом конце стола и беспечно грыз лошадиную ногу, и спросил: "И этот братец тебе достался от Хаджи Дохута? Или у него другой отец?" Жамбо отшвырнул кость и потянулся за вином. "Как я понимаю, - произнес татарин со своего места, - речь зашла о моей скромной персоне?" Все были застигнуты врасплох Жамбиным обращением. И я в первую очередь. Но потрясло не столько само обращение, как тот факт, что оно было произнесено на итальянском. "Жамбо, - воскликнул я, - ты говоришь на нашем языке?" Тот хмыкнул. "Чему удивляться? - с невозмутимым видом отозвался он. - Ты ведь говоришь на нашем". - "Он спрашивает, чему тут удивляться! - восхитился Дзуан да Валле. - В самом деле, чему? Ведь это всего лишь новый татарский обычай: изъясняться по-итальянски! И много вас таких среди татар, - обратился он ко мне, - или пока что двое?" - и указал на меня и Жамбо. Потом вытянувшись, чтобы его мог видеть Жамбо, прокричал ему через стол: "Так ты слышал все, что мы про тебя наговорили?" - "Про пьяницу и обжору? - уточнил Жамбо и ответил. - Тут вы попали в точку. Хвала Господу, эти два качества входят в число моих достоинств, - и похвастался. - Я могу перепить и переесть любого. Я могу съесть за один присест целого барана!" Никто не поверил ему. Решили, что мой новый приятель просто бахвал. "Ставлю сто теньге, - предложил Жамбо пари и выложил на стол кожаный кошель. - Это будет соответствовать четыремстам ваших дукатов. У кого есть половина от этой суммы? Сто против пятидесяти! Можно вскладчину. И учтите, - предупредил Жамбо, - баран тоже с вашего кармана". Ни у кого не нашлось с собой такой огромной суммы. И не нашлось желающих сыграть в складчину. "Ну, и правильно, - заключил Жамбо примирительно. - Спор, а тем более на деньги порицается Аллахом. А неумеренность в еде вредит желудку. А я, кажется, уже наелся". Он спрятал кошель обратно в складки одежды и поинтересовался: "Не считает ли почтенная компания, что на веселой пирушке, подобной нашей, после того, как ублажен желудок, следует ублажить и взор и слух? Не кажется ли вам, что среди нас не хватает женщин? Отчего бы нам не послать за ними? Пусть франкские распутницы нам спляшут и споют!" Его предложение встретило дружную поддержку. За распутницами послали в еврейский вертеп, и пока те еще не прибыли, Дзуан да Валле подсел к Жамбо и сказал ему: "Наш друг Иосафато молод и неопытен. Без заботливого участия зрелого мужа, познавшего жизнь, ему не обойтись. Ты я вижу старый пройдоха и знаешь почем фунт лиха, так что будь любезен, пригляди за ним там в Персии, чтобы в ту минуту, когда обнаружится: тамошний султан двоюродный дядя или дед нашему Иосафато (а я уверен, что так оно и выйдет на поверку), наш мальчик не наделал глупостей. Помоги ему вынести бремя переживаний и тяжелую ношу даров, которыми султан непременно осыплет его. Вынести оттуда и доставить сюда, до места. И не забудь напомнить ему при этом, что у него есть верные, но бедные друзья, которые никогда не желали ему ничего плохого, кроме хорошего". - "Можешь на меня твердо положиться, - заверил Жамбо, - я напомню. Но прежде я напомню о себе. Ведь я такой же горемыка, как и ты, и подобно тебе не желаю Юсуфу ничего дурного". Потом Жамбо приник к уху Дзуана и с видом заговорщика проговорил: "А ты твердо знаешь, что этот мальчишка родственник самому султану?" - "Как пить дать, - с уверенностью заявил Дзуан да Валле. - Ты имел случай лицезреть своего повелителя?" - "Да, было такое", - признался Жамбо. "Тогда взгляни со всем вниманием и на эту довольную рожу", - предложил Дзуан и указал на меня. "Да, сходство наблюдается, - согласился хитрый татарин. - Я бы сказал, одно лицо. Только в масти видится различие". - "Мастью Иосафато в мать, - посетовал Дзуан да Валле. - В молодые годы почтенная синьора Франческина изрядно нагрешила. Но бог простит ее". - "Простит, простит, - согласился Жамбо. Он протянул Дзуану да Валле свою жирную пятерню и добавил. - Мы выжмем из этой греховной истории всю возможную пользу". Дзуан заключил руку татарина в свою и присовокупил к сказанному: "Приятно иметь дело с умным человеком". - "Прими это и на свой счет". И два проходимца и сквернослова спрыснули союз добрыми чашами вина.
   Их дурашливая болтовня меня ничуть не обидела, даже наоборот позабавила. И это потому, что я уже тогда, в молодые годы твердо знал, что за пиршественным столом нечего ждать благопристойностей и разумных изречений. В веселом кругу друзей, когда вино льется рекой, большей частью высказываются всякого рода глупости и непристойности. Это и есть наполнение истинного веселья. Так что я от своих друзей в тот вечер ничего другого и не ждал.
   Потом явились распутницы. Не "франкские", конечно, потому как таковых в Тане не водилось. Но это уже не имело значения. Под песни и пляски веселых девиц мы пропировали всю ночь. А потому легко вообразить, в каком состоянии мы выступили в путь наутро.
   Поначалу, когда водрузив меня и Жамбо на коней, вся веселая компания, горланя песни, высыпала на улицу, чтобы проводить нас до ворот, мы с другом Жамбо держались безупречно. "Прощай Тана!" - прокричал я, выезжая из города. "Не прощай, Иосафато, а до свидания!" - ответили друзья. Загородом, на пути до пастбища, где нас дожидались слуги Жамбо и его табун, когда со стен Таны нам вслед неслись разудалые песни наших собутыльников, мы также не оплошали. Но, когда песни смолкли, и мы вышли на караванный путь, весь яд давешних возлияний ударил нам в головы.
   Подо мной шла умная рыжая кобылка, подаренная мне Жамбо, и всякий раз, когда я, болтаясь в седле, отрыгивал и тем отравлял перегаром свежесть утра, кобылка недовольно фыркала и грозилась скинуть меня с седла.
   - Вы франки, - жаловался Жамбо, - живете для того, чтобы сбивать с пути истинного нас, правоверных. Ведь если бы на свете не было вас, то не было бы в мире и вина, и мусульмане волей-неволей довольствовались бы водой да молоком. Вы созданы во искушение, дабы испытывать нашу стойкость.
   Когда горизонт озарился рассветным багрянцем, караван по велению Жамбо остановился. Слуги, а их было числом четыре, слезли с коней, совершили омовение и посвятили себя молитве. Вместе с ними молился и Жамбо. Я же свалился в росистую траву и захрапел.
   Меня разбудил Жамбо. И самым бесцеремонным образом. Он пнул меня под зад и проговорил:
   - Вставай, нечестивец. Мы едем дальше.
   Дорогой он опять принялся валить всю вину за свои телесные страдания на меня.
   - Ты даже не потрудился замолить свои грехи. Ты, видно, не ощущаешь за собой ничего плохого, - выговаривал он мне. - Видно, ты считаешь, что это хорошо спаивать человека, который собрался в путь.
   - Не донимай меня, Жамбо, - простонал я в ответ. - Тебя никто не заставлял, ты сам напился. К тому же, разве ты не видишь, что и мне не легче?
   - Как это никто не заставлял? - возмутился татарин. - Кто меня завлек на вчерашнюю пирушку? Я намеревался совершить молитву и лечь в постель, а ты сказал, что без меня там будет скучно. Так?
   - Так. Но ты был волен отказаться.
   - Как я мог отказаться? Я имею представление о приличиях. Отвергнутое приглашение к застолью есть оскорбление хозяина. До сегодняшнего утра я не видел причины не питать к тебе почтения, а тем более наносить оскорбление. И, кроме того, приняв твое приглашение, я держал намерением, со всем приличием отдав долг гостя, после полуночи и никак не позже отойти ко сну. Но твои приятели вцепились в меня, как голодные псы и не желали выпускать меня из-за стола. Для пущей надежности они окружили меня франкскими девицами и с их помощью продержали меня до самого утра.
   - Девицы были не франкские, - заметил я Жамбо.
   - А какая разница? - проревел тот. - Эти подлые искусительницы и забрали у меня последний запас сил, который я приберегал для дороги. Вот я и говорю, что вы франки, что мужчины, что женщины созданы во искушение. Даже лошадь под седлом одного из них понимает, кто тщится жить праведной жизнью, а кто закоренелый грешник.
   Этой репликой Жамбо указывал на то, что моя кобыла в очередной раз зафырчала и забрыкалась, когда я дыхнул на нее винными парами.
   - О, Боже, - взмолился Жамбо голосом полным отчаяния, - избавь меня навеки от присутствия неверных!
   Так под стенания Жамбо к вечеру мы добрались до реки Кубань. Слуги нарубили камыш, соорудили из него подстилки, застелили войлоком, и на этом ложе, отказавшись от вечерней трапезы, мы отошли ко сну.
   Утро принесло счастливое избавление от давешних тягостей. Воистину, сон есть лучшее из лекарств. И, когда мы после завтрака продолжили свой путь, Жамбо, оставив вчерашнюю ворчливость, повел себя со мной вполне приветливо и даже ласково.
   - Первейшая твоя ошибка, Юсуф, - наставлял он, - что ты давишь на седло. Пожалей спину несчастной кобылы, но не жалей ее морду. Когда ты бьешь задом по ее спине, разумеется, она норовит тебя сбросить. А норов лошади надо укрощать. Только она взбрыкнется, бей плетью по глазам. Они этого не любят. Помни, что с лошадью, как с бабой. Им надо отдавать должное, но нещадно наказывать за всякую провинность. Что бабы, что лошади хитры и своевольны. Только они увидят, что ты растяпа и даешь им спуску, как твоя жизнь в миг один превращается в бедствие. Вместо удобств и наслаждения, которые им предписано доставлять хозяину, ты получаешь весь перечень неприятностей и всяческих невзгод. От тебя же требуется необходимый уход: чтобы ты содержал их в чистоте, обеспечивал кормом - я это про лошадей, - вовремя отводил на водопой, следил за копытами. Но взамен ты должен требовать полного и безоговорочного подчинения. Она - лошадь - должна почувствовать в тебе хозяина. С бабами, впрочем, то же самое, без оговорок. Ты должен их кормить, поить, покупать обувь и одежду, украшать их. И не давать никакого спуску. Чтобы без жалостей, без нежностей. Они этого не понимают. Надо наказывать и лошадей и женщин. Но по заслугам. Потому что хороший хозяин - он справедливый. А вот твоя кобыла ничем не заслужила, чтобы ты терзал ее спину. Лови ее шаг, подыгрывай ей. И в морду ей, в морду, чтобы не брыкалась.
   Через день мы приблизились к Кавказу. Расстояние до горизонта сократилось, и там, на краю, где земля смыкается с небом, забелели снежными шапками горные вершины.
   - В этих краях, - сообщил мне Жамбо, - и в низменности и на возвышенности живут аланы, иначе ассы. Народ этот преимущественно вашей веры, и пребывает в невежестве, и мало, кто среди них знает грамоту. Однако люди они большей частью добродушные и не чинят путникам препятствий. Дальше там, где тянется главный хребет этих гор, где склоны круче, а вершины возвышенней, обитают черкесы и народ Кабарды. Все они называют себя "адыга" и говорят на одном языке. И те и другие частью обращены в ислам, а частью пребывают в своем древнем язычестве. Но и тех и других отличает злобность и склонность к разбою и грабежам. По сути, только разбоем они и кормятся, потому что не умеют ни возделывать землю, ни растить скот. А премудрости торговых сделок для них величайшая тайна. Одним словом темный и вредный это народ.
   С учетом того, что нам вскорости предстояло вступить в разбойничьи земли, меня поразило с каким спокойствием и беспечностью Жамбо говорит обо всем, об этом.
   - А велик ли числом сей народ? - поинтересовался я.
   - Адыга? Нет. Они разбросаны по этим горам, как крошки по дастархану.
   - А велики ли их разбойничьи шайки?
   - Числом до десяти, а то и более.
   - Как же мы можем идти к ним без охраны? - всполошился я. - Нас будет только шестеро против целой шайки!
   - Юсуф! - Жамбо глянул на меня глазами полными восторга. - Ты испугался? - и захохотал.
   Я не мог понять, что его так веселит.
   Отсмеявшись, Жамбо заявил:
   - Черкесы, Юсуф, будь их хоть сотня, бросятся наутек, лишь только меня завидят.
   - Тебя, что же знают в тех краях?
   - Я знаю их! - внес ясность Жамбо. - Что черкесы, что кабарда, поелику адыга, отчаянны и порывисты и не знают стойкости. Они нападают на тех, кто сам бежит от них, а поэтому всех их поголовно я отношу к разряду трусов. Мы же бохадуры. Если кто встал у нас на пути, то лучше сразу убить нас, иначе не сносить головы.
   Я высказал уместное сомнение:
   - Как бы нам свои не сложить.
   - Юсуф, - взмолился Жамбо, - не уподобляйся черкесам! Сказано тебе, что наутек побегут, значит, так оно и будет.
   Землю аланов, как предсказывал Жамбо, мы прошли без приключений, мирно. Ассы снабдили нас высушенным кислым молоком, сыром, хлебом и зеленью, и Жамбо, не скупясь, расплачивался с ними. Кроме того в одном из селений Жамбо уединился с их старейшинами и имел с ними тайную беседу. Говорил он с ними на их языке.
   Когда из предгорий мы вступили собственно в горы и пошли по узким тропам, все вверх и вверх, пошли там, где за одной грядой следовала другая, еще более возвышенная и мрачная, там в мое сердце прочно закралась тревога. Я подумал, что ничего хорошего среди этих обрывистых круч и угрюмых скал ждать не приходится. За каждым камнем мне мерещился затаившийся враг, а тени проплывающих облаков представлялись мне предостережением неба о засаде или какой другой опасности. И тогда я твердо решил, кто бы ни покусился на мою жизнь и свободу, как бы ни был он страшен, я сделаю все, чтобы не попасться ему за дарм, чтобы он сильно и надолго пожалел, что встал на моем пути.
   И вот в один из дней, когда в одном из урочищ, в тени орешин мы устроились на привал, пришли к нам лазутчики, коих, как я смог заметить, было у Жамбо всюду без счета, пришли и сообщили, что мили за три отсюда, в тальнике спрятались черкесы-наездники, которые надумали устроить нам засаду.
   - Почему бы нам не отправиться, - предложил Жамбо, - чтобы самим их захватить. Сколько этих черкесов?
   Ему ответили, что число разбойников двадцать.
   - Вот и хорошо, - заявил с уверенностью Жамбо. - Нас шестеро, одного оставим с табуном, а сами помчимся налегке.
   Не дожидаясь ответа, он поднялся и стал прилаживать доспехи. Слуги последовали его примеру. И я тоже решил не отставать.
   И вот мы уже на лошадях и мчимся по дну ущелья навстречу разбойникам.
   Мы завидели их сразу, как только среди камней и невысокой травы, там, где протекал ручей, показались заросли. Не будь мы предупреждены, не смогли бы мы в густой зелени кустарника высмотреть затаившихся всадников. Они поджидали нас с обнаженными мечами, и сжимали морды своим коням, чтобы те преждевременно сапом или ржанием не выдали засаду.
   Мы дали нашим лошадям плетей, и они понеслись галопом.
   - Аллаху акбар! - выкрикнул Жамбо. И призвал в свидетели своих предков. - Тома Есит-батор, Абдулхан-найон, помогайте нам!
   - Ур! Ур! - подхватили клич слуги Жамбо, что означало "Бей! Бей!"
   Я всю дорогу храбрился, готовясь к схватке, но оказалось, что черкесы, только увидев наш порыв и услышав наши вопли, не дожидаясь, когда мы на них наскочим, повернули коней и пустились наутек.
   Когда мы ворвались в тальник, а черкесы уже уходили по склону. Жамбо по ущелью повел нас низом, с тем чтобы потом по пологому склону опередить разбойников и перерезать им дорогу. Но черкесы так прытко уносили ноги, что мы, как ни старались, опоздали.
   Четверо разбойников, убегая, свалились в пропасть. Спустившись туда, слуги Жамбо сняли сбрую с их мертвых лошадей и забрали доспехи и оружие погибших.
   Обратной дорогой Жамбо не преминул попенять мне:
   - Ну, что я тебе говорил, неверующий Юсуф? Черкесы трусы, а мы бохадуры! Знай же теперь, что они бегут даже от собственной тени. Они будто бабы, а не мужчины вовсе.
   Мне нечем было возразить. Жамбо, если и преувеличивал, то делал это по заслуженному праву. Он с тремя слугами и со мной - юнцом, неискушенным в единоборствах, - принудил неприятеля к бегству. Принудил одним лишь порывом безумной своей отваги. Я не знал, хватило бы у меня храбрости, чтобы отвратить от себя врагов, окажись я один против четверых? Я в этом сильно сомневался. И еще подумал я: вот, что значит бохадур! И вот что значит похвала - безумный бохадур! Ведь надо быть безумно храбрым, чтобы броситься впятером на двадцать человек противника. Ведь, если бы черкесы не повернули, когда мы бросились в тальник, то они без сомнения изрубили бы нас на мелкие кусочки. Воистину, нет отважного человека, который не был бы безумен. И не видел я пока человека более безумного в отваге, чем Жамбо, мой приятель Жамбо.
   Более черкесов на своем пути мы не встречали.
   Когда мы перевалили главный хребет и начали понемногу снижаться, то в конце вошли в провинцию Менгрелия. Правитель ее, как сообщил мне Жамбо, некий князь Дадиани. Он владеет двумя крепостями Вати и Сухум, иначе Севастополь, или, как называли в античные времена Диаскурия. Вся страна, а если не вся, то та ее часть, которая лежала на нашем пути - каменистая и бесплодная. Жамбо сказал мне, что здесь нет хлеба иного сорта, кроме проса; соль сюда завозят из Каффы; и что люди здесь выделывают небольшое количества холста, весьма плохого. Вино и соленую рыбу они получают из Трапезунда, хотя, если бы они были немного умны и не столь ленивы, они могли бы добывать рыбу и в своих реках - она здесь водится.
   В одном из мингрельских городов мы вошли в дом, на пороге которого стояла молодая женщина.
   - Госпожа, дома ли хозяин? - поинтересовался Жамбо, причем задал вопрос на языке мингрел (воистину, он был полиглот).
   - Он придет, - ответила мингрелка.
   Мы расположились в доме, и Жамбо, воспользовавшись отсутствием хозяина, принялся на примере его жены обучать меня усмирению женщины, также как прежде обучал усмирению лошади. Жамбо схватил мингрелку за губы и, показывая мне, сказал:
   - Посмотри, Юсуф, какие у нее красивые зубы. Знай, что женщине, как и лошади, прежде всего надо глянуть в рот. У хорошей кобылки зубы будут гладкие и чистые, и будут блестеть, как жемчуг и стоять ровно в ряд, будто топольки по аллее. У дурной зубы будут грязные, с червоточинами, и будут шершавые, как точило. Если же глянуть в рот ведьмы или чертовки, то ты увидишь зубы будто частокол, на который, если напорешься, то пиши, пропало; а клыки увидишь острые, как у волчицы и величиною с палец. А если женщина глупа, как курица, то зубы у нее будут торчать вкривь и вкось, также, как вкось посажены ее худые мысли. У этой женщины зубы хорошие - не придерешься, - а значит можно осматривать дальше.
   Дальше Жамбо помял ее грудь, трогая соски, и женщина ничуть не смутилась этим и не подвинулась от него.
   - У хорошей бабы грудь должна быть все равно, что вымя у коровы, - продолжал поучения Жамбо. - и соски должны быть большие, такие, за какие легко хватать.
   Потом он развернул ее и похлопал по ягодицам.
   - Зад так же хорош. Увесистый, точно курдюк у гесарского барана. По всем признакам женщина достойна похвал. За такую кобылку на тавризском рынке дали бы, по меньшей мере, пятьдесят реалов.
   Затем мы вошли в дом, и по той бесцеремонной самоуверенности, с какой Жамбо продолжал обращаться с той женщиной, я заподозрил в нем опытного работорговца.
   - Жамбо, скажи, одними ли лошадьми ты промышляешь? - задал я вопрос своему приятелю.
   - Я торговал всем, что само переставляет ноги: и лошадьми, и скотом, и рабами.
   - Отчего ты оставил это? - высказал я удивление. - Ведь всем известно, что работорговля самое доходное дело.
   Жамбо досадливо отмахнулся:
   - Наш Повелитель запретил торговать людьми. Он это не приветствует. Теперь этим делом во всех подвластных Сахибкирану землях промышляют одни евреи. Привалила удача проклятым яхуди.
   Жамбо развалился на стуле и показал женщине, что у него в штанах насекомые, и дал ей знак, чтобы она поискала их. И та принялась за дело с готовностью и предалась поискам со всем доверием и целомудрием. А я только дивился тому, что позволяет себе Жамбо, а главным образом тому, с какой безропотностью женщина это сносит.
   Тут пришел муж мингрелка. И Жамбо, ничуть не смутившись, спросил у него:
   - Хозяин, есть ли у тебя при себе деньги?
   Тот знаками показал, что в карманах у него пусто. Тогда Жамбо отсчитал несколько васпров и повелел:
   - Сходи на рынок и купи какие-нибудь угощения, хозяин.
   Муж женщины ушел, а она все это время, нисколько не стесняясь присутствием супруга, рылась в штанах и карманах моего приятеля.
   В городе мы пробыли еще сутки и забавлялись, как нам вздумается, а Жамбо, пользуясь тамошними нравами, творил все, что только ни придет в его бесшабашную голову. И все это происходило без того даже, чтобы кто-нибудь нас изругал, не то чтобы вздумал угомонить. По всему этому было видно, что мингрелы, как ни крути, дикие люди. Торгующие в этой стране татары и генуэзцы взяли себе за обычай говорить: "Ты мингрел!" - когда хотят кому-нибудь сказать: "Ты дурак!"
   За Мингрелией следовала Грузия, и я покинул земли князя Дадиани с радостным чувством, что избавлюсь, наконец, от бессовестных выходок Жамбо.
   Грузией в те годы правил некий царь по имени Панкратий. Земля у него была прекрасная, обильная просом, вином, мясом, зерном и многими другими плодами. Люди там красивые, рослые, но у них весьма низменные привычки и очень дурные обычаи. Ходят они со стриженной или бритой головой, только вокруг оставляя немного волос, на подобии наших аббатов, у которых приличный доход. Носят усы, которые отращивают ниже бороды, на длину с четверть локтя. На плечах они носят кафтаны, очень длинные, но узкие и разрезанные сзади до ягодиц: это потому что иначе они не смогли бы ездить верхом. За это я их не порицаю, так как вижу, что того же придерживаются и французы. Обувь у них неудобная, с высокими каблуками и носками, так что под подошвой сапога можно просунуть руку. Я бы порицал их за это, если бы не знал, что и у персов в употреблении то же самое.
   В том, что касается еды, скажу лишь то, что испытал на собственном желудке в доме одного из князей, к которому мы были приглашены: пища их совершенно не пригодна для того, чтобы доставлять удовольствие. Посреди их стола подается некоторое количество вареного проса, без соли и без всякого жира: это кушанье служит вместо супа. На другой такой же стол - а столы маленькие, квадратные, с желобками по краю, - кладется жаренное кабанье мясо, однако, оно настолько мало прожарено, что, когда отрезаешь кусок, с него сочится кровь.
   Гости того князя ели кабана с большой охотой, но я не мог его и попробовать, и потому делал вид, что ем просо. А Жамбо, вообще, ни к чему не притронулся. Есть кабана, ему запрещала религия, а просо он не жаловал, сказав, что в детстве им объелся.
   Что касается вина, то этого добра у них в изобилии, и оно ходило вкруговую. Других яств нам не подавали.
   Там у грузинского князя мы повстречали моего соотечественника Амброджио Контарини. Он следовал с посольством синьории ко двору султана Тимура. То есть туда же, куда и мы.
   Я знал этого почтенного синьора еще по Венеции. Он долгие годы вместе с моим покойным отцом ведал в Большом Совете делами очистных сооружений и каналов. Поэтому я тепло приветствовал его и обменялся с ним приличествующими случаю любезностями.
   А вот на Жамбо мой соотечественник произвел не самое благоприятное впечатление.
   - Что это за старик, которому ты облобызал руки? - спросил он.
   - Это посол нашей республики, патриций, как и я. Он едет ко двору Великого Тимура.
   Это последнее очень обрадовало Жамбо.
   - Ты вправду едешь в Тавриз? - поинтересовался он у синьора Контарини.
   - По решению Большого совета и по указу сената, и с благословения нашего дожа мессера Христофоро Моро, - ответил велеречивый сеньор Контарини, - я следую в прекраснейшую из столиц мира, туда, откуда управляет своей благословенной державой великий султан Тимур Тамерлан...
   - Бог милостив! - воскликнул Жамбо, не дав синьору Контарини закончить. - Я препоручаю вам этого славного юношу, - Жамбо указал на меня. - Доставьте его ко двору Повелителя в целостности и сохранности. Чтобы ни один волос не слетел с его головы. Иначе вам своей не сносить. Вам понятно?
   Обескураженный сеньор Контарини мотнул головой.
   Жамбо отвернулся от старика и тут же позабыл о нем, будто и не было его.
   - Отныне, Юсуф, - сообщил он мне, - ты мне не попутчик. Что и говорить, очень жаль. Но ничего не поделаешь.
   - А ты куда же? - расстроился я.
   Жамбо сотворил скорбную мину.
   - У меня кроме твоих забот своих хватает. Лошади исхудали в дороге. Посмотри на кого они стали похожи. Доходяги, нет других слов!
   Жамбо посмотрел на свой прекрасный табун, как Моисей на свой обездоленный народ, и сказал, как сказал пророк, предрекая евреям рай земной:
   - Погоню их на пастбища в Карабах. На тамошних травах они живо придут в порядок. А там, глядишь, продам их Шемахинским бекам. Вот тогда и делу конец... Ну, будь здоров, - сказал и протянул мне руку. - И не вешай нос. Дорога впереди открытая. Мир и спокойствие царят в благословенных землях хранимых Сахибкираном. Тебе ничто не угрожает.
   - Мы еще увидимся? - спросил я у Жамбо.
   - Ты еще взвоешь от меня, - пообещал он. - Я тебя еще не раз куплю и продам. И главное, помни, Юсуф: будь справедлив и не давай никому спуска.
   Так мы и расстались: Жамбо повернул на Карабах, а я с новым попутчиком к Нахичевани.
   Прежде, чем достичь Мидии, в пределах которой стоял Нахичевань, мы с синьором Контарини и посольством прошли через Гори - крепость в Грузии - и Зифилис - столицу царя Панкратия. И за границей его страны начались земли, сплошь заселенные людьми, исповедующими магометанскую веру. Грузия была последней христианским царством. Пусть ее жители находились вне лона нашей матери святой католической церкви, но все-таки это были последние христиане.
   - Какие неприветливые люди живут в этих краях, - делился своими впечатлениями Амброджио Контарини. - Какие они мрачные и темные. Без сомнения, дело просвещения пребывает здесь в упадке. Я не говорю об университетах и академиях, подобных той, которая недавно открылась у нас в Венеции, но здесь я даже церковных школ не наблюдаю. Непросвещенность делает человека мрачным и злобным, склонным к насилию и разврату. Именно таких представителей рода человеческого мы имеем несчастье лицезреть в этих мрачных краях. Я уверен, что здесь все поголовно бездельники и разбойники. И ваш давешний попутчик из их числа, поверьте мне. Его преступные наклонности написаны на его богомерзком лице.
   Я счел необходимым вступиться за Жамбо.
   - Вы ошибаетесь, - заверил я синьора Контарини. - Жамбо - мой давешний попутчик - человек преисполненный всяческих достоинств. Он, конечно, ни обликом, ни нравом не походит на нас, европейцев, но я без сомнений отношу его к разряду людей, знакомство с которыми не только полезно, но и приятно.
   - Что вы говорите, - изумился сеньор Контарини. - Да ведь этот татарин просто невежа. Он понятия не имеет даже о самых простых приличиях.
   - Жамбо, конечно, груб, - признал я справедливость слов моего собеседника. - Но так у них, у татар так заведено. Грубость у них не столько от невежества, сколько от привычки повелевать. А так Жамбо очень достойный человек. Он надежный товарищ, многое знает, образован и говорит на многих языках. Даже на итальянском.
   - Не может такого быть, - изумился сеньор Контарини пуще прежнего. - Никогда бы не подумал.
   - Как же не подумали бы? Когда вы сами слышали его итальянский.
   - Всего лишь несколько фраз, - заметил в свою защиту старый синьор. - Но не буду спорить. Скажу одно: чтобы вы не говорили, а рожа у вашего татарина все равно богомерзкая. Просто совершеннейшая образина!
   На этот выпад я высказал другое замечание:
   - Татары не относят благообразие у мужчин к сколь-нибудь значительному достоинству. Они видят мужскую красоту не во внешнем облике, а в поступках.
   - И совершенно напрасно, - горячо возразил сеньор Контарини. - Да будет вам известно, юноша, что облик всякого человека, есть разоблачение его сущности. Господь наделил праведников и людей благих мыслей и устремлений лицами, которые приятны взору. А людей низменных помыслов, всякого рода разбойников и нечестивцев - самыми отвратительными рожами, чтобы сразу виделась их низменная суть. И скажу вам со всей убежденностью, что татары оттого столь безобразны, что таковы они, по сути. Справедливости ради замечу, что случается, и среди татар попадаются люди приятного облика. Но крайне редко. Преимущественно татары - вылитые уроды. А ваш Жамбо, так, кажется, его зовут, воистину, первейший среди них. Вижу, слова мои вас огорчают, - сказал сеньор Контарини, обратив внимание на мой насупленный вид, - но я имею право говорить подобным образом. Видите ли, молодой синьор, мне уже приходилось бывать в этих богом забытых краях. Я имею в виду не Грузию - тут я впервые, - а Татарию. Ее я имел удовольствие посетить еще прежде и вдоволь налюбовался на их нравы. Это мое второе посольство в Персию, а первое состоялось четырьмя годами раньше. Тогда в Тавризе сидел не сам султан, а его сын - князь Миран-шах, наместник Персидский. Слышали про такого?
   - Нет, - признался я.
   - О, это замечательной души человек, - поделился своими впечатлениями сеньор Контарини. - Личность исключительных достоинств. Просвещенный, с тонким вкусом, восприимчивый ко всему прекрасному. По своему образу он больше похож на нас, людей европейской цивилизации, нежели на азиата, - старый сеньор устремился взглядом вдаль, словно там, на горизонте, в дымке облаков надеялся узреть позабытый образ прекраснодушного принца. А потом, вернувшись назад, сказал мечтательно. - Мы с ним прекрасно ладили. Венеция в те годы не знала отказа, с чем бы ни обратилась... конечно, в известных пределах. Интересы Венеции в Тавризе тогда блюлись примерно также, как в сенате или Большом Совете нашей республики. А проклятых генуэзцев там тогда не было и в помине... Любопытно, на что мы можем рассчитывать теперь, когда сына в Тавризе сменил его отец? Об этом Тамерлане ходят исключительно противоречивые слухи. Одни говорят одно, другие нечто обратное.
   - А каким образом вы попали в Татарию? - спросил я у старого посла.
   - По пути в Персию, мой юный друг, - ответил тот. - Видите ли, тогда, как и ныне дорога через Венгрию, что, как вам должно быть известно, есть наикратчайший путь из Европы в Азию, была чрезвычайно опасна ввиду козней султана турецкого Баязета - гореть ему в аду! Так вот тогда я из соображений безопасности отправился северным путем: через Германию и далее через Польшу, Россию, и по реке Итиль пересек степи Татарии с севера на юг. Вы себе представить не можете, что я тогда испытал в пути, - старый сеньор тяжело вздохнул. - В Германии, впрочем, было еще сносно. Она, конечно, мало походит на Италию, но все-таки страна европейской цивилизации и достойна всяческих похвал. Польша напротив, не смотря на то, что она есть католическое королевство, не находит у меня других слов, кроме самых скверных. Там живут все больше пьяницы и дебоширы. В королевстве Польском всюду грязь и полное расстройство. И дело просвещения там находится в самом плачевном состоянии. Дальше - хуже, потому как на Польше, собственно, заканчивается Европа. Россия, должен вам заметить, страна исключительно азиатских нравов и порядков. К Европе она имеет отношение только ввиду своего географического положения. Главное, что я могу сказать о России, так это то, что страна эта не знает дорог. Представьте, там передвигаются только в зимнее время, когда вся их обширная земля покрывается толстым слоем снега, который они называют "сугроб". И едут там не по суше, а по рекам! Да-да, это нелепо, но есть на свете места, где по рекам не плывут, а едут. В зимнее время, когда их реки схватываются льдом, причем очень прочным, в силу царящих там морозов, они - эти реки - превращаются в прекраснейшие дороги. И по ним едут не на привычных для нас телегах, снабженных колесами, а на том, что они называют "сани" - эти сани снабжаются "полозьями". Они-то и скользят по льду, будто лыжи. Прекрасный вид транспорта, надо признать, если исключить зимнюю стужу. Вот то главное, что можно сказать о России. О других несуразицах можно умолчать. Однако даже Россия при всех ее вопиющих пороках представляется раем земным в сравнении с тем, что представляет собой Татария. Россия христианская страна, хотя она и придерживается схимы (где же, если откровенно, в тех диких краях взяться католицизму), а вот Татария страна магометанской веры, в коей к тому же без счета водятся всевозможные тайные и явные язычники. Нет, поверьте мне на слово, более гиблых мест, чем Татария на свете нашем нет. Пейзаж там настолько скудный, что невольно закрадывается подозрение, что Господь пожалел усилий и красок на то, чтобы хоть как-то оживить те унылые места. Представьте: бескрайняя равнина, на которой нет ни единого деревца или кустарника, и гладкая, как стол. Только изредка, кое-где попадаются взору пологие холмики и ложбины. А так, куда ни глянь, куда ни поверни головы, всюду одно и то же, аж жуть берет.
   Я сказал старому синьору, что бывал в Татарии и прекрасно представляю, что такое степь.
   - Ах, ну да, - спохватился старый Амброджио, - я что-то выпустил из виду тот факт, что вы некоторое время прожили в Тане? Тем более, вы должны понимать, о чем я вам толкую. Если молодому синьору интересно узнать, что со мной приключилось в Татарии, то я, пожалуй, продолжу. Я продолжу с того места, когда я попал в город Хаджи-Тархан, иначе Астрахань. Хаджи-Тархан этот стоит в устье Итиля или Волги, как именуют эту реку московиты. Город тот есть северная пристань Бакинского моря. Он не велик, но его, как это принято у нас, окружают крепостные стены, впрочем, невысокие, - старый сеньор говорил с таким важным видом, с каким ученые грамотеи наставляют на уроках школяров. - Правят этим городом три брата, племянники нынешнего татарского хана. Зимой они сидят в городе, а летом в поисках прохлады уходят вместе со своим народом к границам России. Я же прибыл в Астрахань в зимнее время. И Марк Россо - один генуэзец, тот, кто по поручению Московского князя, при котором он состоял послом, взялся переправить меня через Татарию в Мидию - так вот этот Марк Россо сказал, что когда правители отсутствуют, переправиться через Астрахань и легче и дешевле, и ввиду зимнего времени запросил у меня за транзит аж сто дукатов. "Отчего так много?" - выразил я недоумение. И он ответил, что его доля составляет только четверть, а остальное предназначается для таможенных чиновников. Этот Марк, как я уже отметил, был генуэзец, к тому же не относился к патрициату, и оттого был корыстолюбив и низменен в своих расчетах, как все простолюдины. И именно ввиду этого я отнесся к его арифметике с понятным недоверием. И еще мне тогда подумалось, почему я посланник светлейшей синьории, член Большого Совета должен платить мзду каким-то татарским таможенникам? Платить за проезд через город, который мне необходимо пройти в силу возложенной на меня официальной миссии?! Я же не купец, который провозит товары и имеет с их продажи барыши. Как бы там ни было, я отказал Марку в запрошенной им сумме и предложил ему вместо этого пятьдесят дукатов. "Вот, - сказал я ему, - подели эти деньги между собой и своими приятелями (я имел в виду таможенников, с которыми он знался)". Марк ответил мне, что татары не любят торговаться, и не любят препирательств, что им лучше отдать сразу то, что они запрашивают. На что я в свою очередь сказал: "Всем известно, что деньги служат торгу, как нет и торга без денег. И это следует знать даже татарам". И мы с моим переводчиком и Марком Россо оставили караван у ворот города и тайно проникли за его стены. Это стало возможным благодаря тому, что Марк здесь всюду имел своих знакомых. В доме одного из них мы переночевали, в отвратительных, надо заметить, условиях, хотя это не важно, и утром отправились на таможню. А вот то, что произошло там это очень важно, об этом надо сказать отдельно.
   Более гнусного места я в жизни своей не встречал, в том смысле, что чиновники татарские ни в малой степени не знают любезности и ведут себя совершенно неподобающим образом. Прежде всего, я представился. Назвал свое имя, чин и занимаемую должность и изложил вкратце, с какой целью я продвигаюсь по этим местам. Однако, главный татарский чиновник, не дослушав, перебил мою речь и обратился к Марку: "Он что не хочет платить?" На что Марк возразил и отдал ему пятьдесят дукатов. Тот татарин спрятал деньги и спросил еще: когда мы принесем остальное? Марк со всем благоразумием попытался объяснить, что это есть вся сумма. Тогда татары, все, что были в комнате, не сговариваясь, засмеялись. "Маркен (так татары по-своему они называли Марка), если ты на треть урезал нашу долю, тогда мы настолько же урежем свое благоволение. Мы пропустим две трети твоего земляка: или туловище без ног, или туловище без головы. Выбирай". Меня так возмутила эта издевательская шутка, что я тут же потребовал назад свои деньги. Надо заметить, что мой внезапный натиск обескуражил татар. Они тут же перестали смеяться и в недоумении уставились сначала на меня, потом на Марка. Марк увел меня оттуда и сказал, что сам уладит дело.
   Весь день я провел в упомянутом доме его приятеля, а ночью Марк прислал ко мне гонцом какого-то татарина и через него передал мне, немедленно садиться на лошадь и уходить из города. Не сами слова, а то напряжение на лице татарина, с коим передано было мне это повеление, поразили меня, так что я подумал: "Вот настал мой последний час!" Тот татарин (самого ужасного вида, между прочим, какой только можно вообразить) вывел меня и моего переводчика из города, и мы вскачь помчались вдоль какого-то узкого протока. И татарин тот без конца твердил: "Скачи, скачи быстрее!" Я повиновался - что мне еще оставалось делать? Так мы мчались и ночь, и утро следующего дня, вплоть до полудня, и татарин ни разу не позволял мне остановиться. Несколько раз я заставлял переводчика спросить, куда он нас ведет, пока, наконец, тот не ответил, что причина тому, почему мне велено было оставить город, заключалась в том, что татарский таможенник, затаивший на меня обиду, вознамерился схватить, обобрать и продать меня со слугами на базаре, как рабов.
   Когда мы добрались до берега моря, там татарин принялся искать хоть какую-нибудь лодку. Но не нашел и, собрав сучья, связал их, как мог - нечто вроде поплавка - и положил на это седла и прочее наше добро и привязал поплавок веревкой к лошади. Затем, управляя конем, он переплыл на остров, находившийся от берега на расстоянии, примерно, равным двум полетам стрелы. Потом вернулся за нами. Я же, видя огромную опасность, разделся до рубашки и сбросил обувь, ведь я мог вполне легко перевернуться. С божьей помощью, но и с великим риском я был переправлен. И там он расположил нас в убежище, покрытом войлоком, после чего покинул остров.
   Три дня мы были предоставлены самим себе. Сидели без еды, не считая кислого молока, которым нас снабдил татарин, и которое мне тогда показалось превосходным.
   Спустя некоторое время на остров прибыло много других татар, которые по непонятной причине явились со всем своим скотом. Они разглядывали меня с великим изумлением, дивясь, как это я попал к ним - ведь там никогда не было ни единого христианина. Я молчал изо всех сил и для пущей надежности притворился больным.
   Татарин тот, что доставил нас на остров, надо заметить, при всей своей неотесанности был ко мне очень благосклонен. Я думаю причиной тому то, что Марк сумел разъяснить ему и мой чин и то положение, которое я занимаю в нашей республике. Он вернулся на остров на четвертый день и, чтобы почтить меня, зарезал хорошего ягненка. Частью зажарил, а частью сварил. При этом не дал себе труда помыть мясо, так как у них это не принято. Они - татары - также не снимают пену, только смахивают ее слегка при помощи ветки.
   Хотя был канун праздника богородицы, я с наслаждением отведал от угощений, прежде, разумеется, вымолив у святой девы прощение.
   А после полудня того же дня показались корабли, с которыми прибыл Марк и наш караван. За мной немедленно прислали лодку и перевезли на корабль. Все, кто составлял посольство, возликовали, увидев меня, и возблагодарили Господа Бога за мое спасение.
   И еще через несколько дней мы прибыли в Бакинскую гавань. В пути нас, правда, настиг ужасный шторм. А море это Бакинское, надо сказать, беспокойное, и бури там поднимают такие волны, что можно подумать, что не озеро это по сути, а океан. Буря та, что настигла нас, оказалась такой страшной, что нам опять пришлось искать укрытие на каком-то островке, а мне вместе со всеми переносить тюки с корабля на лодки, а следом с лодки на берег. Одним словом изведал я бед и невзгод в полной мере. Но таков удел посла, и, претворяя в жизнь возложенное дело, нам государственным мужам приходится переносить все испытания с величайшим терпением и величайшей же отвагой, чтобы перед лицом иноземцев в тех далеких странах, куда нас забрасывает судьба, не уронить достоинство христианина и представителя европейской цивилизации. В тот раз с божьей помощью мне это удалось. Надеюсь, удастся и в этот.
   На этой оптимистической ноте Амброджио Контарини закончил свой рассказ.
   - Мое путешествие против вашего было значительно спокойнее, - признался я, выслушав словоохотливого старика. - Если раньше мне казалось, что в пути я пережил необыкновенные приключения, то теперь понимаю: мне нечем особенно похвастаться. Да и с татарами мне везло больше - у меня среди них попадались все больше друзья, нежели враги.
   - Все верно, юноша, - согласился старик. - Вы еще слишком молоды для того, чтобы судьба бралась всерьез испытывать вас. Она насылает испытания только на тех, кто в силу опыта и многолетней практики обрел достаточную способность выносить груз испытаний. А у вас все впереди, я это вижу. Вы юноша честолюбивый и храбрый, и недолго вам осталось прятаться под сенью снисходительности планиды. Не страшно ли вам вступать из отрочества на тернистый путь мужей? - спросил сеньор Контарини и сам же ответил. - Вижу, вижу, что вы с нетерпением ждете приключений. И это похвально и уместно. Ведь вы же венецианец и к тому же патриций. Скажите, какова цель вашего путешествия в Тавриз? Я слышал, вы направляетесь ко двору самого султана.
   Я не стал утомлять почтенного и занятого синьора долгим рассказом и ограничился только тем, что упомянул о сардаре Эдельмуге и поведал о том, каким образом мне было передано приглашение в Тавриз.
   - Сардар Эдельмуг, - проговорил сеньор Контарини. - Да-да, я слышал о таком. Это, если не ошибаюсь, уполномоченный Тамерлана при татарском хане. Говорят, что именно он, а не хан вершит всю политику в татарской орде. Так он ваш приятель?
   - Я бы не сказал, что приятель, - ответил я со всей правдивостью. - Скорее добрый знакомец. Но он питает ко мне дружественные чувства.
   - И это уже немало, - заметил сеньор Контарини. - Добрый знакомец уже на половину друг. А иметь другом, пусть и на половину, такого вельможу, как сардар Эдельмуг, это намного лучше, чем иметь с десяток друзей, которые ничего не стоят. Сардар Эдельмуг, знаете ли, крупная фигура в чагатайской державе. Он пользуется особым доверием самого султана. И что немаловажно, а возможно важней вдвойне, этот Эдельмуг ближайший друг сардара Кантемира! Должен заметить, что вы нашли себе влиятельнейшего покровителя.
   - А кто этот сардар Кантемир?
   Старый сеньор выразил удивление:
   - Как, вы не знаете о сардаре Кантемире? Вы направляетесь ко двору Чагатайского владыки и не знаете, кто там играет главнейшую роль? Сардар Кантемир начальник личной охраны Тамерлана, начальник его тайной полиции, а что самое главное, говорят, он внебрачный сын султана, и что он обласкан отцом больше, чем законный наследник принц Мухаммад-Султан! Вы понимаете, какие у вас козыри в руках? О, судьба к вам чрезвычайно благосклонна! Как... как вам удалось расположить к себе чагатайского вельможу? Подскажите, как и чем их можно подкупить? Научите.
   Я рассказал синьору Контарини о том, что сардар Эдельмуг был моим гостем в Тане, и что там я оказал ему много чести. За что в ответ был приглашен в татарскую орду, и что в орде я выказал свое восхищение татарскими обычаями и порядками, что очень понравилось сардару Эдельмугу. Я рассказал о том, как мне хотелось участвовать в походе на Литву и Польшу, и о том, что я и сейчас тешу себя надеждой вступить в гвардию султана Тимура. Я высказал убежденность в том, что сумел бы не хуже татар и чагатаев с оружием в руках стяжать себе и славу и богатство.
   - Разумеется, - без тени сомнения согласился сеньор Контарини. - Вы юноша не глупый и, как видится, щедро наделены талантами. Будет вам и слава и богатство. Только зачем же в гвардию? У вас намечаются совсем другие перспективы. Судьба вам представила случай взойти на такие высоты, о коих ваши сверстники не могут и мечтать. Только надо правильно разыграть выпавшие карты.
   - О каких высотах вы говорите? - мне очень захотелось услышать суждение этого опытного человека.
   - О заоблачных! - ответил старый сеньор. - О тех, что, если глядеть с земли, не видно. Я хорошо знал вашего отца, юноша. Не настолько насколько мне теперь хотелось бы, но мы с ним долгие годы бок обок вершили дела в Большом Совете. Я знал его, как человека разумного, честного и, как истинного патриота. Да, Иосафато, ваш отец был патриотом, каких мало. Интересы синьории для Антонио Барбаро были превыше всего. Выше личных интересов, и даже выше интересов семьи! И тот факт, что вы по его смерти остались без покровительства и еще незрелым юнцом, по сути, вынуждены были покинуть пределы родины, говорит в первую очередь о том, что он был далек от того, чтобы использовать служебное положение в личных целях, и о том, что он был чужд всякой корысти и отличался редчайшей честностью. Именно на таких граждан, на мой взгляд, и должна равняться нынешняя молодежь, то поколение, которое примет у нас бразды правления городом и заботу о будущности светлейшей синьории в будущем. Вы понимаете, о чем я говорю?
   - Да, разумеется, - заверил я. - И полностью разделяю ваше мнение. Я помню моего батюшку человеком чести и строгих правил, и изо всех сил стараюсь следовать его примеру.
   - Как верно вы выразили свою мысль, - подхватил старый Амброджио. - Именно те слова, которые с точностью характеризуют покойного синьора Барбаро. Именно так: сеньор Антонио Барбаро был человеком чести и строгих правил. Но вернемся к нашим баранам. Вы, Иосафато - позвольте мне обращаться к вам попросту, по-отцовски, - вы стоите на верном пути: и в том, что касается вашего стремления следовать примеру отца, и в том, что касается ваших отношений с чагатайскими вельможами. Первое предоставит вам возможность достойно исполнить свой сыновний долг, а второе - долг гражданина Венеции, и кроме этого будет всячески способствовать вашему продвижению в жизни. По поводу второго замечу отдельно: приложите все силы к тому, чтобы сохранить отношения с сардаром Эдельмугом, а, по возможности, развить их, с тем, чтобы они из приятельских поскорее переросли в дружеские. Повторюсь, такая дружба многого стоит. Вы потом будете благодарить меня за то, что я изыскал возможность и время по-отечески наставить вас на верный путь. Ведь наставления старшего товарища, умудренного опытом, при всей их кажущейся никчемности и бесполезности на поверку дорогого стоят.
   - Мне это прекрасно известно, - заявил я с убежденностью. - Я уже и сейчас готов выразить вам свою крайнюю признательность.
   - Вы славный юноша, - проговорил растроганным голосом старый Контарини. - Рад, безмерно рад, что повстречал вас на своем пути. Однако чтобы не быть неверно истолкованным, поспешу внести ясность. Не для себя я жду признательности, не лично для себя (хотя, должен сказать, я тронут, тронут до глубины души), а для одного лишь отечества, для нашей Венеции, которая взрастила нас. Я призываю вас, Иосафато, в минуту величия и славы, которые, я чувствую, не минуют вас, когда награды и почести посыплются на вас, как из рога изобилия, в заботах о собственном благе, не забывать и о благе отечества. И никогда не забывать, что для истинного гражданина Венеции интересы светлейшей синьории превыше всего. Я призываю вас поступать так, как всегда поступал ваш отец - славный Антонио Барбаро!
   - Сеньор Контарини, - сказал я старику, - для меня мое собственное благо неотделимо от блага Венеции. Не сомневайтесь в этом.
   - Уповаю на то! - старый посол перекрестился и вознесся взором к небу. - Ведь, если вам удастся укрепить дружбу с сардаром Эдельмугом и всерьез и на долгий срок заручиться его поддержкой, то тогда мы обретем полную возможность вершить в Тавризе такие дела, что даже страшно подумать. Ах, если бы вам и впрямь удалось встать на дружескую ногу с сардаром Эдельмугом! Как бы это было хорошо!
   - Я думаю, что это не так сложно, как вам представляется, - заметил я мечтательному синьору. - Сардар Эдельмуг, как я вам уже сказал, питает ко мне искреннюю привязанность. Я считаю, что наши отношения, как только мы снова увидимся, сами собой перерастут в крепкую дружбу.
   - Вы еще слишком молоды, Иосафато, - попенял мне старик Амброджио, - и не знаете жизни. Искренность это достояние тех, кто ходит ногами по земле, а тем, кто в поднебесье парит на крыльях величия, это чувство неведомо.
   - Татары, а равно чагатаи, - возразил я старику, - ценят в друг друге в первую очередь искренность, а дружбу и товарищество ставят превыше всего. Они от роду, по сути своей и по образу жизни верные и надежные товарищи. Они или искренне и беззаветно любят или люто и безудержно ненавидят.
   - Иосафато, милый мой, - сеньор Контарини досадливо отмахнулся, словно ему досаждает муха, - то, что вы говорите об искренности чувств это замечательно. Но только в делах частных. А в делах государственных, в делах такой необычайной важности, как укрепление положения синьории, когда ее статус владычицы морей несколько пошатнулся, когда проклятые турки досаждают нам в Средиземном море и даже вторгаются в воды Гольфа, когда подлые генуэзцы вытеснили нас из Готской Алании и пронырливым образом сумели обосноваться в Чагатайской державе, в это время и в этом деле вы во всем должны следовать моим указаниям и позабыть те глупости, которые вы только что наговорили. Вы еще многого не понимаете и, простите за прямоту и простоту выражения, можете наломать немало дров. Что недопустимо. Мы должны быть предельно осторожны и приложить все свои силы, чтобы извлечь всю пользу и выгоду из вашей возможной дружбы с сардаром Эдельмугом. А сулит эта дружба многое, потому как сардар Эдельмуг есть ключ, который отпирает двери в покои самого султана. Вы понимаете это?
   - А зачем ключ? - спросил я у многомудрого синьора. - И зачем мне отпирать им двери, если они и так раскрыты предо мной?
   - Как так? - выразил непонимание старик.
   - Так. Я приглашен во дворец самим султаном. А сардар Эдельмуг всего лишь посредник в этом деле.
   Я отстегнул от пояса меч с бирюзовым камушками на ножнах и показал синьору Контарини.
   - Это дар султана Тимура - меч с его тамгой.
   Сеньор Контарини воззрился на это замечательное оружие с таким зачарованным видом, словно то был не меч, а волшебный жезл валькирий.
   - Я интересую великого Султана, как сочинитель. Думаю, что мне будет поручено султаном, написать историю Таны или что-то в этом роде, - сообщил я зачарованному синьору. - Во всяком случае, когда мне передавали приглашение в Тавриз, то так и сказали, что я тот, кто в будущем напишет книгу. Хотя, возможно, мною интересуются, как знатоком каменьев, потому, что и об этом моем умении было упомянуто тогда.
   - Так, так, так, - пробормотал старик Контарини. - Меч, тамга Тимура... это меняет дело... это неожиданно... мне надо все обдумать.
   Он поспешил покинуть седло и перебрался в повозку.
   - Что-то меня укачало, - пожаловался он. - Мне необходим отдых. Мы еще продолжим беседу, мой милый мальчик, - пообещал старик напоследок.
   Но до самого Тавриза сеньор Контарини к беседе не возвращался. Да, и в целом сделался неразговорчив, только бормотал что-то себе под нос, спрятавшись под пологом повозки.
   А между тем мы уже давно оставили Грузию и продвигались по землям Мидии. Мидией в те годы правил ширван-шах. Этот ширван-шах был во власти Тимура и платил ему дань. Другими словами, продвигаясь по Мидии, мы продвигались по окраинным землям державы Тимура. И прав оказался Жамбо, мир и порядок царили всюду, где мы проходили.
   По поводу Мидии могу сказать, что страна эта прекрасна. Высокие горы, поросшие зелеными лесами, цветущие долины, сады и тучные пастбища. Все радовало глаз. И народ в Мидии на удивление был опрятный и трудолюбивый. Единственно за что я их порицаю, так это за их чрезмерную крикливость и сварливость.
   Люди населяющие Мидию одного и того же корня с турками и говорят с ними на одном языке, сходным с татарским. Но сами мидийцы отделяют себя от подданных оттоманского султана. Они говорят: "Они османы, а мы племени кара-куюнлу и ак-куюнлу", что значит народа черных и белых баранов.
   Город Шемаха, через который пролегал наш путь, славен таламанскими шелками, который выделывается здешними умельцами. Так же в Шемахе выделываются другие изделия из шелка, типа легких тканей, особенно много атласов.
   Там в Шемахе мы повстречали Марка Россо, о котором упоминал в своем рассказе сеньор Контарини. Старый Амброджио, казалось, весьма обрадовался встрече. Он потянулся к нему с распростертыми объятьями и приветственными речами. На что Марк Россо ответил довольно сухо. А со мной он, напротив, повел себя весьма приветливо, возможно, по причине того, что мы были близки по возрасту. Мы оставили старика Контарини в караван-сарае, а сами отправились осматривать город. Марк Россо знал в нем каждый закоулок. Оказалось, что он в Мидии уже свыше года. Он перебрался сюда после того, как уехал из Москвы.
   - Отчего же вы оставили прежнее место? - спросил я Марка Россо. - Оно не приносило дохода?
   - Нет, доход в Москве я имел изрядный, - признался Марк. - Помимо жалования я получал свой процент со строительства храмов и дворцов, возводимых нашими мастерами, теми, кого я вызывал из Италии. И еще много всяких иных доходов было у меня в столице московитов.
   - Что же вас тогда заставило покинуть этот славный город?
   - То, что я католик, - сказал Марк Россо. - И литовцы, и поляки, с которыми начал войну мой прежний патрон, тоже, к моему невезению, оказались католиками.
   Мне понравился ответ Марка Россо, и я проникся к нему глубоким уважением.
   - Чем же вы теперь собираетесь кормиться?
   - О, поверь мне, - ответил Марк, - нынче я у самой сытной кормушки. Для начала я думаю освоить здесь шелкопрядное дело.
   - Мидия богатая страна, - согласился я. - Это видно с первого взгляда.
   - Речь не о Мидии, а о Персии и всей Чагатайской державе. Султан Тимур ныне отвратился от войны, а когда самодержцы перестают воевать, они обращаются взором к ремеслам и торговле. Вот я и выжидаю здесь, чтобы быть первым, когда султан позовет к себе советчиков по торговой части. Ведь у меня всюду налаженные связи: и в Европе, и Московии, и в татарских землях.
   - Ну да, я забыл, ведь ты же генуэзец.
   - Хвала Господу, - промолвил Марк. - Ну, а ты, что ищешь в этих краях? Ты с посольством старого Амброджио?
   - Нет, я сам по себе, - ответил я, - и еду в Тавриз улаживать собственные дела.
   - В таком случае вынужден тебя огорчить, сейчас в Тавризе тебе не на что рассчитывать, - сказал генуэзец и добавил со снисходительной улыбкой. - Но тебя, если ты и впрямь такой славный парень, каким кажешься, то может остаться со мной и дождаться благоприятного момента.
   - Благодарю. Да только я в этом не нуждаюсь.
   - Как знаешь.
   - В отличие от тех моих соотечественников, коим запрещено действовать в чагатайской державе, я еду в Тавриз по личному приглашению султана.
   - Вот как, - Марк Россо посмотрел на меня с интересом. - Ты, видно, ловкий малый. Ловкачей немало среди венецианцев, но ты, думается мне, первейший из них.
   Перед тем, как расстаться Марк завел меня в одну чайную и угостил кобыльим молоком. Кумыс мидийский оказался хуже того, что я пробовал в Тане, но я все равно был очень признателен моему новому приятелю.
   На прощание Марк Россо посоветовал мне:
   - Ты, конечно, сам себе голова и сам знаешь, как поступать, но все же послушай, что я скажу: держись подальше от старого перечника Амброджио. Человек он ненадежный и вздорный. Кроме неприятностей и неудобств ты с ним ничего не наживешь. К тому же он скуп, как монастырский ключник и не любит возвращать долги. Мне, к примеру, он задолжал пятьдесят дукатов и делает вид, что не помнит этого.
   - Если желаете, я могу освежить его память.
   Марк отказался от моего предложения.
   - Амброджио все равно не вернет. Я достаточно его изучил. Так что прими совет: избавься от старика при первой же возможности. Зачем тебе, молодому знатному синьору водиться с эдаким занудой?
   - Он мне случайный попутчик, - сказал я в свое оправдание. - Я вовсе не вожу с ним дружбу.
   Марк пожелал мне удачи, и мы расстались.
   То, что Марк Россо не самым лучшим образом аттестовал синьора Контарини, меня нисколько не смутило. К тому времени у меня у самого сложилось далеко не самое лестное мнение о моем попутчике. Поистине, сеньор Амброджио Контарини был необычайно занудлив, многословен и отличался капризной, неустойчивой натурой. Я пришел к заключению, что он из тех людей, кто чрезвычайно требователен к окружающим и снисходителен к себе, и в грош не ставит никого вокруг. Такие, как он вечно чем-нибудь недовольны и вечно в страхе, что с ним что-нибудь случится. В особенности мне не понравилось высокомерное отношение Амброджио Контарини к чужеземцам и их обычаям, в частности, к татарам. И более всего меня настроило против старика то, как он отозвался и моем друге Жамбо. Когда он назвал его образиной, мне грешным делом захотелось стукнуть по его плешивой макушке. Мне представляется, что подобная чванливость и заносчивость по отношению к людям иных обычаев и нравов есть не что иное, как первейшее проявление глупости и дурного воспитания. А по поводу Жамбо, мне хотелось бы сказать синьору Контарини, что пусть Жамбо татарин и магометанской веры, но, если в Венеции за год моего отсутствия люди злополучным образом вдруг сделались такими же, как сеньор Амброджио, то тогда мне лучше иметь в друзьях татар, нежели своих соотечественников венецианцев.
   Когда мы выехали из Шемахи, этот старый перечник, как правильно его охарактеризовал Марк Россо, сказал мне:
   - Нет, не так все-таки мы стали воспитывать нашу молодежь. Поверьте, в прежние времена все было по-другому. В вашем поколении уже не видно прежней деликатности, прежней кротости. Ни почтительного отношения к старшим, ни уважения к традициям! Видится один только гонор, и еще заносчивость и всяческое иное проявление дурных манер. А Марк Россо так просто пропащий человек. Сразу видно, что он самого низменного происхождения. Даже генуэзцам непозволительно быть столь неотесанными, и я подозреваю, что родом он не из Генуи, а возможно из Неаполя. Да-да, по грубости своих манер он мне напоминает неаполитанца. Но обиднее всего, что и среди молодых людей Венеции имеются подобные Марку Россо. Что станет со светлейшей синьорией, - старик сотворил скорбную мину и унесся взглядом в туманную даль грядущего, - что станет с нашей Венецией, когда мы люди старшего поколения отойдем от дел? Что сотворят с республикой Святого Марка такие, как Марк Россо? Не знаю, - ответил он на собственный вопрос, - не знаю...
   В этот момент мне очень захотелось, чтобы невыносимый старик, вообразивший себя библейским старцем, свалился с лошади, или чтобы его хватил удар. Но он продолжал преспокойно трястись в седле, а позже вытащил из-за пояса что-то завернутое в тряпицу и протянул мне.
   - Вот, я приберег для вас немного сладости, - сообщил старик. - Это халва, причем недурного свойства. И вообразите себе, я выторговал ее за сущий бесценок.
   Я развернул тряпицу и убедился, что халвы, действительно, немного - кусок с кулачок младенца. Убедился и в другом: Марк Россо снова прав - скаредник и скупердяй!
   За Шемахой потянулись другие города, коих в Мидии великое множество, и мы приблизились к Бакинскому морю. Климат на побережье схож с тем, который господствует в середине и южной оконечности нашего итальянского полуострова. Также как в Неаполитанском королевстве и на Сицилии здесь встречаются оливы и во множестве произрастают апельсины. За Лянкаранской областью, где мне очень понравился местный сорт яблок, называемый "хурма", началась Персия.
   В Персии, а именно в северной ее части все так же, как на юге Мидии. Только горы начинают ужиматься в холмы, и воздух делается жарче. И среди полей и селений земледельцев все чаще начинают попадаться пастбища и становища скотоводов, а среди благообразных лицом мидийцев все чаще начинают встречаться татары и чагатаи.
   Стойбища скотоводов-кочевников, надо отметить, все больше похожи не на мирные поселения, а на военные лагеря. Но это не удивительно, если принять во внимание, что сами кочевники есть скотоводы только по случаю. Заботе о своих стадах они посвящают лишь досуг - краткое отдохновение между чередующимися войнами - и по первому зову готовы встать под знамена своих предводителей. По этой причине они всегда при оружии. А в облике их и поведении неизменно видится нетерпеливое ожидание походов. Поэтому они так задиристы и вечно ищут драки.
   Амброджио Контарини сразу же поутих, как только начались кочевья, и спесь его куда-то испарилась.
   - Эти люди не внушают мне доверия, - признался мне старый синьор, наблюдая, как кучка пастухов бредет за своими стадами. - Их поведение навевает тревогу. Посмотрите, как они косятся на нас - чисто разбойники. Ох, боюсь, что мы не доберемся до Тавриза, не изведав бед. Горе нам, горе...
   Я вынужден был самым непочтительным образом сделать замечание старику:
   - Не тряситесь так, синьор! Эти люди чувствуют боязнь, точно хищные звери. Чем больше вы тревожитесь, тем больше вы навлекаете на себя опасность.
   - О, Иосафато, вы совершенно правы, - продолжал твердить свое Амброджио, - они что звери. Посмотрите на их лица. Я не вижу на них и тени человеческого благодушия. Хищные звери - нет других слов! Им неведомо, что есть милосердие и снисхождение к старым и немощным, - старик вытащил из-за пояса кошель, отсчитал в кулак несколько монет, а остальное спрятал.
   - Сеньор Контарини! - возмутился я. - Как вам не стыдно? Возьмите себя в руки немедленно!
   - Иосафато, - простонал старик так скорбно и так жалобно, будто обращался ко мне с последними словами, - вы не знаете этих людей. Вы не знаете, на что они способны.
   - Я прекрасно знаю их. Я прожил среди них больше года.
   - Вы не знаете их достаточно. Вас не намеревались продать на невольничьем рынке. Вам не приходилось спасаться от их преследования темной ночью. Вы еще молоды, и вам не хватает опыта. Поверьте мне, Иосафато, мы пропали!
   Старик накаркал. От стада оторвался всадник и помчался нам наперерез.
   - О, святая дева Мария, матерь божья - защитница странствующих и сирых! О, святой Марк, небесный покровитель... - запричитал Амброджио Контарини, молитвенно сложив руки.
   Всадник быстро нагнал нас и взмахом руки повелел нам остановиться. Мы повиновались. Он перешел с галопа на мелкую рысь и, приблизившись, поприветствовал.
   - Салем алейкум, - сказал он и жестом показал, что хочет выпить.
   Я протянул ему тыковку с водой. Всадник отпил из нее и сплюнул, словно бы вода в сосуде протухла.
   - Нет, - проговорил он и раздосадованный вернул мне тыковку, - вино, арак, - он снова показал, что пьет, потом сотворил пьяную улыбку и закачался в седле.
   На его пантомиму я ответил татарской речью:
   - Не хорошо уподобляться неверным. Шайтан таится в каждой капле вина, - сказал и отдал ему оплетенную соломой бутыль.
   Татарин сначала удивился тому, что я говорю по-татарски, а потом отмахнулся и ответил:
   - Святые живут на небе, грешники на земле. Я еще слишком молод, чтобы торопиться на небо.
   И правда, он был очень молод, может быть немногим старше меня. Он отпил из бутыли и остался доволен. Напоследок сказал:
   - Что так трясется твой старик? Он что болен?
   Я подтвердил его догадку.
   - Если лихорадка, то держись от него подальше. Здесь дурной климат, жизни никакой, разве что трава сочная, да высокая.
   Татарин припрятал бутыль за отворот кафтана, кивнул мне на прощание и умчался восвояси.
   Мы же тронулись дальше. Амброджио перестал трястись и бормотать, а я подумал: вот еще один добрый человек советует мне держаться подальше от старого трусишки.
   А старик без всякого смущения счел возможным оправдать передо мной свою трусость.
   - У вас одно завидное преимущество, - заметил он, - вы владеете татарским. Это позволяет вам уподобляться им. Они принимают вас за своего. Хотел бы и я говорить на их собачьем языке.
   - Так выучитесь, это не сложно.
   - Эх, Иосафато, ведь я уже не молод, - пожаловался старик. - В моем возрасте всякое учение дается с боем. А главное, я думаю, что и язык не станет мне надежной защитой. Для этого я слишком европеец. Наша цивилизация наложила на меня неизгладимый отпечаток. И то чем верно следует гордиться, здесь, в этой варварской стране служит мне одной помехой. Эти дикари видят, насколько я просвещенностью и благородством манер отличаюсь от них - прозябающих в невежестве - и оттого чинят мне всяческие неприятности и норовят по-всякому унизить. Воистину, выколи глаз, если ты попал в город одноглазых, отсеки ногу, если вступил в страну одноногих.
   - Для одноглазых и одноногих два глаза и обе конечности не есть достаток, а скорее избыток. Достаточно не кичиться избытком, чтобы сохранить все свое на месте.
   - Эх, Иосафато, как вы еще молоды.
   Терпеть занудливого старика мне пришлось еще три дня. Но по счастью на утро четвертого мы подошли к Тавризу.
   Город показался еще издалека, когда мы взошли на гору, с которой по пологому склону дорога скатывалась в долину. Он показался ранним дымом печей и мангалов, башнями минаретов и голубыми куполами, венчающими дворцы и мечети, высокими крепостными стенами и выступами частых бастионов. И густые предместья, охватить обширность коих не хватало взгляда, окружали этот город.
   Меня сразу поразил размах столицы Тимура. И по мере того, как мы приближались к городу, и он с каждым нашим шагом все больше увеличивался в моих глазах, я все больше и больше укреплялся во мнении, что это место и есть сердце, если не всего мира, то всего Востока; по дорогам, начинающимся от ее многочисленных ворот и обрывающимся там же, сюда приливает кровь всего Востока, и очищенной и сильной выгоняется обратно.
   Еще меня поразил облик предместий. Дома все больше попадались не с плоскими крышами, как принято на Востоке, а с высокими, покрытыми красной черепицей, так как заведено у нас на Апеннинах.
   - Ох, как густо заселились здесь подлые генуэзцы, - проворчал старый Амброджио. - Всего-то год, как их пустили в Персию, а они вон, как понастроились. Воистину, Господь слишком снисходителен к этим грешникам.
   Когда дорога вошла в узкий створ ворот, страж ее преградил нам путь и спросил: зачем мы прибыли в их славный город и что ищем для себя?
   - Покажите им меч Тамерлана, - зашептал мне на ухо Амброджио. - Скажите, что вы знаете сардара Эдельмуга.
   Я отмахнулся от назойливого советчика и ответил стражу так, как сам счел нужным.
   - Я Юсуф из города Азака - знаток каменьев и сочинитель. Я прибыл в Тавриз по приглашению Его Султанского Величества, дабы оценить коллекцию драгоценностей Великого Тимура. А это посольство франкской державы и ее глава господин Амброджио Контарини.
   Мой ответ удовлетворил любопытство стража. Нас впустили в ворота, и конный караул из десяти мечников, взяв нас в каре, препроводил до стен дворца. Там нас приняла стража, облаченная в белые кафтаны, с белыми войлочными шапками.
   Во дворце нас разлучили. Синьора Амброджио Контарини с его людьми увели по боковой алее, а меня прямиком через сад доставили к высокому зданию, украшенному голубыми изразцами, высокие сводчатые двери которого были испещрены мелкой и густой резьбой. Молчаливый привратник встретил меня на крыльце и препроводил в покои.
   Там в полумраке, наступившем, когда за мной закрылась дверь, я по одному только запаху сандалового дерева уразумел, какие роскошные покои мне отведены. А когда глаза привыкли к темноте, я, всмотревшись, обнаружил, что этим ценным сортом древесины отделаны все стены от пола и до потолка. Свод был украшен не лепниной, а резьбой по гипсу, которую в Персии и в Трасоксонии именуют "гянч". Полы устилали толстые ковры. Комната была большая и четырьмя широкими дверями выходила на террасу, которая ступенями спускалась во внутренний сад. А одна боковая дверь вела из комнаты в опочивальню. И оттуда доносились возня и милое сладкоголосое щебетание, которое так радостно для слуха всякого путника добравшегося до цели. Я выпустил из рук свою скромную поклажу, разулся и направился в опочивальню.
   Там я обнаружил трех юных прекрасных дев. Они были в легких, подобных ветру, одеяниях. Сидели они кружком на одеялах и, как только я вошел в двери, снялись стайкой и со смехом устремились на террасу. Я пустился за ними. Преследуя их, промчался по тенистой аллее и ворвался в домик в глубине сада, который на поверку оказался баней.
   Та баня была устроена на подобии термы, по типу древних, античных: была вся в мраморе от пола и до потолка, с каменными же скамьями и с каменной ванной; а в высоком ее своде, как бойницы были пробиты окна, и рассветное солнце белесыми лучами пробивалось в них.
   Когда я ворвался в баню, в девичьей стайке уже успели скинуть одеяния, и вся троица как раз входила в воду. Вода приняла их в свои горячие объятья и перелилась через край. Девы плескались и смеялись и манили меня к себе. Они были так прекрасны, и такими чарующими и таинственными выделись их тела в клубах горячего пара, что я не дал себя долго упрашивать. Да, и мог ли я отказаться?
   В тот день я очистился и телом и душой. И потратил на то весь день. И за весь день обо мне во дворце никто не вспомнил. Плескаясь в потоке наслаждений, я не заметил, как потоком времени излился этот день. Не заметил, как перебрался из термы в опочивальню, как сумрак прокрался в сводчатые окна. И вот теперь лежа в постели, собранной из толстого слоя одеял, в объятьях наложниц, я подумал: если это все, что я заслужил, и если это мой последний день, то и это неплохо. Я во дворце Великого Тимура, в роскошных покоях предоставленных мне, подле меня сладко посапывают прелестницы, утомленные моей страстью, а на низком столе, инкрустированном слоновой костью, волшебным образом сменяются яства, одно за другим, так что невозможно узреть, когда и по мановению чьих рук это происходит. Многие ли мои сверстники, из тех, что остались в Венеции, даже те, кому выпал жребий золотой боллоты, многие ли могут похвастаться, что в их жизни был день подобный этому? Никто! Воистину, я был счастливчик, и ощущение счастья в тот день опьяняло меня так, что я был готов к самому худшему.
   Утром следующего дня, когда я со своими наложницами еще нежился в постели, в мои покои без стука вошел молодой воин. Не церемонясь и не утруждая себя простейшими приличиями, он прогромыхал по комнате и переступил порог опочивальни. Одного только его сурового взгляда было достаточно, чтобы мои прелестницы выпрыгнули из постели и, похватав разбросанные одежды, выскочили вон.
   - Ты франк по имени Юсуф из рода Барбаро? - спросил у меня воин, когда мы остались одни. И даже не спросил, а как будто сообщил мне об этом. И еще сообщил, когда я, поднявшись с ложа, принялся со смущенным видом облачаться в одежды. - Я сардар Кантемир. Тебя вызвали из Азака по моему распоряжению. Я здесь отвечаю за безопасности Повелителя. Сейчас я препровожу тебя в его покои. Он желает видеть тебя... Оружие оставь.
   Последнее он сказал, когда я, одевшись, пристегивал к поясу меч.
   - Но это подарок Сахибкирана, - возразил я.
   - Я знаю, чей это подарок. Оставь.
   Я вынужден был подчиниться. У татар и чагатаев в целом есть способность повелевать и умение подчинять себе прочих, но этот же сардар Кантемир владел этими навыками более других. Годами он был чуть старше меня и даже, чем-то походил на меня, но видно было, что он из другого теста. Привычка повелевать и самому подчиняться воле тех, кто старше его положением, наложила на лицо воина неизгладимый отпечаток. В движениях он был стремителен и резок. А говорил так жестко, будто высекал слова из камня.
   - Могу ли я хотя бы поднести Великому Султану ответный дар? - спросил я позволения у сардара Кантемира.
   - Что именно?
   - Камеи, изготовленные руками наших мастеров.
   Я достал футляр и предъявил взору Кантемира украшения, переданные мне мессером Моизе Боно. Их бесспорная красота даже в малой степени не поразила воина. Но он дал согласие.
   Закрыв футляр и спрятав его за поясом, я объявил, что готов. На что сардар Кантемир указал мне на то, что взойдя с ложа, я пренебрег омовением.
   - Умойся, - повелел он коротко.
   Я бросился устранять это досадное упущение. Пока плескался, полоскал рот и прочищал нос и уши так, как это заведено у магометан, сардар Кантемир сказал еще одно:
   - Сахибкиран слишком любезен с вами чужеземцами, и это многим из вас вскружило голову. Но ты, франк, знай, что я буду следить за тобой. Вздумаешь присосаться к нашему Повелителю, раздавлю, как пиявку. Тебе понятно?
   - Да.
   Когда я, наконец, привел себя в должный вид, мы вышли из отведенных мне покоев, и сардар Кантемир провел меня по бесконечно длинной аркаде и остановил у высоких резных дверей. Там предупредил:
   - Не долго, франк, - и втолкнул меня в покои. Сам остался за дверьми.
   В полумраке комнаты после солнечной, залитой светом аркады я на минуту ослеп. А когда зрение вернулось и я смог осмотреться, то в глубине помещения рядом с окном разглядел высокий, массивный шкаф, а подле него статного, сухопарого мужчину, который ростом был заметно выше меня. С его плеч широкими складками спадал золотом шитый халат, длинные волосы ложились на плечи, а лицо не знало растительности. На ногах у него были мягкие войлочные тапочки. В руках он держал толстую книгу и неспешно перелистывал страницы.
   - Что же вы встали у порога? - подал голос мужчина, оторвавшись от книги. - Подойдите ближе.
   По ворсистому ковру я прошагал до середины комнаты. Там встал и прогнулся в глубоком поклоне. Когда, выстоял в преклоненном состоянии предписанное приличиями время, и после, разогнувшись, поднял взгляд на султана Тимура, а это был именно он, то увидел, что тот внимательно разглядывает меня.
   - Вы совсем еще молоды, - сказал он, вдоволь изучив меня. - А я-то представлял вас уже зрелым мужчиной.
   - Год назад я справил совершеннолетие, - сообщил я султану Тимуру. - По нашим преставлениям я уже вполне в зрелом возрасте.
   - Видимо, я вас слишком рано вызвал, - проговорил султан Тимур, немного подумав, и шагнул мне навстречу.
   - Хотя вы выглядите именно таким, каким и должен быть автор "Путешествия в Тану и далее в Персию..." в свои молодые годы... Что это у вас? - спросил он, заметив у меня в руках шкатулку.
   Я прогнулся во второй раз и предъявил дар Моизе Боно.
   - Нижайше прошу принять сие украшение в знак глубокого почтения и благоговения от нашей светлейшей синьории и города Таны.
   Султан Тимур принял из моих рук шкатулку, раскрыл и, разглядывая содержимое, поднес ее к свету.
   - Если не ошибаюсь, эти вещицы называются камеями? - спросил он.
   - Совершенно верно, Ваше Величество.
   - Вот, значит, они какие. Для меня, признаться, до последней минуты это представляло загадку.
   - Что именно, Ваше Величество? - поинтересовался я.
   - Да, камеи. Читал я о них и никак не мог представить, чем они отличаются от других украшений. И, кстати, прекращайте возвеличивать меня. Я не монарх, а всего лишь эмир. Так что, если вам нравится обращаться ко мне в подомном стиле, то используйте соответствующее моему статусу "ваша светлость".
   На высказанную султаном Тимуром скромность я ответил со всем полагающимся почтением:
   - Для нас венецианцев, тех, кто чтит ваши великие таланты, эмир Тимур и есть самодержец всего Востока, Ваше эмирское Величество.
   - Ну, как вам угодно, - с благодушием согласился султан Тимур и еще раз взглянул на камеи. - В моей коллекции, кстати, есть нечто похожие, только я не знал, что они называются "камеи". А что за лица на них изображены? - спросил он, снова поднеся шкатулку к глазам. - Дева Мария и Иисус Христос?
   - Нет, - ответил я их эмирскому Величеству.
   - А кто?
   - Это изображения античных богов, на которых молились язычники: древние римляне и греки.
   - Откуда такая уверенность? А мне, кажется, что эти лица списаны с икон.
   - Моя уверенность основана на том, Ваше Величество, что изделия подобные этим изготовлялись раньше пришествия Иисуса Христа. Во времена языческие.
   Их Величество усомнились еще больше в правдивости моих слов и спросили:
   - Вы хотите сказать, что этим камеям больше... - он произвел в уме подсчет, - четырнадцати веков?
   - Нет, - снова возразил я. - Этим камеям не более чем десять лет, а возможно, что они изготовлены не далее, чем прошлым годом - их только-только доставили из Венеции, где они и были сделаны нашими прославленными мастерами.
   - То есть это подделки? - заподозрили Их Величество.
   - Ни в коем случае, - поспешил успокоить я. - Это произведение искусства, выполненное в подражании манере и стилю мастеров древности. У нас в Италии с недавних пор считается проявлением изысканности и вкуса обращение к теме языческих богов и античных героев. В прежние годы церковь не допускала подобных вольностей, но теперь она смотрит на это сквозь пальцы.
   - А в связи с чем не допускала?
   - Позвольте напомнить, Ваше Величество, - взялся я разъяснить, - что прежде святая церковь вела войну с язычеством. И тогда оглядка в прошлое, где господствовало многобожие, и где герои вели себя не совсем подобающим образом, не так, как предписано нашей христианской моралью, считалось недопустимым. Но теперь, когда в Италии и повсеместно в Европе язычество искоренено, и люди все до одного обращены в христианство, церковь сочла возможным в рамках светского искусства позволить то, что запрещала прежде.
   - Если не ошибаюсь, - проговорили Их Величество, - вы сейчас вкратце и примитивно изложили истоки Ренессанса, или эпохи Возрождения иначе.
   - Ренессанса? - повторил я за султаном незнакомое мне слово. - Возрождения чего?
   - Ну, как же? - удивились в свою очередь Их Величество. - Сначала была античная культура, с их богами и нравами. Боги были аморальные, а нравы веселые. Потом ей на смену пришла христианская культура с вашим строгим богом и со столь же строгой моралью. И вот теперь вам надоело изображать из себя святых угодников и вы вспомнили о прежних веселых временах. Разве не так?
   - Допускаю, что так, - согласился я.
   - А раз так, то чего же вы спрашиваете? Возрождение античной культуры и искусства - вот что такое Ренессанс. Ваш "Декамерон" и прочие фривольные штучки это в чистом виде подражание античности... хотя нет, Бокачо появился позже, - упомянув неизвестных мне Бокачо и Декамерона, султан Тимур призадумался и спросил потом. - А что у вас сейчас пишут? Каких авторов у вас читают?
   Я постарался ответить так, чтобы Их Величество не заподозрили нас венецианцев в невежестве.
   - У нас читают преимущественно библию от святого апостола Матвея, а так же от святого Луки и Марка...
   - А помимо библии? - спросил султан Тимур, перебив меня.
   - Помимо библии у нас читают сочинения Марко Поло о путешествиях в восточные страны и повествование Николо Бозо о виденном им в Африке и землях арабских шейхов.
   - Да, нет же, - прервал меня недовольно султан Тимур. - Вы говорите не о том. Меня интересует художественная литература. Поэзия, например.
   - Из поэзии мы читаем большей частью древних сочинителей, таких как Овидий и Гораций и верши сочиненные Гомером.
   - А своих у вас, выходит, пока что нет, - заключил из сказанного султан Тимур. - Так, так... А как у вас обстоят дела с театром?
   - С театром дела обстоят прекрасно, - заверил я. - Этот вид зрелища пользуется у нас особой любовью. Самолично я посещал представления наших лицедеев несколько раз. Последний раз в прошлом годе, на ярмарке по случаю осеннего убоя.
   Высказанное мной воодушевило султана.
   - А какие театры у вас имеются? - поинтересовался он.
   - У нас имеется театр кукол...
   - Балаганный театр, - вставил султан Тимур. - С Арлекином и Пьеро.
   - Совершенно верно. И есть у нас еще театр масок...
   - Комедия дель Арте, знаю, знаю, - султан Тимур снова сделался чем-то недоволен. - Другими словами театр у вас еще в зачаточном состоянии. Напомните мне что-нибудь из ходячих сюжетов ваших комедий.
   - Из тех представлений, на которых я побывал, на одном разыгрывалась история про то, как один хитрый купец обвел вокруг пальца скаредного аббата.
   - А что-нибудь повеселее?
   - Еще я видел представление, где наглядно показывалось, как легко может молодой повеса перехитрить старую матрону, приставленную к юной деве, чтобы блюсти ее невинность.
   - Уже теплее, - сказал одобрительно султан.
   - Это было очень увлекательное зрелище, - признался я ему. - Я тогда от души повеселился. Было много музыки, много плясок и песен.
   - Да, это должно быть увлекательно. Хотел бы я посмотреть на это шоу.
   - К сожалению это невозможно. Наши труппы не заезжают в ваши земли.
   - А могли бы вы изобразить это сами, по памяти? - предложил неожиданно султан Тимур.
   - Сам?
   - Ну, да. Ведь каждый из нас мечтал когда-то о сцене, - он воззрился на меня вопрошающим взглядом. - Об овациях, о славе.
   Меня обескуражило предложение султана и его мнение о моих мечтаниях.
   - Ваше Величество, - сказал я со всей деликатностью, - не пристало человеку моего положения и моего звания заниматься лицедейством. Это удел шутов и людей низкого происхождения.
   - Милый мой, - оборвал меня султан Тимур, - не будьте столь чванливы. Весь мир театр, как сказал один из великих, а люди в нем актеры, не зависимо от положения и званий. Сделайте для меня одолжение, разыграйте тот забавный сюжет с повесой и дуэньей. Я понимаю, что для этого нужен настрой и кроме того необходимо припомнить тексты песен и диалоги. Поэтому даю вам три дня. И приобщите к этому делу своих наложниц - они очень музыкальны и пластичны. Кстати, как они вам?
   - Я премного доволен ими, и очень признателен вам.
   - Ну, и прекрасно. Рад, что смог вам угодить. Так что за вами должок. Постарайтесь вернуть его в срок. А теперь ступайте, не смею задерживать вас далее. Послужите Мельпомене так, как вы привыкли служить Меркурию.
   Я раскланялся и вышел.
   Стоит ли говорить, как меня озадачило поручение султана. Да, я привык служить Меркурию, но мечтал я служить Аресту, а ни как не Мельпомене. Я и в страшном сне не мог представить себя на подмостках. Я патриций Иосафато Барбаро, потомок знатного рода - шут?! Это было слишком жестоко.
   - Что тебя так опечалило, господин? - спросила меня одна из моих наложниц, когда я вернулся в отведенные мне покои.
   Я вкратце рассказал о пережитом унижении, и в тайне рассчитывал на сочувствие. Но эта девица рассмеялась:
   - И это все твое горе? Господин, забудь печалиться. Если все что требуется - это спеть и сплясать, то нет в этом ничего невозможного. Это даже радостно и в удовольствие. Мы это проделаем с большой охотой.
   - А как же я? Может быть вам это в радость, но я в подобном деле не нахожу никакого удовольствия. Мне нет никакой охоты строить из себя шута.
   - Тебе и не придется, хозяин, - заверила бойкая девица. - Уединись в опочивальне и вспомни, как играли ваши лицедеи. А вечером расскажешь об этом мне.
   Поступил, как мне посоветовала моя спасительница - уединился в опочивальне и предался воспоминаниям. Сперва вспомнил сюжет, как назвал ход интермедии султан Тимур. Потом вспомнил то, как танцевали наши комедианты, и кто какие песни исполнял. Это заняло полдня, и я изрядно утомился, когда настал час обеденной трапезы, и бойкая моя наложница призвала меня к столу.
   - Видно, это тяжкий труд - сочинять истории для лицедеев, - сказала она. - На тебе лица нет.
   Я согласился с ее словами и добавил:
   - Никогда бы не поверил, что шутовство столь утомительно. Воистину, никому хлеб не достается даром.
   После трапезы наложницы попросили меня напеть то, что я припомнил. Я спел, как мог, а они тут же повторили на лютнях и бандурах, которые у персов в ходу. Вышло очень неплохо.
   - Но как же вы будете петь? - вдруг всполошился я. - Ведь вы же не знаете итальянский!
   Бойкая моя наложница нашла выход.
   - Ты мне расскажешь, о чем ваши песни, а я придумаю, как их спеть по-таджикски или на тюркском.
   Песен было десять, и я слово в слово передал содержимое каждой.
   После этого оставил своих помощниц и снова уединился в опочивальне. Теперь припомнил все шутки, которые звучали в той интермедии, и которые имели значение не меньшее, чем танцы и песни, а, возможно, большее. Припомнил я быстро, но сложность заключалась в том, что шутки наших комедиантов были скабрезные по свойству, и мне следовало их заменить приличными, такими которые не оскорбят утонченный слух султана. Вот тут я встал. И к вечеру, когда сумерки закрались в комнату, я всерьез был охвачен сомнениями: а могут ли хорошие шутки быть приличного свойства.
   Настроение мне подняла моя бойкая наложница, когда спела несколько наших песен на татарском. Это был очень удачный перевод.
   - Ты прекрасно владеешь рифмой, - признал я за ней способность к стихосложению. - Где ты этому выучилась?
   - Чтобы утешить своего господина, я могу и не такое, - похвасталась она. - Тебе вправду понравилось?
   - Вправду.
   - Мы разучим эти песни, - пообещала она, - а потом ты обучишь нас вашим танцам.
   Она улыбнулась мне самой своей лучезарной улыбкой. Ее звали Дильшад, что на персидском значит "души услада". И в этом была правда. Истинным наслаждением было смотреть в ее озорные глаза и любоваться ее игривой улыбкой. И любоваться, как покачиваются ее бедра при ходьбе и, как лукаво оборачивается она, когда ее окликнешь.
   - Дильшад! - окликнул я ее, когда она удалялась от меня. - А кто приходил к нам, когда я был в опочивальне?
   - Приходили от Сахибкирана и передали, что тебя приглашают на ужин. Но у тебя есть время - ты можешь еще немного позаниматься делами.
   - Я приглашен к Сахибкирану? Почему ты сразу об этом не сказала?
   - Я не захотела отвлекать тебя, господин. Но все в порядке, - поспешила она добавить, заметил, как я переполошился, - мои товарки уже приготовили твое платье и начистили обувь. Тебе не о чем беспокоиться.
   Ее заверения не смогли успокоить мои взволнованные чувства. Я вскочил с постели и заметался по комнате.
   - Мне наверно надо побриться. Я должен совершить омовение, - заметались и мысли в моей голове.
   - Вот видишь, господин, - проговорила Дильшад, наблюдая, как я ношусь по комнате, - моя правда. Если бы я сразу передала приглашение Сахибкирана, ты бы напрасно протомился аж с полудня. Садись, - повелела она, возвращаясь ко мне, - я попробую тебя хоть как-то успокоить.
   Она усадила меня на топчан и принялась ловкими движениями мять и оглаживать мои голову и плечи.
   - Ты был когда-нибудь на званных вечерах, хозяин? - задала она между тем вопрос.
   - Не раз, - ответил я.
   - А был ли ты на трапезах у властительных особ?
   Я вынужден был признаться, что доселе не удостаивался подобной чести.
   - На таких вечеринках и на пирах принято много есть, и гость не вправе отказываться ни от одного из угощений, - принялась наставлять Дильшад. - У тебя, я заметила, есть вкус к еде и бездонная утроба, так что по этой части не о чем беспокоиться. А как у тебя по части возлияний, господин?
   - Там много пьют?
   - Бывает, что пьют без меры.
   - С этим хуже, - признался я, припомнив свои страдания после возлияний в компании Жамбо. - Я очень быстро хмелею.
   - Не беда, - успокоила меня Дильшад. - Я дам тебе топленого сала, и ты выпьешь его натощак. Тогда и хмель тебе будет не очень страшна.
   - Чего мне еще опасаться? - спросил я у моей наставницы.
   - Ничего больше, - заверила она, - если возьмешь меня с собой?
   - А я могу взять тебя?
   - Ты должен взять с собой одну из своих наложниц. Так повелел Сахибкиран.
   - Ты идешь со мной! - сделал я выбор.
   Дильшад поцеловала меня в согретую руками макушку и засмеялась. И в тот же миг умчалась наряжаться.
   В установленный срок мы вышли из покоев. Дильшад держалась госпожой, и девушки с завистью провожали нас.
   У входа в обеденную залу нас встретил сардар Кантемир. Он осмотрел меня с явным неодобрением.
   - Утром ты отнял у Сахибкирана почти что час, - выговорил он мне, - хотя я тебя просил ценить его драгоценное время. Теперь ты сядешь туда, куда я тебе укажу - в самом дальнем краю дастархана. И чтобы тебя во весь вечер не было ни видно, ни слышно. Не смей приближаться к Сахибкирану, ты понял?
   - А если он сам призовет меня? - сделал я предположение, стараясь протиснуться мимо него.
   - А кто ты такой? Тебе однажды была оказана любезность, не думаешь ли ты, что так будет продолжаться вечно?
   Я не нашел, что ответить и мне было досадно, что этот неприятный разговор происходит на глазах у Дильшад.
   Сардар Кантемир схватил меня за пояс и подтянул к двери.
   - Вон твое место, - сказал он и указал на закуток в конце трапезной залы. Там уже сидели старый сеньор Контарини и его переводчик. - Это франкский угол. Вы франки, как евреи, всюду норовите урвать себе кусок послаще. Там будет много сладкого, франк, я позабочусь.
   Он толкнул меня, и я, переступив порог, проскочил подальше от двери, притворившись, что меня слишком сильно толкнули. Там я замер, делая вид, что поправляю платье, а сам на самом деле выискивал глазами султана Тимура.
   Он сидел в противоположенной от закутка стороне зала. Рядом с ним находилась дама, с которой он был весьма любезен. Тут же находились его ближайшие сановники и наперебой старались речами привлечь его внимание, но он будто не замечал их. А вот меня заметил сразу, словно ждал. Приветственно улыбнувшись мне, он дал знак распорядителю застолья, и тот тут же направился ко мне.
   - Повелитель пожелал, чтобы франкский вельможа занял место подле его особы, - сказал он сардару Кантемиру.
   Сардар Кантемир отступил, сурово глянув на меня, и я последовал за распорядителем, а за мной Дильшад. Мы прошли вдоль бесконечно длинного дастархана, и я видел, что взгляды всех присутствующих устремлены на нас.
   Когда распорядитель довел нас до места, вельможи, толпящиеся возле султана Тимура, расступились, и мы с Дильшад расположились по левую руку от султана. По правую сидела упомянутая дама.
   - Вы прекрасно смотритесь со своей спутницей, - сказал султан Тимур сразу, как только мы опустились на подстилки. Он окинул Дильшад восхищенным взглядом и добавил. - В самом деле, она обворожительна.
   В ответ на похвалу щеки Дильшад зарделись, и она искоса глянула на компаньонку султана. Та была невозмутима.
   - Догадываюсь, что день ваш был наполнен радостями. И еще мне кажется, что зря я вас пригласил на ужин. Этим я отвлек вас от более приятных занятий.
   Я понимал, что султан Тимур настроен на шутливый лад, но возразил ему со всей серьезностью:
   - Мой день был наполнен трудами. Мне было не до приятностей и развлечений.
   - Да, вы трудоголик, мой дорогой, - заметил султан Тимур. - От этой болезни следует лечиться. Неужто в вашей аптечке нет нужных средств, - сказал он, обратившись к Дильшад, - чтобы излечить своего господина?
   Щеки Дильшад от чрезмерного внимания повелителя стали свекольного цвета.
   - Или вы не разделяете мои восторги? - снова обратился султан Тимур ко мне. - Может быть, ваши наложницы вам не вполне по вкусу? Я могу заменить их на европеек, если хотите.
   - Нет, Ваше Величество, я вполне доволен теми, которых вы мне предоставили. Они вполне в моем вкусе, - ответил я. - Но я прогнал бы и ангелов небесных, если бы они спустились с небес на землю, потому как нет ничего прекрасней и нет ничего желанней, чем возможность услужить Вашему Величеству. Я весь день вспоминал интермедию дель Арте о повесе и обманутой им дуэньи, как вы мне то и повелели.
   - Ну и как? - с живым интересом спросил Сахибкиран. - Вспомнили, что-нибудь?
   - Я вспомнил все танцы и все песни. А моя наложница, - я указал на Дильшад, - переложила песни с итальянского на татарский.
   - Прекрасно, - одобрил он мое усердие. - В таком случае, главная часть работы уже проделана. Остается только поставить танцы, и мы сможем насладиться вашим творением. Когда вы сможете представить свою интермедию на наш суд? - спросил он, призывая свою компаньонку в свидетели. - Может быть, завтра?
   - Ваше Величество, боюсь, что самое главное, как раз не выполнено. И мне так думается, что в этой части таится вся сложность затеянного дела.
   - Что это за часть?
   - Это та часть, которая касается шуток.
   - И в чем вам видится сложность?
   - Сложность в том, - ответил я с сокрушенным видом, - что шутки в той интермедии и в целом в комедии дель Арте имеют не совсем благопристойное звучание. Они не для благородного уха.
   - Ага, понятно, - сказал Сахибкиран и усмехнулся. - Вас смущают пошлые шутки и сальности. Мой дорогой, Иосафато, - проговорил он уже серьезным тоном, - в жизни своей я видел много пошлостей и наслушался сальных шуток - не беспокойтесь за мои благородные уши, они все выдержат. И вообще, имейте в виду, чем больше пошлостей, тем интересней зрелище. И еще: благопристойность и юмор не совместимы. Пошлости и обнаженная натура - вот залог успеха в шоу-бизнесе. Так что не стесняйтесь, будьте уверенней в себе, я бы даже сказал, нахальней. Нахальство - второе счастье, так говорят у нас.
   В этот момент служки внесли в зал блюда с дымящимся пловом, и султан Тимур дал знак седобородому старцу с повязкой хаджи на голове, чтобы тот зачитал предписанную обычаем магометанскую молитву. Старец сложил кисти рук пригоршней у лица и забормотал в седую бороду священные слова Корана. Все присутствующие вслед за хаджи сложили ладони в пригоршни. Только я и несколько моих соотечественников во "франкском углу", предводительствуемые синьором Контарини, не присоединились к этому обряду.
   Когда хаджи закончил читать, все, кто был в зале, утерли пригоршнями ладоней лица и по почину Сахибкирана приступили к трапезе.
   Сахибкиран собрал с блюда первую пригоршню риса, пересыпанного кусками мяса, и призвал меня проделать тоже. Да, он призвал меня проделать тоже с одного с ним блюда! Это была величайшая честь. Тот, кто удостаивается ее, по представлениям подданных чагатайского владыки возносится на самую вершину блаженства. Об этом мне тут же сообщила Дильшад.
   - Это небывалая честь, хозяин, - зашептала она горячими устами в мое ухо, - вкушать с одного блюда с Повелителем это знак величайшего благоволения. Все, кто видят тебя сейчас, умирают от зависти. Ты счастливец, господин!
   Она была права. Я видел, какими глазами воззрились на меня присутствующие, когда я запустил пальцы в блюдо с пловом, из которого только что отведал их повелитель. "Кто этот чужестранец? - было написано на их лицах. - За какие заслуги Сахибкиран удостоил его небывалой чести?"
   Среди тех, кто мучился этими вопросами, был и Амброджио Контарини. Из своего закутка он прямо-таки пожирал меня глазами. Нет, он, конечно, знал, кто я такой, но он не мог взять в толк, чем и когда я успел выслужиться перед чагатайским султаном? Невдомек ему было, что нет моих заслуг, а почести мне выданы авансом.
   - Не просыпай риса, - сделала замечание Дильшад. - И забирай только со своего края.
   - А почему ваша спутница не ест? - спросил Сахибкиран, обратив внимание на то, что Дильшад еще не притронулась к угощению.
   Она повела взглядом по скатерти вокруг себя в ответ на замечание и потянулась к вазе за яблоком.
   - Ты что не любишь плов? - спросил Сахибкиран у нее. - Попробуй, - предложил он и чуть пододвинул к ней свое блюдо. - Этот черный плов одна из последних разновидностей, рецепт которого еще никому не известен, кроме моего главного повара, с кем я поделился его секретом накануне. В дальнейшем он получит широкую известность, особенно в Фергане и в Ташкенте, - он собрал еще одну пригоршню риса и снова пригласил меня и Дильшад следовать его примеру. - В отличие от самаркандского плова он не столь деликатен, и в этом его сила и прелесть. Это чисто мужское блюдо, оно делает мужчин выносливыми и будоражит воображение в преддверии любовных утех. Поверьте, Иосафато, сегодняшней ночью вам будет не до сна. Каждая рисинка в этом плове пропитана курдючным салом. Ешьте, не стесняйтесь, - подбадривал султан Тимур меня и мою Дильшад. - И проникайтесь тем, что такое истинная сальность, и чем должны быть пропитаны настоящие шутки. Побольше сала - вот в чем прелесть плова и шуток.
   Я уже был приучен в Тане к тяжелой татарской пище, и потому смог уяснить, в чем Сахибкиран видит "прелесть". А для Дильшад, отведавшую первую щепотку плова из блюда Повелителя, было совершенно безразлично, чем пропитан рис, для нее вся "прелесть" была в том, с кем она вкушает.
   Султан Тимур между тем продолжал:
   - Плов надо считать одним из древнейших блюд. О его целебных свойствах в своем "Каноне" писал еще Авиценна. Но в том виде, в каком мы его вкушаем сейчас, так сказать, в своем классическом оформлении - это новшество. История будет утверждать, что классический узбекский плов был создан по указу Тимура, который озаботившись тем, что приготовление пищи занимает слишком много времени и тем лишает войско стремительности в переходах, которой он стремился добиться, а отказ от горячей и калорийной пищи лишает воинов необходимой бодрости и силы, повелел своим мудрецам изобрести такое блюдо, которое можно было бы готовить из тех продуктов, которые легко хранить и перевозить, такое блюдо, какое заменило бы воинам и завтрак, и обед, и ужин, наевшись которым раз, можно наполниться силой на целые сутки и не знать голода до следующего раза. Вообще, о питательных свойствах плова будет написано много научных статей, но, на мой взгляд, питательность плова, по крайней мере, тот факт, что он надолго избавляет от голода, объясняется тем, что рис в нем преднамеренно слегка не доварен. Он дозревает уже в желудке. Разбухает и, увеличившись в размере, давит на стенки желудка. А, как известно, ощущение сытости поддерживается до тех пор, пока пища изнутри давит на желудок. В этом смысле воздействие плова намного дольше, чем у любого другого блюда. Это просто и гениально. Как и все прочее, что было создано по моему указу.
   На блюде оставалась последняя пригоршня риса, и султан Тимур, собрав ее в щепотку, поднес мне. Этот принятый у азиатов обычай - вскармливать гостя последней пригоршней - называется "асату". А если гостей много, то асату удостаивается самый почетный и дорогой хозяину гость. В этот вечер самым почетным и дорогим гостем Сахибкирана по определению асату оказался я. Я принял угощение из рук султана Тимура и тем возвысился настолько, что на меня воззрились уже не с завистью, а с благоговением. Хотя некоторые, конечно, по-прежнему недоумевали. У синьора Контарини, например, сделался такой глупый и несчастный вид, что я проникся к нему сочувствием. Я решил, воспользовавшись случаем, не только утешить старика, но и сослужить добрую службу светлейшей синьории.
   - Ваше Величество, - обратился я к султану Тимуру. - В этом зале находится мой соотечественник Амброджио Контарини. Он посланник нашей республики, - я направил взор султана на печальный образ старого синьора. - Видите того с крючковатым носом, что таращится на нас. Он будет безмерно признателен и осчастливлен вами, если вы соблаговолите принять его.
   - Ах, вот он какой Амброджио Контарини, - проговорил султан Тимур, узрев глупого старика.
   - А вы разве слышали о нем? - удивился я.
   - Я читал его книгу, - ответил Сахибкиран.
   - А разве он занимается сочинительством? Я об этом не слышал.
   - Он напишет "Хождение в Персию". Но без всякого успеха. Очень слабая получится в литературном плане вещь. И мне теперь понятно почему. Человеку с такой малоприятной физиономией под силу написать только столь же малоприятное чтиво... Раз уж вы просите за него, я, пожалуй, приму этого будущего графомана. Но я знаю заранее все, что он намеревается мне изложить.
   Несчастный Контарини, завидев, что взгляд Сахибкирана обращен к нему, поднялся и с важностью совершил глубокий поклон.
   - Индюк, - проговорил султан Тимур. - Просто надутый индюк.
   В это время служки убрали со скатертей и подали чай и сладости. Я в третий раз за вечер удостоился особой чести. Компаньонка Сахибкирана плеснула немного на донышко пиалы (это особая чайная чаша, используемая на Востоке) и на кончиках пальцев, как заведено у чагатаев и татар, поднесла мне. И это помимо чести для меня означало, что теперь моя спутница должна проделать то же самое для Сахибкирана. Я с великой благодарностью принял чашу из рук компаньонки султана, а Дильшад с великим благоговением поднесла чашу ее господину.
   Сахибкиран не торопясь отпил из пиалы и затем продолжил беседу:
   - Мне хорошо известно, что ваша синьория, как вы выразились, хочет, чтобы я ввязался в войну с султаном Баязетом. Ведь это так?
   Я наклоном головы подтвердил справедливость его слов.
   - Турки уже успели изгнать вас с островов Крит и Кипр. Они подступили к Морее. Вот-вот Негропонт отойдет им в руки. И дела вашего союзника Скандербека в Албании обстоят не лучше. Одним словом вы сейчас в самом плачевном положении. И с каждым днем ситуация изменяется совсем не в вашу пользу. Если вас, что-то смущает в моих словах, не стесняйтесь, укажите мне на это.
   Я мотнул головой, давая понять, что не нахожу в его словах ошибок или преувеличений.
   - Ваша деликатность меня умиляет, - сказал султан Тимур. - Неужели вы не видите, что я вас просто провоцирую? Почему вы не спросите, откуда мне это известно?
   - Я уже начинаю привыкать, - ответил я, - что вы видите отдаленное и то, что находится в грядущем так же ясно, как ночная птица видит во мраке.
   - Вы, наверно, находите в этом особый дар? Или лучше сказать, мой гений, проявление мистического смысла того факта, что я родился под семью счастливыми созвездьями? Ошибаетесь, мой дорогой. Причина моего ясновидения в вещах гораздо более невероятных, в том, во что вы никогда не поверите, даже если я раскроюсь вам, - султан Тимур снова усмехнулся. - Ладно, сделайте лицо попроще, - сказал он в укор моим тщетным попыткам вникнуть в таинственный смысл его слов. - Все что я изложил выше, было сказано лишь для того, чтобы подготовить вас к тому, что я намерен сообщить вам первому. Я никогда и ни при каких обстоятельствах на ввяжусь в войну с Турцией и, вообще, впредь намерен избегать любых войн. Но это уже многим известно и понятно. Так что вашей синьории не стоит на меня рассчитывать. Но взамен того, что у вас уже успела захватить и приберет в ближайшем будущем Турция, я намерен предоставить нечто большее в пределах своей державы. Я готов предоставить место для ваших колоний на всех территориях, где распространяется моя власть. Я хочу, чтобы поселения по типу Таны были устроены во всех уголках моей империи. Я издам указы, которые будут оберегать ваших колонистов: их имущество и жизни. Я издам законы, которые будут способствовать процветанию их дел. Одним словом создам режим наибольшего благоприятствования для венецианской торговли. Взамен ваши архитекторы и строители должны будут создать в моих городах кварталы чисто европейской застройки, с тем чтобы они послужили для моих подданных эталоном вкуса и мерилом комфортной жизни. Другими словами ваши соотечественники должны будут привнести сюда кусок Европы. И еще я хочу, чтобы ваши люди занялись скотоводством, но по европейскому способу. Чтобы они взяли торговлю в этой сфере в свои руки. Хотите знать, зачем мне все это? Объясню. В прошлый раз мы беседовали о Возрождении и о предшествовавшем ему средневековье. Так вот, мой народ в отличие от вас итальянцев до сих пор пребывает в средневековье и в гораздо более мрачном, чем то, где господствовала ваша инквизиция. Моим подданным не ведомы принципы изобретенного вами гуманизма. И самостоятельно додуматься до них они не смогут, потому что свято чтят идеалы воинства, которые напрочь отрицают всякий гуманизм. Идеалы эти просты: убить врага благо, а умереть самому на войне есть величайшая честь. Мне необходимо вытащить их из омута этих кровожадных представлений. Доказать, что война есть самое крайнее проявление зла. Я хочу показать им, что в жизни есть масса всяких замечательных вещей, которые им недоступны из-за бесконечных походов и войн. Я хочу предъявить им удовольствия жизни, от которых просто необходимо вкусить. Мои люди привыкли проливать свою и чужую кровь. Они помнят по именам все свои жертвы и всех, с кем когда-то сразились. Я же хочу донести до них очень простую мысль: о не приходящей ценности человеческой жизни. Я хочу, чтобы они возжелали жить не тридцать-сорок лет, как они живут сейчас, а хотя бы семьдесят, как жили почитаемые ими библейские старцы. Но в одиночку с этой задачей мне никак не справиться. И потому я хочу призвать вас итальянцев на помощь. Поселившись по соседству с моими подданными, вы образом своей жизни сможете явить все преимущества мирной жизни и мирного труда против их военной жизни. То есть вы должны будете продемонстрировать неактуальность военной жизни и профессии. А главное вы должны будете научить их мыслить категориями гуманизма, теми, которые начинают прививаться у вас. Вы улавливаете ход моих мыслей?
   - Взамен на услугу в деле просветительства, вы намерены предоставить нам хрисовулл на подобии буллы Мануила 1 Комина? - сделал я робкое предположение.
   - Не знаю, о чем вы конкретно говорите, но я намерен дать вам все преимущества в торговле и предпринимательстве на всей своей территории. Мне известно, что вы конкурируете с Генуей, так вот вам шанс щелкнуть их по носу. Как вам это?
   - Я не могу поверить своим ушам, - пролепетал я, зачарованный обещаниями Сахибкирана. - Вы не шутите? Это правда?
   - Это больше похоже на сказку, да? Или на чудо. Зависнув над пропастью, так как это случилось с вашей Венецией, только на чудо и уповаешь. И вот оно явилось. Я даю вам возможность стать глашатаем этого чуда. Оповестите своих соотечественников и ваше правительство, что впредь дела венецианцев обречены на успех и процветание, не зависимо от того, что предпримут турки в Европе. Ваше правительство намеревалось решить свои проблемы посредством войн, в которые пыталось втянуть и меня. Я же нашел мирное решение, оно, согласитесь, гораздо эффективней. Так что передайте индюку Амброджио Контарини, пусть он не упражняется в красноречии, тогда, когда я соизволю дать ему аудиенцию - войны все равно не будет. Но будет грандиозная коммерция. Ну, что, Иосафато, угодил я вам? Вы счастливы?
   - Безмерно счастлив, - признался я. - Не знаю, как выразить вам свою благодарность.
   - Я подскажу вам как. Вы в полной мере сумеете отблагодарить меня, будьте уверены. А для начала, кстати, покажите спектакль. Этим вы услужите и Васико, - султан Тимур указал на свою компаньонку.
   - Это малость, которую я выполню со всей поспешностью, - заверил я.
   - Ну, ну, - проговорил Сахибкиран и подал знак хадже зачитать заключительную молитву, так как трапеза подходила к концу.
   После молитвы все поднялись и, пропустив вперед султана и его спутницу, покинули зал. Там в дверях я столкнулся с одним молодым воином, и тот пихнул меня, требуя у меня дороги. Этого чрезмерно гордого, если не сказать, заносчивого воина я приметил еще во время трапезы. Тогда он, не переставая, сверлил меня глазами, и с таким злобным видом, что я спросил у Дильшад:
   - Кто это? И почему он на меня так смотрит?
   - Это принц Мухаммад-Султан, - ответила она. - Ему принадлежит Самарканд и весь Мавераннахр. Он самый прославленный воин в Чагатайском улусе. А вокруг него приспешники принца. Тот со шрамом через все лицо - батыр Джахангир. Он ближайший друг и советник принца. Я думаю, что принц Мухаммад-Султан смотрит на тебя так грозно из одной только ревности. Тебе сегодня его дедом было оказано слишком много чести. Приучайся к этому, господин. Если удача и дальше будет благоволить тебе, то и завистники всюду будут встречаться на твоем пути.
   Так сказала мне Дильшад. А я, отходя ко сну, все представлял себе узкие, соболиные глаза принца Мухаммад-Султана, которыми он просверлил во мне две дырки. А утром, когда проснулся, нашел на столике в изголовье постели аккуратно сложенную четвертину бумаги. Я развернул ее и обнаружил, что она густо исписаны арабской вязью, в которой я ничего не смыслил. Я решил призвать на помощь Дильшад, ту, чей голос доносился из смежной комнаты. Она рассказывала своим товаркам от тех почестях, коими я был удостоен накануне:
   - Нашего господина усадили на самом почетном месте, по левую руку от Сахибкирана. И я была рядом с ним. Нашему господину была оказана честь, вкушать из одного блюда с Повелителем. И мне было позволено тоже.
   - Ты вкушала с одного блюда с Сахибкираном? - высказали недоверие к ее словам товарки.
   - Я вкушала плов, который Повелитель назвал "черным, андижанским". Вы никогда не пробовали такого. Это последняя разновидность плова, так сказал Сахибкиран.
   Дильшад говорила таким высокомерным и хвастливым тоном, что я не мог узнать ее голос, обычно такой мягкий, негромкий и певучий.
   - Сахибкиран удостоил нашего господина долгой застольной беседой, а в конце сотворил для него асату. Хотун Повелителя поднесла чай нашему хозяину, а мне было позволено сделать тоже для Сахибкирана.
   - Не может такого быть! - не поверили товарки.
   - Не верите, спросите у господина, - сказала им Дильшад. - И еще спросите, о чем со мной разговаривал Сахибкиран.
   - Ты вела беседу с Повелителем?
   - Да. Он спросил у меня...
   - Повелитель обратил свои слова к тебе?
   - Он обратился ко мне, глядя мне прямо в глаза, так же, как я сейчас обращаюсь к вам: "Хорошо ли вы стараетесь для своего господина?"
   - И тебе было позволено, словами коснуться слуха Сахибкирана?
   - Я ответила: "Мы очень стараемся, о Великий Султан. Мы стараемся изо всех сил, но в сердце нашего господина поселилась печаль". - "Что это за печаль, - спросил Сахибкиран, - с которой не в силах справится три прекрасные девы?" Я сказала: "Видно есть, кто-то прекраснее нас, та, которую не в силах позабыть наш господин, та, которая навеки поселилась в его сердце". - "О ком ты говоришь?" - удивился Сахибкиран. "О франкских девушках. Говорят, они необычайно красивы. Нам ли состязаться с ними?" На это наш мудрый Повелитель ответил: "Франкские девушки ничем не лучше вас. К тому же они далеко отсюда, а вы рядом. И они не знают всего того, чему обучены вы. Старайтесь лучше, и ваш хозяин возлюбит одну из вас, оставив свои старые пристрастия". Вот что Сахибкиран сказал мне и велел передать вам: "Старайтесь лучше нерадивицы и бездельницы!"
   - Так Сахибкиран не говорил! Почему это мы нерадивицы и бездельницы?
   - А кто же вы еще, если господину скоро вставать, а платье его еще не вычищено, и завтрак не готов. Вам бы только болтать и слушать усеки!
   - Дильшад! - окликнул я разошедшуюся свою наложницу.
   - Вот видите, - донесся в ответ ее заговорщицкий шепот, - хозяин уже встал! Прав, прав Сахибкиран - нерадивицы и бездельницы!... Ты звал меня, господин? - проворковала она своим обычным мягким и певучим голосом, возникнув в дверях.
   - Что это? - я указал ей на четвертину бумаги.
   Она приблизилась и приняла из моих рук листок.
   - Это записка от батыра Джахангира, - сообщила она после того, как прочла. - Тебе передают привет от сардара Эдельмуга и просят посетить после полудня предел принца Мухаммад-Султана. Там ты получишь наставления своего приятеля.
   - Сардар Эдельмуг в Тавризе? - удивился я.
   - Здесь об этом ничего не написано, - сказала Дильшад. - Но вряд ли это так. Если бы сардар Эдельмуг был в Тавризе, он бы первым делом навестил сардара Кантемира, ведь они закадычные друзья - это знают все. А если бы два старых друга встретились, то и это бы не осталось тайной. Тебя разыграли, господин.
   Слова юной девы были преисполнены здравого смысла, но сердце мое между тем наполнилось тревогой.
   Я поднялся, и Дильшад полила мне из кумгана. После омовения я облачился в платье и велел подать мне утреннюю трапезу. Две другие наложницы быстро собрали на стол. Мне были предложены перепелиные яйца, густая сметана, называемая "каймак", столь же густой мед, янтарного цвета, горячие лепешки и множество разных фруктов.
   Дильшад устроилась у меня в ногах и прислуживала. Я плотно и с аппетитом позавтракал в то утро и, ожидая чая, спросил у Дильшад:
   - Ты не знаешь, откуда взялась эта записка?
   Она ответила с готовностью:
   - Ее вынула из твоего кармана Нилюфар, когда вычищала платье.
   - А как она попала мне в карман? - спросил я у Нилюфар, которая находилась тут же рядом.
   - А ты не знаешь, господин? - удивились мои наложницы.
   Я мотнул головой.
   - Ни о чем не переживай. Сходи к сардару Кантемиру и доложи об этом, - посоветовала Дильшад. - он подскажет, как тебе быть.
   Так и поступил. Утолив жажду горячим чаем, прямиком из покоев по совету благоразумной Дильшад направился к сардару Кантемиру.
   В этот ранний час начальник тайной стражи был уже с головой в делах. Расхаживая по комнате, он наставлял командира дворцовой охраны, а тот, молча, внимал словам своего господина.
   - Пока наследник в Тавризе, ни на минуту не спускать с него глаз, - внушал сардар Кантемир. - Следите за всеми его передвижениями. И про приспешников его не забывайте. И вертеп Миран-шаха, где они встречаются, не оставляйте без внимания... Чего тебе, франк? - грозно спросил сардар Кантемир, увидев меня в своих покоях.
   Я поклонился и передал ему записку.
   - Утром я нашел это у себя в кармане, - сообщил я сардару Кантемиру.
   Он быстро прочитал и спросил:
   - Как она попала к тебе?
   - Мне ее подсунули, - ответил я. - Я не знаю, кто это сделал.
   Сардар Кантемир бросил на меня недовольный взгляд.
   - Али Берды, - обратился он к своему офицеру, - о чем я тебе говорил: наследник обязательно, что-нибудь предпримет. Но чем его мог заинтересовать этот франк?
   Офицер по имени Али Берды ответил:
   - К нему проявляет внимание наш Повелитель. Этого достаточно, чтобы им заинтересовались и наши враги.
   - Но откуда им стало известно о расположении Сахибкирана к этому франку?
   - Наследник и его приспешники присутствовали на вчерашней трапезе и своими глазами видели, как франка осыпают почестями.
   - Нет, не то, - отмел сардар Кантемир. - Я уверен, что о предрасположении Сахибкирана им стало известно еще до того, как франк собрался в Тавриз.
   Эти двое обсуждали дело, связанное со мной так, словно это меня никак не касалось, словно меня и вовсе не было в этой комнате.
   - В записке сказано, что Эдельмуг шлет ему привет. Именно Эдельмугу было поручено разыскать молодого франка в Азаке. Быть может, через Эдельмуга наследнику стало известно о приглашении франка в Тавриз? - высказал предположение Али Берды. - Не следует забывать, что Эдельмуг сочувствует партии принца.
   - Нет, - сказал сардар Кантемир. - Эдельмуг тут ни при чем! Да, он узнал о франке одним из первых, и он сочувствует наследнику. Но он не скрывает этого. И главное, он предан Сахибкирану, и сердцу его неведома измена. Он чист и прямодушен и не имеет вкуса к заговорам. Я в нем совершенно уверен. Наследнику донес, кто-то другой. Вот что, Али Берды, проверь всех, кто был посвящен в дело связанное с этим франком, их не так уж много. Займись этим немедленно. Ты свободен.
   Офицер Али Берды раскланялся и удалился. Когда дверь за ним закрылась, сардар Кантемир, наконец, обратил внимание на меня.
   - Тебе, франк, - сказал он, уткнувшись в меня тяжелым взглядом, - придется выполнить то, о чем тебя просят в записке - ты посетишь предел наследника. Ты выслушаешь все, что тебе скажут, и передашь это мне. Я примерно представляю, что наследнику и его приспешникам потребовалось от тебя. Возможно, тебе будет предложен тайный союз с ними. Возможно, тебе попросту предложат стать их соглядатаем во дворце. Так ты не отказывайся. Более того убеди их, что ты сам ищешь поддержки их влиятельной партии. Внуши им, что ты из тех корыстолюбивых франков, которые тщатся усидеть в двух седлах разом. Ты хитрый, как все люди вашего сословия, и не по годам изворотлив, тебе не составит труда обмануть наследника и его приспешников. Только знай одно: упражняясь в хитростях с нашими врагами, следи за тем, чтоб по привычке не принялся обманывать и нас. Знай, я вижу тебя насквозь. И если ты и впрямь вздумаешь воссесть на двух лошадей одновременно, то знай и другое: ты непременно разорвешь промежность, и я буду способствовать тому.
   Мне очень не понравилось то, как сардар Кантемир характеризует меня, то, что он видит в моих помыслах одну корысть и не хочет видеть благородство моих устремлений.
   - А я буду способствовать тому, что служит интересам султана Тимура, - заявил я, - и тому, что выгодно моему отечеству.
   Сардар Кантемир огрызнулся:
   - Мне нет дела до твоего отечества. И выгоды его не совместимы с интересами нашего Повелителя. Так что ты будешь способствовать тому, на что укажу тебе я. Ты не знаешь всего того, что происходит в этом мире, а у меня нет времени разъяснять тебе. Ты сам пришел ко мне, никто тебя не принуждал, а раз так, то тебе придется следовать моим указаниям, хочешь ты того или нет. И еще знай, что без моей поддержки ты не сделаешь в этом государстве ни одного сколь-нибудь значительного шага. Так что добивайся моего расположения, а я в долгу не останусь.
   Я хотел возразить сардару Кантемиру и раскрыть свои истинные мысли и чувства, но только я раскрыл рот, как тот жестом, не терпящим возражений, повелел мне закрыть его обратно и глазами указал на дверь.
   - Свободен, франк. И помни: после полудня ты должен быть у Мухаммад-Султана. Иди.
   Я оставил сардара Кантемира.
   До полудня было еще достаточно времени, и я направился к себе. Там Дильшад и две ее товарки настояли на том, чтобы я выучил их "франкским танцам". Я показал все, что припомнил накануне и занимался с ними, пока не приблизился час встречи с принцем Мухаммад-Султаном.
   В пределе наследника моего появления ожидали с нетерпением. Это было видно по тому, что слуги принца уже поджидали меня у ворот, отделяющих предел от остальной части дворца, и без промедления препроводили меня в покои наследника. Там, кроме принца, я нашел и тех, кого имел возможность видеть на давешней трапезе. Был там и батыр Джахангир.
   - Посланцы франкских стран редчайшие гости у нас в Тавризе, - пропел сладчайшим голосом этот самый Джахангир. - Но вы сейчас из Азака, не так ли?
   - Я патриций Иосафато Барбаро, гражданин Венеции, - представился я. - А в Тане я провел последний год. Там меня звали Юсуф.
   - Очень приятно, любезный Юсуф. Мы знаем ваше имя. Нам рассказал о вас наш общий друг сардар Эдельмуг. А Тана, как вы выразились, это не город, а река. И, если быть точным, то те "Тана" а Тан. А город, который стоит на этой реке, мы называем Азак. Так, как обстоят дела в Азаке. Говорят, там сейчас не так оживленно, как в былые годы. Чем вы промышляли в Азаке?
   - А сардар Эдельмуг не рассказывал об этом?
   - Рассказывал, рассказывал, - признался батыр Джахангир, - но мы не поверили его словам. Сочли, что это дурная шутка. Посмеялись немного и позабыли, потому что, как можно поверить в то, что наш Повелитель зазвал к себе в гости какого-то рыбака из Азака? Он очень любит розыгрыши наш добрый друг Эдельмуг. Он весельчак. Но мы сейчас настроены весьма серьезно, нам не до шуток, и потому мы спрашиваем вас, любезный Юсуф: кто вы?
   Я не нашелся сразу, как ответить, и оттого сказал:
   - Я знаток каменьев. И тот, кто напишет книгу о путешествии в Тавриз, ко двору Великого Тимура.
   - Напишет? - батыр Джахангир поморщился. - Вы считаете допустимым хвастаться тем, что еще не сделано вами?
   Из сумрака покоев выступил принц Мухаммад-Султан, который до этого таился за спинами своих приспешников. Он подступил ко мне и повелел:
   - Покажи свой меч.
   Он сказал так, и взгляд его был настолько требователен, что было ясно, что этот человек не потерпит возражений. Я отстегнул меч от пояса и протянул дар Сахибкирана его наследнику.
   - Я добыл этот меч в битве под Дели. Он принадлежал султану Кашмирскому, который бился против нас в войске Делийского султана, - сообщил принц Мухаммад-Султан. - Этот меч был выкован в Дамаске. Видите, какая вороненая, узорчатая сталь, - он высвободил клинок из ножен и показал своим приспешникам. - Этот меч я поднес нашему Повелителю в день празднования победы. А теперь он болтается на поясе у франкского рыбака. Как такое может быть?
   Булатный клинок узорчатой стали со свистом расчертил восьмерку в небе и завис над моей головой.
   - Я объясню, как такое происходит, и скажу еще: я рад тому, - произнес принц, вперившись в меня леденящим взглядом. - Во-первых, этот франк - не простой рыбак, иначе он сейчас валялся бы у меня в ногах и лизал мои стопы с перепугу, а он стоял бы и смотрел на меня так, будто бы не боится смерти. Во-вторых, - принц вложил меч обратно в ножны, - тот бирюзовый треугольник, что устремлен вершиной в небо, - он указал на каменья, украшающие ножны, - который ныне служит тамгой Сокрушителя Вселенной, есть не что иное, как олицетворение непотребства. Это символ мужского начала, которому в незапамятные времена поклонялись язычники в горах Памира и в Кашмире, каковым, по сути, являлся и притворный мусульманин кашмирский султан - да спасет Аллах его душу. Этот треугольник, задранный вершиной в небо, олицетворение не мужества, как состояния духа, что было бы допустимо и пристойно, а причинного места, того, что служит единственно тому, чтобы женщины рожали. Это изображение восставшего непотребства!.. И теперь, - сказал принц своим приспешникам, возвысив голос, - сие изображение отсеченного от чресл члена носит у себя на поясе этот франк! Как же этому не радоваться?
   Принц скривил рот, и приспешники поддержали его выпад смехом.
   - Я прежде не знал о скрытом смысле этого изображения, - продолжил принц, вернув мне меч. - Я узнал об этом позже от одного многомудрого шейха, который по превратности судьбы заключен ныне в хранилище знаний, как в узилище. От нечего делать он теперь читает книги, вот вычитал и про это. А как вычитал, так сразу поведал мне. Он сказал: "На тебе лежит вина за то, что Сокрушитель Вселенной отступился от священных законов Яссы и наставлений веры". Он сказал: "Эта языческая тамга на ножнах меча, который ты поднес в дар Сахибкирану, помутила светлый разум нашего Повелителя, и дьявольская сила, заключенная в непристойном знаке, завладела его сердцем и принуждает теперь избранника Всевышнего творить то, что противно Божьей воле". А кто тот благородный и благочестивый шейх, вы, конечно, догадались. Это шейх Барака, чья святость и мудрость неоспоримы. Так мог ли я хоть на миг усомниться в истинности его слов? Он сказал: "Знай, что тот меч, который ты добыл в смертельной битве, поднес Сахибкирану вовсе не ты. Твоими руками его поднес Властителю Счастливых Созвездий Властитель Тьмы! Дьявола за то мы судить не можем, так как он тот, кто может быть судим одним Аллахом, а потому вина за содеянное целиком ложится на тебя одного. Вина за то, что твоими руками Сахибкиран получил отворот от добрых и богоугодных дел, и за то, что он отвернулся от своего Блистательного Воинства. Кайся, несчастный принц, замаливай грехи". Я много молился, как повелел многомудрый шейх, и раскаяние мое было безмерным, и вот Всевышний по милосердию своему внял моим молитвам. И теперь этот злополучный меч перешел от нашего Повелителя к этому несчастному франку. Носи его, франк, и не бойся, - сказал мне принц. - Тебе непристойная тамга ничем не угрожает, ведь ты насара - грешник от самого рождения.
   Приспешники наследника снова засмеялись.
   - Что еще хорошего ты готов сделать для нашей державы? - спросил принц Мухаммад-Султан после того, как его приспешники насмеялись. - Зачем ты прибыл сюда, франк по имени Юсуф? Что ищешь у нас?
   - Я прибыл сюда, потому что меня пригласил ваш повелитель, Сахибкиран... сокрушитель Вселенной.
   - Ясное дело - ко двору Повелителя не являются без приглашения, это не караван-сарай. Ты скажи, зачем Сахибкиран пригласил тебя, что ему от тебя потребовалось? И вообще, кто ты такой, откуда ты взялся?
   Гнев наследника не смутил меня. Мне только стало обидно, что мы с ним находимся в неравном положении, и я лишен возможности ответить ему достойным образом.
   - Как я уже сказал, я патриций Иосафато Барбаро, - промолвил я. - По-вашему, это все равно, что вельможа знатного рода. Я явился сюда, чтобы продвигать дело, которому служит весь мой род и в целом все знатное сословие нашей республики - дело коммерции и предпринимательства. Я полагал, что повелителя Востока Великого Тимура заинтересуют мои познания в той сфере торговли, которая касается драгоценных камней и предметов искусства, но оказалось, что дело шире.
   - Насколько шире?
   - Помимо прочего, того что я уже перечислил, Сахибкиран предложил торговать скотом.
   - Ты разбираешься в скотине? Ты же рыбак!
   - Я разбираюсь в драгоценных камнях, - возразил я. - А торговать скотиной, не растить ее, много ума не нужно. Кроме того в землях Великого Тимура значительная доля коммерции сейчас находится в руках евреев, а им Сахибкиран, по собственному признанию, не доверяет. Поэтому он вознамерился предоставить нам - венецианцам, - некоторые преимущества в торговле, с тем чтобы мы вытеснили этих мошенников из пределов его империи.
   - Чтобы вытеснить одних мошенников, он пригласил других? Он мог бы поручить это дело своим нукерам. Мы бы вырезали всех безбожников до единого. И тем бы заслужили милость Аллаха. О, боже, что за страданье!
   В разговор вмешался батыр Джахангир.
   - Прекрасный гурган, - обратился он к принцу, - в том, что сказал франк, нет ничего плохого. Пожелал наш Повелитель, чтобы в его землях вместо яхуди торговали насара, и шайтан с ними. Не нам же, Блистательному Воинству заниматься этим. Все это несколько огорчительно, но, по сути - мелочи.
   - Что еще пожелал от тебя Сахибкиран? - спросил принц.
   - Он пожелал, чтобы мои соотечественники поселились в его городах колониями, по примеру Азака. Для этих целей он намерен отвести кварталы под застройку.
   - И это разумно, - согласился батыр Джахангир. - Пусть франки живут отдельно, в своих махаллях, чтобы не смущать своими обычаями правоверных.
   - Присутствовал ли при вашей беседе выродок, которого Повелитель приблизил к себе? - спросил принц, пропустив мимо ушей замечание своего приближенного.
   - Вы спрашиваете о сардаре Кантемире?
   - О ком же еще!
   - Нет, его не было.
   - А его мать? Присутствовали при этом ведьма?
   - Мы беседовали одни. С глазу на глаз, - заверил я.
   - Не нравится мне это, - сказал принц Мухаммад-Султан. - Почему, ради чего Сахибкиран подарил этому рыбаку свой меч?
   - Прекрасный гурган, ты сам сказал, что в том был помысел божий, - напомнил батыр Джахангир.
   - Но он кормил его с рук! - возразил принц. - Он сотворил асату! Сначала он приблизил к себе ублюдка людоедки, теперь этого франка. Что все это значит?!
   - Мы скоро об этом узнаем, - заверил принца батыр Джахангир. - Ситуация под нашим контролем. Ведь так? - спросил он у меня. - Вы же не станете таиться от нас? Вы юноша разумный - это видно сразу, - и наделены добродетелями. И вы не откажитесь послужить добродетельному делу, коим озабочены мы. Мы хотим знать о всех намерениях нашего Повелителя, с тем чтобы оградить его от происков его врагов и нечестивцев, которые в последнее время злополучным образом приблизились к нему. Мы хотим мира и порядка на этой земле и рассчитываем на вашу помощь. А мы поможем вам, в ваших делах. Вам без нас никак не обойтись.
   - Этот франк не испугался меча, - заметил принц Мухаммад-Султан. - Почему ты думаешь, что он будет за спиной своего благодетеля прислуживать нам?
   - Он не будет нам прислуживать. Он будет служить своему делу, - ответил принцу батыр Джахангир. Он посмотрел на меня с улыбкой, но взгляд его при этом был холоден и неприветлив. - А дело его торговое. И он не хочет, чтобы франкские караваны пропадали в пути. Чтобы пропадали его единоверцы в своих кварталах. Пропадали их жены и дети. От такой торговли никакого удовольствия. Так серьезные купцы не ведут дела. Ведь верно? Вы же не хотите всех этих неприятностей, юноша? Я прав?
   - Я хочу добра для всех нас, - ответил я. - И не намерен никому причинять вреда. Тем более не хочу быть помехой в делах добродетельных.
   - И мы не хотим, юноша. И мы желаем всем добра... кроме врагов Сахибкирана, - добавил батыр Джахангир. - Так мы договорились, а Юсуф?
   - Я готов послужить благому делу, - согласился я. - Но только с одним условием.
   - С каким еще условием? - крикнул принц Мухаммад-Султан.
   - Наша договоренность должна оставаться в тайне.
   - Само собой, - заверил батыр Джахангир. - И вы, Юсуф, об этом никому не говорите. У Сахибкирана полно врагов. И у них всюду глаза и уши.
   - И смотри, франк, - пригрозил принц, - если вздумаешь юлить с нами, долго тебе на этом свете не жить.
   - Да, - подхватил его приспешник, - вам лучше быть с нами откровенным. Ведь и у нас есть глаза и уши. Мы рассчитываем на ваше благоразумие.
   На этом первая беседа с принцем Мухаммад-Султаном завершилась. Меня выпроводили вон, и я, пока ко мне еще не приставили "глаза и уши", от дверей Мухаммад-Султана прямиком направился к сардару Кантемиру.
   - Значит, новая встреча не была назначена, - проговорил сардар Кантемир, выслушав меня. - И если я правильно понял, тебе предоставлено самому искать свидания с ними, когда будет, что донести.
   Сардар Кантемир, подумав немного, продолжил:
   - Послезавтра, насколько я знаю, тебе предстоит вновь предстать пред взором Сахибкирана.
   - Мне предстоит представить суду султана интермедию в исполнении моих наложниц, - подтвердил я его слова.
   - Мне это известно, - перебил сардар Кантемир. - И мне не интересно, чем ты собираешься забавлять Повелителя. Для меня важно другое. Я уверен, что наследнику и его приспешникам будет известно о твоей новой встрече с Сахибкираном, и они с нетерпением будут ожидать твоего донесения. Так ты не спеши являться к ним, выжди. Выжди, чтобы они вызвали тебя новой запиской. И в этот раз мы постараемся выследить, кто тебе подсовывает их.
   - Вы кого-то подозреваете?
   - Всех, - ответил он и предупредил. - А ты помалкивай, о нашем разговоре - никому! И ступай уже. Тебя ждут твои шутовские занятия, ведь времени у тебя осталось мало.
   А времени и вправду оставалось в обрез, а забот напротив - воз! Хоть мне и претило то, что мне поручил султан Тимур, но раз уж я взялся за дело, следовало мне довести его до конца. А уж потом, как выразился Сахибкиран "стать глашатаем" хрисовулла, возвестить своим соотечественникам о тех небывалых привилегиях, каких еще не знала Венеция в делах торговли с начала времен.
   Но как бы я ни бодрился, следует признать, что этот суровый гордец сардар Кантемир сумел-таки насмешками и пренебрежением испортить мне настроение.
   Дильшад, увидев с каким безрадостным лицом я вернулся от сардара Кантемира, спросила:
   - Чем ты так опечален, господин? Ты мрачнее тучи. Тебя беспокоит порученное Сахибкираном дело? Тогда утешься - мы уже разучили все, что ты нам показал.
   Она взяла меня за руку и повела в сад. Там в тени фруктовых деревьев меня ожидали две мои другие наложницы. Как только я устроился на скамье, они поднялись, взяли в руки инструменты, и одна из них, по имени Шамхат, исполнила две песни от лица старой дуэньи. Другая, по имени Нилюфар, спела за юную деву. А потом Дильшад исполнила песни молодого повесы. При этом Нилюфар играла на бандурине, Шамхат на лютне, а Дильшад бойко била в бубен. Потом они хором спели две песни, в одной из которых в весьма игривой форме была изложена мысль, что если подошел срок юной деве расстаться с бременем невинности, то ничто не сможет воспрепятствовать тому - дева станет женщиной так же верно, как верно то, что гусеница перерождается бабочкой. А в другой пелось о том, что грешно отказывать себе в удовольствиях, когда ты молод и полон сил, грех пренебрегать прелестями юных дев и беречь их невинность, ведь бог велел плодиться, и грех еще в том, когда добрый молодец довольствуется одной избранницей, и благо, когда избранниц у повесы много; а если все наоборот, и грешно быть молодым и веселым, то на то чтобы замолить грехи юности существует старость, ее с лихвой хватит на все молитвы, сколько бы ни грешил повеса.
   В конце мои наложницы очень живо исполнили несколько танцев, при этом они высоко задирали платья, чтобы они не мешали движениям ног.
   Одним словом мне было представлено весьма захватывающее и увлекательное зрелище. Оно было показано с таким задором и мастерством, что мне показалось, что я в один миг перенесся из сада во дворце Сахибкирана в большой зал ратуши в Венеции, где обычно заезжие труппы давали свои комедии. Но более всего меня поразило не дарование моих наложниц, а то отъявленное бесстыдство, с коим они предавались лицедейству. Думаю, что многие со мной согласятся в том, что это занятие удел не многих. К нему имеют склонность и способность лишь те, кто дурным воспитанием или по причине дурной наследственности избавлен от природного благочестия и от стыдливости, оберегающих человека от того, чтобы не предстать перед окружающими в непристойном или смешном виде. А человеку наделенному достоинством и воспитанному в предписаниях строгой морали лицедействовать не только не с руки, но и отвратительно по одному определению. Другими словами, то, что для шута и комедианта есть проявление талантов, применительно к достойному человеку есть проявление его пороков.
   Мои наложницы спели и сплясали, как заправские комедианты, и это означало, что их нельзя причислить к числу людей достойных. И это было поразительно.
   - Тебе понравилось, господин? - спросила у меня Дильшад. - Мы сыграли так, как надо?
   - Вы сыграли очень хорошо, - ответил я. - Вы сыграли лучше, чем я мог предвидеть.
   - Что нам еще остается сделать, чтобы покончить с этим раз и навсегда?
   - Остается положить эти песни и пляски на действие и связать их шутками.
   - Как это делается? - спросила Дильшад. - И какие шутки?
   Я тяжело вздохнул.
   - Я и сам не знаю, как это делается. А шутки такие, что не стоит о них говорить.
   - Ты все-таки расскажи, хозяин, а мы что-нибудь придумаем.
   И я рассказал интермедию в той последовательности и в том виде, в каком видел ее в Венеции. Фабула ее заключалась в следующем. Молодой повеса является под окна юной девы и песней призывает ее выйти к нему. Та показывается в окне и сообщает, что не может этого сделать, что старая дуэнья, приставленная к ней, занемогла, и теперь юная дева должна присматривать за хворой старухой. Повеса переоблачается и под видом лекаря проникает в дом. Он берется излечить старуху. Пичкает ее всякими снадобьями и между тем соблазняет девицу. Когда дуэнья раскрывает подвох, то оказывается, что беречь ей более нечего.
   - Так это совсем не сложно, - уверенно заявила Дильшад. - Я буду представляться повесой. А Нилюфар пусть будет моей возлюбленной. А из Шамхат выйдет замечательная старуха
   - Почему из меня? - возмутилась Шамхат. - Я вас обоих старше только на год.
   - Вот именно, ты старше, - ответила Дильшад. - Но возлюбленной моей ты не можешь быть, главным образом потому, что ты на голову выше меня. Как я буду миловаться с тобой, если не могу устами дотянуться до твоих уст? А еще важнее, что ты сама не захочешь со мной целоваться.
   Шамхат насупилась и недовольно глянула на Дильшад из-под сведенных бровей. Та воодушевленно всплеснула руками.
   - Вот-вот! Именно так и должна смотреть на повесу старая надсмотрщица!
   Нилюфар прыснула смешком.
   - Хозяин, скажите, разве я похожа на старуху? - обратилась ко мне за поддержкой Шамхат.
   Я отмахнулся от нее:
   - Не спрашивай меня ни о чем. Я ничего не знаю. Делай, что говорит Дильшад.
   А Дильшад уже вошла во вкус. Выбрав подмостками террасу, велела своим товаркам взять инструменты и исполнить для начала печальную песню юной девы.
   - Почему ты решила поставить эту песню в начало? - поинтересовался я. - В том представлении, которое я видел, она исполнялась в середине.
   - Господин, так будет лучше, вот увидишь, - заверила Дильшад. - Сиди и смотри.
   Дильшад поставила Нилюфар в окне, сама же с Шамхат укрылась в покоях. Девушки взяли первые аккорды, и Нилюфар поведала о том, как печальна участь прекрасной затворницы, которая вынуждена коротать свои юные годы под присмотром старой надсмотрщицы. Когда Нилюфар допела, Дильшад выскочила на террасу и, обращаясь к Нилюфар, воскликнула:
   - Как печальна твоя песня, прелестная дева! Пристало ли в твои годы, когда красота твоя подобна солнцу, а лицо твое подобно сиянию луны, а сияние улыбки - блеску жемчужин в драгоценном ожерелье, петь о грустном и о том, что навевает тоску? Позволительно ли петь подобные песни, когда все в этом мире поет о любви?
   Нилюфар ответила:
   - Как мне не грустить, как не печалиться, если сердцу моему неведома любовь, а жизнь моя - чисто прозябание?
   - Так открой свое сердце, - посоветовала Дильшад. - И любовь солнечным лучом влетит и согреет его, как солнце согревает землю после зимней спячки!
   - Я бы рада, - призналась Нилюфар, - но...
   Изображая юную деву и обращаясь к повесе, Нилюфар говорила нараспев, а обратившись к Дильшад, спросила самым обычным образом:
   - А почему я не могу раскрыть сердце этому милому юноше?
   Дильшад, не задумываясь, дала совет:
   - Скажи, что тебя засватали за старца, и теперь держат тебя взаперти.
   - Ага, - проговорила Нилюфар и заголосила опять нараспев. - Я бы рада, но я невеста. Тот, за кого меня сосватали, злой, старый и немощный человек, и к тому же жадный, как ростовщик-яхуди. Никогда мне его не полюбить, и никогда сердце мое не изведает счастья. Мне уготована жизнь пленницы, певчей птички, запертой в клетке. Лучше мне погибнуть.
   Дильшад возмутилась:
   - Как ты можешь говорить о смерти? Ведь и то грех - только помыслить об этом! - потом Дильшад поинтересовалась. - Если я возьмусь вызволить тебя, обещаешь ли ты раскрыть мне свое сердце?
   Нилюфар спросила в ответ:
   - Кто ты, благородный юноша?
   Дильшад отвернулась от Нилюфар и, уставившись на меня, как это делают комедианты, обращаясь к зрителю, проговорила:
   - Я столь же благороден, как дьявол, замысливший каверзу. Эта глупая, мечтательная девица сама идет мне в руки. Я соблазню ее в два счета, - и, повернувшись к Нилюфар, продолжила восторженным голосом. - Не спрашивай моего имени, о, царица моего сердца! Я странник, бредущий по пустыне, именуемой "жизнь", в поисках оазиса под названием "любовь". Я прошел тысячу дорог и среди безжизненных барханов, изнемогая от жажды, нашел живительный источник. Дай испить твоей животворной влаги, не дай мне погибнуть, прекрасная дева. И дай мне спасти тебя!
   - Как же ты можешь спасти меня? - спросила Нилюфар.
   - Очень просто. Встань на окно и прыгай. Я подхвачу тебя.
   - Нет, нет, - запротестовала Нилюфар. - Это невозможно.
   - Не бойся, - взмолилась Дильшад. - Я не упущу тебя. В моих руках вся сила небес. Я послан Всевышним спасти тебя от бедствий!
   Дильшад упала на одно колено и выставила вперед руки, приглашая Нилюфар спрыгнуть на них. Та замотала головой.
   - А теперь песня, в которой повеса признается в любви, - объявила Дильшад.
   Девушки взяли в руки инструменты, и Дильшад, устремив на Нилюфар восторженный взор, запела о том, что сердце ее сгорает от страсти к той, прекрасней которой, нет никого в целом мире, чьи глаза подобны взгляду дикой серны, а губы - двум кораллам, извлеченным из вод морских, а грудь будто два холма среди равнины, а живот - чисто степь в пору цветенья, и кожа ее покрыта нежным пухом все равно, что земля ожившая всходами, и благоухание степных маков и тюльпанов летучим следом ее походки наполняет воздух. Ее красота, пела Дильшад, способна взволновать даже праведных имамов; поступь ее оживляет камни, которых касаются ее пленительные ноги; звонкий голос ее заставляет умолкнуть певчих птиц; все в ней прекрасно, да только сердце юной прелестницы сковано льдом и оттого не знает жалости; и оттого несчастному влюбленному юноше не стоит рассчитывать на взаимность, и чтобы избавить сердце от терзаний неразделенной страсти, ему не остается ничего другого, как погибнуть.
   - Какая трогательная и красивая песня, - умиленным голосом проговорила Нилюфар. - Что мне теперь делать? Уступить ему?
   - Вот еще! - возмутилась Дильшад. - Если мы будем уступать всем, кто поет нам жалобные песни, хороши же мы будем. Пусть помучается. Скажи ему, что ты не из тех, кто бросается на шею по первому зову. Скажи, что тебе дорога твоя девичья честь. Понятно?
   - Да...но...
   - Никаких но! - оборвала Дильшад.
   Нилюфар отложила бандурину, и придала своему лицу высокомерное выражение.
   - Я не из тех, кто не помнит о чести, - сообщила она. - Смею напомнить вам, нетерпеливый юноша, что я невеста. И вам должно быть стыдно, склонять меня к тому, что может меня навеки опозорить. Уходите! - Нилюфар решительным жестом указала на дорожку, ведущую в сад.
   - О, дело оказывается не таким простым, как показалось в начале, - заговорщицки прошептала Дильшад, обернувшись ко мне. - Но не стоит отчаиваться, так даже увлекательней.
   Нилюфар так и стояла с вытянутой рукой, указуя на дорожку, и спросила:
   - А что теперь?
   - А теперь пора появиться старухе, - объявила Дильшад. - Шамхат, поднимайся и задай своей подопечной трепку.
   Шамхат послушно встала и поднялась на террасу.
   - Ах, ты бесстыжая, ах, негодная! Да, чтоб лицо твое покрылось болячками, да, чтоб тело твое изъела проказа, да, гореть тебе в аду! Вот расскажу твоему жениху, о чем ты здесь шепталась, то-то он тебе устроит!
   - Нет, нет! - запротестовала Дильшад. - Ты должна появиться в окне, ведь ты находишься в доме, а не на улице - это раз. А во-вторых, ты не слышала, о чем мы тут шептались. Ты просто встала, чтобы отогнать воспитанницу от окна. И не забывай, что тебе нездоровится. У тебя ноет все тело, а эта негодница заставляет тебя плестись за ней. Итак, - сказала Дильшад, возвысив голос, - ты встала ото сна и видишь, что твоя подопечная крутится возле окна. Давай.
   Шамхат, изображая старуху, согнулась в три погибели и, кряхтя, со стонами направилась к двери.
   - Ох, бедная, я бедная, как же мне плохо. Как болит мое старое тело. Каждая косточка во мне ноет, и каждое движение причиняет страдание. А этой вертихвостке хоть бы что, ни какой жалости у бесстыжей девицы к старому человеку. Одни мучения от нее.
   Шамхат скрылась за дверью, и теперь ее стенания доносились из комнаты:
   - Молодость ветрена и беспечна, а старость наполнена мудростью, но немощна. Вот, состарится, шалунья, тогда, может быть, поймет меня. Ну, что ты таращишь глаза на улицу, что ты там хочешь увидеть?
   Шамхат появляется в проеме окна и отгоняет Нилюфар.
   - Ага! - восклицает она, заметив Дильшад. - Кто это тут под окном?
   - Это бедный странник, - отзывается Нилюфар из комнаты. - Он проходил мимо.
   - Знаю я этих странников, - говорит Шамхат, снимает туфлю и швыряет в Дильшад. - Ходят тут всякие бродяги, а потом вещи пропадают.
   Дильшад отскакивает от окна.
   - А теперь я должна спеть песню о своих невзгодах? - спрашивает Шамхат.
   - Да, - соглашается Дильшад. - Самое время.
   Девушки снова берут в руки инструменты, и Шамхат в песне принимается жаловаться на свои недуги и болезни. У нее это получается весьма забавно и весело, потому что она, не скупясь, сдабривает свои жалобы стонами и кряхтением, и поминутно хватается то за один бок, то за другой, то за голову, то за утробу. Она дергается с таким усердием, что в конце начинает казаться, что ее закрутило в пляске святого Витта. На последнем куплете Нилюфар не выдерживает и начинает смеяться.
   - Ведь, правда смешно, правда? - говорит она, когда Шамхат заканчивает.
   - Так старуху никто не сыграет, - согласилась Дильшад. - А тебе понравилось, господин? - спросила она, обратившись ко мне.
   - Неплохо, - ответил я. - Не совсем так, как это представлялось у нас, но совсем неплохо.
   Ободренные моей похвалой девушки продолжили разыгрывать интермедию дальше. Но прежде Дильшад, предвосхищая действие, объявила:
   - Молодой повеса, прознав о недугах старухи, избирает уловку: под видом знахаря проникнуть в дом благонравной девы. Все сюда! - приглашает она своих товарок из покоев на террасу.
   Девушки выходят, а Дильшад, подскочив ко мне, стягивает с моих плеч мой суконный плащ и накидывает на свои. Под моей шляпой, которую она также одалживает у меня, она прячет свои пышные пряди.
   - А теперь, - возвещает она, - повеса, войдя в дом, исполняет песню мнимого лекаря.
   Эта песня была наполнена похвальбой о небывалых талантах притворного врачевателя и хвастливыми уверениями в том, что снадобья, которые хранятся в его котомке, способны вернуть зрение слепому, слух - глухому, и дар речи - немому; что они обладают той силой, что запросто могут не то что немощного поставить на ноги, а, если понадобиться, заставят мертвеца восстать из могилы. Одним словом хвастовство было такой безудержной силы, что подозрительная старуха, которая в протяжении всей песни крутилась вокруг певца и пристально осматривала его со всех сторон, в конце концов, успокоилась и поверила переодетому повесе.
   - Вот, только платье на тебе, что-то необыкновенное, - выпустив последний дух сомненья, высказалась старуха. При этом она осматривала мою венецианскую шляпу и ощупывала мой суконный плащ.
   - Я прибыл из франкских стран, - ответил на ее сомнение повеса. - На родине меня зовут Есофат Барбаро. И я очень знатный вельможа в своих краях.
   - Что-то больно тоненький голосок у знатного вельможи, - съехидничала Шамхат, - будто у девицы.
   - А это от того, что я еще очень молод, и голос мой не успел обрести мужескую крепость. Но, не смотря на возраст, в делах врачебных я ловчее самых мудрых и многоопытных старцев. В франкских странах я ношу прозвище Волшебник Юсуф Повелевающий Жизнью и Смертью. Никто, как я, не может изгонять болезни из тела и укреплять дух.
   - Не знаю, не знаю, - капризничала Шамхат, - стоит ли мне доверяться сопливому хвастунишке.
   - Если вы не верите в мои таланты, - обиделась Дильшад, - то может мне уйти? Но тогда более не оглашайте улицу своими жалобными стонами. Впредь вам никто не поверит, так как думается мне, что вы притворщица!
   - А мне думается, что это ты притворщик! И никакой ты не целитель, а только ловкий и похотливый прощелыга, который вознамерился обманным путем сорвать цветок невинности в саду, который я призвана стеречь.
   Дильшад тоненько засмеялась.
   - О какой невинности вы говорите? Ваш цветок давно зачах, и если он еще благоухает, то смрадом древности и тленом.
   - Дура! - воскликнула Шамхат. - Речь не обо мне, а об этой юной деве!
   Дильшад обернулась ко мне и прошептала:
   - Старуха совсем тронулась умом. Она принимает мужчину за женщину и, желая обозвать его "дураком", называет "дурой".
   После этого Дильшад вновь обратилась к Шамхат:
   - О какой юной деве вы говорите? - и, заметив Нилюфар, воскликнула. - Ах, об этой! Действительно, прелестна. Но мне нет до ее прелестей никакого дела. Да, будет вам известно, почтенная хотун, что в наших землях все те, кто вознамерился посвятить себя целительству, принимают обет целомудрия и безбрачия. Это оттого, что только целомудренным Всевышний спускает дар врачевания. И оттого по всему миру так славятся наши врачи и лекари. Мы франкские целители так же безобидны по любовной части, как евнухи в гаремах.
   Шамхат согнулась и быстрым движением просунула руку между ног Дильшад.
   - И вправду, евнух! - объявила Шамхат. - Там нет ничего!
   Она огласила весь сад торжествующим смехом. И смеялась она так долго и так заразительно, что Нилюфар не удержалась и тихим хихиканьем присоединилась к ней.
   - Вот, теперь я спокойна! - твердила Шамхат. - Теперь я вижу, что волноваться не о чем. Невинности моей подопечной ничто не угрожает! Ничто!!!
   Дильшад утешилась этим.
   - Хвала Аллаху, - проговорила она. - Вы уверовали, а это значит, что я излечил вас от первой болезни - мнительности. Червь сомнений вырван мной из вашего сердца. Чем я еще могу помочь?
   Шамхат скосила на товарку свои соболиные глаза и призадумалась, чтобы ей еще такое сказать, чтобы последний укол в этой эскападе остался за ней.
   В разговор вмешалась Нилюфар.
   - Моя добрая тетушка жалуется на боли в желудке, - ответила она на вопрос мнимого лекаря.
   - Что сильные боли? - забеспокоилась Дильшад.
   - Невыносимые, - сообщила Нилюфар.
   Дильшад приблизилась к Шамхат и положила руку на ее живот.
   - О-о-о... - сокрушенно протянула она. - Вы вся заплыли жиром. У вас такой необхватный стан. Как у бабы на сносях. Видно, вы прожорливы, как тутовый червь, и всем прочим яствам предпочитаете хвост барана и беш-бармак.
   Это было так, Шамхат, и вправду, отличалась отменным аппетитом и отдавала предпочтение скоромной пище, нежели постной.
   - Ну и что? - ответствовала Шамхат. - Мужчинам больше нравятся женщины в соку, а не худышки!
   А это был камень в огород Дильшад - сложением она была скорее субтильной, нежели дебелой.
   - Не стану с вами спорить о предпочтениях мужчин, - заявила Дильшад, - но скажу, что вашему желудку больше понравилось бы, если бы вы ему время от времени давали отдых. Для начала примите вот это, - она достала из кармана моего плаща жестянку с пастилками. - Примите и немедля в отхожее место, так как вся хворь и зараза из вашего желудка полезут вон задним проходом.
   - Лучше будет сказать "через анус", - предложил я со своего места. - Это по-латыни, по-научному. Наши ученые мужи и лекари изъясняются именно так.
   Дильшад повторила незнакомое слово и была очень довольна, что может во второй раз послать Шамхат в сортир.
   - Ну, что же ты стоишь, беги! - повелела Дильшад.
   И Шамхат, окинув ее надменным взглядом, величественно сошла с террасы.
   Оставшись, наедине с юной девой, повеса немедленно набросился на жертву.
   - А теперь настал твой черед, моя голубка! И лечить я тебя буду от тоски и печали. Ведь я не лекарь, а тот, кто облачился в лекарское платье, тот, кто навсегда потерял покой, ослепленный твоей красотой.
   Дильшад скинула с головы шляпу, и ее густые волосы рассыпались по плечам. Нилюфар вскрикнула, изобразив изумление.
   - Как же ты мог решиться на подлог, негодный юноша? - возмутилась она и испуганно выставила перед собою руки.
   - Нет времени на препирательства, - ответила Дильшад, обхватив Нилюфар за бока. - Старая карга в любую минуту может вернуться.
   - Тем более, - скромная девица попробовала отстранить настойчивого юношу. - Если нас застанут за этим непотребным делом, то я пропала. Ведь я невеста. Ты же не хочешь меня опозорить.
   - Слышишь, как она кряхтит? - Дильшад сделала вид, что прислушивается к отдаленным звукам. - Пока старуха шумит там своей больной утробой, мы в безопасности.
   - Это верно, - поддержал я выдумку Дильшад. - В этом месте наши комедианты издавали непотребные звуки. Это, конечно, грубо и неблагозвучно, но это очень веселило публику. Шамхат ты должна проделать тоже. Это затем, чтобы всем было понятно, что с тобой творится. К тому же, чем больше непотребства, тем лучше. Султан Тимур сказал, что залог успеха всякого зрелища кроется в непристойностях.
   - Я изображу это голосом, не более, - предложила Шамхат.
   - Безусловно, - согласился я.
   С этой минуты Шамхат принялась вставлять всякие неприличные трели и раскаты между репликами своих товарок.
   Дильшад между тем продолжала натиск.
   - Ну, же давай, - требовала она, - не противься. И не делай вид, что ты этого не хочешь. Уж я-то знаю, что первейшее желание любой девицы избавиться от бремени невинности, во что бы то ни стало. Так что содействуй мне, и ты получишь вожделенное.
   Нилюфар, наконец-то, сумела вырваться из объятий Дильшад и, отбежав за перегородку, проговорила:
   - Как же мне содействовать тебе, если тебе нечем действовать?
   - Как это нечем? - возмутилась Дильшад.
   - Ведь у тебя там нет ничего!
   - Ха-ха-ха! - загоготала Дильшад. - И ты поверила своей глупой старухе? Теперь я вижу, что ты и впрямь невинна.
   "Глупая старуха" издала особенно оглушительную трель. Дильшад переждала шум и сказала нравоучительно:
   - Да, будет тебе известно, дитя, что жезл мужского достоинства имеет обыкновение изменяться. Он, то огромный, то крошечный совсем. Когда он таится, его почти не разглядеть и не ощупать. А если его все же удается отыскать и извлечь из укрытия, то, глядя на него, дивишься... - Дильшад оттопырила мизинец и стала с деланным вниманием рассматривать его со всех сторон, - чем же так гордятся мужчины? Вот этим вот заморышем? Вот этим отростком, что тоньше и меньше мизинца?
   Нилюфар отозвалась на кривляния Дильшад тоненьким смешком.
   - Но, когда его выводят на охоту, - продолжила Дильшад, - он мигом встает во весь свой исполинский рост, - она отмеряет руку по локоть и взмахивает ей. - И делается таким величественным и грозным, что лучше пасть пред ним и сдаться ему на милость. Когда твоя старуха ощупывала меня, он таился, а сейчас, знай, он вышел на охоту. Он величественный и грозный!
   Нилюфар внимала словам Дильшад с радостным воодушевлением еретиков и заговорщиков. Слушала так, словно сейчас с уст Дильшад слетали тайны сокровенного знания. И ей было радостно, и воодушевлялась она от того, что с этой минуты тайна отменялась, и сокровенное знание становилось всеобщим достоянием.
   - Насколько он величественный? - с замиранием в голосе спросила Нилюфар. - И насколько он грозный?
   - Настолько, что тебе об этом лучше не знать, - ответила Дильшад. - Иначе ты от ужаса лишишься рассудка.
   - И то верно, - заметил я, подтолкнув Шамхат. - Тебе лучше выйти, пока они не начали совокупляться.
   Шамхат выскочила на террасу и тут же набросилась на Дильшад:
   - Это отчего же она лишится рассудка? Что ты ей такое внушал, негодный знахаришка?
   - Я внушал, что благочестивые мысли и целомудренное поведение есть залог непоколебимого здоровья. Вся скверна и все болезни проистекают от скверных мыслей и подлых желаний. Я внушал, что если юной деве вечно думать о том, когда же она расстанется с невинностью и воображать, как это произойдет, то очень скоро и раньше, чем невинность она потеряет рассудок. Еще я намеревался сказать ей, что если юная дева в своих мечтаниях заходит так далеко, что берется представить размер орудия, которым штурмуют крепость целомудрия, то кроме больной головы она обретет и прочие недуги, такие как, к примеру, желудочные колики, рези в боку, понос или наоборот непроходимость. Кстати, как ваш желудок? Вам помогло мое лекарство, вам стало легче?
   - Я стала легче на две амбарные меры, - сказала Шамхат. - Но мне не полегчало.
   - В таком случае, - ответила Дильшад, - вот вам еще лекарство. Ее чудодейственная сила выведет из вас все остатки хвори.
   - Опять через анус? - спросила с недовольством Шамхат.
   - Не беспокойтесь. Анусу будет предоставлен отдых. Хворь выйдет... Как будет по-ученому рот? - спросила у меня Дильшад.
   - Орус, - ответил я.
   - Хворь выйдет через орус. Идите.
   Дильшад всучила Шамхат горсть тавризского миндаля, который мне так понравился, и которым я взял в привычку набивать карманы, и вытолкнула товарку прочь.
   Вновь оставшись с невинной девой наедине, Дильшад от лица повесы спела песню о том, что многих красоток он познал, что видел и жеманниц, видел кривляк, видел и тех, кто был с ним честен, видел робких, видел отчаянных, видел чертовок и праведниц. И всех их он избавил от того, что есть, по сути, бремя и непозволительная роскошь. И те теперь в свою очередь воздают ему хвалу.
   Нилюфар в ответ спела о том, что юной деве, чтобы сберечь свое единственное достояние, то есть целомудрие, надо быть чрезвычайно осмотрительной и осторожной, так как то тут, то там попадаются бессовестные пройдохи, которые сладкими речами и песнями, а кто бахвальством, а кто иным внушением мечтают усыпить в ней бдительность и, воспользовавшись неопытностью бедняжки, надругаться над ней и бросить несчастную в позоре.
   После этого, обнявшись, они очень бойко и весело сплясали. Причем, Дильшад давала своим рукам непозволительную вольность, на что Нилюфар отвечала заливистым смехом. Шамхат же в это время в такт их песням и пляске издавала уморительные утробные звуки.
   Когда девушки наплясались, Дильшад прижала Нилюфар к стене и потребовала со всей решимостью:
   - А теперь шутки в сторону. Я намерен получить то, зачем сюда явился. Ты дашься мне сама, или я возьму тебя силой?
   - О, ты так настойчив, - проворковала Нилюфар, - и так глуп! Сколько я могу повторять, что сама я никогда не дамся. Бери силой. Что ты тянешь?
   Дильшад развернула ее спиной к себе, согнула в пояснице и, задрав ей подол платья, прижалась к ней чреслами.
   Шамхат выскочила на террасу без моей подсказки и завопила:
   - Ты что это удумал вор? Что это ты творишь?
   - Я врачую, - сказала в свое оправдание Дильшад. - У вашей подопечной непроходимость. Она слишком много думала о непристойном и, как видится, в воображении своем представляла размеры орудия. А я предупреждал, что это чревато. И вот теперь я вынужден прочищать проход.
   Шамхат подобралась ближе и заглянула под подол Нилюфар.
   - Так вот как это теперь называется - "прочищать проход"! Прочисти-ка и мне, голубчик.
   - Зачем это вам? - удивилась Дильшад. - Ведь у вас по этой части все в порядке.
   - А я говорю, прочисти, если не хочешь сейчас же увидеть стражу!
   - Ну, хорошо, хорошо - согласилась Дильшад. - Встаньте в очередь. Я закончу с первой больной, потом займусь и вами.
   Шамхат берет бандурину и, наигрывая себе, принимается петь о том, как в пору юности соблазнил ее один славный молодой повеса, и о том, как он был прекрасен собой: черноокий, чернобровый, с кудрями, обрамляющими его ангельский лик, и что статью он был подобен кипарису, звучностью голоса - соловью, а силой и отвагой - тигру. Она спела, как долго она противилась своему желанию, как долго отбивала его атаки, но, не устояв, потеряла то, что дороже всего для благонравной девы. Дильшад и Нилюфар подпевали ей вздохами и стонами.
   Закончила Шамхат свою песню признанием в том, что, если бы случилось так, что время повернулось вспять, и она вновь девственницей попала в объятья молодого повесы, то, не раздумывая, отдалась бы ему и во второй раз.
   Эта сцена была настолько неприлична и так правдоподобно сыграна, что мне все время хотелось отвести глаза. А девушки против меня совершенно не знали смущения. Наоборот, они наслаждались и, я бы даже сказал, смаковали все это непотребство.
   С последним аккордом Дильшад и Нилюфар исторгли последние стоны, а Шамхат, отложив бандурину, спросила:
   - Ты закончил, знахаришка?
   Дильшад оторвалась от Нилюфар и проговорила:
   - О, да!
   - О, да! - подтвердила Нилюфар, разгибая спину.
   - Теперь мой черед, - заявила Шамхат. - Где мне встать?
   - Встань лицом к стене, - повелела Дильшад. - Согнись и задери платье.
   Шамхат исполнила, не прекословя. И уставившись глазами в стену, поинтересовалась:
   - Когда же ты?
   А Дильшад вскочила на окно, скинула плащ, бросила шляпу и прокричала:
   - Когда я состарюсь и стану таким же, как ты, быть может, я вернусь. Жди меня, старуха!
   Одураченная Шамхат обернулась, а Дильшад, помахав ей рукой, спрыгнула с окна и скрылась в полумраке покоев.
   После этого Дильшад через дверь вернулась на террасу и, взяв в руки дойру, приступила к заключительной песне. Девушки спели о том, что чему быть, тому не миновать - девица станет женщиной так же верно, как то, что гусеница перерождается бабочкой.
   На этом представление закончилось, и девушки замерли в ожидании моего приговора. Шамхат, впрочем, была не так взволнована, как ее товарки.
   - Ну, как, господин, - спросила Дильшад, - мы правильно сыграли?
   Я поднялся с места и приблизился к террасе.
   - В конце представления актерам положено раскланяться. Этим они высказывают свое почтение публике.
   Девушки преклонились передо мной.
   - У нас в Венеции, - сказал я после этого, - актеров забрасывают гнилыми апельсинами или тем, что попадется под руку, когда публика остается недовольной представлением.
   - Тебе не понравилось? - на лице Нилюфар застыла трогательно-наивная улыбка.
   - А в тех случаях, когда игра актеров безукоризненна, - продолжил я свою мысль, - и публике не к чему придраться, актеры удостаиваются овации. Это делается так: публика поднимается и стоя рукоплещет.
   В заключение своих слов я с чувством захлопал в ладони.
   - Ему понравилось! - сообщила Дильшад своим товаркам.
   - Хозяин доволен! - радостно подхватила Нилюфар.
   - А ты не рада успеху? - спросил я у безучастной Шамхат.
   Она пожала плечами.
   - А чему радоваться?
   - Моему довольству.
   - Я бы хотела другим способом доставлять удовольствие своему хозяину.
   - А чем этот способ не хорош? - поинтересовался я.
   - Да, баловство все это, - ответила Шамхат.
   - А мне это понравилось, - заявила Нилюфар. - Это очень весело и забавно - изображать из себя кого-то. Это называется театр, господин?
   - Да, это театр, лицедейство, комедия. Это изобретение наших предков - древних римлян и греков, и поэтому по праву есть итальянское искусство. А тебе понравился театр? - спросил я у Дильшад.
   - Мне нравится все, что по нраву моему господину.
   - Мне по вкусу, - заверил я. - Мне по вкусу то, как вы стараетесь для меня. И я вам очень признателен. И буду признателен вдвойне, если вы и завтра проявите подобное старание. Знайте, что от того, как султан Тимур оценит завтрашнее представление, возможно, зависит мое будущее. Если Повелитель останется доволен вами, то и я буду пребывать в наивысшем довольстве.
   - Не беспокойся, господин, - сказала за всех Дильшад. - Мы постараемся и сыграем завтра лучше, чем сегодня.
   А Нилюфар спросила:
   - Хозяин, как ты назвал то, когда публика рукоплещет?
   - Овация.
   - Мы постараемся так, - заявила она, - что Сахибкиран сотворит для нас овацию. Овация почетней, чем асату?
   - Для актеров овация почетней всего.
   - Тогда я заслужу самую громкую овацию.
   - А ты будешь стараться? - спросил я у Шамхат, которой никак не передавалось всеобщее воодушевление. - Ты обещаешь заслужить овацию?
   - Как же я могу обещать, - ответила Шамхат, - если я принуждена буду изображать старуху? Нилюфар-то легко обещать - она будет играть юную деву. Покрасуется и выслужит рукоплесканья. А мне чем красоваться? Мне, изображая старуху, на рукоплесканья рассчитывать не приходится.
   Ее слова убедили меня в том, что Шамхат совершенно не понимает, что есть театр. Я решил вразумить ее.
   - Ты права в том, что публике в удовольствие зреть прелести юных дев, - сказал я, - всякого рода красоток, чаровниц и распутниц. Но ты не права в том, что умоляешь значимость смеха. Не меньшее удовольствие для публики видеть то, что смехотворно. Когда публика видит на сцене таких, как Нилюфар, то прелести ее вызывают то умиление, то вожделение. А когда видят таких, как твоя старуха, то это вызывает позывы к смеху. И можно поспорить от чего публика получает большее удовольствие: от умиления и вожделения или от смеха. И неизвестно кому она будет больше рукоплескать: прелестнице или старухе. Так что знай: твоя старуха очень выгодная роль. В нашем театре это называется "комедийный персонаж". Играй с усердием, Шамхат, и ты стяжаешь почести.
   - Как же мне усердствовать, - опять спросила Шамхат, - еще громче издавать непотребные звуки и пускать ветры?
   - И это тоже, - ответил я. - А вообще, слушайся Дильшад, она тебе подскажет. И вот еще что, - сказал я уже всем девушкам, - вам надо позаботиться о костюмах и гриме. Грим - это когда на лице рисуют маски. К примеру, пройдохе рисуют хитрую ухмылку, злодею - свирепый оскал, распутнице - блудливый взор, ну, и так далее. Подумайте об этом. А о костюме молодого повесы я позабочусь сам. Чем и займусь немедля.
   Я пожелал девушкам успеха и оставил их.
   Костюм молодого повесы я вознамерился подыскать в гардеробе наших посольских. У синьора Контарини был весьма щегольской берет с пышным плюмажем, а у одного ученого геометра, имя которого я не помню, был черный колпак магистра с кисточкой. Он очень украсит голову мнимого лекаря.
   В нашем посольстве меня встретили, как желанного гостя, и, казалось, были обрадованы и тронуты вниманием, которым я их удостоил.
   - Как замечательно, что вы навестили нас, Иосафато! - возликовал сеньор Контарини, завидев меня. - Очень любезно с вашей стороны. И это характеризует вас, как человека ценящего старую дружбу. Истинные венецианцы никогда не забывают своих! - возвестил он. - И тем похвальнее, что вдали от родных берегов вы изыскали минуту, чтобы почтить соотечественников.
   Я был несколько смущен, ведь, что ни говори, я уже два дня не казал носа, чтобы узнать, как устроился старый синьор.
   - Мне следовало раньше изыскать эту самую минуту, - сказал я с покаянным видом, - но я был ужасно занят.
   - Мы вас отлично понимаем, - со всем великодушием заявил Амброджио Контарини. - Ведь вы особа, приближенная к самому султану. А люди такого уровня не располагают своим временем, они, так сказать, заложники своего возвышения.
   От меня не укрылось, что благодушие старика было того рода, которое излучают неудачники к своим более удачливым товарищам. Вкус таких похвал и льстивых заверений я познал уже в Тане, где меня осыпали ими мои соотечественники, когда им требовалось выбить через меня таможенные поблажки у коммеркиария. Однако лесть синьора Контарини превосходила в безудержности все, что я слышал прежде, так что я вторично испытал смущение.
   - О каком возвышении вы говорите? - спросил я у старого льстеца.
   - О, о самом стремительном, - со сладчайшей улыбкой сообщил сеньор Контарини. - Мы видели, какими почестями вас удостаивал чагатайский владыка, а такое не делается по случаю и просто так. И мы все искренне радуемся за вас. И воспринимаем ваш успех - успех нашего соотечественника, - как удачу для всей нашей республики, а ваше возвышение, как возвышение самой светлейшей синьории. Венеции большая выгода от того, когда кому-то из нас удается войти в ближний круг властительной особы. И неоценимая выгода в том, что вам, милый Иосафато, удалось приблизиться к такому всесильному властителю, как султан Тамерлан. Дорогой я уже вкратце рассказывал вам о нуждах, испытываемых в настоящее время светлейшей синьорией, и о миссии, возложенной на меня Большим Советом. А теперь давайте уединимся, и я изложу вам то же в подробностях. Мне необходимо ввести вас в курс того, чем и каким образом вы могли бы, используя свое привилегированное положение, способствовать интересам отечества.
   Когда мы перебрались в покои старого Амброджио, я прервал поток его красноречия, которым он намеревался излиться, довольно бесцеремонным замечанием.
   - Сеньор Контарини, - обратился я к старику, - не старайтесь понапрасну. Я досконально знаю о сути порученных вам переговоров, и боюсь, не смогу способствовать их успеху. Ведь вам нужен союз с чагатайской державой против турок, это так?
   - Верно, - согласился старик. - Только он нужен не мне, а всем нам, всей нашей синьории.
   - Я уже имел беседу с султаном Тимуром на эту тему, - перебил я старого посла. - Он, должен заметить, прекрасным образом осведомлен о положении дел Венеции и о ее крайних трудностях. И что весьма печально, он не имеет ни малейшего желания вступать в войну с Турцией. Он сказал, что она ему без надобности. Если я правильно понял султана Тимура, он противник в целом каких бы то ни было войн.
   - Абсурд, - высказался в ответ на мои слова Амброджио Контарини. - Что вы такое говорите, Иосафато? Султан Тимур не может быть противником войны. Вести войны и побеждать это единственное, что он умеет и любит.
   После минутного колебания он даже позволил себе посмеяться, выражая тем самым свое отношение к смехотворности моего заявления.
   - Нет, надо же такое придумать, - проговорил он сквозь смех, - повелитель несметных варварских полчищ, тот, кто огнем и мечом прошелся по всему Востоку, кровожаднейший из азиатских владык, по милости этого юноши вдруг оказывается миротворцем!
   - Как хотите, - сказал я, обрывая приступ оскорбительного для меня веселья, - но я передал вам истинные слова султана: войны не будет. Еще султан Тимур повелел передать вам, что впредь намерен решать все возможные конфликты исключительно мирным путем, и то же советует нам и всем, кто мечтает раздуть новые войны. И еще он велел передать, что взамен военного сотрудничества предлагает нам торговый союз и связи по части всякого рода искусств и образования.
   - Иосафато, - снисходительно и покровительственно промолвил Амброджио Контарини, - вы еще слишком молоды и не видите за оградой слов смысла потаенных мыслей. То, что властители объявляют во всеуслышание, никогда не соответствует их истинным намерениям. Если чагатайский владыка говорит, что войны не будет, то это означает единственно то, что он скрытно готовится к новому походу. А вот против кого будет предпринят поход и с кем он намерен скрестить свое оружие - это загадка. И мне, как послу и государственному мужу следует не только разгадать ее, но и устроить так, чтобы ответ был в нашу пользу. А вообще, вы меня потешили, Иосафато. Очень интересный анекдот вы рассказали про чагатайского миротворца. Вы и впредь будьте любезны передавайте мне все без стеснений, пусть это даже будет смешно и несуразно. Мне необходимо знать все, что говорит султан и все, что происходит в его дворце. Этот варварский властитель в упрек моим первоначальным ожиданиям оказался не таким уж простым соперником, - старый Контарини надулся и с важным видом устремился взглядом куда-то вдаль. - Этот обманный маневр с демонстрацией мирных намерений характеризует Тамерлана, как весьма неглупого человека и очень хитрого политика. Но старого лиса Амброджио он не переиграть.
   Самомнение старика было неподражаемым, а его чванливая заносчивость так просто взбесила меня.
   - Так что вы там говорили о культурных связях и просвещении? - спросил Амброджио Контарини, возвращаясь из неведомых далей.
   Я ответил, что султана интересует эпоха Возрождения, наше искусство и в частности театр.
   - Его величество поручил мне представить на его суд одну из интермедий Комедии дель Арте.
   - Что вы говорите? - высказал изумление старик. - Очень любопытно, очень.
   - Кстати, именно по этому поводу я и явился к вам. Мне необходимо для представления взять у вас на время ваш берет, а у вашего стряпчего - колпак и мантию.
   - За этим дело не встанет, - с величественным пренебрежением пообещал сеньор Контарини. - Но вот азиат, которого интересует наше искусство и в частности Комедия дель Арте - это прелюбопытный факт. И даже не любопытный, а загадочный. Что бы это могло значить?.. И что означает "эпоха возрождения"?
   - Это Ренессанс.
   - Ренессанс? Что за "ренессанс"? Нет, в самом деле, возрождение чего?
   - Возрождение античного искусства.
   - Ах, вот оно что, - сеньор Контарини качнул головой. - Значит, он знает и об античности. Н-да. Удивительные вещи вы мне сообщаете. В самом деле, необыкновенно, неожиданно.
   - А хотите, я удивлю вас еще больше?
   - Возможно ли такое? - изумился Контарини.
   - Возможно, - заверил я. - Султан Тимур утверждает, что вы напишите книгу.
   - Что?
   - Она будет называться "Хождение в Персию".
   Спесь мигом сошла с лица старика. Оно вытянулось, челюсть отвисла, так что стало видно его гнилые зубы.
   - Не может быть! - воскликнул Амброджио. - Откуда он знает?
   - Султан имел возможность ознакомиться с вашим трудом.
   - Он читал мои записки? - изумление старика сделалось непередаваемым. - Но о них никто пока не знает, я веду их тайно! Только мой секретарь посвящен в суть моих замыслов. Святые апостолы, - воскликнул он, - у этого Тамерлана всюду доносчики и соглядатаи. Мой секретарь изменник!
   - Не знаю, кто изменил вам и так ли это важно. Гораздо важнее, на мой взгляд, то, что ваше сочинение произвело на султана не самое благоприятное впечатление. Он сказал, что книга ваша слаба в литературном плане, и что написана она предвзято и полна измышлений.
   Последний выпад сеньор Контарини вынес стоически.
   - То, что мое сочинение, - промолвил он, - не пришлось по вкусу варвару, каковыми, по сути, являются все азиаты, включая их владык, говорит только о совершенстве написанного мною. То, что есть благо для цивилизованного человека, для дикаря - чисто зло; то, что достоинство для нас, для европейцев, для азиатов порок и недостаток. А посему, если азиатский владыка не вычитал из написанного мною ничего хорошего для себя, значит европейскому читателю, для которого, собственно, я и пишу, уготовано истинное наслаждение от знакомства с моей книгой.
   Я не стал разубеждать обиженного старика и напомнил только об обещании поделиться частью гардероба.
   - Какие мелочи вас беспокоят, - пробурчал старик Амброджио. - Как суетны ваши устремления, - и снял с головы берет.
   Вызвав ученого геометра, он призвал его последовать своему примеру. Таким образом, я вернулся к себе с беретом, колпаком и мантией.
   На следующий день с утра мои наложницы были заняты приготовлениями к представлению. Еще с вечера я получил от султана Тимура уведомление в том, что мне предоставлена свобода в выборе места, и я изъявил желание сделать подмостками террасу в своем саду, о чем и сообщил Сахибкирану. По моему указанию наложницы сотворили нечто подобное занавесу и повесили в том месте, где терраса ступенями спускалась в сад. Я объяснил им, для чего служит занавес, и когда его следует поднимать, а когда опускать. В том, что касается грима, наложницы мои весьма преуспели. Они отнеслись к этому со всей серьезностью, и теперь, устроившись пред зеркалом в опочивальне, старательно и со знанием дела малевали свои лица. Нилюфар нарисовала себе огромные глаза, нанесла румяна на щеки и нарисовала тушью над верхней губой маленькую мушку. Вышло очень соблазнительно. А Шамхат соорудила себе косматые бровища и приклеила к носу большую бородавку. Дильшад ограничилась тем, что упрятала волосы под берет и нарисовала себе щегольские усики.
   В отношении костюмов дело обстояло так. Нилюфар облачилась в прозрачную ночную рубашку, а поверх нее накинула халат. Выглядела она в этом наряде до крайности вызывающе, но я помнил о поучение Сахибкирана - обнаженная плоть способствует красочности зрелища, - и смирился с бесстыдным одеянием своей наложницы. Шамхат же напротив надела на себя столько всего, что уподобилась в этом цыганке, которая весь свой гардероб носит на себе. Кроме того она обмоталась кушаками и приладила к животу и к бокам подушки и сделалась такой необъятной, что впору ее было сравнить со слонихой. А Дильшад влезла в мои рейтузы, в мой же камзол, а на голову одела, как я уже сказал берет старика Контарини. Очень симпатичный из нее получился повеса.
   В назначенный срок все приготовления были завершены. И когда в моих покоях появились султан Тимур со своей компаньонкой, я проводил их в сад и усадил на скамье перед столиком, который стараниями моих наложниц был заставлен всевозможными яствами и напитками. Девушки ожидали моего сигнала за занавесью.
   - Я вижу, вы проявили фантазию, - сказал султан Тимур, глянув на импровизированный занавес и, не обратив внимание на угощение. - Можете начинать, - распорядился он.
   Я отпустил поклон и поднялся на террасу.
   - Мы предлагаем вниманию почтенной публики, - объявил я, - интермедию, наглядно повествующую о том, как сложно сохранить то, с чем предначертано расстаться. Итак, с божьей помощью, начинаем! - провозгласил и поднял занавес.
   Представление началось.
   Я вернулся к Сахибкирану и встал за его спиной. Со своего места я не мог видеть его лица, но что султан Тимур настроен благосклонно, стало мне понятно с первой же минуты. Сразу, как только поднялся занавес, Сахибкиран устремился взглядом на сцену и уже не отводил его до самого конца. Ему понравились начальная песня и пляска (я это понял потому, как он застучал носком сапога по земле, отбивая такт). Его приятно удивила Нилюфар своим бесстыжим одеянием - Сахибкиран заерзал на скамье и переменил позу, скрестив руки на груди и закинув одну ногу на другую. Понравилась ему и Дильшад в венецианском платье. Это виделось потому, что с ее появлением Сахибкиран снова расслабился и даже глянул на свою компаньонку, проверяя ее оценку. А когда появилась Шамхат и принялась изображать старуху, он даже хмыкнул от удовольствия. А в середине представления, от души потешившись перепалкой мнимого лекаря и старой дуэньи, он, наконец, обратил внимание на убранство стола и сорвал ветку с кисти винограда. Поплевывая косточками, он выслушал песню молодого повесы, в которой тот уверял, что девичество есть, по сути, недоразумение, и ответную песню Нилюфар, в коей девица предостерегала своих неопытных товарок об опасности, представляемую сладкоречивыми и щедрыми на комплименты юношами. Ближе к концу, когда происходящее на сцене сделалось особенно непристойным, и с уст моих наложниц начали слетать одно за другим непотребства совершенно непозволительного свойства, Сахибкиран, кажется, был повергнут в немалое смущение. Это было видно потому, что он стал все чаще озираться на свою компаньонку. Но и тогда он испытывал довольство. Об этом мне говорило выражение его лица, которое частью открывалось мне, когда он поворачивался к спутнице.
   Когда же представление дошло до финала, и я, спешно поднявшись на подмостки, опустил занавес и объявил, что на этом все, а мои наложницы, как я их учил, вышли на поклон, Сахибкиран поднялся со своего места и, как выразилась Нилюфар "сотворил" овацию. И крикнул еще: "Браво!" Это так обрадовало моих наложниц, что они не удержались и принялись рукоплескать в ответ. Сия обоюдная овация была выражением того, что у нас в Европе называется "фурором". Фурор это то, когда и публика, и лицедеи к исходу представления проникаются единодушием и, не в силах сдержать взаимного обожания, начинают аплодировать друг другу. Да, интермедия, разыгранная моими наложницами, произвела фурор. И я не то чтобы испытал облегчение, а воодушевился в такой степени, что когда султан Тимур подошел ко мне, чтобы пожать мне руку, я не удержался и пустил слезу.
   - Иосафато, вы оплакиваете итальянский театр? - спросил Сахибкиран. - Весьма уместно. После сегодняшнего спектакля вашим итальянским актерам не остается ничего другого, как рвать на себе волосы и посыпать голову пеплом. Нет, согласитесь, - призвал он меня, - наши девушки сыграли превосходно. И главное, с каким азартом и вдохновением. Именно таким я представлял себе Комедию дель Арте - сплошной гротеск и безобразия. Признайтесь, то, что вы видели в Венеции значительно скучнее.
   Я с готовностью согласился с Сахибкираном.
   - Мои наложницы проявили усердие, и я рад, что им удалось доставить удовольствие Вашему Величеству.
   - Да, я доволен, - признался султан Тимур. - А ты? - спросил он у своей компаньонки. - Тебе понравилась игра наложниц Иосафато?
   Та ответила:
   - Они очень старались угодить тебе.
   - А тебе они угодили?
   Компаньонка кивнула головой.
   - Что-то не видно энтузиазма. Что не так?
   - Мне кажется непозволительным выставлять на обозрение то, что должно оставаться тайной, - проговорила компаньонка.
   - Про какую тайну ты говоришь? Про то, что касается взаимоотношений полов? Но этим занимаются все мужчины и женщины.
   - Все этим занимаются, уединяясь, а не на виду у всех.
   - В этом, я думаю, следует согласиться с Васико, - сказал Сахибкиран, обращаясь ко мне. - Она безошибочный индикатор общественного мнения. Если она сказала "непозволительно", значит, то же скажет большинство моих подданных. Для них не подходят сюжеты из репертуара Комедии дель Арте. Для того чтобы угодить вкусам моих подданных у меня заготовлена другая пьеса, еще не написанная. Она вертится у меня в голове, и я назвал ее "Глиняная книга". Это поэтическое повествование о любви степного вождя к ассирийской жрице Шамхат. Да-да, она твоя теска, - сообщил султан Тимур моей наложнице, увидев, как та удивленно вскинула бровь. - Картина будет написана в героических тонах, прославляя традиции кочевого воинства - это должно будет понравиться моим подданным. Но эта пьеса должна будет продемонстрировать еще и другое: что кроме войны на свете, есть еще и любовь и много других замечательных вещей, ради которых можно, по примеру героя пьесы пожертвовать частью древних традиций. Это будет масштабная вещь, с множеством ролей. Конечно, ведущие роли достанутся нашим примадоннам. Надеюсь, вы не откажитесь продолжить актерскую карьеру после столь блистательного дебюта? - спросил он, обратившись к моим наложницам.
   Те, не поняв вопроса, захлопали глазами.
   - Я рассчитываю, что вы примите участие в новой постановке, - пояснил Сахибкиран. - Вы не против?
   - Мы согласны, - за всех ответила Нилюфар.
   - Прекрасно. Тогда я немедленно сажусь за пьесу. А пока я буду писать, наш талантливый постановщик, с тем чтобы он не прохлаждался без дела, поедет в командировку. Отправлю-ка я его в Тану. Пусть он там пополнит труппу и выполнит еще ряд моих поручений. Попрощайтесь с Васико, - повелел мне султан Тимур, - и отпустите своих актрис. Нам с вами надо поговорить о том, что я задумал.
   Я отпустил наложниц, и отпустил поклон компаньонке Сахибкирана, и когда мы с Повелителем остались одни, он подвел меня к скамье, отщипнул от виноградной кисти и начал:
   - Я не стану сейчас говорить о новой пьесе, как вам, возможно, показалось. Я хочу продолжить разговор о том, о чем мы беседовали накануне. Мы говорили о привилегиях, которые я готов предоставить венецианским купцам и предпринимателям в пределах своей державы, то, что вы так выразительно назвали "хрисовуллом". Если вы помните, этим хрисовуллом в числе с прочим вашим соотечественникам предписывалось заняться скотоводством. И если я не ошибся, вас что-то насторожило в этом деле. Что?
   - Я думаю, что нам сложно будет соперничать с вашими подданными, - ответил я. - Даже если бы мы венецианцы были первейшими знатоками по части скота среди своих соплеменников и единоверцев - европейцев, - то все равно не смогли бы ничего противопоставить мастерству ваших прославленных скотоводов. Они в своем деле лучшие, и им нет равных в мире.
   - Не спорю, - согласился Сахибкиран, - в кочевом скотоводстве мои подданные безусловно мастера. Но в том-то и суть моего замысла, что я собираюсь искоренить кочевой метод. Я хочу этих извечных бродяг преобразить в оседлых поселенцев. Вас это удивляет?
   - Величие ваших мыслей не всегда доступно простым людям.
   - Хорошо, я объясню, - согласился султан Тимур. - Скажите, Иосафато, вот вы полгода прожили в Тане, на краю степи и воочию видели жизнь тех, кого вы называете татарами. Скажите, какое впечатление их образ жизни произвел на вас?
   Я ответил со всей искренностью:
   - То, что я увидел в Тане, было неведомо мне до того. Образ жизни татар произвел на меня неизгладимое впечатление.
   - Конкретней, Иосафато.
   - Татары не похожи на нас, людей европейской цивилизации. Они исповедуют иную веру и придерживаются иных обычаев. Но мне захотелось стать похожим на них. Они прекрасные воины и верные товарищи. Сердца их наполнены отвагой, и в помыслах их благородство устремлений, и в избранном деле они не знают сомнений.
   - Все так, - перебил меня Сахибкиран. - Но не надо петь татарам дифирамбы, я знаю эту песню наизусть. Мне уже все уши этим прожужжали.
   Я понял, что допустил досадную ошибку и поспешил исправить положение.
   - Однако, теми же достоинствами и в преобладающей мере, - начал, было, я, - обладают и ваши чагатайские воины...
   - Нет, нет, не то вы говорите, - с раздражением отмахнулся от моих слов султан Тимур. - Чагатаи, как вы выразились, и татары, по сути, одно и то же. Одного поля ягоды, так сказать. Вы лучше ответьте на вопрос, что стало бы, если эти, прославляемые вами, воины повернули своих коней на запад? Сколько у вас заняла дорога из Венеции до Таны?
   - Более двух месяцев.
   - А конное войско кочевников это же расстояние способно покрыть всего за несколько дневных переходов. Не выпускайте из виду того, что кочевники степей могут неделями не покидать седла. Они умеют спать верхом на лошади, есть, ласкать своих жен, отправлять все нужды, не оставляя седла. Они обрушатся на вас, как снег на голову. И что вы будете делать, когда они вторгнутся в Европу, а лучше сказать, в Италию, а конкретней, в Венецию? Что?
   - Я уже имел беседу на эту тему с одним достойным человеком. И он убедил меня, что в этом случае нам, европейцам не на что будет рассчитывать.
   - Вот именно! - признал справедливость моих слов Сахибкиран. - В этом случае у вас не будет ни одного шанса на спасение. Европа будет разрушена, ваш зарождающийся гуманизм растоптан, а все великое, что должно было бы быть создано эпохой Возрождения, никогда не увидит света. Я лично этого допустить не могу! А вы этого желаете?
   - Нет.
   - Поверьте, Иосафато, - обратился ко мне Сахибкиран, несколько смягчившись, - мне понятна ваша зачарованность идеалами воинства. Они в крови у каждого мужчины. Они генетически заложены в нас природой. Но времена меняются. Эпоха войн отходит в прошлое. Ей на смену приближается эра созидательного труда и приоритета человеческой жизни. Так сказать, наступает время собирать камни. Чтобы строить новую, мирную жизнь. Поверьте, наступит время, когда звание воина потеряет весь свой ореол благородства и величия. Быть воином будет непочетно, даже унизительно. Военная служба станет уделом неудачников, тех, кому не хватает способностей и знаний заниматься другими делами. "Солдафон", - будут пренебрежительно говорить про военных. "Тупой, как прапорщик", - будут говорить, если захотят кого-то назвать недоумком. Почетными станут занятия купцов, предпринимателей, финансистов, политиков, кстати, актеров. Вот, я и хочу уже сейчас дать все преимущества людям третьего сословия, возвысить их над классом воинов. Но для этого необходимо подрубить корень, питающий традиции воинства, уничтожить среду, в которой оно произрастает. Вы, я вижу, юноша образованный, Иосафато, и все-таки я позволю себе некоторый экскурс в историю. Но для начала хочу, чтобы вы мне сказали, на чем зиждется процветание вашей республики?
   - На торговле, - ответил я, и пояснил. - На морской торговле. У нас в Венеции каждый от дожа до гребца на галеях знает, что мы живем морем. Дож Андрео Контари сказал: "Море приносит почести и богатство, а с землей связанны всяческие затруднения, неприятности и споры".
   - Морской торговлей вы называете короткий путь от устья Дона, где расположена ваша Тана, до берегов вашего Итальянского сапога?
   Меня, признаться, несколько покоробил тон Сахибкирана, но я смиренно кивнул головой.
   - Нет, ваше благосостояние питает сухопутная, континентальная торговля, - возразил мне султан Тимур. - Великий Шелковый Путь, соединивший Дальний Восток с Ближним - вот дерево, с которого вы срываете плоды. И не только вы, но и весь остальной мир. Великий караванный путь из Китая через Среднюю Азию в Малую и к берегам Азовского и Черного морей - вот экономический стержень, на который нанизывается вся жизнь современного мира. А вы венецианцы пристроились на периферии этого пути. Там, где заканчивается суша, вы перегружаете товары с "кораблей пустыни" на свои торговые галеи и фусты и доставляете это в Европу, и кормитесь с того. Так?
   - Так.
   - Вы кормитесь малостью от этой полнокровной торговой артерии, и вам этого хватает. А попробуйте представить себе все то богатство, которое она несет в своем русле. Этот путь от начала и до конца пролегает через степь, которая на востоке берет начало от предгорий Хингана, а на западе обрывается Черным морем. И создали этот путь великие воины степей. Создали почти полторы тысячи лет назад. У меня было время углубиться в книги, и вот, что я выяснил, перечитав массу их. Всякая цивилизация имеет свой срок. Исчисляется он в среднем полутора тысячами лет. Что арийская цивилизация, расцветшая на персидских нагорьях и равнинах Индостана, что греко-римская, они протянули положенный срок и исчезли. Цивилизации сменяют одна другую, перехватывают, так сказать, друг у друга эстафету. Когда начала клониться к упадку античная цивилизация, эстафету у нее перехватила новая кочевая, степная. С первыми наездниками, которые со своими стадами прорвались через пустыню Гоби в Среднюю Азию, они начали свое неумолимое продвижение на запад. И вслед за ними по проторенному ими пути потянулись жители оазисов - купцы, и вместе с ними их торговые караваны. Так был зачат шелковый путь. Он был еще не зрелым, как младенец, и никто представить не мог, что его через несколько столетий станут именовать "Великим". Но позже, когда древние тюрки, спустившись со склонов Алтая, длинными копьями и меткими стрелами создали свою империю, простершуюся от Желтого до Черного моря, все изменилось в этом мире. Тюрки железной рукой утвердили во всей степи и на всем протяжении пути спокойствие и порядок, без которых не может быть серьезной торговли. Но сами тюрки торговать не стали. Они воспринимали это занятие, как унизительное для своего достоинства. Они предоставили право торговли жителям оазисов Средней Азии, и те платили за это тюркам подать. Схема торговли установилась простая. Императоры Китая покупали шелком у воинственных тюркских каганов неприкосновенность своих границ (а шелк в те времена ценился выше, чем золото и драгоценные камни). Каганы передавали шелк среднеазиатским купцам для продажи, и те караванами доставляли его до берегов Черного моря и сбывали Византийским басилевсам. Те же на приобретенный шелк покупали у европейских королей наемное войско и отправляли его на непрекращающеюся войну с Ираном. Иранские шахи, с тем чтобы лишить Византию тогдашней валюты, перехватывали караваны среднеазиатских купцов и скупали у них весь наличный товар. Им негде было на шелка покупать наемников, и от нечего делать они одевали в китайские ткани своих бесчисленных жен и одаривали особо усердных сановников и отличившихся в боях воинов. И обратите внимание, дорогой Иосафато, пружиной этой коммерции было не стремление к денежной прибыли, как и должно быть во всякой привычной нам торговле, а стремление обезопасить границы и стремление к преобладанию над военным противником, так, как это бывает в политике. То есть двигателем торговли являлась война. И, по сути, не торговля это была, а в чистом виде политика. По-настоящему торговали одни среднеазиаты. Но и они, скорее, выполняли посредническую роль, за что и получали комиссию.
   Так сформировалась континентальная торговля, так был создан Великий Шелковый Путь. Так было сознано особое степное мироустройство. Войны бушевали на периферии мира, а в центре его - в степи, - царили спокойствие и порядок, и оттуда шелками питались периферийные войны. Век этого мироустройства был недолгим. Тюркский каганат просуществовал двести пятьдесят лет. Исчезнув, он оставил по себе нетленную славу. Он дал новые идеалы воинского духа. Сформировал стандарты, дотянувшись до которых, можно было сокрушать врагов: быть не неустрашимым, а страшным; быть терпеливым, чтобы выстоять, когда враг устает стоять; не знать сомнений и быть стремительным, чтобы в движении своем опережать помыслы врага. Древние тюрки своим примеров приучили кочевников, покоренных ими степей, к мысли, что не скот есть их пропитание, а война первейшая кормилица. Что кроме пищи, насыщающей утробу и укрепляющей тело, есть то что насыщает душу и укрепляет дух - ратные подвиги и счастье зреть унижение врага. Что нет ничего прекрасней воинской славы, что она самая желанная из всех жизненных благ. И что смерть в бою есть наидостойнейший исход славной жизни. И как только кочевники уяснили внушенные им истины, забушевали в степи нескончаемые войны - со своими и с чужыми. Каждый мужчина сделался воином, а скотоводом остался лишь по совместительству. И не раз с тех пор по всей Азии, до самой Европы пронеслись степные воинства, огнем выжигая города и мечом приводя народы в повиновение. И не стало им равных в деле войны. Нет и по сей день. Но срок степной цивилизации уже отсчитан. Война, как это не покажется странным, уже не имеет прежней силы. Нет уже Византии: ее последний оплот Константинополь вот-вот падет под ударами турок. Нет и прежней Персии, исповедующей веру Заратуштры, есть современный Иран, который живет по заветам Мухаммеда. И шелк уже утратил прежнюю ценность, он перестал быть кровью войны. Он превратился в обычный товар. И торгуя им, уже не стремятся стяжать политические дивиденды, а стремятся обрести реальную, исчисляемую деньгами прибыль. Мир сменил приоритеты. Он потянулся за прибылями, изменив прежним идеалам славы. Слава легче добывается в бою, в нескончаемых войнах, а богатство легче добывается в мире, во времени свободном от превратностей и непредсказуемости войн. Мир отдал предпочтение миру, изменив войне. Это еще не очень заметно, но это так. Континентальная торговля вырождается, и Великий Шелковый Путь приходит в упадок. Скоро, очень скоро наступит эра морской торговли. Не той, о которой упомянули вы, а истинно "морской" - Великой Морской Торговли! Не гребные галеи и фусты, а большие парусные суда покорят океанские просторы. Огибая Африку, а позже перерезав перешеек, соединяющий ее с Азией, они устремятся на Дальний Восток: в Индию, Китай и Японию. И это время будет называться эрой Великих Географических Открытий. И она ознаменует прорыв молодой Европейской цивилизации. Европа перехватит эстафету у степных народов и пронесет по дистанции, отмеренной для нее. Она приучит весь мир уважать свои идеалы: идеалы не воинов, но торговцев и предпринимателей. Нет, конечно, и впредь будут случаться войны, но это будут конфликты иного рода - соперничество торговцев с применением оружия за сферы торговых интересов. Войны будут служить коммерции, воины - купцам.
   И вот это самое время - царствие торговцев, эру предпринимателей и дельцов, - я и стремлюсь приблизить. Дело это сложное, и для того, чтобы оно осуществилось, необходимо в первую очередь, как я уже сказал, подрубить корень воинской цивилизации. А корень этот - кочевое скотоводство, и рубить его надо в степи. Вы наблюдательный юноша, Иосафато, и пожили некоторое время в степи, я полагаю, от вас не укрылось то, что весь быт кочевников неотличимо походит на военный. Они живут в поле - в лагерях на подобии военных. Они пребывают в постоянном движении, так же, как войско в походе. Они подобно войску выставляют караулы и живут с вечной тревогой за свои стада и за свои жизни, которые некому защитить, кроме них самих. С самого раннего детства и всю последующую жизнь они приучаются к мысли, что только силой можно противостоять силе, что опережающий удар лучше выжидания, а миролюбие есть удел кулов - растяп и неудачников, потерявших свои стада. Что только решимость может удержать соседей от потрав и захвата их скота, а еще лучше самим попастись на чужих лугах и поживиться чужими стадами, раз соседи пребывают в расслабленности и неге. Они приучаются заключать союзы с одними соседями против других и пускаются в набеги, уводя чужое добро и чужих жен. Даже, не побывав ни в одном сражении, они всей своей жизнью приучаются к правилам войны: подавлять противника силой и волей; опережать действиями его помыслы; нападением обеспечивать оборону; искать союзников против врагов; и видеть в добыче законный источник обогащения.
   Степь есть ясли, в которых произрастает воинство. Всякий мальчишка из кочевников духом и помыслами уже закоренелый воин. А пройдет несколько лет, и прежде, чем он превратится из отрока в юношу, он научится сидеть в седле и натягивать тетиву лука так, как никогда не сможет научиться юноша из оседлых. А о навыках стойко переносить все невзгоды и лишения походов, о способности стремительно реагировать на обнаруженную опасность, предвидеть ее, обо всем об этом, вообще, не стоит говорить - преимущество всегда будет на стороне юноши из степей. И самое печальное, что они, степняки со всей ясностью ощущают и осознают это свое воинское превосходство. Они смотрят на оседлых жителей свысока и с пренебрежением. А, как известно от высокомерия до агрессии только один шаг. И потому я хочу прикрыть эту школу воинства, так же, как я прежде упразднил Блистательное Воинство. Раз уж я вознамерился построить миролюбивое общество, то мне необходимо воспитывать миролюбивых подданных, а не высокомерных драчунов и забияк. Короче говоря, я искореняю кочевое скотоводство, и взамен внедряю в своих землях тот метод, который практикуется у вас. Вот суть моей идеи. Как она вам?
   - Величие ваших мыслей настолько возвышенно, а устремления ваши нацелены в такую даль, что не мне судить об этом. Я знаю одно, что это величественно, и по сути, своей не имеет сравнений. Владыки всех народов и во все времена первым своим чаянием держали иметь подданных способных искусно владеть оружием, тех, кого по первому зову можно собрать под свои знамена, тех, кто без страха ринется в смертельную схватку, и упорством и отвагой добудет победу. Вы же, Ваше Величество, отказываетесь от того, чем обладаете в полной мере. Вы вознамерились уничтожить то, в чем прочие владыки по-прежнему испытывают потребность.
   - Так говорят же вам, времена меняются. В ближайшем будущем более эффективным оружием в отказ от мечей и копий станут, нет, не огнедышащие пушки, мушкеты и пищали, которые, кстати, уже имеют хождение в ваших странах, а доводы разума, хитрый расчет и деньги. Главное деньги. Поэтому логично, что я желаю иметь своими подданными не тех, кто умеет владеть оружием, а тех, кто способен преумножать свое богатство, чтобы часть их богатства в виде налогов изымать себе в казну. Поверьте, Иосафато, грядет время, когда деньги будут решать все, и даже исход сражений. Деньги обретут статус абсолютного достоинства. Ими станет возможным оценивать все без исключения: имущество, как ныне, и успех, и достояние души. На деньги станет возможным купить победу накануне сражения, подкупив воинов врага, потому что честь и слава померкнут в их глазах рядом с блеском золота.
   Я это веяние времени почувствовал первым, так мне и карты в руки. Впредь я намереваюсь воевать исключительно деньгами, играя на противоречивых интересах моих врагов, стравливая их подкупами и обещаниями. А для элементарной охраны границы у меня есть пограничные войска. К тому же, примите в расчет, мой дорогой Иосафато, что иметь постоянное войско обременительно не только в плане содержания и связанных с этим расходов, а еще и потому, что армия ограничивает владыку в свободе выбора решений, и чем боеспособнее армия, тем значительней ущемление свободы ее повелителя. Ошибается тот, кто считает, что армия целиком и полностью находится в воле своего предводителя. В гораздо большей степени предводитель вынужден считаться с волей и чаяниями войска. И если в интересах войска и его предводителя обнаруживается противоречие, то первым поступиться должен предводитель, иначе мечи и копья, находящие под его рукой, неминуемо повернутся против него. Счастливый повелитель тот, кто имеет одни интересы и цели со своим войском. В моем случае, наоборот - наблюдается гигантское противоречие. И не ровен час, оружие моего воинства повернется против меня. Поэтому пока противоречие не обострилось до критической остроты, и авторитет моей власти все еще незыблем, я и спешу лишить своих вояк оружия, и вообще загнать их в самое низменное состояние. Я не желаю иметь подданными воинов, которые мнят о себе бог весть что, и подобраться к сердцу, которых можно только тем, что уподобиться им. Мне предпочтительней иметь подданными вполне управляемых купцов и промышленников, которые с радостным сердцем будут ковать мое оружие - мои деньги. А для этого, повторюсь еще раз, я намерен искоренить кочевое скотоводство и взамен внедрить стойловое животноводство, то, что культивируете вы.
   - Как же вы собираетесь искоренить скотоводство, - выразил я сомнение, - если ваши кочевники занимаются этим уже многие и многие сотни лет. Разве можно хоть кого-то отучить от привычного образа жизни, а тем более такое множество людей, как ваши степняки?
   - Иосафато, вы мыслите узко, в рамках привычных представлений. Чтобы ответить на ваш вопрос у вас есть все исходные данные. Поменяйте их местами, и ответ будет найден.
   - Боюсь, что это мне не под силу. Не собираетесь же вы выселять их из родных кочевий?
   - Зачем? Они сами уйдут. Конкуренция, Иосафато, решит все дело. Вы знаете, сколько можно прокормить скота на подножном корме? Поверьте, не так уж много. А сколько нужно времени, чтобы из теленка вырос бык? Минимум три года. А вот при стойловом методе содержания тот же результат достигается годом раньше. К тому же в стойлах можно содержать значительно больше животных, чем в стаде, за которым способен углядеть пастух. И кроме всего прочего есть еще разного рода добавки, но это детали. Главное, что стойловый метод эффективней. Кочевники не смогут выдержать конкуренции. Они или сами заведут хозяйства на подобии ваших, или подадутся в города, что мне и нужно.
   Вам же, Иосафато, в этом деле отведена роль глашатая, как я уже сказал. Вам следует незамедлительно отправиться в Тану и из числа своих соотечественников привлечь к этому делу, как можно больше способных людей. Я полагаю, что вы можете отправиться в дорогу завтра же утром. Сардар Кантемир снабдит вас всем необходимым и приставит к вам надежную охрану. А теперь позвольте мне еще раз пожать вашу руку и поблагодарить за то удовольствие, которое вы доставили мне представлением. Кстати, не забудьте в Тане и о пополнении труппы. А теперь, прощайте.
   Сахибкиран покинул мои покои, и я остался наедине со своими мыслями. А в мыслях моих был чистый переполох. Сахибкиран поведал мне планы, которые в корне должны были переменить весь мир, более того он отвел мне в своих планах весьма значительную роль. Разве можно в это поверить? Я чужестранец, сирота, лишенный поддержки клана, по сути, изгнанник из своего отечества допущен к самому сосредоточению величия и власти. Мне, кого в силу возраста и прочих житейских неурядиц никто и никогда не воспринимал всерьез, предоставлено встать у самых истоков величайшего дела, а в сущности, заговора, которому определено вывернуть мир наизнанку и тем обновить его. Но кто поверит в это? Кто поверит, если я и сам верю в это с трудом.
   Я маялся, переживая наметившуюся перемену в своей жизни, до часа обеденной трапезы. И когда мои наложницы призвали меня к столу, я сказался сытым и остался в саду.
   Заботливая Дильшад, явившись ко мне, принесла чай и вид сладостей, которые я особенно любил - засахаренные и вымоченные в меду сухофрукты. Ее внимание тронуло меня и я, не имея сил далее самостоятельно выносить груз своих переживаний, признался ей во всем:
   - Я еду в Тану, по-вашему в Азак. Сахибкиран поручил мне весьма ответственное дело. Нет, не касательно театра, - отмел я ее нелепую догадку. - Это дело такое, что весь мир поставит с ног на голову. И я назначен глашатаем преобразований.
   - Я слышала про это накануне, - сказала мне Дильшад.
   - Но ты не слышала главного. Сейчас я не могу сказать тебе всего - я слишком взволнован, - но, поверь мне, я возвеличен Сахибкираном так, как еще ни один чужестранец не был возвеличен ни в одной державе.
   - Господин, - со всем серьезностью сказала мне Дильшад, - почести только начали сыпаться на твою светлую голову. Ты достигнешь таких высот, что очень многие станут завидовать тебе. Я это вижу.
   - Как ты это можешь видеть?
   - Это написано у тебя на лбу. Я умею читать тайные знаки.
   - Ах, как я счастлив, Дильшад! - сознался я.
   Когда Дильшад оставила меня, и я снова был предоставлен своим мыслям, я поразился уже не столько своим возвышением, а величием мыслей своего покровителя. Тем, какая в них невиданная глубина, и какая небывалая прозорливость. И какая невероятная способность видеть во мраке прошлого и заглядывать в туманность грядущих лет! Стоит ли удивляться, что при таких талантах этому великому человеку во всех его делах неизменно сопутствует удача. И вот теперь этот величайший из людей затеял новое дело, и для успеха начинания не хватает лишь малости моих усилий. Я поклялся себе во чтобы то ни стало оправдать оказанное доверие, и сделать так, чтобы Сахибкиран никогда не испытал раскаяние в том, что однажды приблизил меня к себе.
   Я с трудом дождался сумерек, чтобы, как наметил, пораньше отойти ко сну. Прежде чем лечь в постель, я, вспомнив о том, что мне, возможно, от принца Мухаммад-Султана доставлена новая записка. Я перерыл покои, но ничего не нашел. И после кратких утех из объятий своих наложниц перелетел в объятья Морфия.
   Утром поднялся спозаранку. И только я открыл глаза, как тут же увидел записку. Она, как и в первый раз лежала на столике у изголовья кровати. И написана она была все тем же почерком. Одевшись, со злополучной запиской в руке я прямиком направился к сардару Кантемиру.
   - Ты вовремя, - сказал он, когда я ворвался в его покои. - А я уже собирался отправить за тобой. Ты готов?
   В ответ я протянул ему записку.
   - Когда?
   Я ответил, что нынче утром.
   - Я нашел ее на столе, как и в первый раз, но не знаю, как она туда попала.
   - Это нам скоро станет известно. Охрана неусыпно следила за твоими покоями и сможет рассказать, кто и когда к тебе входил и покидал твои покои.
   Он развернул листок и прочитал записку.
   - Твоим друзьям уже известно, что ты возвращаешься в Азак, - сообщил сардар Кантемир.
   Он посмотрел на меня не вполне дружелюбно.
   - Я не знаю, как они могли узнать об этом, - сказал я в свое оправдание. - И они не друзья мне.
   - К тебе хотят приставить соглядатая, - сообщил далее сардар Кантемир. - И велят тебе пойти на рынок и купить раба - индуса, чело которого будет повязано красной тряпицей.
   - Как мне быть?
   - Сходи и купи. Не мешкай, Юсуф.
   Сардар Кантемир указал мне на дверь - разговор в это утро выдался коротким. Я отпустил поклон и вышел.
   Первым делом я заглянул к себе, чтобы прихватить деньги. Мои наложницы были уже на ногах. Они хлопотали, прибираясь в покоях и собирая завтрак.
   - Отчего ты так рано поднялся, господин? - спросила Дильшад, встретив меня. - И почему не растолкал нас, когда проснулся?
   Она потянулась ко мне с объятьями, но я уклонился и проскочил в опочивальню за кошельком.
   - Ты пропустишь трапезу? - удивилась она, когда я направился к дверям.
   - У твоего господина полно дел, - ответил я. - Дай мне, что-нибудь в руки, я поем по пути. И скажи, что тебе купить на рынке?
   - Все что захочет господин, - высказала Дильшад свое пожелание. - А лучше возьми меня с собой.
   Эта мысль показалась мне весьма разумной - правильней было отправляться на рынок с кем-нибудь, кто лучше моего знает город. Только я дал свое согласие, как Дильшад вскочила и в считанные минуты собралась - я даже не успел догрызть куриную ногу, которую взял со стола. Можно было подумать, что она заранее знала, что пойдет со мной и потому заранее подготовилась. Ее предусмотрительность и быстрота очень понравились мне. Пока я доедал курицу, она успела оставить распоряжения двум своим товаркам:
   - Соберите вещи господина до нашего прихода. И смотрите, ничего не забудьте. В отдельный узелок сложите побольше всякой снеди, ведь наш господин, считай, не завтракал.
   Мне понравилась и распорядительность ее. И, вообще, я начинал чувствовать привязанность к этой черноокой, чернокудрой, расторопной смуглянке. Благодаря ней, а вернее, по ее вине наш поход на рынок затянулся. Я купил ей ароматические масла и индийское мыло, которое, как мне открылось с ее слов, защищает волосы от насекомых и увлажняет кожу, два отреза шелковых тканей, на которых она остановила выбор, и дорожные шаровары. Однако Дильшад не забыла и про своих товарок, что также произвело на меня хорошее впечатление. Нилюфар и Шамхат мы купили сладости и по паре терракотовых браслетов и бусы кои уберегают от сглаза.
   В той части рынка, которая была отведена для торговли невольниками, мы проплутали еще дольше, прежде чем на самом краю ее отыскали, наконец, индуса с красной повязкой на голове.
   - Фу, какого уродца ты выбрал, господин, - сказала мне Дильшад, увидев индуса. - Зачем тебе такой?
   - Вот, и хорошо, что он тебе не нравится, - ответил я. - Мне же спокойней.
   - Тебе не о чем беспокоиться, - заявила Дильшад. - В верности моей можешь не сомневаться. Я помню о долге.
   - Дело только в долге?
   - Нет, - сказала она. - И сердце не позволит.
   Хозяином индуса оказался человек магометанской веры. Остальные торговцы на невольничьем рынке были сплошь иудеи. И в целом тот магометанин ничем не походил на торговца. Повесь ему на пояс меч, облачи в доспехи и вышел бы вылитый вояка. Когда я поинтересовался ценой, он ответил мне с дерзостью несвойственной торговцам:
   - Заплати сколько не жалко, франк.
   Я напомнил этому странному купцу:
   - Твой товар, так тебе и называть первым цену.
   - А по мне, хоть задаром забирай! - ответил магометанский купец и простонал. - Ах, горе мне, горе.
   Он отвязал раба и подтолкнул его к нам.
   - И провалитесь вы все пропадом! - пожелал магометанин нам напоследок.
   Он отмахнулся от денег, которые я попытался всучить, и пошел прочь. И было слышно, как он бубнит себе под нос:
   - Позор, какой позор на мою голову. За что, господи?
   Дильшад с удивлением следила за этим необычным торгом.
   - Он, видно, тронулся умом, - высказала она догадку, проводив магометанина взглядом, - или с ним приключилась иная беда. Я еще не видела такого, чтобы раб доставался задаром. Господин, ты, видно, знатный купец! Купить товар и не потратить денег - это ли ни первейший талант торговца!
   Восторженные слова Дильшад умилили меня. Какая же она была наивная. Разве мог бы человек, наделенный хоть маломальским жизненным опытом и здравым смыслом поверить розыгрышу, который устроили здесь на рынке приспешники принца Мухаммад-Султана. Бедняжка не могла сообразить, что нет никакой удачи и нет моих талантов, просто, приспешники принца выбрали на роль торговца хорошего и верного вояку, но плохого актера, и роль эта претила ему.
   Когда мы возвратились с рынка, караван подготовленный сардаром Кантемиром уже поджидал нас.
   - Юсуф, тебе следовало бы быть проворней, - заметил мне сардар Кантемир. - Это твой индус? - спросил он, глянув на раба, и усмехнулся. Указав на Дильшад, спросил. - И она едет с тобой?
   Я не нашелся сразу, что сказать. И сардар Кантемир, не дождавшись моего ответа, повелел:
   - Пусть эти двое прихватят твою поклажу, а я пока напутствую тебя.
   Дильшад и индус бросились исполнять приказ. После чего сардар Кантемир протянул мне кожаный футляр со свитком и сказал:
   - Во-первых, прими грамоту Повелителя. Там подтверждение слов Сахибкирана. Прояви усердие, Юсуф, и будь благоразумен, - он указал на отряд конных воинов и добавил. - В пути тебя будет сопровождать тархан Али Берды. Он опытный и осторожный воин. Следуй во всем его указаниям, так, если бы я сам отдавал их тебе. И еще, не затягивай путешествие, и да поможет тебе Аллах.
   С этим он оставил меня и направился к Али Берды.
   Я же направился к синьору Контарини, который, преглупым образом спрятавшись за кустом сирени, поджидал меня и делал нетерпеливые знаки.
   - Выходите, - сказал я недовольным тоном, приближаясь к старику. - Чего вам?
   Сеньор Контарини вышел из укрытия, сделал шаг навстречу и тут же повалился мне в ноги.
   - Вставайте, - повелел я, испытывая неловкость за поведение своего соотечественника. - Говорите, что за беда с вами приключилась?
   - Ох, Иосафато, милый мой, - простонал сеньор Контарини, поднимаясь на ноги. - Моя миссия провалена. Вчера я получил от султана Тимура уведомление. Он по всем статьям отверг предложения нашей синьории, - старик протянул мне лист самаркандской бумаги, исписанный арабской вязью. - Мне отказано в аудиенции, а посольству велено немедленно убираться восвояси. Какой позор на мою голову, какое горе! Что делать, Иосафато?
   - Но чем я могу помочь, - высказался я, возвращая старому Амброджио бумагу, - если не в силах отменить указ султана?
   - Ты можешь, можешь помочь, - заверил старик. - Султан предрасположен к тебе, он очень внимателен к твоим словам, Иосафато. Я видел это. Замолви за меня словечко. Мне нужна одна аудиенция, всего одна. Иосафато, не забывай, что ты венецианец, что ты сын своего отца. Покойный сеньор Антонио никогда не пренебрегал интересами синьории, он бы не отказал в просьбе ее послу. Иосафато, только одна аудиенция, выпроси ее для меня, и ничего более.
   - Вы переоцениваете мои возможности, - сказал я с нетерпением и оглянулся. Дильшад и индус уже вернулись и заняли свои места в караване. Все дожидались только меня. - К тому же я отъезжаю, и мне не позволят сейчас свидеться с Сахибкираном. Может быть позже. Но я не могу ничего обещать.
   - А я не могу возвращаться в Венецию с пустыми руками, - воскликнул Амброджио. - Я буду опозорен! А наша республика ввергнута в пучину бедствий!
   Меня окликнули.
   - Приложи все усилия, Иосафато. Сделай так, как велит тебе долг патриция и гражданина Венеции. Я буду ждать в Шемахе! Или в Дербенте! Я не могу вернуться с пустыми руками, сжалься над униженным посланником!
   Но я уже бежал прочь от синьора Контарини.
   Я воссел на своего коня и вместе с караваном вышел в ворота. Несчастному старику, который затравленным взором провожал меня, я бросил:
   - Возвращайтесь домой. Очень мало шансов, что я сумею вам помочь.
   - Берегись, Юсуф! - услышал я напутствие сардара Кантемира, брошенное мне в спину.
   С этим я вышел из дворца. Ввиду того, что сардара Кантемира перестал называть меня "франком", я воспринял его напутствие не как угрозу, а как предостережение: мне следовало беречься скрытых соглядатаев принца Мухаммад-Султана. За воротами оглянулся и увидел, что за нами бежит сеньор Контарини. У него был очень потешный вид. Он так резво перебирал ногами, силясь нагнать меня, и его увесистое брюшко так тряслось в такт шагам, что впору было рассмеяться, если бы бежал за мной, кто-то другой, а не посол моего отчества. Я дал лошади жару и оставил старика далеко позади. Последнее, что я услышал, это то, как старый Амброджио крикнул мне вслед:
   - Я скорее сдохну в Дербенте, чем уеду, не дождавшись тебя! Иосафато, не бери грех на душу!
   Вся эта сцена оставила по себе весьма неприятный осадок. С одной стороны я был убежден, что мне не в чем себя упрекнуть, что сеньор Контарини возлагает на меня неоправданные надежды. А с другой - я не мог отрицать, что мой святой долг во всем помогать соотечественникам, тем более посланцам светлейшей синьории. Но что я мог поделать, если султан Тимур ясно дал понять, что его интересы расходятся с интересами Венеции в том виде, в каком они представляются нашему правительству. Дильшад видела, как я переживаю и, как могла, старалась утешить меня.
   - Напрасно ты терзаешь свое сердце, господин, - говорила она мне нежным голоском, покачиваясь в седле и игриво подтягивая уздечку, чтобы взнуздать своего горячего жеребца. - На твоем месте я бы не стала мучиться из-за пустяков.
   Взнузданный ею жеребец захрапел и забил часто ногами. На что моя кобылка отозвалась гнусным ржанием и начала подбрасывать задом. Она, вообще, очень чутко реагировала на поведение жеребчика и приходила в возбуждение от всякого его резкого движения. Я схватился за луку седла, чтобы не перелететь через голову глупой кобылы. Дильшад засмеялась.
   - Стоит ли переживать из-за такого увальня, как твой старый единоверец, - продолжала она между тем. - Он был так смешон, пытаясь обогнать твою лошадь, и так сопел, что лучше бы тебе не грустить, а посмеяться вместе со мной. Я, к примеру, не видела ничего потешней. Что ему от тебя потребовалось?
   Я отмахнулся.
   - Глядя на его несчастное лицо, можно было подумать, что его обокрали, или, что у него сгорел дом. Или горе его в утрате всех родичей за раз?
   - Он просил меня о помощи, которую я не в силах оказать, - ответил я.
   - Он просил у тебя денег взаймы? Или напрашивался в родственники, чтобы восполнить утрату?
   - Он просил, чтобы я походатайствовал за него перед Сахибкираном.
   - Чего захотел, - возмутилась Дильшад, снова взнуздывая своего жеребца. - Не для того мы добивались расположения Повелителя, чтобы растрачивать его на кого попало. Господину следует приберечь расположение Повелителя для собственных нужд.
   - Старый Амброджио неверно оценил мое влияние на Сахибкирана, - сказал я, вцепившись в луку седла, когда моя кобыла снова подбросила задом в ответ на горячность жеребца.
   - "Амборджиа"? Какое смешное имя у старика, - Дильшад засмеялась. - Я никогда не слышала такого имени.
   - А мое? - полюбопытствовал я. - Оно тоже смешное?
   - Это не имеет значение. Ты для меня господин.
   - И все же?
   - "Есафата", конечно же, смешно, - призналась Дильшад. - А "Юсуф" - обычно.
   Эти слова никоим образом не могли приободрить меня, и я сник, вот только-только оживившись. Дильшад между тем продолжила свою речь:
   - Да только какое бы имя ты не носил, оно будет звучать и гордо, и чинно, когда ты присовокупишь к нему свой титул.
   - Какой титул?
   - Тот, которым наградит тебя Сахибкиран.
   Меня удивил ход ее мыслей.
   - С чего ты взяла, что Сахибкиран наградит меня титулом?
   - Это видно. Ты хоть и молод, но обладаешь нравом, присущим зрелому мужчине, - высказалась Дильшад. - И ты не тот, кто способен довольствоваться малым - уж я-то это испытала. Ты всегда будешь добиваться больше того, чем уже обладаешь. А Сахибкиран ценит именно таких. К тому же твой старый Амборджиа прав, - Дильшад хихикнула, - Сахибкиран и вправду имеет к тебе предрасположение. И это тоже видно. И не мне одной.
   В общем, Дильшад утешала, как могла, и, в конце концов, преуспела в этом. Я мог похвалить себя за то, что согласился взять ее с собой в дорогу. И воздать самому себе за прозорливость. Девиц-то было три.
   Весь путь от Тавриза до Таны я пребывал в самом наилучшем расположении духа. Он занял не больше времени, чем мое путешествие из Таны до Тавриза, когда я продвигался с моим приятелем Жамбо. И прошел по одним и тем же местам. Поэтому я не буду заниматься их описанием. Скажу только, что в Шемахе я повстречался с Марком Россо.
   Я нашел его в квартале выделщиков тканей. Марк очень обрадовался, увидев меня, и я, уединившись с ним в ближайшей чайной, показал ему хрисовулл султана Тимура. Ознакомившись с текстом (а Марк вполне владел арабской грамотой), он наполнился еще большей радостью.
   - Я же говорил, что ты ловкий малый, - напомнил он, возвращая мне свиток. - Мал, да удал, так про таких, как ты говорится?
   - Да, мне при Тавризском дворе без сомнений сопутствует удача, - согласился я. - Что ты скажешь по поводу грамоты, Марк Россо?
   - Она подобна Скрижалям Завета, которые ниспослал Моисею бог Иегова, - ответил мой приятель. - Дары султана, если верить написанному, посыплются на вас, как манна небесная на иудеев. Воистину отныне венецианцы вновьизбранный народ! и я впервые сожалею, что родом генуэзец.
   - Не которое время назад ты предлагал мне свою поддержку. Теперь я готов оказать тебе услугу. Ты можешь приезжать в Тавриз и будешь находиться там под моей защитой. И мне важно, кто ты - генуэзец или венецианец, главное, что ты замечательный парень и мне по нраву.
   - Ловлю на слове, - воодушевился Марк. - Я навещу тебя в Тавризе и посмотрю, как ты умеешь держать слово.
   - Во мне можешь не сомневаться. Я от сказанного не отступлюсь. Приезжай, этим ты меня только порадуешь, - сказал, и мы попрощались.
   В Шемахе я пытался еще отыскать друга Жамбо. Али Берды, к которому я обратился за советом, сказал мне:
   - Жамбо? Я знаю такого. И знаю, где его искать. Ты говоришь, что более двух недель прошли с тех пор, как он пригнал сюда табун? В таком случае, уверяю тебя, лошади уже проданы, и он на вырученные деньги пьянствует сейчас где-нибудь в Дербенте, в одной из еврейских таверн. Я прикажу местному беку, чтобы он отыскал пропойцу и передал, что ты ищешь с ним встречи. На обратном пути я и сам с радостью разопью с ним чашу, другую. Он твой приятель?
   - Он мой закадычный друг, - соврал я, не моргнув глазом.
   - Жамбо во всем хорош, - признался Али Берды, - и в походе и на привале. Одно в нем плохо, когда он выпьет, он распускает руки. Кипчак. Они все такие.
   На это я заметил:
   - Я пил с Жамбо не раз, и, случалось, мы крепко спорили, но до драки у нас не доходило.
   - Это потому что ты хлюпик, Юсуф, не обижайся. А Жамбо выбирает себе достойных противников. Я-то с ним не раз махался. Ох, и крепкий же у него удар, - он раскрыл рот и показал два отсутствующих зуба. - Его работа.
   Более ничего примечательного дорогой не происходило, не считая тех радостей, которые дарила мне Дильшад, и неудобств и огорчений, коими полно всякое путешествие. Даже черкесы, когда мы вступили в их земли, ни разу не попались нам на пути. Видно весть, опережающая нас, о том, что воины самого Асака Темира пробираются по этим горам, сметала с нашего пути всех неприятелей и недоброжелателей. Стоит ли этому удивляться: кто боится татар, как огня, тот помчится от чагатайских воинов, как от самого дьявола.
   Одним словом, мы без приключений миновали горы, спустились в татарские степи и в определенный нам Господом срок прибыли под стены Таны.
  
  
  
  
   Боллота (итал.) - шар.
   Забакское море - Азовское море.
   Патрон - так в средневековой Венеции называли капитанов торговых судов.
   Великое море - Черное море.
   Магриб - совокупное название стран, расположенных на севере Африканского континента.
   По смерти Чингисхана его держава была поделена на четыре наследных улуса. Второму сыну Чингисхана Чагатаю досталась Средняя Азия и территория завоеванной Персии. Позже Персия отделилась в самостоятельный улус под названием "государство Ильханов". В ней правили наследники племянника Чингисхана Хулагу.
   Пескъера (итал.) - рыболовецкое хозяйство.
   Фуста и галея - гребные морские судны; галея большего водоизмещения.
   Страва - Астрабад, город в южном Закаспии.
   Итиль - Волга.
   Бакинское море - Каспий.
   Кеш - старинное название Шахризябса, города в Узбекистане.
   Бохадур - тюркская передача монгольского "богатур", переводится "храбрец"; русская вариация - богатырь.
   Баст (тюрк.) - глагол "давить"; используется в тюркских языках в форме существительного и местоимения, обозначая предел, ограничение. В данном контексте слово "баст" используется в форме глагола, призыв давить. Итальянское слово "basta", скорее всего, тюркского происхождения, было завезено на Апенинский полуостров в первых веках н.э. с волной тюрклязычных народов вторгнувшихся в Европу из Азии.
   Дешти Кипчак (перс.) - дословно "кипсакская степь"; степная полоса простершаяся между реками Днепр и Иртыш.
   Насара (араб.) - обращение к христианам, используемое в Коране.
   Баязет Молниеносный - султан правивший Турцией во времена Тимура. Вел успешные войны с Христианским миром на Балканах, в Венгрии. При нем размеры Византии сократились до территории занимаемой Константинополем и пригородами.
   Яхуди - иудей.
   Иса-пайхамбар - пророк Иисус; Иисус Христос в Коране.
   Марчелло - серебрянная монета, имевшая хождение в средневековой Венеции.
   дастархан (тюрк.) - скатерть.
   Вати - Батуми.
   порода баранов, которая разводится по отрогу Памира, на альпийских пастбищах Гесарского хребта; бараны этой породы отличаются крупным размером и весом бывают более 80 кг.
   Васпр - мелкая серебряная монета, имевшая хождение в средневековой Грузии.
   Мидия - государство, расположенной на территории современного Азербайджана.
   Зифилис - Тбилиси.
   Гольф - Адриатическое море.
   Азак - персидско-тюркское название Таны.
   Трасоксония - античное название междуречья Амударьи и Сырдарьи; Окс в античных источниках - река Амударья.
   Усеки (кипч.) - сплетни, слухи.
   махалля (фарс.) - городской квартал, община.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"