Тонкие линии узора текли по резным сводам и легким перегородкам, мягкий ковер и подушки приглушали звуки, за окном был слышен нежный шум далекого горного потока, и птицы осторожно перекликались неземными голосами. Эта ночь словно была создана для любви и добра, для проявления великой милости Аллаха ко всякому творению.
- О нет, мой владетельный друг, они нетерпимы, никогда не были терпимы и вряд ли когда-либо станут. Это варвары, дикие, необузданные, знающие лишь один закон: оружие; понимающие только язык силы. Прислушиваться к их протестам - все равно, что внимать речам умалишенного. Я интересовался верой христиан и знаю, что говорю, - закончил Омар и отпил ещё немного из пиалы.
Собеседник вежливо улыбнулся одними губами; его туркменские глаза не улыбались никогда.
- Весьма неожиданно слышать такие речи от вас, мой просвещенный друг, - сказал он, - Ваша репутация вольнодумца, как видно, совершенно не заслужена. Вы так рьяно нападаете на ересь - вы, который всегда выступает за право человека говорить и писать все, что ему вздумается...
- Именно потому, что я выступаю за это право, я выступаю против христиан, - кивнул Омар, - Потому что христиане отказывают нам в нем; они готовы запретить все, что не подходит под догматы их религии. Хотя, казалось бы, любому разумному человеку должно быть ясно, что понимать слова Писания можно лишь иносказательно - нет, они настаивают на буквальном толковании! Представьте себе, эмир - они твердо убеждены, что во время своих служб едят самую плоть Бога!
- Аллах милосердный, - вежливо ужаснулся Хассан.
- А их Писание? Я заглядывал в него, и смею вас уверить, мне редко попадалась книга более жестокая и бесчеловечная. Всех, кто с ними не согласен, они готовы уничтожить; сам Бог, да простит мне Аллах, что я вынужден поминать его имя в связи с этой ересью - так вот, сам Бог якобы позволяет им это. "Истребишь все народы, которые Господь, Бог твой, дает тебе: да не пощадит их глаз твой" - и подобных мест у них много...
- Ну, почтенный Гияс-ад-дин, несомненно, помнит, что и в Коране можно найти достаточно цитат, где Аллах обещает верным победу над врагами. "Я приду на помощь вам с тысячей ангелов, один за другим...".
- Несомненно, друг мой, Аллах помогает правоверным...
- Иншалла!
- ...Иншалла! Но ведь важен не только текст Писания. Важно и то, кто его читает и истолковывает. У нас есть школы, медресе с вековыми традициями, настоящие центры учености. Там сохранили знания, добытые великими мудрецами Греции, сохранили и приумножили. Там читают и чтут Платона, Пифагора, Аристотеля, Плотина, Эвклида, Архимеда, Птолемея. Там воспитываются истинные мудрецы, которые просто неспособны истолковать великое слово Божье в столь варварском духе: безнаказанно грабить и убивать неверных - возразил Омар.
- Ещё чаю? - спросил его хозяин, желая несколько остудить пыл ученого горячим напитком.
- Близость к караванным путям - очень важное преимущество, - тонко улыбнулся Хассан, - Чай из Катая и вести из Европы доходят сюда быстрее всего.
- Какие же есть вести из Европы? - поинтересовался Омар.
- Все те же, что последние лет пятьдесят, - с равнодушной улыбкой ответил хозяин, - Запад бурлит, там войны и брожение умов. Варвары плодятся, словно кролики. Любой замызганный повелитель двух-трех лачуг со свинопасами считает себя султаном и производит на свет множество детей. Когда он умирает, все достается старшему сыну; остальные пополняют ряды бездельников и разбойников. Их просто рождается слишком много; к сожалению, куда больше, чем правоверных. Какой-то тамошний гений придумал монастыри, чтобы избавляться от человеческих излишков - но даже монастырей давно не хватает на всех. Поэтому у них не кончаются войны и перевороты. Пока что они жрут друг друга, но я все чаще задаю себе вопрос: что будет, если они захотят попробовать на вкус наши земли?
Омар помрачнел и некоторое время ничего не говорил.
- Я, конечно, далек от войны, - осторожно сказал он, - Но я уверен, что мечи правоверных сильнее любых варваров. К тому же, у нас есть не только мечи; наши мудрецы способны не на одни лишь богословские споры. Например, не далее как позавчера один из моих учеников демонстрировал мне любопытную штуку с греческим маслом... Если они осмелятся напасть на нас, они умрут. Остальным это послужит уроком, - твердо закончил он.
- Я восхищен вашей уверенностью и набожностью, - с легкой насмешкой сказал Хассан, хотя Омар насмешки, кажется, не заметил, - В конце концов, из нас двоих именно вы удостоились зваться "столпом ислама", несмотря на те легкомысленные четверостишия, которыми вы иногда забавляетесь. Меня, увы, даже через десятилетия верной службы запомнят под другим именем.
- Почтенный ибн Саббах слишком скромен, - учтиво ответил Омар, - Да и меня, скорее всего, будут знать не как поэта или теолога, но за мои алгебраические труды, продолжающие работы Эвклида...
Гость и хозяин вежливо сделали жест пиалой, воздавая должное друг другу.
- Слышали ли вы про недавнее проишествие в Иерусалиме? - спросил Хассан.
- Как же не слышать, почтенный эмир. Вести о дурных поступках всегда распространяются быстро.
- Вот как? Вы считаете это дурным поступком? - приподнял бровь хозяин крепости, - Если честно, вы удивляете меня второй раз за вечер, дорогой друг. Я полагал, что вы и тут будете отстаивать право человека говорить, что ему вздумается...
- А я и не отказываю никому в этом праве, - нахмурившись, сказал Омар и погрузил лицо в чашку, задумавшись на секунду, - Я не считаю, что тех лицедеев за такое представление следует бросить в зиндан. Я только считаю, что это была отвратительная выходка, и что правоверному - да и просто воспитанному человеку, не варвару! - не пристало устраивать публичное поношение пророка Исы. В конце концов, он был одним из предтеч истинного Посланника Аллаха; кто смеется над ним, смеется над собственной душой и ее адскими муками.
- Говорят, они в своем действе изобразили его пьяницей и развратником, женатым на блудной женщине, - припомнил Хассан, улыбаясь все так же безмятежно.
Омар скривился так, словно вместо китайского чая в его пиале оказалась свиная кровь.
- Это настолько отвратительно, что я даже сомневаюсь, что представление было устроено мусульманами, - сказал он, - Только варвары могут пасть так низко...
Улыбка на мгновение исчезла с лица хозяина, и он какое-то время очень цепко всматривался в гостя - но тот, по счастью, снова уткнулся в свою пиалу и ничего не заметил.
- В любом случае, местные христиане так разъярились, что султану ничего не оставалось, как запретить им вход в город, - продолжил он свой рассказ, - Иначе даже он не смог бы гарантировать безопасность подданных...
- Какому султану? - спросил Омар скучающим тоном.
- Я забываю, что мой ученый друг далек от государственных дел, - сгладил легкую неучтивость гостя Хассан, - Распоряжение отдал султан Египта, аль-Мустали. Впрочем, немудрено запутаться, дорогой друг. Сирия чуть не каждый день переходит из одних рук в другие. Сирия нынче - это кувшин с дюжиной ифритов: стоит его только потереть, и он разлетится на части...
В дверном проеме неслышно возник один из прислужников. Омару они очень не нравились - во-первых, из-за одинаковых кинжалов, которые всем напоказ носили у пояса. Во-вторых, из-за одинакового взгляда их холодных глаз, острее и опаснее любых кинжалов.
Хозяин проследил за его взглядом, увидел прислужника и поднялся с подушек.
- Прошу прощения, почтенный Хайям. Мне нужно отдать несколько распоряжений. Наслаждайтесь покоем; если пожелаете, мы продолжим беседу завтра.
С этими словами он учтиво поклонился и вышел.
***
Городские стены из неотесанного камня грубо взламывали свинцовый полог небес, по которому быстро неслись низкие, рваные облака. То и дело накрапывал дождь, а ветер не оставлял надежд вырвать ферулу каким-нибудь особенно резким и неожиданным порывом - но Урбан крепко держался за рыбацкий жезл, знак своей власти.
Вообще, конечно, заседания Синода было не принято проводить под открытым небом, да ещё и по такой погоде - но сегодня был особенный повод. Урбан давно и тщательно продумал все, до мельчайшего слова и жеста. Слишком много зависело сейчас от них; слишком много зависело от него.
"Кто я, Господи?" - иногда, в часы тяжелых сомнений, вопрошал небеса и свое сердце Урбан, - "Почему Ты доверил эту ношу мне? Я не самый умный, не самый набожный, не самый достойный - почему Ты выбрал именно меня, чтобы пасти овец Твоих? Разве смогу я, маленький, слабый человек, свершить подобное? Если можешь, сделай так, чтобы минула меня чаша сия... Впрочем, пусть будет не по моей воле, а по Твоей." И всегда, даже в самую глубокую и глухую ночь эти слова успокаивали его сердце, и наутро он снова мог работать и делать дело, угодное Господу. Стоило только вспомнить, сколь несравнимо тяжелей было Спасителю - и страх отступал, уступая место стыду и его верному спутнику, мужеству.
Мужество было девизом этого дня. Несмотря на свою болезненность и преклонный возраст, Урбан отказался от паллиума, от теплых одежд - он хотел предстать перед паствой как можно более обнаженным, уязвимым, как можно ближе к тому состоянию, в котором он появился на свет - не нарушая приличий, разумеется. Кроме того, он настоял, чтобы церемония проходила не в соборе и не в баронском замке, а под открытым небом, у восточных ворот города. Его должны были видеть и слышать все желающие, и простолюдины, и священники, и дети, и воины, и рыцари, и владетельные господа, и византийские посланники - весь христианский мир. А чтобы услышали и те, кто по каким-либо причинам не сумел явиться сегодня, папа намеревался повторить церемонию в Туре и в Руане; а если понадобится, и в Лотарингии, и в Саксонии, и в Ломбардии.
Несколько тысяч человек стояли вокруг него, почтительно ожидая, что скажет наместник Иисуса Христа на земле. Что он свяжет, то будет связано в Царствии Небесном; что он развяжет, будет развязано вовеки веков. В переднем ряду преклонили колени владетельные господа - Раймон Тулузский, Готтфрид Бульонский, епископы и аббаты. Папа обвел глазами их тупые, рябые лица, где словно вовсе не было места высоким движениям души - и снова почувствовал предательское сомнение.
"Господи, дай мне сил сделать то, что я должен сделать", - взмолился он, - "Ибо Ты знаешь, что не из корысти действую, не из ненависти и не из трусости - но во имя грядущей славы церкви Твоей и чад ее."
- Братья во Христе! - завопил он резким, нарочито противным козлиным тенором, разносившимся далеко по рядам, - Во сне открылась мне премудрость Божия - и я говорю: горе! Великое горе нас постигло!
Урбан сделал паузу и украдкой оглядел публику. На тупых физиономиях показалась легкая заинтересованность: чего это старикан так разорался? Все шло правильно.
- Лишены мы Господа и милости его! Кто из вас, возлюбленные братья, всегда сыт и одет? Кто из вас счастлив и спокоен духом? Кто из вас доволен своей земной долей? Кто из вас уверен, что после смерти ждет его Царствие Небесное?
Легкий ропот пробежал по рядам. Kаждый вспоминал, что не сыт, не одет, не доволен и не счастлив; особенно обделенными выглядели владетельные господа.
- Никто из нас, братья. Увы! Все мы лишены благодати, ибо Гроб Господень в руках язычников...
Снова ропот; пока никто не понял, при чем тут гроб.
- Язычники не пускают христианских паломников поклониться святым местам. Язычники притесняют христиан, грабят монастыри, устраивают на месте церквей свои капища! Язычники лишают христиан гражданских прав, обращаются с ними, как с дикими зверями; хуже чем со свиньями! Грабят, режут, насилуют, убивают! Вырезают детей из материнской утробы! Топят бессильных стариков в колодцах! Ругаются над нашей верой!
Ропот стал громче.
- И я говорю вам, - Урбан набрал побольше воздуха в легкие и завизжал совсем истошно, - Господь говорит вам: хватит это терпеть! Хватит это терпеть! Хватит!
- Хватит! - подхватили его крик нестройные голоса.
- Надо отнять у язычников Гроб Господень! Земли, попираемые ныне неверными, издревле были христианскими - поэтому каждый из вас имеет право на них! Кто здесь крестьянин - станет в Святой земле бароном, кто здесь барон - станет в Святой Земле королем, кто здесь король - станет святым при Господе! (Урбан тщательно проследил, как отреагировали владетельные господа на этот последний призыв, и остался доволен.) Каждый, кто отправится сражаться с неверными, получит полное отпущение грехов! Каждый, кто умрет в сражении, прямиком попадет в рай! Каждый, кто возьмет в руки меч и принесет клятву, сядет одесную Отца в Царствии небесном! Защитим веру нашу, братьев наших и землю нашу! Так хочет Бог!
- Так хочет Бог! - раздался тысячегорлый вопль.
Из второго ряда вперед протолкался Адемар Монтейльский, не по чину усердный и самовольный епископ, не раз доставлявший Урбану бессонные ночи. Папа внутрення напрягся, но не подал виду.
Адемар быстрыми шагами подошел к Урбану и упал на колени.
- Ваше Святейшество! - заговорил он; грудь его тяжело вздымалась, словно он пробежал две лиги в доспехах, - Благословите на подвиг веры!
Урбан сперва не поверил своим ушам - но Адемар, непокорный Адемар, которого папа считал своим главным противником в Синоде, на самом деле стоял перед ним и просил отпустить его на край света, в опасный путь, из которого он, скорее всего, не вернется. Урбан не стал его удерживать.
- Благословляю тебя, сын мой, на великие подвиги во имя Господа нашего, - он перекрестил Адемара, - Встань и иди! - и протянул руку для поцелуя.
Вслед за Адемаром благословения на поход попросили все без исключения присутствующие, так что папа насквозь продрог и устал, напутствуя их. Даже византийские посланники, хоть и не падали на колени, сказали ему несколько витиеватых восточных комплиментов.
"Господи, прости их, ибо не ведают, что творят", - молился Урбан, возвращаясь в свои покои, - "И прости мне, ибо я ведал, что творил. Но это единственный путь. Иначе объединить христианский мир невозможно. Иначе он так и останется отсталыми мировыми задворками. Иначе он никогда не узнает, что такое цивилизация."
***
Готтфрид с наслаждением потянулся, избавившись наконец от панциря. Он за последний год успел раздаться вширь, так что доспехи два раза приходилось подгонять по фигуре. Но оружейники знали свое дело; Готтфрид был доволен. С таким вооружением можно хоть в Святую землю, хоть в самый ад.
- В самый раз, - удовлетворенно сказал Грольф, - С Божьей помощью вы, господин, всех сарацин изведете!
Готтфрид скривился; он высоко ценил старого слугу, но эта постоянная божба действовала барону на нервы.
- На Бога надейся... - проворчал он, - Главное, попутчики подобрались толковые. Раймонд с нами; да и Адемар этот непрост; под сутаной кольчугу носит...
- Храни его Пресвятая Дева, - вставил Грольф, - Хорошо, что епископ с вами идет. Без помощи святых отцов у вас там вряд ли что-нибудь выйдет, милорд...
- Это ещё почему? - недовольно спросил Готтфрид, который все свои сражения до сих пор выигрывал без помощи церкви, а часто и вопреки ей.
- Известное дело, - многозначительно поднял брови Грольф, - Последние времена близко... - он перекрестился.
Барон вздохнул с досадой.
- Ты опять за свое? Сколько раз тебе говорить: глупость этот твой "календарь кельтов". Не будет никакого конца света. Просто по их календарю - если такой вообще существует, а не выдуман какими-нибудь бездельниками - одна эпоха кончается, а другая начинается; вот как у нас скоро одиннадцатый век закончится, а двенадцатый начнется. И что, из-за простой смены цифр мир погибнет?..
Грольф послушно кивнул, но видно было, что он делает это только чтобы не обидеть господина непокорностью.
- ...Да и потом, язычники были эти твои кельты; грязные, невежественные, неверные язычники! С чего же ты им так веришь?
Готтфрид надеялся, что этот аргумент на набожного Грольфа подействует, но в который раз убедился, что душа глубоко верующего - штука сугубо нерациональная и непредсказуемая.
- Бог их знает, - сказал слуга, наморщив лоб - Язычники, конечно, а жизнь и они понимали... Курица вон тоже глупая птица, а зерно клевать и она мастерица...
Барон махнул рукой. Он давно оставил попытки переделать Грольфа и сделать его рационалистом. Свое дело слуга знал, это было главное.
- Ладно, хватит языком болтать, - отрезал он, - Пойди лучше, распорядись, чтобы послали весть в Страсбург... И в Аахен, пожалуй, тоже.
- Сию минуту, милорд, - Грольф отправился выполнять приказание.
Готтфрид ещё раз перебрал в уме тех, кого собирался взять с собой. Дружина подобралась хорошая: и рубаки удалые, и неглупые к тому же - что в данном деле немаловажно, а по нынешним временам пока что редкость. Не все же такие, как Раймон - тот так здорово притворялся тупым бароном перед Папой, что Готтфрида брала зависть и опаска: слишком уж талантливый актер. Как это он сказал? "Готов не только притворяться глупцом, но разыгрывать любую комедию, даже такую, где будут смеяться над образом Спасителя..." Как-то не по себе делается от такой... целеустремленности. "Цель оправдывает средства", так он тоже говорил, да... А с другой стороны, что остается? Если не использовать этот шанс, если не пойти сейчас всем вместе, отставания от Востока им не преодолеть никогда. Сейчас у них есть возможность ударить неожиданно, пока изнеженные мусульмане предаются ученым беседам.... Беседы беседами, а у них там алгебра, навигация, алхимия... греческий огонь, нефть, китайские "погремухи", бумага... Не говоря о более передовых социальных технологиях. Если удастся ими завладеть, можно считать, что жизнь прожита не зря. Будущие поколения вспомнят о твоем вкладе в здание единой просвещенной Европы. Ради этого стоит попритворяться нерассуждающим орудием в руках Папы.
Готтфрид посмотрел на висевший в углу темный образ Спасителя с тонкой, неестественно изогнутой шеей и огромными глазами голодающего. Посмотрел и кивнул, как хорошему знакомому:
- С нами Бог.
***
- Что ж, это добрые вести, Низам, - сказал Горный Старец, - Можешь идти.
Прислужник поклонился и повернулся к двери, но Хассан уловил в его глазах едва заметное движение и жестом приказал ему задержаться.
- Скажи мне, Низам, - отеческим тоном начал он, изучая лицо молодого товарища, - Тебе что-то кажется неправильным?
Прислужник ничего не сказал - но подумал, и это от Хассана не укрылось.
- Помни, Низам, - сказал Старец, - еретические помыслы сами по себе - ещё не грех. Сдаться перед ними - вот грех истинный. А отрицать такие помыслы передо мной - уже ложь, уже первый шаг к погибели... Скажи мне, что тебя беспокоит? - участливо добавил он.
Молодой послужник решился.
- Простите меня, Великий, что оскверняю недостойным сомнением ваш светлый замысел, - он упал на одно колено, - Но мне страшно! Ведь мы своими руками приглашаем неверных на наши земли! Ведь этот Гар-Ольф пишет, что идут многие и многие тысячи, со всего континента!
Хассан снисходительно поглядел на Низама.
- Идут, да, - удовлетворенно признал он, - Наше совместное представление с Раймоном вполне удалось. Папа считает, что он серьезный политик, знающий, как использовать момент - но делает только то, чего я от него хочу. Вся Европа делает то, чего я от нее хочу...
Послушник глядел на него непонимающими, но преданными глазами. Хассан решил сжалиться над ним и немного объясниться.
- Видишь ли, юноша, мы в самом деле вынуждены поступать жестоко. Позвать сюда неверных, да ещё и проиграть им войну, позволив устроить свои варварские королевства на Святой Земле... Много тысяч мусульман погибнет. Но если мы не сделаем этого, все будет ещё хуже.
Низам глядел ещё более преданно и понимал ещё меньше.
- По нашим сведениям, уже сейчас население Востока меньше, чем Запада. Их рождается куда больше, чем нас; хуже того, они размножаются на наших, исконно исламских землях - в то время, как наши высокоученые и культурные соотечественники проводят время в беседах, а не в воспитании детей. Аравия самоликвидируется. Ещё сто лет такого развития, и она умрет, а на ее место придут все те же варвары, которых ты так боишься - по их пословице, свято место пусто не бывает, тем более Святая Земля... Именно поэтому мы решили сами спровоцировать столкновение цивилизаций.
- А к чему оно приведет? - робко спросил молодой послушник.
- К тому, что Европа из варварской станет культурной, а значит, начнет свой закат. Вспомни, когда погибла Римская империя? Когда вместо войны и земледелия, которые ей так хорошо удавались, она стала заниматься поэзией, философией и половыми извращениями... Только поддерживая свою культуру на низкой стадии, можно сохранить жизненную силу.
Низам, кажется, понял.
- Хорошо, учитель; но почему бы тогда не поступить проще? Почему бы не издать законы, запрещающие излишнюю ученость и прочие излишества? Обязывающие всех правоверных заниматься военным искусством, земледелием или иметь не меньше трех детей? Почему вы сидите и беседуете с этим нишапурским кощунником?.. Позвольте лучше вашим верным слугам поговорить с ним! Мы уж заставим пожалеть обо всех его похабных стишках! - распалился послушник.
Горный Старец улыбнулся так, как мог улыбаться только он. Мудрость, жестокость и нежность причудливо были смешаны в этой улыбке.
- Поступить проще, говоришь ты, Низам? Простой путь далеко не всегда верный, прямая дорога далеко не всегда кратчайшая. Если ты помнишь, римляне тоже пытались поступить проще. Цезарь Август издал почти в точности такие законы, как ты предлагаешь. Они оказались бесполезными, если не вредными; вместо того, чтобы научить граждан добродетели, он научил их быть изворотливыми и искусно изображать добродетель... Это во-первых. Во-вторых, главное правило государственного мужа гласит: никогда не делай сам того, что за тебя могут сделать другие. В данном случае мы тоже не будем уничтожать свою культуру сами: мы сподвигнем на это дело варваров-крестоносцев... Так мы и добьемся успеха, и сможем воспользоваться его плодами, потому что никто не подумает, что они нам выгодны. И уже через пару десятков лет на место изнеженных ученых и поэтов снова придут суровые воины.
Низам замолчал, пристыженный.
- Что же касается почтенного Хайяма и его похабных стишков, то на это есть ещё одно правило государственного мужа: никогда не уничтожай своего врага полностью. Потому что никогда не знаешь: вдруг завтра явится новый, ещё более сильный враг, и твой старый недруг станет твоим союзником? Новый враг всегда незнаком и страшен, а
как обращаться со старым, уже знаешь; всегда лучше иметь дело с известным, чем с неизвестным... И потом, вдруг эти похабные стишки нам ещё пригодятся? Вдруг через много сотен лет нам понадобится снова развернуть течение истории, и именно тут они окажутся полезными - как напоминание о том, что ислам - это не только Коран и сабля, но и алгебра, и алхимия, и тонкая поэзия? Вдруг исламу некогда придется снова стать культурным? В таком случае неразумно самим лишать себя пространства для маневра.
Низам пал на колени, целуя полу халата Старца.
- Простите меня, господин; да простит Аллах мне мои сомнения...
- Простите ещё раз, великий, - Низам поднялся, - Я больше не сомневаюсь; я готов выполнять ваши приказания...
- Пока что новых приказаний не будет, - мягко махнул рукой Старец, - Ты можешь отдыхать.
- Иншалла! - и Низам ушел.
- Иншалла, - ответил Хассан, подошел к окну и посмотрел на солнце, садящееся в сады Хорасана, - Хотя Бога и нет, мальчик; но ты об этом вряд ли узнаешь.