Он появился неожиданно, ничто его появления не предвещало. Все было как всегда. Честно говоря, не знаю, какие необыкновенные происшествия или явления природы должны были ему предшествовать, но уж хоть какие-нибудь - непременно. Иначе - совсем плохо. Надо же дать человеку хоть как-то подготовиться к такому.
Вот говорят умные люди: если рассказываете ребенку сказку "от себя" - пусть бабки-ёжки и злые волки остаются, где были, - в темном лесу. Ни в коем случае не пускайте их в лифты и троллейбусы, у ребенка смешаются сказочный мир чудовищ и реальный мир его жизни, исчезнет волшебная преграда между одним и другим - не в пользу реальности, между прочим.
Вот пусть бы и чудеса вели себя примерно, неважно, добрые или недобрые. Если уж пропала волшебная стена - пусть хоть нейтральная полоса останется, чтобы знать, сколько шагов отделяет тебя от темного леса, чтобы видеть, кто вышел из чащи и приближается к тебе.
А он, похоже, прямо из чащи и шагнул, и застыл перед моим столом.
Надо сказать, что каждый день я провожу за машиной строго определенное время - и стараюсь выполнить объем работы, строго определенный по крайней мере с одного краю: "как минимум". Потому что если один раз дашь себе поблажку - все. На эту каторгу себя уж не затащишь обратно и пойдешь по диким степям Забайкалья, именно бродягой и именно судьбу проклиная. Я все понимаю про вдохновение и свободу творца, но формула жизни достаточно проста. Три книги в год - или ты никто.
А первую книгу я писал три года. Мучился ей, как зубной болью, любил и берег в себе еще не написанное, как, наверное, женщина бережет нерожденный еще плод. Позволял себе месяцами ожидать самостийного вдохновения, неделями переписывать недающийся эпизод, обсасывать и разжевывать подробности, чтобы потом оставить одну как бы невзначай упомянутую деталь - как гвоздь забить.
Взрослее я стал? Или циничнее?
Я в юности на любимых писателей обижался: прочитаешь книгу, восторженно сомлеешь, кинешься за следующей... а там такая хрень! Теперь не обижаюсь.
Три книги в год. Две из трех - халтура. Естественная статистика. И очень, я бы сказал, оптимистичная.
Короче, отбывал я свою трудовую повинность, находясь в мире и ладу с самим собой, привычно и ловко мостил дорожку от аванса к гонорару. А тут нате!
Маэстро, музыку! И заиграла музыка.
Подняв озадаченный взгляд над монитором, я увидел острые плечи в потертом сукне, несвежий ворот рубахи (кружевная оторочка скрутилась в жгут, уныло свисали вытрепавшиеся нитки), шею в серых разводах, по которой как раз в этот миг судорожно дернулось адамово яблоко, тонкокостный подбородок в неопрятной щетине и волчий оскал кривых, острых зубов.
Удивительно, как отчетливо впечатываются детали в такие мгновения! И сколько я бы отдал, чтобы не помнить не то что бы его вообще, но хотя бы какую-нибудь детальку его облика, мелочь какую-нибудь, ерундишку. Тогда он весь развалился бы на бессвязные фрагменты, детали, подробности - а уж они бы тихо истаяли, подавленные реальностью повседневной жизни, монолитом, потоком камней, в котором не было и не могло быть перерыва между вчера и сегодня. Что значит один какой-то вечер? Ну мог я, в конце концов, наплевать на самодисциплину и ответственность перед издателем, взять да и нажраться вволюшку... И не помнить, что там из обычного набора кошмаров приснилось мне на этот раз.
Итак, я увидел растянутый в жуткой гримасе рот, но человеческая мимика может быть так неоднозначна! В глаза, посмотри ему в глаза, быстро подстегнул я себя и тут же ему в глаза и посмотрел.
О!
Как прекрасна была его улыбка, сквозь непомерную усталость, сквозь застарелый неотступный ужас, сквозь острый внезапный испуг этого мгновения, как она был прекрасна! Светла, неистребима, лучезарна.
Он держал в руках лютню. Да, думаю, это была лютня - круглозадая, с широким грифом и откинутой назад головкой в причудливых, нефункционально красивых колках. Пальцы, темные от загара и грязи, с привычной легкостью сновали по ладам и струнам, извлекая из инструмента довольно однообразную, но в общем милую мелодию.
Здрасссьте... - все, что я мог сказать, судорожно извлекая из памяти весь набор легенд о заколдованном музыканте, который не может остановиться: ...тут же бешеные волки в кровожадном исступленьи в горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Я вскочил, подвинул ему стул. Он ответил благодарным взглядом и буквально рухнул на него, не останавливая бега пальцев по струнам и ладам. Я кинулся в кухню, к холодильнику, где терпеливо дожидалась моего завтрашнего сорокалетия хорошо охлажденная бутылка "Великого посольства".
Ведь что я хочу сказать - не удивился я и не испугался, а сразу все понял, и мыслей о безумии и галлюцинациях не возникло. Такой он был настоящий, взаправдашний, несомненный. Не менее реальный, чем холодильник и мгновенно запотевшая бутылка. Не менее реальный, чем я. Может быть, и более - по крайней мере, так чувствовалось. Ведь на его собственную реальность слоями легла множественная реальность легенд и преданий, а это, я вам скажу, не может не давать какого-то, я бы сказал, эффекта усиления... Мда. Заговариваюсь. Все-таки, да, я волновался.
Он схватил стакан левой рукой, не останавливая паучьего бега правой, и с жадностью опрокинул, только зубы стукнули по стеклу и струйками сбежало на подбородок. Потом сморщился и мотнул головой. Отдышался. И заговорил.
Не могу. Не могу больше, не могу так. Им ведь все равно, что я играю. Я понял. Когда понял обрадовался. Как я обрадовался! Не всегда ведь осеняет. Иногда и высосет до донышка, досуха... Потом - молчать, молчать. Только молчать. Души не торопить. Уродцы рождаются, если торопить. Гадко самому. А тут - молчать нельзя. Тишины нельзя. Дать созреть плоду нельзя, рви сейчас, завязи рви, голые сучки! Как жаль было тех мелодий, которые вот так вырывал, зная, что им никогда уже не обрести полноты своей, не расправиться. Зная, что все, что только начинало угадываться - не угадается уже, не придет в мир. Звуки, звуки живые... Разве птенцов бросают в небо, когда они еще и не оперились? А я бросал. И когда понял, что им все равно, обрадовался. Просто бренчать по струнам, просто издавать какой-то звук, в меру сладкозвучный, да и хватит с них. Разве они понимают в музыке? Вот послушай... Им нравится. Я обрадовался. Отдохну, не стану заветное отдавать на убой, чтобы откупиться. Так побренчу. А когда придет настоящее - дам ему отстояться, вызреть, набрать силы и звонкости...
Нет, невозможно. Я пытался. Я хотел. А потом - пальцы сами, как по проторенным дорожкам, как будто по-другому и нельзя. И слух привык. Уже мне самому - все равно, понимаешь? Налей еще...
Он проглотил еще полстакана - как воду, шумно выдохнул, откинулся на спинку. Руки опустились, он только придерживал лютню предплечьями. Веки наползли на зрачки. Он оставался так считанные мгновения, все более оседая и расслабляясь.
Вдруг по спине его прошла судорога, подбородок вскинулся, он взмахнул руками, едва не выронив лютню - и вцепился в нее, и снова пустил пальцы в лихорадочной пляске по струнам и ладам.
Слышал? - спросил он сиплым шепотом. - Они всегда где-то здесь. Я и не вижу их, только слышу. Играю и слышу. Я знаю их по именам. Не скажу, они этого не любят.
О чем я говорил? Ах, да. А потом и того проще стало: трень-брень, дзинь-динь. Никакой разницы. Когда совсем уж наплюю на все, так, наобум треплю струны, они приблизятся, подойдут, водят мордами, скалятся, нюхают, нюхают... Или вот, бывает, забудусь - тут же крадутся. Может быть, и они устали меня караулить? Я ведь давно, давно...
Но теперь все кончится. Я решил. Нет, ты не понимаешь. Разве я музыкант теперь? Я заложник. От страха - какая музыка? Без тишины - какая музыка? Без молчания? Без сновидений и грез?
А если так - зачем я продолжаю?
Ты знаешь, какие песни пела эта лютня, когда была вольна петь и не петь? А теперь нет песен. Тихое зудение: я еще здесь, я еще живу. Зачем?
Вот. Прощай. Налей еще. Нет, не надо.
Скажи, отчего ты так смотришь? Ты тоже?.. Ну так не тяни с этим. Незачем. А как зовут твоих волков?
Вот так это было. Он поднялся, посмотрел на меня ясным взглядом, смущенно улыбнулся. Поцеловал лютню и с размаха ударил ею о мой стол. Лютня охнула и распалась на изломанные дощечки.
Он качнул поднятой ладонью, вздернул подбородок, повернулся ко мне спиной и сделал шаг.
Больше я его не видел. Я рад, что и не слышал ничего тоже, потому что, если все-таки это был именно он, не хотел бы я услышать, какую ему устроили встречу в темном лесу. Что бы то ни было, это его выбор и его право. Я здесь ни при чем. Я - ни при чем. Разве я мог его остановить? Он так решил - ему виднее.
А я - я отхлебнул прямо из горлышка, сгреб со стола обломки лютни и вернулся к своей каторге, потому что сказки сказками, а надо на хлеб зарабатывать, да и на масло с колбасой. Профессионал тем и отличается, ну, сами знаете. Не ждать вдохновения, работать, ни дня без строчки, девяносто процентов потения...
Три книги в год - или ты никто.
Вот только бы не помнить паучьего бега его пальцев, кривой улыбки и потом - вдохновенного сияния глаз, перед тем как он повернулся навстречу темному лесу.