При Дащуке порядок приема на работу новых сотрудников коренным образом изменился. Во времена Ампирова кандидатура каждого нового сотрудника, будь то преподаватель, инженер или лаборант, всесторонне обсуждалась сначала с каждым из нас наедине. Тщательно взвешивались все "за" и "против", а потом принималось окончательное решение на заседании кафедры, причем Ампиров требовал, чтобы свое мнение насчет предлагаемой кандидатуры выcказал каждый присутствующий. Так что когда новый сотрудник выходил на работу, это ни для кого не было новостью. Все знали его имя, отчество, возраст, семейное положение и основные сведения из трудовой биографии.
Мы понимали, что несмотря ни на какие должностные перемещения, реальным руководителем кафедры по-прежнему остается Ампиров, хотя и руководил он с некоторых пор уже не непосредственно, а сначала через Коротченко, а теперь вот через Дащука. Он открыто давал Дащуку указания, при нас устраивал ему выволочки, не говоря уже о рядовых преподавателях. Все по-прежнему старались держаться от Ампирова подальше и избегали встречи с ним, как могли.
Петр Александрович Лищук появился на кафедре тихо и неожиданно, как привидение. Первым его обнаружила Буланова. Войдя в лабораторию радиоцепей и сигналов, она вдруг увидела, что в углу возле окна сидит аккуратно одетый коротко подстриженный незнакомый мужчина, лет около сорока на вид, и разбирает видавший виды осциллограф. В лаборатории больше никого. Буланова замешкалась и, когда тот поднял на нее свой спокойный, невозмутимый взгляд, широко улыбнулась. Ответной улыбки не последовало. Мужчина вежливо поздоровался кивком головы и невозмутимо продолжил заниматься своим делом.
Мужчина встал и с едва заметным вежливым поклоном представился:
- Лищук Петр Александрович. Ваш новый лаборант.
- Новый лаборант? - удивилась Буланова. - И как давно?
- Сегодня первый день, - спокойно ответил он.
Обескураженная Буланова, несколько секунд постояв на месте, решила также представиться:
- Доцент Буланова, Антонина Саввична. Простите, а Ксения Власовна здесь? Не знаете?
- Только что вышла. Обещала скоро вернуться. Что-нибудь ей передать?
- Спасибо, не нужно. Я позже к ней зайду, - ответила Буланова и, круто развернувшись, вышла из лаборатории и направилась в преподавательскую, где кроме меня никого не было.
- Гена, ты уже видел нашего нового лаборанта? - спросила она, едва переступив порог.
- Какого лаборанта? - удивился я. - Когда он появился?
- Сегодня. Только что с ним познакомилась. Мужественный такой парень. Солидный. Лет сорока, а то и больше. Пойдем, познакомлю, - сказала Антонина и настойчиво потянула меня за рукав.
- Да погоди ты, Тоня. Расскажи хоть, откуда он? Кто его рекомендовал? Почему мне ничего не известно о его появлении? - засыпал я ее вопросами.
- Ей-Богу, ничего не знаю. Сама его только что случайно увидела и познакомилась. Пойдем, пойдем. Познакомишься. Нам с тобой, очевидно, предстоит в его сопровождении лабораторные проводить. Надо его хоть немного в курс дела ввести.
- Вряд ли его сразу с нами поставят. Дело не простое. Думаю, сначала Латышева будет сопровождать. А он пока наблюдать будет, - возразил я.
- Ты что, Ксеньку не знаешь? Если есть на кого спихнуть, она уже ничего делать не станет, - сказала Антонина и сама себе рассмеялась.
Мы вышли в коридор и лицом к лицу столкнулись с Латышевой. Улыбаясь во весь рот, она подошла к нам и поздоровалась:
- Здравствуйте. Забегалась с утра с этими вонючими бумагами, чтоб их, зараза, хрен узял! - высказалась она в своей манере.
Ксения, очевидно, считала, что грубость, хамство и умышленное искажение речи должны непременно делать ей честь и украшать ее. И плевать ей было на то, что окружающих от этого буквально коробило.
- Ксеня, - сказала Буланова, чтобы как-то приостановить поток ее, мягко выражаясь, вольностей. - У нас что, новый лаборант?
- Уже познакомилась? Ха-ха-ха! - засмеялась Латышева. - Да, сегодня первый день работает. Скажи - интересный парень?!
Буланова игнорировала ее вопрос и поинтересовалась:
- А почему мы ничего об этом не знаем? Приняли втихомолку нового сотрудника, а нас перед свершившимся фактом ставите. И никто нам его даже не представил...
- А что же, по-твоему, Дащук должен был у тебя разрешения спросить? Он завкафедрой или кто?
- Понимаете, Ксения Власовна, Валентин Аркадьевич всегда интересовался мнением коллег, прежде чем принимать нового сотрудника, - вмешался я.
- А зачем? Зачем? Дащук с ним поговорил, спросил у того, кому с ним работать. И на хрена ему тратить время и силы на беседу со всеми вами? Кто вы такие, в конце концов? Он что, в ваших советах нуждается? Не знает, как ему поступать? Много на себя берете! Он же профессор, а не так, мелочь пузатая, как был Коротченко на этом месте!
Спорить с этой черноротой, доказывать ей что-либо, было абсолютно бесполезно. В качестве основного аргумента в споре Латышева использовала свою луженую глотку и вульгаризмы. Буланова могла бы составить ей достойную конкуренцию по части глотки, но вульгарные выражения - это уж было слишком и для нее. До такого базарного уровня у нас, кроме Латышевой, никто не опускался. Чтобы не быть свидетелем того, как она начнет сыпать направо и налево выражениями, недопустимыми в обществе преподавателей нашей кафедры, тем более женщин, я потянул Буланову за рукав и направился в преподавательскую. Уже сидя на своем рабочем месте, я слышал сквозь дверь, как Буланова, уже явно заведенная, еще некоторое время пыталась вразумить Ксению, но, исчерпав весь свой арсенал дозволенных средств и дойдя до критической черты, оставила ее в коридоре и влетела в преподавательскую. Красная от гнева и возмущения, она, едва переступив порог, разразилась потоком слез и возмущения:
- Дрянь такая! Надо же! Чуть не матерится! Такое впечатление, что эту хамку никто никогда не воспитывал!
По опыту я знал, что Латышева в таких случаях имеет привычку стоять за дверью и слушать, что о ней говорят. А потом - ворваться и начать оскорблять своего, так сказать, "оппонента". Поэтому я, чтобы не попасть из огня да в полымя, всеми силами пытался лишь успокоить Буланову:
- Тоня, успокойся. Пожалуйста. Прошу тебя, слышишь? Ну зачем же так нервничать?
Я взял стоящий на ее столе стакан и налил в него воды из графина.
- На, выпей пару глотков воды. Так ведь можно инфаркт получить. Или инсульт. Выпей, выпей, Тоня, водички.
Дрожащей от волнения рукой Буланова взяла из моих рук стакан и осушила его до дна.
- Вот и хорошо. Погоди, сейчас я тебе еще валерьяночки накапаю, - продолжал я ее успокаивать.
Антонина в изнеможении опустилась на стул и склонила голову на руку. На нижней полке шкафа я нашел аптечку, достал мензурку, накапал валерьянки, разбавил водой и протянул Антонине. Проглотив капли, Антонина, едва переведя дух, начала возмущаться:
- Представляешь, как она рассуждает! При такой постановке дела мы еще не работали!
Я молчал, пытаясь остудить ее страсти, а она никак не унималась:
- И чего это она так за Дащука ратует? С чего это вдруг? Ни за Ампирова, ни за Коротченко она так не распиналась! Неспроста это! Уверена, что неспроста. В каких они отношениях? А? Как ты думаешь?
Мне никак не хотелось разбираться в том, на основании чего она делает такие далеко идущие умозаключения. Я попытался "сменить пластинку":
- Тоня, давай помолчим минут пятнадцать-двадцать, а потом поговорим на холодную голову. Хорошо?
Буланова жалобно всхлипнула и затихла, уставившись в окно. Тем временем я принялся укладывать вещи в кейс. Глядя на меня, Антонина также засобиралась домой.
Молча, не сговариваясь, мы закрыли кафедру, сдали ключи и вышли на улицу. Сентябрьский день близился к концу. В косых лучах заходящего солнца поблескивали серебристые нити паутины - признак "бабьего лета". Люди спешили домой, и на троллейбусной остановке было людно, как никогда.
- Вот и моя остановка, - сказал я.
- Как, разве ты меня не проводишь? - возмутилась Буланова.
- Уговорила, - ответил я, досадуя в душе. - Переходим на ту сторону.
- Да нет, Гена, ты меня через скверик проводи - на главную. Чтобы я успокоилась, - сказала она, заискивающе улыбаясь.
- Что ж, другой бы спорил, а я - пожалуйста, - согласился я, костеря про себя и Антонину, и Латышеву с Дащуком и новым лаборантом за компанию.
Идя по скверику, Буланова опять завела старую пластинку:
- Из-за этой стервы я так тебя и не познакомила с нашим новым лаборантом, как собиралась.
- Не беда, Тоня. Я человек общительный, завтра и сам познакомлюсь.
- Я в этом не сомневаюсь. Но хотелось как-то поддержать человека, чтобы он поскорее влился в коллектив кафедры. Вообще-то, если уж наш новый заведующий решил, что он, выражаясь словами Валентина Аркадьевича, такой важный пуриц и крупный швецер, что не считает нужным с нами советоваться при приеме на работу новых сотрудников, то хотя бы нам с тобой представил нового лаборанта. Работать-то ему с нами, а не с кем-нибудь другим. С Исаковым еще, - возмущалась Буланова. - Виктора Ивановича, как видно, тоже никто никогда не учил производственной этике.
- Этому не учат. Это люди сами должны с детства усваивать, - заключил я.
- Как же они усвоят, если их не научат? - возразила Антонина.
- Существует много неписанных правил, до которых люди обязаны сами доходить. Люди не роботы. Всему не научишь. Вот нигде же не написано, что нельзя сморкаться вот так вот: фррр! фррр! - изобразил я, будто сморкаюсь на тротуар и растираю ногой.
- Фу! Фу! Прекрати, Гена, - смеясь и морщась, протестовала Буланова. - А то меня аж затошнило. Ей-Богу. Ты так изобразил, что прохожие могут подумать, будто ты и вправду сморкаешься таким образом. А среди них могут и наши студенты быть.
- Обо мне же, не о тебе подумают! - оправдывался я.
- Я не хочу, чтобы о тебе так думали, - сказала она, кокетливо улыбнувшись.
Мы вышли на главную улицу и направились к остановке автобуса. Увидев проезжающее свободное такси, Буланова подняла руку. Машина подкатила к бордюру и остановилась в ожидании.
- Все, Гена, я поехала. Спасибо, что проводил, - сказала она, захлопывая дверцу.
Такси резко рвануло с места, а я стоял у бордюра, глядя вслед его удаляющимся красным огням. Наконец, они затерялись в синеве сгущающихся сумерек среди огней других машин, мчащихся по вечернему городу. Я медленно побрел назад, к своей остановке троллейбуса. Я гнал от себя прочь мысли о работе, о Дащуке, о Коротченко и Ампирове, о новом лаборанте, которого я еще в глаза не видел, о Латышевой, Булановой и об их сегодняшней размолвке. Я стремился думать о музыке, о литературе, о театре - о чем-нибудь возвышенном. Но о чем бы я ни думал, все равно мои мысли упрямо возвращались к последним кафедральным событиям. В конце концов, я сдался и поплыл по воле волн.
Конечно, - думал я, - всем ясно как день, что Ампиров по-прежнему остается единоличным авторитарным руководителем кафедры. Только руководит он теперь через нового заведующего - Дащука. Коротченко в свое время пытался сбросить с себя его иго, но у него не хватило на это ни характера, ни соответствующих научных атрибутов, ни надежной поддержки как в ректорате, так и на факультете, а также в партийных кругах всех уровней. Дащук же теперь молодой доктор наук, его всеми силами, где только можно, поддерживают Ампиров и Шорина. На факультете и в ректорате на него возлагают большие надежды. Правда, он беспартийный. Но если в нем заинтересованы в верхних эшелонах институтского руководства, то этот недостаток, вне всяких сомнений, быстро исправят: примут в Партию Ленина в экстренном порядке. Характера у него - никакого, как и у его предшественника Вали Коротченко. Но Ампиров его и продвигал в заведующие, чтобы потом использовать, как фигуру, через которую он мог бы беспрепятственно "править бал", абсолютно ни за что не отвечая. Дащук, как видим, все же отклоняется от привычной линии Ампирова, но отнюдь не всегда в лучшую сторону. Утешает то, что Дащук - человек талантливый и умный, поэтому интегрально все же должна работать истина: лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Его не упрекнешь в отсутствии воспитания, как Латышеву. Но Виктор - парень "из шустряков", как говорит Коротченко, и если ему что-то легче или в чем-то выгодно, может поступить и как невоспитанный человек. Буланова по этому поводу говорит, что "Дащук обладает управляемым обаянием, против которого трудно устоять". Я убежден в том, что людям нужно прощать их слабости, но это уж больно сложно, особенно когда дело касается тебя лично.
Лищук произвел на меня впечатление серьезного, дисциплинированного, исполнительного, воспитанного и аккуратного человека. Когда я обращался к нему, безразлично с чем, он непременно вставал и продолжал разговор стоя. Остальные лаборанты, которые по возрасту годились ему в сыновья, никогда так не делали, и мы считали это в порядке вещей.
Как-то после лабораторной работы я спросил его, почему он в столь солидном возрасте согласился пойти в лаборанты. Радушно улыбнувшись, он пояснил:
- А зачем мне более серьезная должность? Ведь я - военный пенсионер. Мне нужна работа мало ответственная, легкая. Лишь бы только дома не сидеть.
- Так Вы - кадровый военный и уже успели выйти на пенсию? - удивился я.
Петр Александрович несколько замялся, но все же ответил:
- Не то, чтобы успел. Я бы с удовольствием продолжал служить. Ведь меня комиссовали. Я же оперированный язвенник.
- Понятно. В каком Вы звании, если это, конечно, не секрет? - полюбопытствовал я.
- Какой же тут секрет? Майор. Я был майором авиационных войск, - не без гордости ответил Петр Александрович.
- Значит Вы - летчик?
- Нет. Я мечтал пойти в летчики, но меня не приняли - прикус зубов неправильный. Я был техником по наземному обслуживанию радиоэлектронного оборудования самолетов. Всегда завидовал летчикам, - произнес он со вздохом сожаления. - В отдаленных гарнизонах служил. Представьте себе: голая степь, аэродром, военный городок, в котором все друг другу глаза намозолили до ужаса. После службы скукотища, хоть волком вой. Пили спирт с сослуживцами. И, мягко говоря, не всегда очищенный. Вот и заработал себе язву желудка. Запустил. Потом прямо на дежурстве такой приступ хватил, что санитарный вертолет вызывали. Прооперировали. Две трети желудка вырезали. А дальше - я уже сказал. Комиссовали. Назначили пенсию. Вы не курите?
- Слава Богу, нет, - ответил я. - Лет уже двадцать, как бросил.
- Тогда извините, пожалуйста, я пойду покурю. Невмоготу уже. Потом продолжим, если хотите.
Петр Александрович выключил паяльник, вынул из ящика рабочего стола пачку отнюдь не дешевых сигарет, ловко извлек одну и направился к двери. Я улыбнулся ему на прощанье и пошел заниматься своими делами.
- Ну, как тебе наш новый лаборант? - спросила Буланова.
- Не знаю как кому, а мне он очень даже симпатичен, - высказал я свое личное мнение. - До сих пор у нас лаборантами были только мальчики да девочки. А он - солидный, в высшей степени серьезный и надежный человек.
- Мне он тоже понравился, - вклинился экс-заведующий кафедрой Коротченко. - По крайней мере, с военной закалкой и чувством собственного достоинства. И с юмором плюс к этому.
- Ну, военным свойственны свои, солдафонские штучки-ласточки, - возразила Буланова.
- Вот именно, - вмешался Исаков. - А мне он показался таким мурлом! Очень напоминает нашего Героя Советского Союза. Самомнение у него - о-го-го! И юмор - солдатский, что называется!
- Не самомнение, а чувство собственного достоинства, - поправил его Коротченко.
- Идеальных не бывает ни людей, ни работников. Недостатки присущи всем абсолютно. Поэтому человека следует ценить только по его достоинствам. Это прописная истина, - сказала Овсянкина, не отрываясь от учебника. Она готовилась к предстоящему занятию.
- Что ж, время все покажет, и, если что не так - скорректирует, - философски заключила Антонина.
Несколько дней спустя время действительно внесло свои коррективы в жизнь нашей кафедры.
В лаборатории радиоцепей и сигналов было шумно и многолюдно. Если в старые добрые времена студенческие группы комплектовались по двадцать пять человек, то теперь их численность довели до тридцати пяти и даже более. К тому же уровень подготовки студентов резко снизился. Поэтому работа в лабораториях становилась исключительно напряженной. Мы вынуждены были поминутно вскакивать, бегать на рабочие места, разъяснять студентам то, что еще не так давно на кафедре считалось само собой разумеющимся. И лаборантов приходилось привлекать значительно чаще, чем ранее.
- Геннадий Алексеевич, а у нас нет генерации, - сказала миловидная блондиночка, теребя соединительные проводники на установке.
Я подошел к ее лабораторному столу и стал искать причину отсутствия самовозбуждения. На соседнем рабочем месте колдовал Исаков:
- Самим уже пора такие неполадки устранять. Вот, сначала проверяем напряжение на контуре. Так. Ничего нет. Теперь - на входе блока. Вот видите, отсутствует сигнал на входе. Посмотрим на выходе генератора сигналов. Здесь, как видите, сигнал прекрасный. Ну, так и есть. В соединительном кабеле обрыв. Сейчас Вам лаборант заменит.
- Лищук! - окликнул Исаков нового лаборанта.
Тот сидел, не обращая на его окрик никакого внимания. Исаков, решив, что в студенческом гаме Петр Александрович его не услышал, позвал еще раз:
- Лищук! Ты меня слышишь, Лищук?!
Петр Александрович по-прежнему не прореагировал. Исаков подошел к лаборантскому столу, где Лищук продолжал ловко орудовать паяльником, словно окружающая ситуация не имела к нему ровным счетом никакого отношения.
- Лищук, ты что, оглох? - громко спросил Исаков.
Никакой реакции. Исакову выйти из себя - раз чихнуть, и, судя по хрипотце в голосе и громкости его звучания, он был уже близок к этому, но всеми силами стремился казаться спокойным. Переведя дух, Исаков снова обратился к Лищуку:
- Ты что, в самом деле не слышишь или просто издеваешься? Почему не отвечаешь?
- Уважаемый Алексей Артемович, у меня есть имя и отчество. И, пожалуйста, на "Вы". Я же Вам не "тыкаю", - спокойно ответил Лищук. - На всякий случай напоминаю: меня зовут Петр Александрович.
Казалось, он был воплощением невозмутимости и спокойствия. И лишь едва заметное подергивание щеки выдавало, чего ему стоила такая невозмутимость.
- Вон как! - сказал Исаков, с трудом сдерживая волнение. - Хорошо. Уважаемый Петр Александрович, на шестом рабочем месте - обрыв в сигнальном кабеле генератора.
Лищук тут же встал и с видимым почтением ответил:
- Ясно, Алексей Артемович. Сейчас заменю.
- Ты слышал? - спросил Исаков, когда я подошел к преподавательскому столу.
- Слышал, конечно, - ответил я.
- Ну и ну-у-у! - протянул Исаков с понижением тона.
Стараясь быть как можно доброжелательнее, я сказал:
- Алеша, а ведь он прав. На все сто процентов. Он уже далеко не мальчик, а офицер со стажем. По моему личному представлению с любым человеком следует разговаривать уважительно, тем более с кадровым офицером, хотя и отставным. В особенности при студентах.
- Да, пожалуй... - превозмогая себя, согласился Исаков.
При всей своей нервозности Исаков никогда не упорствовал там, где он, трезво взглянув на себя со стороны, видел, что он не прав. Будучи человеком порядочным от природы, он всегда признавал свою неправоту. Но если он был убежден в своей правоте, ничто не могло его заставить уступить позицию.
Вскоре случился еще один экстраординарный инцидент.
Лищук молча корпел над разобранной лабораторной установкой, когда в лабораторию веселой и бодрой походкой вошла Буланова. Подойдя к Лищуку, она тут же обратилась к нему с видом исключительно занятой и озабоченной особы, у которой расписана каждая минута:
- Здравствуйте!
Петр Александрович тут же встал и, с почтительностью и достоинством легко наклонив голову, ответил на ее приветствие:
- Здравствуйте, Антонина Саввична.
Не теряя зря времени, Буланова положила перед ним папку и деловым тоном отчеканила:
- Петенька, отнесите, пожалуйста, эти бумаги в канцелярию. Только это нужно сделать сейчас, понятно?
Против ее ожидания Лищук сел и, осторожно отодвинув папку в сторону, снова начал копаться в монтаже.
Буланова ждала, когда же, наконец, Лищук закончит второстепенную, по ее мнению, работу и кинется со всех ног выполнять ее поручение. Но он всем своим видом красноречиво показывал, что его интересует только лабораторная установка и ничего более.
- Петя, по-моему, я к Вам обратилась?! - сказала Антонина, начиная выходить из себя.
Петр не реагировал.
- Петя, у Вас со слухом все в порядке?! - спросила Буланова, готовая сорваться на крик.
Не прекращая работы, Петр Александрович, как бы между прочим, ответил:
- Антонина Саввична, начнем с того, что я хочу, чтобы Вы меня, как и я Вас, именовали по имени и отчеству.
Буланова явно нервничала, и лицо ее покрылось красными и белыми пятнами.
- Ну, ежели Вы так хотите...
Чтобы немного успокоиться, она выдержала небольшую паузу. Потом сделала глубокий вдох и продолжила:
- Петр Александрович... Повторяю мое рабочее указание. Пожалуйста, отнесите бумаги, которые лежат в этой папке, в канцелярию. Папку потом вернете мне при случае. И пожалуйста, поторопитесь, а то... - она озабоченно посмотрела на часы, - через двадцать минут у них перерыв.
Петр повернул к себе осциллограф и, ткнув щуп в монтаж, все тем же спокойным тоном ответил:
- Антонина Саввична, кто Вам сказал, что я обязан куда-то там относить бумаги по Вашему указанию? У меня есть начальница - Ксения Власовна Латышева. Я получаю работу только от нее. Других начальников у меня нет. Даже заведующий кафедрой не имеет права давать мне задания. Извините, мне надо работать, а Вы меня отвлекаете.
- Но Латышевой сейчас нет, - стояла на своем Буланова.
- Я при чем?
- А работа? Мы все должны выполнять свою работу! - кипятилась Антонина.
- У меня, как видите, работа уже есть. И я ее выполняю. А Вы мне, извините, мешаете, - невозмутимо ответил Петр Александрович.
- Понимаете, - Буланова постучала по папке, - эта работа - сроч-на-я! И я Вас очень прошу выполнить ее в первую очередь. А потом делайте себе на здоровье то, что Вам поручила Ксения Власовна, - говорила Антонина, нервно глотая воздух в паузах между словами.
- Несрочных работ не бывает, - твердо ответил Лищук.
- Что же нам делать?! - спросила она, готовая разразиться истерикой.
- Вам - не знаю. А мне, я уже сказал, есть что делать.
- Уважаемый Петр Александрович, я еще раз прошу Вас отнести это в канцелярию. Уверяю Вас, это не унизит вашего офицерского достоинства, - изрекла Буланова, довольная такой словесной находкой.
Но Лищук не остался в долгу:
- Антонина Саввична, если Вы сделаете это сами, это также не унизит Вашего доцентского достоинства.
- Ну, знаете, таких у нас еще не было! - выкрикнула Буланова, резким движением хватая со стола свою папку.
- Жаль. Но теперь, как видите, один появился.
Красная от гнева и злобы, Буланова, стуча каблучками, выскочила из лаборатории, громко хлопнув дверью. Однако с этого момента к Лищуку все наши коллеги стали относиться с должным уважением и все поручения давать ему в соответствии с должностными инструкциями.
Юлий Гарбузов.
12 августа 2006 года, суббота.
Харьков, Украина.
Сила желания
Фантастический рассказ
Славик перебрался из постели в инвалидное кресло и устроился поудобнее. Уже третий день, как он это делает без посторонней помощи. Читать надоело. До прихода с работы мамы оставалось не менее пяти часов. Эту неделю у нее вторая смена. Она придет, покормит, чем Бог послал, перестелет постель, поможет умыться и лечь спать. А пока нужно как-то скоротать время.
Он включил телевизор. Шел фильм о войне. Не интересно. За свои неполные пятнадцать лет он таких фильмов насмотрелся вдоволь. На другом канале показывали комедийное шоу. Тоже дрянь, совсем не смешно. Славик нажал на пульте красную кнопку, и экран погас. Что делать? Куда деваться от одиночества? Оно давило, преследовало повсюду: в постели, в этом кресле, в кухне, во дворе, даже у открытого окна, за которым догорали последние лучи заходящего солнца и зеленел молодой весенней зеленью сад соседки. Щемящее, холодное одиночество витало в воздухе, истекало изо всех щелей, забиралось под одежду, наползало снизу, наседало сверху, змеей обвивалось вокруг шеи и душило, не давая вздохнуть.
Ему хотелось на улицу, где резвились ровесники. Но он знал: туда ему путь заказан. С пятилетнего возраста тяжелый полиомиелит приковал его к постели. Только месяц тому назад ему подарило это самоходное немецкое кресло благотворительное общество "Благовест". Сначала казалось, что наступила райская жизнь - появилась возможность самостоятельно передвигаться по комнате и по двору. Но человеческие потребности беспредельны. Хотелось быть таким, как все ровесники. А он прикован к этому дурацкому креслу, да и все равно без посторонней помощи не обойтись.
У ребят были свои интересы, а до него никому дела нет. Его лечащий врач, Николай Михайлович, говорит, что нужно рассчитывать только на себя самого. А к посторонней помощи обращаться лишь в крайних случаях. Ему-то хорошо говорить, а попробуй выехать во двор из этой полуподвальной квартиры самостоятельно. Ничего не получится. По ступенькам никакое кресло вверх не поедет. А на воздух так хочется!
Отец опять скрывается от алиментов, и мама снова вынуждена разыскивать его через суд. С тех пор как Славик перенес этот проклятый полиомиелит, отец начал пить, скандалить, гулять. И мама вынуждена была развестись с ним. Тяжело теперь. Но хоть от стрессов избавились.
На лечение у мамы денег нет. Да что там лечение - хотя бы на пропитание хватало. Да и какое может быть лечение? От последствий полиомиелита современная медицина не лечит.
Мама - неплохая штамповщица. Но штамповщицам платят мало. А что, если завод закроется? С голоду помирать, что ли? Надежда только на Бога. А Славику в таких условиях еще и учиться приходится. Приходят из школы учителя, занимаются три раза в неделю. Заходят и соседские дети, кое в чем помогают. Но у них тоже своя жизнь, свои заботы. Приходится в основном учиться самому, по книгам. А это тяжело - трудно разобраться, что там главное, а что второстепенное. Но надо. Говорят, что и в его состоянии можно в университет поступить на заочное отделение. Но до этого еще ой, как далеко.
Зазвонил телефон. Славик подкатил кресло к прикроватной тумбочке, где мама оставляла телефон, уходя из дому. Здоровой рукой поднял трубку.
- Алло, слушаю.
- Славик, мама дома? Это Наталья Яковлевна, - послышался в трубке голос соседки.
- Нет, она сегодня во вторую смену. Позвоните, пожалуйста, завтра утром.
- Ах, да! Я совсем забыла. У тебя как, все в порядке? Не нужно ли чего?
- Нет, спасибо. Все в норме.
- Ну, пока.
- До свидания.
Он снова подкатил к окошку. В саду соседки уже начали сгущаться сумерки и защебетали соловьи. По-прежнему душила тоска. Не было сил читать учебник. Даже мечтать не получалось. А мечтать он любил больше всего. Только в мечтах он мог делать то, чего хотелось. Он представлял себя то путешественником, то исследователем, то лихим ковбоем, скачущим на резвом мустанге, то полярником, то космонавтом, то еще кем-нибудь. Но в жизни он по-прежнему оставался таким, как есть - жалким калекой с покореженными полиомиелитом тонкими, как ниточки ногами и левой рукой.
На курорте под Одессой, куда его возила мама, он встречал и более тяжко обиженных судьбой. Но все же большинство ребят были в лучшем состоянии. Да и какое ему до них дело? Он - калека, беспомощный калека, а жить-то надо. Хочется жить, что бы там ни говорили.
Вновь зазвонил телефон.
- Да?
- Сашу можно?
- Вы ошиблись номером. Здесь нет Саши.
- Извините.
Славик почувствовал голод и подкатил к холодильнику. Там он нашел только кусочек жареного минтая с тушеной капустой. Поужинал. Тем временем уже почти совсем стемнело.
Снова телефон.
- Слушаю.
- Привет, Слав! Это Вера. Ты не отдыхаешь? - серебряным колокольчиком зазвенел в трубке голос лучшей из девчонок, соседки по двору - Верочки.
- Нет-нет, что ты! Еще рано ложиться.
- Можно заскочить к тебе? Я тут достала кое-что.
- Конечно, Верочка. Я всегда тебе рад и благодарен. Заходи скорее, а то совсем с тоски пропадаю. Хоть парой слов перекинемся. Жду.
Славик выехал в прихожую и отпер входную дверь. На него повеяло майской вечерней прохладой. Что же она так долго там?
Верочка была единственным человеком в мире, с кем он мог непринужденно болтать сколько угодно. Она так сочувствовала его положению и старалась не заострять внимания на его болезни. Разговаривала, как с равным, без малейшего намека на снисходительность. Они часто болтали о прочитанном, о будущем, о политике, о летающих тарелках и вообще обо всем на свете. Когда она была рядом, его сердце сладко млело и билось часто-часто. От нее пахло чем-то необыкновенным и этот запах так пьянил Славика, что он готов был забыть всех и все, лишь бы только вдыхать его еще и еще. А какая тоненькая у нее талия! Теперь он понимал, что когда говорили "осиная талия", то это такая, как у Верочки. "Лучистые глаза" - это тоже про Верочку. А голос! А улыбка! Боже, как она хороша! Особенно было сладко на сердце, когда Верочка садилась рядом, и они вместе смотрели в книгу или рассматривали его рисунки. Тогда он вдыхал аромат ее дыхания и хмелел от счастья. Аж в глазах темнело. Он боялся, что в таких случаях может выкинуть что-либо такое, о чем потом будет глубоко сожалеть.
А она ничего не замечала. Просто сидела и задавала вопросы. И он отвечал, как мог, выворачивая перед нею всю свою память, все свои знания, весь свой интеллект. Тогда она говорила:
- Славик, какой же ты умница! Ты так талантлив! У нас в классе ни один мальчишка с тобой не сравнится. И во дворе тоже. Будешь учиться - большим человеком станешь. Вот увидишь.
И тут Славик обязательно вспоминал, что он всего-навсего калека, прикованный к этому креслу. И никем ему не стать, разве что каким-нибудь надомным служащим, которого и всерьез-то никто не воспримет. Разве что из жалости.
В прихожую успели налететь комары и стали жалить Славика в лицо, шею, руки. Отмахиваясь, он вслушивался в вечерние дворовые звуки, пытаясь различить среди них проявления верочкиного присутствия. Но слышались только голоса дворовых старушек, веселый щебет малышей да повелительные окрики их матерей, а также звуки проезжающего транспорта. И тут он услышал частое постукивание каблучков. Да, несомненно, это она! Ее походку он узнает среди тысяч подобных. Вот Верочка сбегает с крылечка. Вот она направилась в сторону его двери. Вот она уже совсем рядом, а вот она и перед ним - веселая, улыбающаяся, тоненькая и стройная, как молодая березка.
- Привет, Слав! Извини, я на минутку. Понимаешь, какое дело! Мне один родственник подарил плеер, когда вернулся из поездки в Штаты, а у меня уже есть, ты знаешь. Так вот, зачем мне два? Я решила подарить его тебе. Возьми, пожалуйста. И пара кассет к нему, и запасной комплект батареек. На, держи.
Славик машинально взял из ее рук разноцветный полиэтиленовый кулек и заглянул внутрь.
- Какая прелесть! Спасибо, Верочка. Но... это дорогая вещь. Я не могу принять его просто так, а купить мы тоже не в состоянии. Нет, пусть остается у тебя.
- Что ты, Славик! Меня мама заругает, если я принесу его от тебя назад. Она тебе вот что еще передала, - Верочка протянула открытку, - пригласи меня, пожалуйста, в квартиру. Там прочитаешь и сам убедишься.
Она вкатила его кресло в комнату, освещенную тусклым светом настольной лампы. Открытка была крупноформатная, красивая, а внутри - написано каллиграфическим почерком:
"Дорогой Славик!
Прими, пожалуйста, от нас с Верой этот скромный подарочек в счет твоего будущего дня рождения. Слушай музыку, изучай английский. Желаем здоровья и успехов.
Лариса Сергеевна, Михаил Николаевич, Вера."
- Спасибо. Передай маме, что я очень тронут. Но моя мама может вас не понять, я знаю. И тогда мне придется все вернуть. Или она сама это сделает.
- Нет, Славик, ее мы с мамой и папой берем на себя. Лучше скажи, что тебе сделать, чем помочь.
- Да ничего мне не нужно, я уже и поужинал, и посуду помыл. Хотел рисовать, а тут ты позвонила.
- Верочка начала наводить порядок на столе. Одну за другой сложила в стопку разбросанные тетради. Потом принялась за книги.
- Библия. Ты читаешь Библию?
- Как видишь. И очень часто. Обалденная книга.
- Славик, ты веришь в Бога?
Он утвердительно кивнул.
- Я тоже.
С минуту она помолчала, а потом робко заговорила.
- Ты, наверное, знаешь, что в двух кварталах от нас открылся новый храм Иоанна Крестителя? Я там познакомилась с батюшкой, отцом Емельяном. Хочешь, я приглашу его к тебе? Он здесь отслужит службу, а мы с тобой вдвоем помолимся. Он старенький такой, лет семьдесят. Я ему на исповеди обо всех своих грехах рассказала и расплакалась, как маленькая. А он меня ни капельки не корил, а велел молиться и уповать на Божие милосердие.
- Спасибо, Верочка. Не нужно. Я сам молюсь, без священников. И их роли в этом процессе не понимаю.
- Как это, не понимаешь? А кто же будет службу служить?
- А зачем она нужна в принципе? Что толку от нее? Театрализованное представление - и все тут. Это раньше, когда люди были в основном неграмотные, священники помогали им усвоить Слово Божие, разобраться в нем. А сейчас священники абсолютно ни к чему.
- Но если ты в самом деле верующий, то должен понять, что без батюшки - и молитвы как таковой быть не может. Он все слова молитвенные знает, и Господь ему лучше внимает.
- Нет, не согласен. Он такой же человек, как и мы. И кто сказал, что Бог понимает только определенные молитвы? В конце концов, они тоже людьми написаны. А зачем повторять чужие слова? Мы же не попугаи. Каждый все равно почитает Бога по-своему, и грехи свои у каждого, и просьбы к Господу у каждого свои собственные, которых ни в каких молитвах нет. Поэтому я думаю, что каждый должен молиться о своих проблемах один на один с Богом. И своими словами, а не чьими-то, написанными человеком, который, быть может, при этом думал совсем не о том, о чем я хочу молиться. Скажи, в чем я не прав?
- Не знаю, Славик. Ты так убедительно говоришь, что хочется с тобой согласиться. Но ты все же, мне кажется, не прав. Почему тогда люди до сих пор не отказались от батюшек? Им бы это дешевле обошлось. А люди подсознательно тянутся к пастырям.
- Совсем нет. Есть столько конфессий на свете, которые не признают священников, а выбирают на время пресвитеров из своих прихожан или вообще никого не выбирают. Бог - это Высший Разум. Он услышит каждого, кто искренне молится, желает творить добро и творит его, чист в помыслах своих, сожалеет о содеянных грехах и стремится искупить их. Об этом и в Евангелии сказано.
- Славик, ты такой умный, что я не знаю, что тебе и ответить. Но ты все-таки в чем-то не прав.
На столе уже был наведен идеальный порядок, и Верочка начала разбирать рулоны бумаги, стоящие в основном вертикально на полу рядом со столом.
- Это что, твои рисунки? Я посмотрю, что ты рисуешь, можно?
- Нет, Верочка, они в основном не закончены. Не нужно, оставь все, как есть, прошу тебя.
- Ну, пожалуйста, разреши посмотреть. Мне так нравятся твои рисунки. Где самые последние? Это они, да?
Она села за стол и начала рассматривать плоды творческого вдохновения Славика. Вот букет цветов на подоконнике его комнатушки, а вот их улица в жаркий летний полдень. А это цветник соседки, тети Гали, который по праву считается украшением их забытого Богом, людьми и городскими властями двора.
- А это что, кабина космического корабля? Межзвездный, наверное?
- Межгалактический.
- Как здорово! Вот у тебя фантазия! Я бы в жизни такого не придумала. Окно в будущее в буквальном смысле. Какие сосредоточенные лица! И на каждом такой глубокий интеллект! Мне аж самой туда захотелось. Ты бы выставку устроил, что ли. Хочешь, попробую помочь.
- Нет, что ты, Верочка! Это же не искусство, а так, детские развлечения. А из детского возраста я уже, кажется, вышел.
- А вон там, в углу рулон, перевязанный тесемкой - тоже картина?
- Нет, не надо, Верочка. Не смущай меня.
- Как это, "не смущай"! Обязательно посмотрю!
Она взяла рулон, и в ее руках он тут же сам развернулся.
- Ой, Славик! Это что, я? Как красиво! - она улыбнулась, и на ее щеках заиграли веселые обворожительные ямочки.
На листе бумаги гуашью была изображена Верочка во весь рост с букетом роз в руках. Кокетливо чуть-чуть склонив голову набок, она улыбалась той очаровательной улыбкой, которая играла на ее лице и сейчас. А легкое коротенькое летнее платьице подчеркивало прекрасные линии ее фигуры.
- Славик, неужели я и впрямь такая красивая? Ты мне ее подаришь, правда?
- Конечно. Я для тебя рисовал ее. Я все рисую для тебя... Только до сих пор не решался предложить тебе. Понимаешь, я...
Верочка прикрепила лист двумя лежавшими на столе прищепками к оконной шторе и отошла назад, чтобы посмотреть издали. Она стояла совсем близко, справа от Славика, возле самого его кресла. Локоть его здоровой руки касался ее бедра. Он чувствовал теплоту девичьего тела, ощущал его запах и слышал шорох складок ее платьица. Сердце заколотилось так, что он подумал, будто Верочка слышит его громкие удары. От наплыва чувств перехватило дыхание.
Славик с трудом оторвал локоть от ее горячего, словно огонь бедра и тихо, робко и нежно обнял ее тонкую талию. Более приятного чувства он еще никогда в жизни не испытывал. Верочка вся напряглась, как стальная пружина, но не шарахнулась, а как-то по-особому посмотрела на него сверху вниз. Славик решил, что ей это тоже приятно, и попался привлечь ее к себе и погладить левой, покореженной рукой.
И тут Верочка вздрогнула и взглянула на его худое, болезненно бледное заостренное книзу лицо с впалыми щеками, ввалившимися глазами, на тянущуюся к ее груди искалеченную руку и на одно мгновение представила себе сцену близости с этим, как ей показалось, недочеловеком. Она не смогла побороть в себе внезапно охватившего ее чувства брезгливости, словно ей за пазуху сунули жабу. Рванувшись, Верочка стремглав вылетела во двор.
***
Сквозь пульсирующий шум в ушах, сквозь звуки сердечных ударов Славик слышал нервный, затихающий в отдалении цокот ее каблучков.
"Боже мой, что я наделал! Теперь я больше никогда не смогу быть рядом с нею, слышать звук ее голоса и хотя бы в мечтах тайно ласкать ее".
Славик сидел, опустив голову, и проклинал себя за несдержанность. Да как он мог, как он посмел надеяться на что-то? Его удел - книги, рисунки и мечты. Как он, должно быть, жалок был в ее глазах! Он поднял голову и увидел злополучную картину, виновницу всего происшедшего. "Вот все, что мне от нее осталось".
Хотелось выть, стенать, биться в истерике. "Был бы сейчас пистолет - застрелился бы. Тогда всем проблемам сразу конец". А как же мама? Она же с ума сойдет. Ведь только для нее он был самым лучшим, самым близким в мире существом. Только ей он не внушал ни отвращения, ни презренной жалости. Только ей он был дороже всех на свете.
***
Действительность была невыносимой. Как это ужасно, быть калекой, которого можно только жалеть, которому все могут только сочувствовать и помогать, кто чем может! Ну почему, за какие грехи Господь так сурово обошелся с ним? Ведь он еще не успел в этой жизни совершить ровным счетом ничего - ни хорошего, ни плохого, когда его поразил этот страшный, этот кошмарный недуг. Нет, с этим никогда нельзя смириться!
Всей своей тяжестью на него навалились эти ужасные, знакомые с детства мысли. И их каждый раз нужно было побеждать, загонять в самый отдаленный уголок души. Но зачем? Это может понять только такой, как он, отверженный Богом и людьми человек.
Вот, если бы нашелся какой-нибудь врач, который смог бы победить его болезнь, сделать его полноценным человеком! Последствия полиомиелита, разумеется, необратимы. Но может же где-то найтись такой врач или коллектив врачей, который сумеет внести поправки в его жизненно-функциональную программу, чтобы все функции его организма восстановились в том виде, как заложено в программе от рождения! Ведь его недуг - это всего-навсего ошибки в программе развития организма, внесенные проклятым полиомиелитом. Значит, должен, в принципе, существовать механизм устранения этих сбоев. А если так, то его можно отыскать и применить. Разумеется, над этим работают целые институты и рано или поздно найдут, обязательно найдут. Но скорее поздно, чем рано. Да и дойдет ли это до него? Скорее всего, что нет!
Черт! Опять тупик. Опять все то же, все те же, все там же и все так же. Но почему бы не случиться так, что именно он станет первым счастливцем, обретшим прежнее здоровье? И своевременно, сейчас, а не много лет спустя.
Он все глубже погружался в свой сокровенный мир - мир грез, куда он не допускал никого. Только там все имело подлинную цену, только там он был вправе распоряжаться всем по своему усмотрению, быть самим собой и таким, как все. Там было возможно все, даже исцеление полиомиелитиков.
Да, люди много лет работают над этой проблемой и неизвестно, сколько времени еще понадобится, чтобы разрешить ее.
Но могут же где-то в необъятных глубинах космоса существовать миры, в которых человечество уже решило эту задачу, причем радикально. Конечно же, могут. Но существуют ли? А если и не существуют, то обязательно возникнут. Но ему-то что от этого? Туда и свет-то от Земли доходит, наверное, за миллионы или миллиарды лет. Но утверждение, что скорость распространения света - предел, это тоже еще предмет для дискуссии. Славик недавно читал, что какой-то ученый - его земляк, между прочим - доказал, будто существуют частицы, могущие перемещаться со скоростью, в миллиарды раз превышающей световую. Значит, и путешествия с такой скоростью тоже принципиально возможны.
Славик так увлекся своими размышлениями, что забыл обо всем на свете. Кроме волнующей его проблемы, в этот момент для него не существовало ничего.
"Если все это возможно - продолжал он развивать свою мысль далее, - то где-то в информационном поле Великого Космоса это решение каким-то образом записано. И существует механизм, могущий осуществить его. Действительно, если Космос бесконечен, а иным он и быть не может, то в нем существуют все возможные состояния материи и стечения обстоятельств. Нужно только отыскать то, что необходимо реализовать. Нострадамус мог отыскать интересующую его информацию о будущем, но не мог ничего инициировать в космосе. Аналогично многие люди предсказывали будущую ситуацию, гибель "Титаника", например. А многие могли материализовать вещи, телепортировать предметы на расстояние, переноситься во времени и вообще делать то, что в обычных условиях принято считать невозможным. Так, широко известен факт о том, что Христос шел по воде, как по суше. А левитация восточных факиров?"
Только узнать бы, как это делать. Нужно, вероятно, много лет учиться подобному искусству. А действительно ли нужно? Вот, скажем, при задании команд компьютеру программист вовсе не обязан понимать, как компьютер выполняет то или иное действие. Следует только знать, что он может сделать, а что нет. А Великий Космос все может. Это следует из концепции бесконечности Пространства и Времени.
"Да, - думал Славик, - залез я в такие проблемы, в такие дебри бытия, что и до психушки недалеко." Не хватало только к его калеченности еще и психбольницы! Но все же в Библии сказано, что если верить в любое чудо, то оно обязательно свершится. Библия, как это всегда подтверждалось опытом человечества, ничего беспочвенно не утверждает. Великий Космос наделил человека разумом и еще неизвестно какими способностями и возможностями.
Славик не раз летал во сне. И, чтобы оторваться от земли, достаточно было просто волевого усилия. А только ли его? Нет, нет! Главное - это то состояние, в которое он мог приводить себя во сне! Славик помнил это и всегда задумывался над подобными явлениями. Он твердо убежден, что если бы, бодрствуя, он смог привести себя в такое состояние, то мог бы и летать, и совершать другие "чудеса".
А что, если попробовать? Да-да! Вот она, эта ниточка! Нужно только ухватиться за нее! Только бы она не ускользнула и не оборвалась!
Славик сглотнул слюну и облизал пересохшие губы. Мысль работала настолько четко и ясно, что он ощутил, что пребывает в какой-то странной эйфории, в которую погружается все глубже и глубже. "Я, наверное, наркоман, - думал он, - только обычные наркоманы балдеют от наркотиков, кислородного голодания и прочих химических факторов, а я - от подобных размышлений." Ну и пусть, в конце-то концов, физического вреда от этого быть не может. Можно и побалдеть.
Мысли не покидали его, а засасывали все глубже в свою трясину. Вот он, положим, попросит Космос создать где-то в отдаленном уголке Вселенной планету около звезды, подобной Солнцу! И условия на ней будут совсем как на Земле. А там пусть возникнет жизнь, подобная нашей. И люди тоже. Только люди эти будут более сознательными, более добрыми, более способными ко всяким исследованиям, изобретениям и открытиям. Они будут уметь управлять гравитацией, разгадают генетический код человека и используют это во благо всех людей. И уровень их сознательности будет так высок, что свои величайшие изобретения они никогда и не подумают использовать во вред людям или природе вообще. Любой недуг они победят и ему тоже помогут. Да, такая цивилизация уже существует в Космосе, он уверен. И правитель там - человек разумный и добрый. И имя у него есть - Каннер, да, Каннер! Почему именно Каннер? Какая разница - просто Каннер, и все. Должен же Славик как-то к нему обратиться.
А что Каннер поможет ему, он не сомневается. Что ему стоит попросить своих врачей, для которых ликвидировать последствия полиомиелита - пара пустяков?
Славика несло все дальше и дальше в упоительный мир грез. Он уже не мог остановить стремительного полета мыслей.
А добраться до этой планеты тоже раз плюнуть. В Космосе существует множество решений перемещения в пространстве на любые расстояния в течение любых наперед заданных отрезков времени. И в любую точку отсчета времени тоже можно прибыть на таком аппарате, который ему нужен. Славик так поверил в воображаемое, что подкатил к окошку, выходящему в сад соседки - Серафимы Гавриловны - и распахнул его настежь. Он был уверен, что там будет ожидать его корабль для путешествия в Сверхдальний Космос, который он только что сам придумал.