С общежитием у нас было туго. Первокурсникам и второкурсникам общежития практически не давали. И лишь на третьем курсе, если заработать успеваемостью, поведением, так называемой "общественной работой", участием в студенческих кружках и тому подобным, счастливчики могли быть удостоены чести проживать в столь желанном общежитии, населенном помимо студенческой братии еще и миллионами клопов, тараканов, мышей и крыс, а в летнее время - еще и мух да комаров.
Мы с Сашкой Латыщенко учились хорошо, поэтому сразу по окончании второго курса попали в число таких счастливчиков и были поселены в пятиместную комнату под номером 102 на пятом этаже. Компания у нас подобралась веселенькая. С нами поселились Ленька Лабунец, Гаврюша Яценко да Митя Солошенко. Все трое - колоритные личности, в особенности Солошенко.
Митя был деревенским парнем, окончившим школу с золотой медалью. Но мы считали его медаль не настоящей, поскольку его родители учительствовали в школе, где он учился. Митя пришел к нам только на третий курс после двух академотпусков по болезни кряду. Говорили, что у него было не все в порядке не то с нервами, не то с головой. Во всяком случае, вел он себя очень даже своеобразно. Выпить по какому-либо поводу или без повода с ребятами - это было не для него. Он не курил, не ругался даже чертом, а на девочек вообще не смотрел. Не играл не то чтобы в карты, а даже не "бросал кости". "Бросать кости" на нашем жаргоне означало играть в детскую игру "Кто первый?", очень популярную в то время в общежитии радиофакультета. Наблюдая наши развлечения с Сашкиным магнитофоном, Митя искренне возмущался, что мы тратим попусту время, то бишь государственные деньги, отпущенные нам на учебу, а не занимаемся, как тому надлежит быть. Он ни с кем не вступал в "колхоз по питанию", хотя у нас в комнате все остальные жили при "полном коммунизме". Все продукты были общие, никто не считался с тем, кто что купил к столу, да кто чего сколько съел. "А я буду сам по себе, так вернее", - рассуждал Митя. Он никогда никому не одалживал не то, что денег, а даже ломтя хлеба в ненастную погоду, когда выскочить через дорогу в магазин было проблемой. В итоге Митя получил прочно закрепившуюся за ним кличку "Баптист". Ему эта кличка пришлась очень не по душе, и мы тем более величали его Баптистом. Так и жил он у нас в комнате отщепенцем. Учился Митя на три-четыре, но исключительно своим трудом да способностями, какие ему Бог даровал. Списывать, халтурить и пропускать занятия было для него недопустимо.
Мы потешались над ним при каждом удобном случае, и только Гаврюша Яценко проявлял свою "коммунистическую сознательность", будучи единственным членом КПСС в нашей комнате.
Гаврюша был добрым парнем из какого-то села под Полтавой - высокого роста, круглолицым, краснощеким, кареглазым, с черным кучерявым чубом, который он вечно стремился выставить из-под головного убора в любую пору года. Крайне неравнодушный к женскому полу, он все время сокрушался, что Бог его не наделил такими, как он бы того хотел, мужскими достоинствами. Когда Гаврюше присылали из села продукты: колбасу, сало, самогон, сальтисоны, солонину и прочее, он отдавал все в наш "колхоз", и мы всей комнатой, исключая только Баптиста, пировали на славу. Как истинный партиец, он возмущался, когда Лабунец занимался детскими шалостями - стрелял из рогатки "театральным горошком" по окнам девичьих комнат общежития строительного института, расположенного напротив. Девочки из этого общежития иногда кричали из окон: "Да что вы все стреляете "театральным горошком"? Стрельните хоть раз шоколадом, что ли!" А Гаврюшу возмущал сам факт: "Ленька, тебе уже скоро тридцать лет, а ты все по окнам стреляешь!"
Лабунец был огромным увальнем, примерно одного роста с Гаврюшей, и очень любил шутить. При этом он имел юмор висельника и насмехался над кем только мог: подстраивал всякие штучки-дрючки соседям по комнате, по этажу, да и по общежитию вообще. Но меня не трогал - это было чревато неприятными последствиями. Я умел придумывать такие проделки, что от одной только мысли о том, что это можно сделать тебе, иным порой становилось дурно. Сам он часто пользовался моими идеями в этом плане, поэтому, как никто другой, знал что почем.
Сашка Латыщенко, мой лучший друг еще с первого курса, был у нас на особом счету. Это был добрый, безвредный, простодушный и умный парень, которому от нас с Лабунцом доставалось больше всех после Баптиста. Его отец был главным судмедэкспертом соседней области, а мать - главврачом одной из тамошних клиник, депутатом Верховного Совета СССР. Его родители были партийными и высокоидейными, и Сашка стремился непременно походить на них, над чем мы не могли не издеваться.
Кроме того, Сашку можно было легко убедить в чем угодно и сагитировать на какой угодно поступок. И мы с Лабунцом пользовались этой его слабостью в своих эгоистических интересах. Сколько вещей мы с Ленькой подбили его купить для наших шкурных нужд! А Сашка при этом был уверен, что следует своим собственным желаниям. Даже жениться мы его подбили из интереса. Но об этом речь пойдет позже.
Я, Сашка, Гаврюша и Баптист учились в одной группе, по специальности "радиотехника", а Ленька - в другой, по специальности "конструирование и технология производства радиоаппаратуры". Но программы наших специальностей различались в то время весьма незначительно. Конструкторам не читали теории электромагнитного поля и еще кое-каких теоретических дисциплин, а у нас было значительно меньше чертежных работ. И в этом была вся разница, но спорили мы по поводу специальностей до хрипоты. Ленька мастерски, изощренно хаял нашу специальность, а мы с Сашкой ее защищали и расхваливали, как могли. Но охаивать конструирование у нас никак не получалось.
***
На радиофаке труднее всего было удержаться на третьем курсе. В основном из-за ампировской кафедры. Впрочем, если честно, то это было не совсем так. Электронные и ионные приборы или по-студенчески просто "лампы" читались ампировской кафедрой уже на четвертом семестре, то есть на втором курсе. Но главный лектор-ламповщик Матвей Лазаревич Шноль был настолько добрым и мягким человеком, что в образ преподавателя такой грозной кафедры никак не вписывался. Поставить студенту двойку было для него непосильным делом. Списывальщиков он "не замечал", особенно когда списывали из его книги "Промышленная электроника". Наоборот, это было бальзамом на его добрую стариковскую душу. Правда, лабораторные работы даже по "лампам" были для нас сущей каторгой. На каждой из них приходилось делать по две-три тысячи измерений. А потом оформление. Графики и отчеты преподаватели - Шорина и Луганская - вынуждали нас оформлять безукоризненно. А потом вопросы при сдаче. Боже, какая это была пытка! Зато мы твердо знали, что к сессии зачеты будут у нас у всех, а на экзамене, в крайнем случае, можно будет списать из книги Матвея Лазаревича.
Но подошел третий курс, начались теоретические основы радиотехники или сокращенно ТОР, теория электромагнитного поля - сокращенно ТЭМП, а также распространение радиоволн и радиоизмерения. Там и лабораторки были похлеще, чем на "лампах", и об экзаменах ходили кошмарные легенды. Выполнить лабораторку по ТОРу за отведенные расписанием четыре часа не успевал почти никто. Приходилось дорабатывать в неурочное время. А потом оформлять и сдавать. Думаю, что семь кругов ада были сущей безделицей по сравнению с этими мытарствами, ниспосланными нам ампировской кафедрой.
В нашей общежитейской комнате все работы по оформлению этих самых лабораторок брали на себя в основном мы с Сашкой. А Гаврюша с Лабунцом стремились создать нам для этого благоприятные условия, чтобы потом благополучно все "передрать". Мы вдвоем садились за стол, обкладывались книгами, конспектами, логарифмическими линейками, миллиметровками, карандашами, лекалами и прочей мишурой и считали, чертили, рисовали, сверяли и спорили, не стесняясь в выражениях. Примерно к десяти, а то и половине одиннадцатого вечера мы заканчивали и, наспех подготовившись к другим предметам, шли в расширитель, где только начиналась вечерняя общежитейская жизнь. После окончания телепередач там "бросали кости", судачили о том о сем, хвастались своими любовными похождениями, рассказывали анекдоты и занимались каждый своим делом, не обращая внимания на остальных.
Мы же с Сашкой по окончании трудового дня чаще всего читали фантастику. Увлекались в основном произведениями зарубежных авторов, которые печатались в журналах "Техника - молодежи", "Знание - сила", "Вокруг света" или в приложении к нему - "Искателе", а также в отдельных книгах. Это было нашим любимым занятием. Потом обсуждали прочитанное. Мало кто понимал нас в этом плане. В основном над нами потешались, презрительно отшвыривали в сторону наше чтиво и говорили, что мы все еще не вышли из детского возраста.
В соседней комнате дни и ночи напролет резались в преферанс и курили так, что дым столбом стоял - хоть топор вешай. И при этом безбожно пили. Это были в основном второгодники, вернувшиеся из академотпусков или восстановленные после отчисления, и прочие бездельники, которых именовали "академиками". Некоторые из них проигрывали стипендию вперед на полгода и более. Благо, наш тогдашний декан Папа Шкиц, как мы его величали в кулуарах, стремился дать стипендию всем. На всех уровнях он утверждал, что учиться на радиофакультете много сложнее, чем на любом другом, и наши студенты получают двойки не оттого, что они страшные лентяи, а лишь потому, что в сутках всего двадцать четыре часа, а способности не у всех выдающиеся.
Конечно же, прав он был только отчасти. А в основном наши двоечники ничем не отличались от своих собратьев с других факультетов. Особенно это касалось пьяниц и преферансистов. И Папа Шкиц это прекрасно понимал. Мы с Сашкой тогда одинаково презирали и пьяниц, и преферансистов, и тех, кто получал двойки просто по причине лени или в силу своего скудоумия.
Особенно мы презирали рабов преферанса. Некоторые из них, проиграв свою стипендию на несколько месяцев вперед, постоянно жили в долг, в основном без отдачи. Как хищники на жертву, они накидывались на новичков, выклянчивая у них "взаймы" сколько было возможно, чтобы тут же проиграть и еще более приумножить свой карточный долг, который именовали "священным". Но зато долги, сделанные обманным путем под "честное слово - завтра отдам", они, как правило, не возвращали никогда.
Наиболее жалко и мерзко они смотрелись, когда нарочито долго засиживались в какой-либо из комнат "не играющих" в ожидании, что те сядут ужинать и, может быть, их тоже накормят. Часто предлагали подмести и натереть в комнате паркетный пол, кого-либо подстричь "по последней моде", сходить за покупками или еще что-нибудь всего за один покорм. А потом снова шли играть и снова проигрывали, все глубже погрязая в невылазной трясине карточных долгов. Нам с Сашкой иногда становилось жаль этих убогих бедолаг, но Лабунец безжалостно выпроваживал их из нашей комнаты самым бесцеремонным образом.
Гаврюша с Ленькой исправно "передирали" наши лабораторные работы, решенные примеры и задачи, и лишь иногда для приличия пользовались материалами жильцов других комнат. Но Баптист всегда все делал сам и, в основном, в комнате для занятий. При этом он никогда ни с кем не сверял своих результатов. Ел он тоже в одиночку, отвернувшись лицом в свой угол. На подработки тоже отправлялся один. Он всегда был при деньгах, но никому никогда ни копейки не одалживал. Даже куска хлеба у него нельзя было допроситься в долг. Таких индивидуалистов в общежитиях не любили во все времена. Невзлюбили его и мы. Ох, как невзлюбили!
Только Гаврюша Яценко, как человек партийный, подавлял в себе вполне закономерное, на наш взгляд, чувство неприязни к Баптисту и стремился быть высоко сознательным - серьезным, так сказать. И нам за наши проделки выговаривал, словно классный наставник. Однако и он порой не выдерживал и вместе с нами смеялся, а потом все-таки говорил Баптисту:
- Нехорошо это, Митя, не нужно больше так делать. Ребят уважать надо, если хочешь, чтоб уважали тебя.
Особенно нам докучал индивидуализм Баптиста, когда тот возвращался с подработок на овощной базе часа в два ночи и включал в комнате общий свет, в то время как мы давно уже спали. Потом начинал возиться, ужинать, а затем еще и садился заниматься. Первым не выдерживал Ленька:
- Ты что, не видишь, что люди спят? Выключай свет и ложись спать!
- Я пока что не хочу спать! Мне нужно еще поужинать и позаниматься! - дерзко отвечал Баптист.
- Ужинай в бытовке и иди заниматься в комнату для занятий! Она круглосуточно открыта! А здесь сейчас люди спят, поздно уже! - пытался воздействовать на него Ленька.
- Ну и спите себе на здоровье! Я вам ничего не делаю, - огрызался Баптист, громко чавкая.
- Да ты выключишь свет или нет, скотина безрогая? Завтра вставать рано! - орал на него Лабунец.
- Ты сам скотина! А если хочешь знать, то много спать вредно! Почитай, что врачи пишут. Великие люди все спали три-четыре часа в сутки, не больше. Бальзак, например...
- Ну, ты! Великий человек! Выключай свет и дай нам спать! Мы не великие люди и хотим нормально выспаться! - включались уже мы с Сашкой.
Баптист, не обращая на нас никакого внимания, молча продолжал чавкать. Тогда вмешивался Гаврюша:
- Митя! Нехорошо так делать. С коллективом считаться надо. Возьми, пожалуйста, что тебе нужно для ужина и занятий, выключи свет и дай нам спать. Есть бытовка, расширитель, читальный зал. Давай, выключай свет, пожалуйста.
Недовольно сопя, как паровоз, демонстративно медленно Баптист все же выполнял гаврюшину просьбу.
Последним дочерчивал график Ленька. Мы с Сашкой читали, а Гаврюша наряжался на свидание. Наконец-то Ленька оформил лабораторку и с радостью захлопнул книгу по усилителям. Заговорщически ухмыльнувшись, он обратился к присутствующим:
- Слушайте, братцы! Сегодня Баптист опять на овощной базе на подработках. Снова, гад, придет за полночь и будет свет включать. Давайте, наконец, проучим эту скотину!
- Давайте! Лампочку выкрутим, и пусть обходится, как может, - поддержал его Сашка.
Сказано - сделано. Вдоволь начитавшись, мы с Сашкой выкрутили лампочку и положили в мою тумбочку. А Ленька давно уже спал, насидевшись над учебниками, тетрадями и графиками. Вскоре уснули и мы.
В час ночи вернулся Гаврюша со свидания. Он, не пытаясь включить свет в комнате, открыл дверь в коридор и начал ужинать, "чем Бог послал", чавкая не менее громко, чем обычно Баптист. Все проснулись, но молчали. Гаврюша никогда не проявлял эгоизма и агрессивности. Быстро поужинав, он улегся и сразу же захрапел. А у меня, Сашки и Леньки Лабунца сон окончательно развеялся.
- Стервец этот Гаврюша! Ну, просто Баптист номер два, - шепотом возмутился Лабунец. - Вот - сон пропал. Когда-то теперь уснешь!
- Скоро Баптист придет. Посмотрим, как поведет себя, - предвкушал Сашка будущий спектакль.
- Может, почитаем? - предложил я.
- Нет, ребята, давайте спать, - заключил Лабунец.
Мы долго ворочались, но вскоре я все-таки уснул, а Ленька с Сашкой, как я узнал от них утром, еще с час оживленно беседовали.
Я проснулся от возни Баптиста. Тот щелкал выключателем и отчаянно сопел. Потом во всю ширь открыл дверь в коридор и обнаружил, наконец, отсутствие в патроне лампочки.
- Вот уж, поистине сволочи! Где лампочка? - разорался Баптист.
Первым, как всегда, не выдержал Ленька:
- Ложись спать, скотина! Завтра разберемся!
- Нет, верните лампочку на место! Я не могу ни поесть, ни подготовиться к завтрашним занятиям! Лабунец, это твои подлости, я знаю!
- Да заткни ты свое вонючее хавало, сука баптистская! Пришел опять за полночь! Люди спят уже давно, а ты - лампочку! Хоть бы каплю стыда имел, паскудина!
- Это ты паскудина, а не я! Я работал, как вол, когда ты лодырничал! А сейчас поужинать не могу! Ты света меня лишил! - не уступал Баптист.
- Ах ты подлюка! Света его лишили! Хоть бы раз с людьми посчитался! Ложись спать, не то вышвырнем к едрене-Фене! - стоял на своем Лабунец.
- Сам подлюка! По советским законам трудовому человеку приоритет во всем! - огрызнулся Баптист.
Вмешались мы с Сашкой.
- Слушай, Баптист! Да заткнись же ты, наконец! Дай поспать! - возмутился Сашка.
- Вот кретин! Ни с кем не считается! - добавил я.
В конце концов, ворча, как старый свекор, Баптист улегся. Потом отчаянно и громко сморкался, откашливался и харкал. Но вскоре и он захрапел, а я долго еще лежал, думая о своих проблемах. Но и я, наконец, тоже отключился, даже не заметив как.
На другой день мы опять выкрутили лампочку, чтобы Баптисту не было прежнего простора. Но когда он пришел и щелкнул вхолостую выключателем, то самодовольно хмыкнул, достал из чемодана старую настольную лампу-грибок, включил ее и, довольный тем, что всех обошел, начал свою обычную возню. Опять ругань, оскорбления, нервотрепка, шум... Снова тишина. А утром - опять разборка.
- Ну, ладно! - бурчал Ленька, - он у меня сегодня ночью включит свет!
Вечером Баптист снова ушел на овощную базу, а Ленька впервые за все время бесцеремонно полез к нему в чемодан и, найдя среди беспорядочно уложенного шматья пресловутую лампочку, резко стукнул по ней своими пассатижами. Раздался глухой хлопок и звон осколков. Мы с Сашкой оторопели от неожиданности, а потом дружно захохотали, представляя каждый по-своему будущую реакцию Баптиста.
Баптист, по обыкновению, вернулся около двух ночи и, как и следовало ожидать, тут же полез в чемодан за лампой. В комнате никто не спал. Все лежали, затаив дыхание, и с нетерпением ждали, что же произойдет.
- Вот скоты! Лампочку разбили! Воистину мерзавцы! Ты, харя Лабунецкая! Обезьяна первобытная! Купишь мне завтра лампу!
- Еще чего! С людьми ладить научись, баптистская рожа!
- Посмотри на свою!
- Пошел ты...
- Я на тебя за оскорбление в милицию заявлю!
- Хоть самому Никите Сергеевичу, - спокойно ответил Лабунец.
- И это тебе вспомню! Ты думаешь, так просто можно трепать имена известных людей, сволочь? - с ехидством сказал Баптист.
- Ах ты, подонок! - возмутился Лабунец. - Урод собакомордый! Сейчас тебе не тридцать седьмой год! Вот, не дал тебе Бог жить в те времена! Не на одного бы донос настрочил, мразь болотная!
- И жаль, что не тридцать седьмой! Такие подлецы как ты, которым только на Колыме гнить, не в меру распоясались!
После перебранки все, наконец, успокоились. Все, кроме Баптиста, засыпали в хорошем настроении. Еще бы! Такой спектакль посмотреть - и бесплатно!
На следующий вечер Баптист, уходя на свои подработки, демонстративно спрятал новую лампу в карман пиджака и, уничтожающе посмотрев на Леньку, самодовольно улыбнулся.
Когда Баптист ушел, Ленька, злорадно улыбнувшись, сказал:
- Этот придурок думает, что всех перехитрил! Ну, сегодня кино будет! Я перед сном в коридоре рубильник выключу. Во всех комнатах будет свет, а в нашей - хрен в калошу.
- Догадается, - сказал Сашка, не отрываясь от конспекта по ТОРу. - Откроет распределительный шкаф и сразу увидит, что все рубильники включены, а один - нет. А там еще и шильдик с номером нашей комнаты. Включит, да еще и посмеется над нами.
- Вот такую, понял? - ответил Ленька, показав огромный кукиш. - Он не посмеет даже близко подойти к шкафу. Ты что, не знаешь, что он боится электричества, как солома свечки?
После одиннадцати вечера мы с нетерпением ожидали возвращения Баптиста. Он действительно удивился, что свет не включается и, злобно побурчав, улегся на этот раз без скандала.
Утром кто-то из соседей разъяснил нашему Баптисту, что свет вырубается в коридоре на щите - в распределительном шкафу. И перед уходом на занятия Баптист, закрывая за собой дверь, саркастически улыбаясь, сказал, глядя, как всегда, в пустоту:
- Имейте в виду - это ваше вчерашнее хамство больше не пройдет. Теперь я знаю, где рубильник от нашей комнаты. Так что можете не трудиться понапрасну.
- Ты, вонючка рогатая! Сморчок поганый! Кошачья рыготина! Тебя что, в детстве родители не научили уважать соседей по комнате? Так мы быстро ликвидируем этот пробел в твоем воспитании. Будешь еще по ночам мешать комнате спать - и по мусалам схлопотать недолго! - нарочито грубо гаркнул Лабунец, застегивая куртку.
- А за угрозу, между прочим, в уголовном кодексе статья есть! По которой тебе, лабунецкая морда, и ответить недолго! - скороговоркой выпалил Баптист и поспешно захлопнул за собой дверь.
- Кххх! Кххх! Кххх! - войдя, произнес Латыщенко, изображая пистолет рукой с выставленным вперед указательным пальцем, словно стреляя в Лабунца.
Одновременно он швырнул на свою кровать кожаную папку с тетрадями и остановился в нерешительности.
- Фьить! Фьить! Фьить! - не отрывая глаз от книги по усилителям, трижды свистнул в ответ Лабунец, изображая пули, просвистевшие мимо уха, короткими движениями своего огромного кулака с отставленным большим пальцем.
- У нас есть что-нибудь на зуб положить? - поинтересовался Сашка.
- Еще нет, - ответил Лабунец, не прерывая чтения.
- Тогда я, пока не разделся, пойду куплю чего-нибудь.
Сашка направился к двери.
- Не торопись - порвешь ботинки, - остановил я его. - Гаврюша в бытовке полную сковородку картошки жарит.
Лабунец с силой захлопнул учебник и пискляво пропел, имитируя женский голос:
- Подружка моя, пойдем на комиссию. Ты побудешь у ворот. Я пойду...куплю чего-нибудь!
- Дураки! - раздраженно выкрикнул Баптист, задвигая ящик прикроватной тумбочки. - Бездельники! Нет - чтобы пойти куда-нибудь подработать, так они глупые частушки поют!
- Подработать? От работы кони дохнут, - с деланным спокойствием прокомментировал Лабунец, скроив постную физиономию.
- Работа не волк - в лес не убежит, - поддержал Сашка.
Мне тоже захотелось поддержать Сашку и Леньку, и я стал лихорадочно копаться в памяти - что бы еще такое про работу сказать. Но ничего путного на ум не приходило. И я, заменив в популярной в то время песне о тревожной молодости слово "забота" на "работа", будто нейтрально, сам для себя запел искусственно низким голосом:
- Работа у нас простая, Работа наша такая: Жила бы страна родная, - И нету других работ.
Сашка с Ленькой продолжали заниматься каждый своим делом, словно и не слыша моего пения. Но едва я допел этот куплет, как они, не сговариваясь, громко подпели дуэтом:
- И снег, и ветер, И звёзд ночной полёт... Меня мое сердце В тревожную даль зовёт.
Баптист брезгливо поморщился и, глядя в пустоту, пренебрежительно изрек:
- Темнота ты, Генка, оказывается. В этой песне не "работа", а "забота" поется. Я думал, ты более эрудирован, а ты, выходит, ничуть не умнее этого, - он указал пальцем в Ленькину сторону, - Лабунца.
- Вай, вай, вай, кацо генацвали! Я думал, ти горний орьёл, а ти - пра-а-астой домашный птыц! Вах, как нэхорошо, дорогой! - куражился Лабунец, топорно имитируя кавказский акцент.
Мы с Сашкой и Ленькой неподдельно расхохотались, а Баптист весь от негодования налился кровью и уже раскрыл было рот, намереваясь сказать в ответ что-то злобное, но в это время в комнату вплыл добродушно улыбающийся Гаврюша, держа перед собой огромную сковородку с жареной картошкой, обильно источающей пар и аппетитный аромат, приятно щекочущий ноздри.
- Уррра-а-а! - закричали хором все, кроме Баптиста.
- Гаврюша, я твой лучший друг! - выкрикнул Сашка, доставая хлеб из тумбочки.
- Гаврюша, мы с тобой друзья до гроба - за одно или за оба? - добавил я, кладя на стол чью-то старую общую тетрадь, всю перемазанную сажей и давно используемую вместо подставки под кастрюли, чайники и сковородки.
- Таких друзей - за хвост, да в музей, - улыбаясь во весь рот, ответил Гаврюша. - Я и начистил, я и нажарил картошки, я вам и на дом доставил, а вы, тунеядцы, не могли ни хлеба нарезать, ни огурцов из банки достать. Все вам подай, прими да принеси. Генка, пойди хоть чайник поставь.
- Это мы в два счета - раз и квас! - ответил я, снимая со шкафа закопченный чайник, отяжелевший от толстого слоя накипи.
Когда я вернулся из бытовки, на середине стола уже стояла дымящаяся сковородка с жареной картошкой, возвышающейся горой, как египетская пирамида. Рядом на газете лежали нарезанный хлеб и ломтики сала, стояла банка с солеными огурцами, которую пару дней тому назад поездом передали из села гаврюшины родители. Сашка поставил рядом трехлитровую банку с сахаром и, усаживаясь за стол, сказал:
- Вилки, ложки и чашки доставайте сами - каждый свою.
- Митя, садись с нами ужинать, - пригласил Гаврюша Баптиста, обнажая белоснежные зубы в добродушной улыбке от уха до уха.
- Спасибо, Гаврюша, - с серьезностью ответил Баптист, натягивая старомодную фуражку "паутинкой". - У меня есть свое. Так оно, знаешь, надежнее.
С этими словами он вышел из комнаты, а мы принялись дружно уплетать картошку, заедая хрустящими огурцами и обмениваясь шутками - удачными и неудачными. Лабунец обычно шутил грубо, прямолинейно, но очень метко и порой обидно. Гаврюшины шутки были легкими и безобидными, но, как правило, смешными и часто пошловатыми. Сашкины же шутки отличались исключительной утонченностью и колкостью. Так что смысл их порой не сразу доходил до Гаврюши, тем более до Лабунца, и мне иногда доводилось растолковывать им, что Сашка имел в виду, изрекая ту или иную остроту. Они жалили, как пчелы, причем в самое больное место. И чтобы избежать его шуток в свой адрес, его старались лишний раз не задевать.
В ту ночь Баптист вернулся позже обычного. Было около трех по полуночи, когда он бесцеремонно отворил дверь и, щелкнув выключателем, убедился, что света нет. Он распахнул дверь пошире, достал из чемодана свою настольную лампу-грибок, поставил на тумбочку и, вкрутив принесенную с собой лампочку, щелкнул кнопкой. Как он и предполагал, свет не включился.
Баптист потер ладони и тихо, но злорадно захихикав, вышел в коридор. В ночной тишине было отчетливо слышно, как он шел к распределительному шкафу.
- Гаврюша, ты спишь? - спросил я вполголоса.
- Конечно же, нет, - нервно ответил Гаврюша и, забыв о своей высокой коммунистической сознательности, крепко выругался. - Разве с нашим супостатом поспишь? Пришел, поднял возню, открыл дверь. Теперь до утра не усну...
- Ленька! Лабунец, ты спишь? Лабунец! Ленька! - позвал я.
- А?.. Генка? Чего тебе? - пробормотал Ленька спросонок.
- Баптист пришел, - сказал я, с трудом подавляя желание расхохотаться. - Пошел к рубильнику.
- Ну и мать его в тумбочку, - недовольно проворчал сонный Лабунец. - Пусть, паскудина гнойная, повозится. Я петли на дверце шкафа стальной проволокой перед сном закрутил. Просто так не размотает, дизентерия свистучая.
- Саня! Саня, проснись! - затряс я Сашкину голову за волосы, просунув руку между прутьев своей и его кроватей.
Сашка никак не прореагировал и продолжал крепко спать. Вечером он просил меня непременно его добудиться, когда Баптист явится. Уж очень хотелось ему посмотреть предстоящий комедийный спектакль. Сашка спал крепко всем на зависть - особенно Гаврюше и мне, так как мы оба спали исключительно чутко, просыпались от малейшего шороха и никогда не просыпали по утрам.
- Саня! Саня! Да пробудись же ты, зараза! Баптист пришел, сейчас кино будет! - говорил я, отчаянно теребя Сашку за волосы и отвешивая ему звонкие пощечины.
- М-м-м... - застонал Сашка, натягивая одеяло на голову.
- Да брось ты его, Генка, - проскрипел уже окончательно проснувшийся Лабунец. - Он все равно будет спать, и все тут. Эти его просьбы разбудить - пустая болтовня. Помолчи лучше, а то всю картину испортишь.
Но я не внял его увещеваниям и дернул Сашку за волосы с такой силой, что тот снова застонал:
- М-м-м... Что н-н-надо? Кхххто это?
- Сашка! Сашка! Баптист пришел! Просыпаться будешь? - старался я исполнить свое обещание.
- А... да ну его... - проскрипел Сашка, укутываясь одеялом с головой.
- Я же говорил, он все равно спать будет, - отозвался Лабунец. - Тихо. Баптист идет сюда. Молчок, спим...
Скрипнув дверью, вошел Баптист и щелкнул кнопкой выключателя настольной лампы. Но к его удивлению свет не зажегся. Он щелкал еще и еще, но безуспешно. Я лежал, затолкав себе в рот угол одеяла и корчась от беззвучного смеха. Гаврюша уткнулся лицом в подушку и так же беззвучно истерически хохотал.
С этими словами он выкрутил из "грибка" лампочку, подвинул стул и взобрался на него, чтобы вкрутить лампочку в патрон под потолком. Он протянул к патрону руку и тут же ее отдернул, так как на его месте висел только цоколь с открытыми контактами, и вкручивать лампочку было некуда.
- Вот гады! - крикнул перепуганный Баптист, рефлекторно спрыгнув со стула. При этом он задел за край кровати Лабунца.
- Ну ты, харя сектантская! Чего будишь среди ночи, етит твою по голове? Чего прыгаешь, как жеребец? - недовольно пробасил из темноты Ленька, будто только что проснувшись.
- А не надо было мою розетку портить! Тогда бы я никому не мешал - тихонько включил бы свой "грибок", и все. И патрон разобрали! Меня чуть током не убило! Я утром в студсовет на вас заявлю! Вы меня смертельной опасности подвергли! Это подсудное дело! Понял, горилла Лабунецкая?! - вопил взбешенный Баптист.
- Митя, ты же своим поведением весь коллектив оскорбляешь. Вот я - готовился допоздна, лег спать, уснул, а ты пришел, устроил возню, разбудил. А мне завтра на первой паре лабораторку по ТОРу сдавать. Что я там соображать буду после бессонной ночи? А все из-за тебя, - попытался было устыдить его Гаврюша.
- А при чем я? Это вон - Лабунец мне диверсии каждый день делает. Его вразумляй, понятно? - оправдывался возмущенный Баптист.
- Да ты, псина смердючая, еще диверсий не видел! - отозвался из темноты Лабунец.
Баптист подошел к своей кровати, тяжело опустился на панцирную сетку и тут же вскочил в испуге, как ошпаренный, так как над его головой с треском ослепительно пыхнул электрический разряд, на мгновение осветив всю убогую обстановку комнаты, искаженное злобой лицо Баптиста и наши возмущенные физиономии. Только теперь я понял, зачем Лабунец вечером вбивал в стену над кроватью Баптиста посылочные гвозди, протягивал между ними тонкий обмоточный провод и подпаивал сетевой шнур к его концам. В момент, когда Баптист сел на кровать, Лабунец сунул на секунду вилку шнура в розетку, и тонкий провод вспыхнул под током, как магниевая стружка.
- Все! Это уже вообще! Вы банда! Завтра иду в студсовет! С меня хватит! Вы меня, сволочи паршивые, сейчас дважды чуть током не убили! Причем, общеопасным способом! Вас надо не то, что из общежития выселить, а под суд отдать за такое издевательство! - орал разъяренный Баптист.
- Ах ты ж падаль зловонная! Гнилой отброс! Да тебя, клоп ты смрадный, на электрический стул посадить надо, чтоб соседей по комнате уважать научился! - хрипло басил Лабунец, довольный результатами своего "творчества".
- Кого уважать? Таких, как ты? За что? За что тебя уважать, горилла ты волосатая? - возмущался оскорбленный Баптист.
- Да хотя бы только за то, что мы твои соседи, жлобина облезлая! Это тебя надо выселить, паскуда свиноголовая! - продолжал Лабунец в том же тоне.
В это время в проеме открытой двери появилась сутулая фигура, в которой все без труда узнали Мишку Алтухова из соседней комнаты. Послушав немного перебранку Лабунца и Баптиста, он тоже вклинился:
- Чего орете? Пацаны спят - на занятия утром, а вы раскричались! Хотите, чтоб вас выселили за нарушение порядка? Так я вам устрою!
- Правильно, - сказал Баптист. - Их давно пора выселить! А Лабунца - самого первого. Дважды сейчас меня током чуть не убили, скоты!
- Ах ты, шакал вонючий! Обезьянья жопа на костылях! - возмутился Лабунец. - Пришел в три часа ночи, всех побудил, еще и жалуется!
- Не надо было мою розетку ломать! Я бы тогда тихо включил свою настольную лампу, поужинал и спать лег, - несколько спокойнее заявил Баптист.
- Так это из-за тебя, Митька, этот шум среди ночи? А еще жалуешься, что над тобой тут издеваются, - удивленно сказал Алтухов.
- Почему из-за меня? - негодовал Баптист. - Из-за них вот. Каждый день то мою лампочку разобьют, то рубильник в шкафу выключат, то закоротку сделают, то...
- Ой-ой, обидели деточку, конфетки не дали, - перебил его Алтухов. - Знаешь, Митька, за такое поведение... Да пацаны с тобой еще либерально поступают. У нас в комнате за такие дела не так бы разговаривали - по-мужски.
- Так ты мне тоже угрожаешь?! Ты в студсовете, порядок наводить должен, а не им потворствовать! - разорялся Баптист.
- Хватит, - твердо сказал Алтухов. - Если ты сейчас же не прекратишь скандал, я завтра на заседании студсовета подниму вопрос о твоем выселении.
С этими словами он закрыл дверь и удалился.
- Ничего, я к Шкицу пойду. Алтухов тоже получит по заслугам, - сказал ему вслед Баптист.
- Да ложись ты, скарлатина, спать, наконец! - цыкнул на него возмущенный Ленька.
- Сколько можно! Завтра разберемся, - поддержал я Лабунца.
- Да, да, успокаиваемся. Дайте хоть немного поспать, - призвал нас к порядку партиец Гаврюша.
Его слова подействовали на всех магически. Все разом умолкли. Баптист, что-то бормоча себе под нос, разделся и лег, наконец, в постель. А через четверть часа мы все уже крепко спали.