Аннотация: Не очень серьёзные повести о русской жизни в 19 и 20 веке.
Б. Галимов
Парадоксальная история России. Не очень серьёзные повести о русской жизни в 19 и 20 веке
Посвящается тем, кто потерял Россию и не может её найти.
Автор выражает им глубокие соболезнования и надеется, что пропажа когда-нибудь отыщется.
XIX век
Кража Медного всадника
(Событие, произошедшее в 25-ю годовщину войны 1812 года)
Часть 1. Важное задание
Дорога из Санкт-Петербурга в Царское Село - приятнейшая и удобнейшая во всей России. Дворцы и дачи русской знати удачно вписываются в неброский северный пейзаж, оживляя его богатством архитектурных форм и смиряя дикость природы правильными построениями парковых ансамблей.
Как приятно прокатиться по этой дороге нежарким летним днём в венской, пахнущей дорогой кожей коляске, покачиваясь на мягких рессорах под тихое шуршание колес по шоссейному покрытию! Аккуратно подстриженные деревца по обеим сторонам дороги будто вытягиваются во фрунт при вашем приближении, а крепкие верстовые столбы со свежей раскраской свидетельствуют о служебном рвении и порядке в делах, которые здесь наблюдаются решительно во всём. Граф Карл Федорович Толль, главноуправляющий путями сообщений, приложил немало стараний, дабы привести царскосельскую дорогу в надлежащее состояние. Он добился этого наилучшим образом, опровергнув всё еще бытующее у нас мнение о том, что русские дороги невозможно привести в должный вид, - что это едва ли не труднее, чем избавиться от дураков на необъятных просторах нашей Родины.
Не обошлось и без некоторых досадных оплошностей, вызванных, впрочем, не ошибками графа Толля, а жадностью подрядчиков и глупостью мужиков. Так, на одном из участков дороги не был устроен как подобает водоотвод для ручья: последний попросту засыпали битым кирпичом, землёй и песком в надежде на то, что вода сама собой уйдёт в земные недра. В результате тут образовалась глубокая промоина, которая, как ни пытались её скрыть, появлялась вновь и вновь; в светлое время суток кучера сдерживали перед ней лошадей и благополучное преодолевали это место, но в темноте и по неведению в промоину попало немало экипажей. Ломались рессоры, лопались шины, но поскольку денег на ремонт дороги больше не имелось, были достигнуты договорённости с кузнецом и держателем постоялого двора: первый открыл возле промоины кузницу, а второй небольшую гостиницу с трактиром, - так что господа, чьи повозки пострадали здесь, могли здесь же их и починить, а пока кузнец работал, скоротать время в трактире или заночевать в гостинице
Были довольны все: и дорожные смотрители, и кузнец, и трактирщик, и даже полицейские, призванные наблюдать за порядком в этой местности; господам же проезжающим никто не препятствовал изливать душу в каких им угодно выражениях. Всё испортила рассеянность царского кучера, вёзшего поздним вечером императора Николая Павловича из Петербурга в Царское Село и забывшего про проклятую промоину. Карета государя опрокинулась и Николай Павлович сломал ногу, после чего начался великий переполох: были высечены для острастки мужики всех соседних деревень, заодно с ними и кузнец, - а держателя постоялого двора почему-то посадили в острог.
С неизбежностью встал вопрос, как быть дальше, тем более что при внимательном осмотре выяснилось, что эта промоина на дороге далеко не единственная, - были и другие, не считая бог его ведает как образовавшихся колдобин, рытвин и выбоин. После непродолжительного размышления решили установить упреждающие знаки с надписями: 'колдобина', 'рытвина', 'промоина' и прочее, - однако эта идея была отвергнута в виду её чрезмерной демонстративности. Тогда нашли иной выход, надёжный и неприметный: вдоль дороги, за кустами, посадили мужиков, которые в качестве обязательной отработки своих установленных законом повинностей должны были предупреждать проезжающих господ об опасностях пути и помогать преодолевать эти опасности.
На том и остановились, - а вскоре последовал высочайший указ о строительстве первой в России железной дороги от Петербурга через Царское Село к Павловску, и всё внимание отныне было привлечено к ней. Шоссейную дорогу отчасти всё же подсыпали, утрамбовали и заделали усилиями тех же мужиков, и ездить по ней по-прежнему стало приятно и весело.
***
Примерно так думал жандармский полковник Верёвкин, ехавший по делам службы на одну из дач вблизи Царского Села. Настроение полковника было превосходным: его карьера стремительно шла вверх, он был представлен государю, его ценил граф Бенкендорф, начальник Жандармского корпуса, - и, что очень важно, полковника принимали в доме Петра Андреевича Клейнмихеля, любимца государя, где Верёвкину благоволила Клеопатра Петровна, жена Петра Андреевича, имевшая огромное влияние не только на своего мужа, но и в высших сферах государственной жизни.
- Эх, ваше высокоблагородь, опять затор! - прервал его размышления кучер, потянув за вожжи и остановив коляску. - Когда же починят эту треклятую дорогу?
- Молчи, дурак! - оборвал его Верёвкин. - Дорога ни при чём, дорога прекрасная, а просто ездить надо уметь. Не видишь, - чей-то рыдван перекувырнулся и преградил движение. А возчик - болван: ему надо распрячь лошадей, да оттащить в сторону свою колымагу, а не пытаться чинить её на месте. Эй, в сторону оттаскивай, в сторону! Дай проехать! - крикнул полковник.
На него недовольно оглянулись господа из других повозок, а от рыдвана прибежал запыхавшийся офицер и с ходу выпалил:
- Сама судьба прислала мне вас, господин полковник! Позвольте представиться: штабс-капитан Дудка. Состою при Главном штабе, по особым поручениям. Следую в Павловск с особым заданием, однако принуждён остановиться из-за непредвиденной поломки кареты, в коей княгиня Милославская, девяносто семи лет от роду, передвигается в свои загородные владения.
- А, так это рыдван княгини Милославской? - сказал Верёвкин. - А что с княгиней, она жива?
- Жива, жива! - радостно откликнулся штабс-капитан Дудка. - Когда её извлекли из-под обломков, изволила ругаться очень по-русски, а потом сообщила, что опрокидывалась на наших дорогах уже сто раз, и что Бог не для того даровал ей долгие года жизни, чтобы прервать их в дорожном кювете... Однако тарантас, на котором я ехал, тоже повреждён, - не позволите ли вы, господин полковник, присоединиться к вам? Вы, как я вижу, следуете в том же направлении? Не стал бы вас беспокоить, но служба есть служба.
- Извольте, - неохотно согласился Верёвкин, - но я еду только до Царского.
- Не беда, до Павловска оттуда доплюнуть можно, - бодро отозвался Дудка. - В один миг домчусь.
- Извольте, - повторил Верёвкин. - Однако как же нам проехать? Судя по всему, дорогу нескоро освободят.
- А я знаю хитрый путь, - подмигнул Дудка, усаживаясь рядом с Верёвкиным. - Любезный, - толкнул он в спину кучера, - поворачивай-ка назад, а потом в версте отсюда бери влево. Там есть просёлок, что ведёт к дровяному складу, а после через принадлежащий какому-то купчишке лес можно выехать обратно на дорогу, но уже в версте впереди. Правда, сторожа через лес ездить не дают, но пусть только к нам сунутся! Трогай, любезный, не сомневайся...
- Эх, дороги наши распроклятые! - говорил штабс-капитан Дудка, когда коляска уже тряслась по просёлку. - Но чтобы мы без них делали? Вот, скажем, в 1812 году Наполеон мог взять Смоленск ещё до подхода Барклая и Багратиона. Он послал туда корпус во главе с лучшими своими маршалами Мюратом и Нееем, а они возьми да и заблудись! Два дня блуждали, - хоть тресни, к Смоленску выйти не могут! В результате, крюк дали в восемьдесят вёрст и вместо Смоленска оказались у Красного. Тут генерал Неверовский подоспел со своей дивизией, а после Барклай с Багратионом подошли. Пришлось Наполеону драться за Смоленск, а ведь мог бы с налёту его захватить и сразу на Москву двинуть, - а дальше, глядишь, и на Петербург.
После сего конфуза письмо в Париж отправил: дескать, проклятые русские привели дороги в полную негодность, да ещё уничтожили все дорожные указатели. Не знал Наполеон, что дорожных указателей у нас днём с огнём не сыщешь, а дороги в негодность приводить тем более нет нам резону, ибо они у нас всегда в таком состоянии, будто мы неприятельскую армию ждём и хотим её в пути погубить.
- Ваше замечание неуместно, господин штабс-капитан, - строго возразил Верёвкин. - Победа над Наполеоном в 1812 году была одержана непревзойдённой доблестью наших воинов и высоким патриотизмом народа. При чём здесь дороги?
- Эка! - удивился Дудка. - Если мы на них блуждаем и ломаемся, то каково же европейцу, непривычному к особенностям русского передвижения?
При этих словах кучер обернулся, посмотрел на Дудку и одобрительно крякнул.
- Вы, ваше высокоблагородие, видимо, не часто ездите по России, - продолжал Дудка, - а мы исколесили её вдоль и поперёк: и на казённых, и на ямщицких, и бог знает на каких! Вот, года три тому назад поехали у нас поручики Забодайло и Тютюхов через Великие Луки в Новгород. Сперва ехали без приключений, а после Великих Лук ввиду холодной погоды стали отогреваться водкой с ромом. Глядь, очутились в незнакомой местности, - ну, натурально, принялись расспрашивать крестьян, как на большак попасть. А вам известно, как у нас дорогу объясняют: езжай, стало быть, до поворота, где летом пала рыжая корова дядьки Кондрата, а оттедова сверни на деревеньку, в которой поп на Пасху опился, а далее всё по прямой, да по прямой, мимо Евстафьевой пустоши, что останется с правого боку за ельником, - а уж там до большака рукой подать, всего вёрст семь с гаком и останется.
Кучер снова обернулся на Дудку и сказал 'эхма!', а полковник Верёвкин поморщился.
- Едут, едут Забодайло с Тютюховым, - нету большака! Уже чёрт знает, через какие городишки проехали, каких и на карте нет, а на Новгород дорогу найти не могут. По счастью, у них с собой был целый бочонок рома, а водку прикупали по пути; в конце концов, выехали к большой реке. 'Волхов, не иначе', - решили поручики; спрашивают у встречного мужика, где, мол, Новгород? - Новгород-то? - говорит мужик. - Недалече. Пять вёрст вниз по Волге. По какой-такой Волге? - удивляются поручики. - Так вот она, Волга-то, - показывает мужик. - А до Нижнего пять вёрст, не более...
Кучер издал странный звук, похожий на всплеск крупной рыбы в реке, а Верёвкин сказал, не скрывая досады:
- Каких только баек не услышишь в России.
- Честью поручусь, чистая правда! - воскликнул Дудка. - Мог бы рассказать вам немало других историй о русских дорожных приключениях, но воздержусь. Скажу лишь, что с упоением жду того счастливого момента, когда железные дороги сделают путешествие по России лишенным опасности. Впрочем, предполагаю, зная наш национальный характер, что и тогда не обойдётся без какого-нибудь комуфле.
Франц Антонович Герстнер, который взялся за осуществление сего дерзкого проекта с железной дорогой, думал, что откроет движение между Петербургом и Павловском к октябрю прошлого года. Всё рассчитал, всё взвесил педантичный немец, - ан, как начали строить, тут-то и пошла потеха! Что надо, не подвозят, а чего не надо - привозят сколько угодно; там, где нужно пять клиньев вбить, двумя обходятся, а где два достаточно, пять вбивают; вместо прямой линии - вкось выводят и, наоборот, где надо кривую вывести, спрямляют. К тому же, деньги стали исчезать неведомо куда... Вовсе измучился бедный немец, вешаться хотел, еле откачали. Но великим упорством всё-таки пустил дорогу, - однако лишь от Царского Села до Павловска, да и то на лошадиной тяге.
- Была произведена проба с помощью паровой машины, - возразил полковник Верёвкин.
- Была, - охотно согласился Дудка, - и ввергла наших мужиков в глубокие раздумья: наш народ любит загадочные вещи. Я сам слышал, как два мужика рассуждали, сидя у насыпи и глядя на паровую машину: '- Отчего эта машина едет? - Вестимо, от чего: от пару. - А баня? - Что, баня? - Ну, в бане пар, а она не едет. - Вот, дурак-то, - поставь баню на рельсы, и баня поедет!'.
- Сей анекдот я уже слыхивал, - сказал Верёвкин.
- Да? Значит, от меня разошлось, - не смутился Дудка. - А вот уже и лес...
- Эй, стой! Останавливай! Тпру-у-у! - из леса выскочили два сторожа и схватили лошадь под узды. - Тут проезда нету.
- Ничего, господин полковник, сейчас я с ними разберусь, - шепнул Дудка и грозно заорал на сторожей: - Вы, что, болваны, не видите, кто едет?! Ну-ка в сторону! - и он треснул ближайшего мужика по шее.
Сторожа враз отскочили:
- Виноваты, ваше высокородие! Обознались, стало быть. Проезжайте с богом.
- Давай! - толкнул Дудка кучера, и когда сторожа остались позади, сказал полковнику: - С ними по-другому нельзя. У них так, - кто кричит и дерётся, тот важный человек, пусть поскорее проезжает; а кто вежливо просит, с тем можно покочевряжиться
- С народом следует обходиться строго, но справедливо, - заметил полковник Верёвкин.
...На въезде в Царское Село он высадил штабс-капитана Дудку:
- Далее наши пути расходятся. В Павловск я не поеду, как я вам говорил.
- Я кого-нибудь ещё остановлю, - беспечно махнул рукой Дудка. - Весьма рад был нашему знакомству. Благодарствуйте и прощайте, - он откозырял полковнику.
- Прощайте, - приложил руку к козырьку Верёвкин и с облегчением вздохнул, когда капитан скрылся из виду.
- Погоняй, - приказал он кучеру. - Мы давно должны быть на даче обер-полицмейстера.
***
Дача петербургского обер-полицмейстера Сергея Александровича Кокошкина была роскошно построена и содержалась на широкую ногу. Всё, что практический ум Запада придумал для удобной жизни, сочеталось здесь с пышной негою Востока, - опровергая тем самым известное утверждение о несовместимости этих частей света.
Приёмы, которые устраивались на даче, по праву считались одними из лучших в столице, а гуляния продолжались по несколько дней. В конюшнях обер-полицмейстера стояли породистые лошади ценою в десятки тысяч рублей; в каретном сарае не хватало места для новых экипажей, выписанных из Европы; содержались при даче и специально обученные возницы, умеющие с шиком прокатить хозяина по окрестностям Царского Села.
Петербургский обер-полицмейстер решительно ни в чём не ведал нужды, а причиной тому было его внимание к службе. Он давным-давно очистил своё ведомство от людей ненадёжных и сомнительных, то есть не умеющих или не желающих пользоваться своими полицейскими правами. Полицейская служба не только могла, но и должна была приносить доход, а тем, кто этого не понимал, не следовало ею заниматься. Служить за одно жалование способны лишь вольнодумцы или дураки, - однако ни тем, ни другим было не место в полиции.
Система, созданная обер-полицмейстером, работала прекрасно, и государь был доволен. Однажды ему доложили, что Кокошкин сильно берет взятки. 'Да, - отвечал Николай Павлович, - но я сплю спокойно, зная, что он полицмейстером в Петербурге'.
Сергей Александрович, действительно, всей душой радел о полицейских делах. Всем был памятен случай, когда у Синего моста, в самом центре Петербурга полицейский ограбил и убил прохожего. Некий молодой человек написал своему отцу про этот инцидент, присовокупив неуместные рассуждения об ответственности полиции перед обществом. Но поскольку Сергей Александрович был убеждён, что полиция должна знать всё, о чём пишут жители Петербурга, - для их же пользы, чтобы уберечь их от беды, - личные письма горожан вскрывались и прочитывались на почте полицейскими агентами. Получив сообщение о недопустимых высказываниях молодого человека, Сергей Александрович пришёл в ярость и потребовал виселицы для преступника, покусившегося на доброе имя полиции. Дерзкого юношу спасло от казни благородное происхождение, влияние отца и вмешательство графа Бенкендорфа, которому государь поручил заботиться об исполнении христианского долга милосердия даже в отношении закоренелых преступников. Виселица была заменена ссылкой, - к вящему неудовольствию Сергея Александровича, говорившего, что ещё никогда полиция не была так унижена.
...Когда Верёвкин приехал на дачу, его превосходительство ещё был в постели.
- Раньше трёх часов не встанут-с, - сказал лакей. - Всю ночь в карты играли-с, легли на рассвете.
- Доложи - дело государственное, - со значением произнёс Верёвкин.
Лакей переменился в лице и исчез во внутренних покоях дома. Минут через десять, запахивая халат, потягиваясь и позёвывая, вышел Кокошкин.
- А, господин полковник, - протянул он. - Как же, помню, у Петра Андреевича Клейнмихеля виделись. Что за надобность привела вас сюда в столь ранний час?
- Прошу меня простить, ваше превосходительство, но дело не терпит отлагательства. Сегодня поутру, проезжая через Сенатскую площадь, государь обнаружил, что памятник Петру Великому исчез со своего постамента. Учитывая щекотливый, я бы сказал, политический характер происшествия, государь поручил срочно заняться расследованием графу Бенкендорфу совместно с вверенной вашему попечению полицией. Граф направил меня к вам, дабы вы незамедлительно подключились к следствию.
- Ах, воры, ах, прохвосты! - вскричал Кокошкин. - Ну, что за народ, скажите на милость, - всё тащат, всё! Медный всадник-то зачем им понадобился?
- Не могу знать. Государь распорядился в кратчайшие сроки найти и вернуть на постамент.
- Ах, негодяи, ах, мерзавцы! - схватился за голову полицмейстер. - Едем, голубчик, сей же момент едем. Эй, люди, одеваться мне, живо! И пусть заложат карету!
- Не беспокойтесь, ваше превосходительство, у меня коляска, можем в ней поехать, - сказал Верёвкин.
- В своей коляске сами езжайте, - обиделся обер-полицмейстер. - Что же я с вами поеду, будто арестант какой...
***
Штабс-капитан Дудка изрядно поплутал по павловским дачам, прежде чем нашёл маленький деревянный домишко Иоганна Христофоровича Шлиппенбаха, - полунемца, полушведа, осевшего в России. Шлиппенбах копался в садике, где с необыкновенной аккуратностью были устроены цветники, дорожки и даже две крошечные беседки, имевшие надписи на немецком языке о приятности тихих радостей на свежем воздухе.
- Ваше благородие! - крикнул от калитки Дудка. - Я к вам!
- Чем могу служить? - Шлиппенбах выпрямился и взглянул на него.
- Не узнаете? А мы с вами встречались, когда вы заседали в Комиссии по выработке нового устава гарнизонных войск.
- Да, да, да, - расплылся в улыбке Иоганн Христофорович. - Я вас помнить. Вы...
- Штабс-капитан Дудка. Помните, стало быть, как мы отмечали окончание работы?
- Ой-ой-ой, господин штабс-капитан, вы тогда очень... как это русское слово... шалить! - погрозил ему пальцем Шлиппенбах. - Вы большой... как это... проказник.
- Всякое бывало, - согласился Дудка. - А я за вами, нам снова нужна ваша помощь.
- Ах, так! - Шлиппенбах снял кожаный передник и перчатки. - Чем могу вам приятно услужить?
- Как человек ученый, много знающий и в то же время состоявший на военной службе, хотя и в штабах, вы призваны ныне для наиважнейшего дела. Это я вам передаю слова графа Ростовцева, который заведует у нас отделом военно-учебных заведений, - улыбнулся Дудка и зашептал, оглядываясь по сторонам, будто сообщал великую тайну: - Больше вам скажу, - сам великий князь Михаил Павлович, который является, как вам известно, шефом Кадетского корпуса, выразил свою живейшую заинтересованность в этом деле и повелел тотчас вызвать вас в Петербург.
- Боже мой! - воскликнул Иоганн Христофорович. - Амалия! Амалия! Моя дорогая, где ты? - позвал он по-немецки жену. - Принеси мне умыться и приготовь парадный сюртук и панталоны.
- Что же это за дело? - спросил он затем у Дудки.
- Мы готовимся отпраздновать двадцать пятую годовщину войны с Наполеоном, а между тем, - я опять передаю вам слова графа Ростовцева - в наших учебных заведениях молодое поколение изучает историю бог знает по каким книгам, в которых российская древность бывает представлена не то что в искаженном, но во вредном виде для воспитания молодёжи. Вам, господин Шлиппенбах, поручено исправить сии недочёты, то есть составить книгу по истории России, по которой можно будет обучать юношество. Эту же книгу можно представить как специальное издание, посвященное войне 1812 года, - скороговоркой выпалил Дудка.
- Мой Бог! - всплеснул руками Иоганн Христофорович. - Но как мне это успеть, даже если торопиться очень быстро? А мой русский язык, - он недостаточно хорош, чтобы писать книгу.
- Не беспокойтесь, граф Ростовцев всё предусмотрел. Для обработки текста к вам будет прикомандирован известнейший журналист Фаддей Булгарин, - ну, тот, который 'Северную пчелу' выпускает. Не читали его книжонки? Нет?.. Я, признаться, и сам не читал, но одна моя знакомая дама от них без ума, особенно от 'Приключений в двадцать девятом веке'. Мерзавец, но талантливый, книги 'на ура' расходятся, - покойный Пушкин очень ему завидовал... А я бы этого Фаддея вздёрнул, ей-богу, - он, подлец, воевал против нас в 'Русском легионе' Наполеона, - Дудка крякнул и подкрутил ус. - Начальство, однако, его ценит, перо у него бойкое, - так что лучшего соавтора вам не сыскать.
- Но отчего выбор пал на моя персона? - недоумевал Иоганн Христофорович. - Разве в России мало есть умных профессоров?
- Профессора - люди штатские, господин Шлиппенбах. Чёрт его знает, что от них ожидать! А вы человек, как-никак, военный. К тому же, состоите в родстве с графом Карлом Робертовичем Нессельроде, нашим вице-канцлером, которому государь безгранично доверяет.
- О, в очень дальнем родстве! - возразил Иоганн Христофорович.
- Мне бы такое 'очень дальнее родство', так я не мотался бы по всей России, - пробурчал Дудка.
- Что?
- Нет, ничего... Будьте любезны поспешать, господин Шлиппенбах, - нас ждут.
Часть 2. Петербургские недоразумения
- Напрасно говорят, что Санкт-Петербург - самый европейский, сам нерусский из всех городов России. Нет, этот город во всей силе и полноте выражает русский характер! Какому другому народу пришло бы в голову строить новую столицу государства на болотах, в зыбкой низине, затопляемой постоянными наводнениями? - болтал штабс-капитан Дудка, подъезжая с Шлиппенбахом к Петербургу. - Нужен был выход к Балтийскому морю, скажете вы? Но в таком случае следовало выстроить здесь крепость, - а зачем строить город?
Ученые мужи от истории связывают этот подвиг с именем Петра Великого, согнавшего сюда мужиков, которые под страхом жесточайшего наказания воздвигли на топкой грязи Петербург. Но, помилуйте, можно ли силой удержать сотни тысяч людей в таком диком, пустынном месте? Не приставишь же к каждому из них солдата с ружьём, который, кстати, тоже не прочь дать тягу из этого проклятого края?
Нет, сударь мой, возведение Санкт-Петербурга нашло живой отклик в русском сердце! Эка невидаль, построить город на равнине, на твёрдой земле, в хорошем климате - что тут такого, не так ли строят другие народы? Русскому человеку это скучно, русский человек любит такие планы, от которых захватывает дух, а ум отказывается верить в их осуществление. Потому-то затея Петра нашла понимание у мужиков; по пояс в ледяной воде они вбивали сваи в болотистое дно, а про себя, верно, думали: 'Ну, мы им покажем кузькину мать! Ан, будет здесь город!'
Двести тысяч мужиков полегло при строительстве Петербурга, - и то, что другие народы сочли бы за ужасную глупость или преступление, у нас стало подвигом.
- Что такое 'кузькина мать'? - спросил Шлиппенбах. - Я немного знаю русские ругательства', но 'кузькина мать' мне не известна.
- 'Кузькина мать' - это мать Кузьмы, сокращённо Кузьки. Никто у нас не знает, что это был за человек, в какой местности он жил, крестьянин он был или мещанин, но мать его запомнили на вечные времена, - сказал Дудка. - Ну, как бы вам понятнее объяснить... Вот, у вас на Западе есть драконы, колдуны, ведьмы, злые гномы, а у нас в России, 'кузькина мать'. Её показывают лишь в крайних случаях, и тому, кто её увидел, не поздоровится.
- Я, кажется, понял, но мне не понятно, почему в России так часто и нехорошо вспоминают свою мать, - недоумевал Шлиппенбах. - У нас о матери говорят с уважением и любовью, а у вас её очень дурно называют.
- Право, не знаю, - пожал плечами Дудка. - Вот, к примеру, когда я служил в полку, был у нас подпоручик Синяков, ужасный забияка, бретёр. Больше всего от него доставалось тем, кто сделал ему добро: упаси господи, оказать ему какую-нибудь услугу или просто выказать сочувствие! Он этого не прощал, затаивал злобу и обязательно находил случай придраться и вызвать на дуэль.
Мне думается, что неверие в добро, ожесточённость и озлобленность сидят у нас в крови. Суровая ли мачеха-природа тому причиной, нелёгкая судьба России или тяжелая русская жизнь, - я не знаю, я не философ... Бывает, что и любимый ребёнок, в котором души не чают, вдруг со злостью кусает свою мать, - а что говорить о ребёнке, выросшем без ласки, униженном и забитом. Он начинает ненавидеть весь белый свет и издевается над добрыми чувствами... Но в сторону философствование, - Дудка сделал жест, будто отмахиваясь от неприятного воспоминания, - вернёмся к Петербургу... Мы построили здесь флот, - не удивляйтесь! - и в горловине узкого Финского залива создали его базу. Ваше европейское воображение не в силах представить себе, зачем нужны военные корабли, которые могут свободно плавать по морю лишь в мирное время, - а при объявлении войны противник тут же запирает их в порту? Отвечу: главное предназначение нашего флота - защищать Петербург до последней возможности. И флот защищал его: и при Петре, и при матушке-императрице Екатерине, - и впредь будет защищать столь же ревностно. Мы не только возвели столицу на болотах, не считаясь с потерями, - мы и дальше не будем считаться с потерей людей и денег, дабы сохранить её.
Это вам второе доказательство, что Петербург - чисто русский город. Есть и третье. Раньше, до Петра, здесь жили одни финские рыбаки, из числа самых отчаянных. Знаете, как они называли это место? 'Чертов берег'! По их поверьям, здесь водится нечистая сила и случаются необъяснимые страшные вещи. На 'Чертовом берегу' долго жить нельзя, - это означает бросить вызов ведомым и неведомым силам природы.
Финны ютились в жалких лачугах, не желая строить лучших домов, ибо даже если не брать в расчёт нечистую силу, то холод, сырость и наводнения делают бессмысленной постройку более совершенных жилищ. В самом деле, зачем строить хороший дом, если он простоит недолго, да и жить в нём опасно? Но нет, мы не такие, - мы понастроили здесь великолепные дворцы, храмы, мосты, набережные, разбили широкие площади и понаставили на них прекрасные памятники. Теперь, воздвигнув на болотах, в сыром, холодном климате огромный пышный город, мы принуждены тратить колоссальные средства на поддержание его в порядке. Если завтра вдруг прекратится непрестанный ремонт Петербурга, продолжающийся, безо всяких шуток, непрерывно с момента основания города, наша столица в считанные годы исчезнет среди болот. Ваши немцы, дорогой господин Шлиппенбах, давным-давно оставили бы этот город, требующий столь безумных затрат, и нашли бы местечко получше, - но мы не таковы, мы продолжаем его строить и будем содержать далее.
Кажется я доказал вам, что Петербург - самый русский из всех русских городов? В нём видна русская душа.
- Господин штабс-капитан, мне удивительно слышать от вас эти слова, - сказал Шлиппенбах. - Вы русский офицер и должны любить ваш Фатерлянд, землю ваших отцов.
- Как русский офицер я готов отдать жизнь за Веру, Царя и Отечество, - ответил Дудка, - но отчего же не поболтать о том, о сём? Русские дороги такие длинные, чего только в голову не взбредёт, пока доедешь... Но мы прибыли: вот уже виден Главный штаб...
- Стой! - закричал жандарм, преграждая им путь. - Езжайте в объезд, ваше благородие, никого не велено пускать.
- Но нам надо в Главный штаб, нас ждёт его превосходительство генерал Ростовцев.
- Не велено пускать, - повторил жандарм. - Никого не велено пускать, кроме как с разрешения его сиятельства графа Бенкендорфа или господина обер-полицмейстера Кокошкина. Весь центр города оцеплен и по Неве хода нет.
- А что случилось?
- Не могу знать. Вертайте назад, ваше благородие.
- Возможно, бунт? - с испугом спросил Шлиппенбах.
- Если бунт, стреляли бы, - возразил Дудка. - Тихих бунтов в России не бывает... Ну, делать нечего, - поехали в кабак, что ли?
- Это нельзя, - запротестовал Шлиппенбах. - Мы обязаны быть у герра Ростовцева.
- Мало ли что. Не пускают, сами видите. Да и напрасно вы полагаете, что граф Ростовцев ждёт от нас точного исполнения приказа, - я не первый год служу, знаю. Был у нас майор, из ваших, из немцев, который в точности исполнял поручения начальства, - так его не любили не только что товарищи, но даже само начальство. Хоть убейте меня, но есть что-то подозрительное в человеке, который точно исполняет приказы в России! У нас так не принято, одно дело - обещать, а другое - выполнять; зачем это смешивать? Нет, господин Шлиппенбах, поехали-ка лучше в кабак, тем более что у нас есть железное оправдание.
***
Следствие по делу о краже Медного всадника было начато полковником Верёвкиным и обер-полицмейстером Кокошкиным энергично, но без лишнего шума. Для начала были опрошены служители и члены Сената, здание которого находилось рядом. При входе в него дознавателей встретил поразительно толстый кот, лежавший перед дверью у лестницы. Сонно глядя на нежданных посетителей, он нипочем не хотел уходить; лишь когда на него грозно прикрикнули, кот лениво огрызнулся и удалился.
Служители и члены Сената были под стать этому объевшемуся коту, - такие же медлительные и сонные; сама атмосфера этого учреждения способствовала покою и ленивой беззаботности. Давно прошли романтические времена, когда сенаторы активно решали важнейшие государственные вопросы и осмеливались даже перечить царю, как это делал, например, неистовый князь Яков Долгорукий, генерал-пленепотенциар-кригс-комиссар при Петре Первом. 'Царю правда - лучший слуга. Служить - так не картавить; картавить - так не служить', - говорил князь Долгорукий и в своём необузданном рвении доходил до того, что рвал царские указы. Впрочем, и тогда Сенат проявлял беспечность в решении неотложных государственных дел, из которых при Петре Великом более 5 тысяч были не рассмотрены вовсе, а более 2-х тысяч отложены на неопределённый срок.
После бурной эпохи дворцовых переворотов Сенат окончательно превратился в тихую пристань для чиновников, имеющих заслуги перед властью и получивших сенатскую должность в качестве синекуры. Политические страсти были в корне чужды сему учреждению: если и были здесь горячие головы, то после года-другого пребывания в Сенате они охлаждались, покорствуя общему духу размеренности и довольства.
Государь Николай Павлович относился к сенаторам с большой снисходительностью, чему причиной была важная услуга, которую они ему оказали. При вступлении Николая Павловича на престол в декабре 1825 года произошли известные беспорядки, могущие иметь роковые последствия для государя. Негодяи, преисполненные мятежного западного духа, восхотели в день присяги Николаю Павловичу захватить Сенат и заставить его членов отказать государю в праве на престол, - более того, вынудить сенаторов принять Конституцию (документ несвойственный и вредный для России). Однако по прибытии на Сенатскую площадь - с большим, правда, опозданием, - мятежники обнаружили здание Сената совершенно пустым. Объяснялось это просто: по случаю воскресенья сенаторы решили собраться пораньше, быстро принять присягу новому царю и разойтись по домам, дабы не нарушать своих планов на воскресный отдых, - что и было исполнено ими. Таким образом, планы бунтовщиков были сразу же нарушены, и это обстоятельство оказало влияние на дальнейший ход событий. Мятежники так растерялись, что простояли на Сенатской площади до вечера, не предпринимая никаких действий и лишь убив зачем-то добродушного петербургского генерал-губернатора Милорадовича, героя войны 1812 года. Между тем, пойди они на Зимний дворец, находящийся в полуверсте от Сенатской площади, неизвестно, удалось бы Николаю Павловичу сохранить свободу и жизнь. Охрана дворца была столь малочисленной, что вряд ли она смогла бы защитить царя, - когда же подошло подкрепление, то выяснилось, что по чьей-то недопустимой халатности солдатам не выдали заряды для ружей, а когда подтянули артиллерию, не подвезли порох для пушек. Так что жизнь Николая Павловича действительно висела на волоске, - и если бы не сенаторы, которые с самого утра так сильно огорошили мятежников, что отняли у них волю к победе, исход сего рокового дня мог быть иным.
В благодарность государь многое прощал Сенату, и количество неразобранных дел всё увеличивалось. Николай Павлович давно перестал удивляться этому: вскоре после начала своего царствования он поинтересовался, сколько таких дел числится за министерством юстиции (кое должно было являть пример в аккуратности и быстроте прочим государственным учреждениям). Оказалось, что 2 миллиона 800 тысяч; через некоторое время государь снова спросил о количестве дел, ждущих своего рассмотрения - ему доложили, что теперь их стало 3 миллиона 300 тысяч. Николай Павлович махнул рукой и больше не интересовался этим вопросом.
Но всё же и его терпение однажды лопнуло: явившись в Сенат к десяти часам утра, Николай Павлович застал на месте лишь одного сенатора Дивова (да и тот, как выяснилось, заснул здесь с вечера, будучи в подпитии), - а больше никто не пришел. Государь велел Дивову передать сенаторам, что был у них с визитом, но никого не застал; не довольствуясь этим, Николай Павлович специальным указом обязал членов Сената являться на службу к шести часам утра ежедневно. Они страшно переполошились и слёзно молили государя отменить сей жестокий указ, ибо, по их словам, царское посещение Сената само по себе уже сделало полезную электризацию параличному. Николай Павлович смягчился, и жизнь Сената пошла по-прежнему, спокойно и неторопливо...
Понятно, что добиться от служащих этого заведения чего-либо путного обер-полицмейстеру Кокошкину и полковнику Верёвкину не удалось. 'Не только пропажи Медного всадника - они бы не заметили, если бы само сенатское здание украли вместе с ними', - в сердцах проговорил Кокошкин.
***
Следующий этап следствия проходил на стройке Исаакиевского собора, позади похищенного памятника. Работами руководил француз Монферран; со времён Киевской Руси и Московского царства в русских обычаях было поручать важные строительные работы иностранцам. Впрочем, отечественные мастера быстро перенимали у них опыт и строили вовсе не плохо - однако случались и досадные недоразумения. Так, например, сооруженное русскими мастерами первое каменное здание Успенского собора в Московском Кремле, простояв полтораста лет, пришло в такую ветхость, что своды его обрушивались, а стены пришлось подпирать деревянными столбами. Это было странно, ибо подобные каменные строения в западных странах успешно стояли много веков, порой - от римлян. Но ещё большая странность случилась при воздвижении второго каменного Успенского собора на месте первого. Русские мастера Кривой и Мышка, приглашенные Иваном Третьем для осуществления этого проекта, рьяно взялись за дело и уже подвели было собор под крышу, но тут-то он и рухнул с ужасающим грохотом. Кривой и Мышка объяснили свою неудачу землетрясением, которое, де, произошло в Москве. Землетрясение такой страшной силы, что от него падают церкви, для Москвы событие столь редкое, что никогда до того и никогда после не случалось, - надо же было ему случиться именно при завершении работ по строительству Успенского собора! Но самое удивительное в этом землетрясении, что оно произошло точно под стройкой, а до соседних кремлёвских зданий толчки не дошли.
Помолившись усердно Богу и поблагодарив его за чудесное спасение столицы, Иван Третий не решился более обратиться к притягивающим к себе землетрясение русским строителям и вызвал мастеров из Италии. Они возвели новый Кремль с зубчатыми стенами и мощными башнями, которые оказались поразительно долговечными, а также построили главные кремлёвские храмы, ставшие гордостью России.
Особенно много иностранных построек появилось в российском государстве при Петре Великом и после него, - так что дворянские дома, гражданские здания и храмы стали точь-в-точь похожи на европейские. Впрочем, когда к власти пришёл Николай Павлович, любивший свой народ и ценивший его культуру, он повелел вернуться к старорусскому стилю. Выполняя волю царя, придворный архитектор, русский немец Константин Андреевич Тон изобрёл такой стиль и создал к годовщине войны 1812 года проект храма Христа Спасителя в Москве. Прежний проект, шведа Витберга, был признан слишком прозападным, а потому несостоятельным; к тому же, при Витберге исчезло более миллиона рублей, отпущенных на строительство, - что само по себе было бы не удивительным, если работы хотя бы сдвинулись с мёртвой точки. Честный швед не мог понять, как это произошло, зато подрядчики и члены строительного комитета довольно потирали руки.
В результате Витберг был отправлен в ссылку, а проект Тона утверждён. Его храм Христа Спасителя представлял собой выросшую до чудовищных размеров русскую сельскую церквушку с прибавлением изрядной доли византийской вычурности и восточной аляповатости. Академики от архитектуры пришли в ужас при виде этого проекта, но государю он понравился, - более того, Николай Павлович приказал Тону построить в таком же истинно русском стиле Большой Кремлёвский дворец Этот дворец должен был выразить в камне представление народа о том, каким должно быть обиталище царя.
Что касается храма Христа Спасителя, то государь сам выбрал место для него на берегу Москвы-реки, - для чего понадобилось снести почитаемый в народе Алексеевский женский монастырь. Игуменья этого монастыря, недовольная таким поворотом событий, прокляла это место и предрекла, что ничто не устоит на нём долго, но любовь царя к России превозмогла и это обстоятельство...
Однако, в то время как храм Христа Спасителя только собирались строить в Москве, Исаакиевский собор в Петербурге уже строили полным ходом. В России мало кто знал, чем прославился Исаакий Далматский, но Пётр Великий родился как раз в день его поминовения, - стало быть, главный храм Петербурга следовало посвятить именно Исаакию. На строительство были выделены миллионы рублей и здесь трудились тысячи человек.
- Воры, все воры! - повторял обер-полицмейстер Кокошкин, проходя вместе с Верёвкиным по строительной площадке. - Поверьте, уж я-то знаю наш народ, сам чистокровный русак. Русский мужик слаб на руку: чуть зазеваешься, обязательно что-нибудь унесёт! Им памятник умыкнуть - плёвое дело, они этого Медного всадника в один миг стащат и не поморщатся. Ну, ничего, я за них возьмусь, они у меня во всём признаются, будьте уверены!
Полковник Верёвкин остудил, однако, пыл полицмейстера:
- Прошу учесть, ваше превосходительство, что нам нужно не признание, а памятник. Государь ждёт его возвращения, а не признания каких-то там мужиков. Не следует также забывать, что его величество лично следит за строительством собора и весьма расположен к Августу Августовичу Монферрану. Государю было бы неприятно узнать, что сие строительство омрачено кражей, да ещё имеющей такой возмутительный характер.
- А я об этом и не подумал! - огорчился обер-полицмейстер. - Спасибо, батюшка, выручили, отвели беду... Нет, огорчать государя нельзя ни в коем случае... Но что же делать, а вдруг памятник спрятан где-нибудь здесь? Вон она какая громадина, эта стройка, - ну что стоит спрятать тут памятник?
- Вряд ли рабочие имеют отношение к краже, - возразил Верёвкин. - Что им делать с Медным всадником? Продать его целиком они не смогут, а пилить на части долго и хлопотно. Я полагаю, что мы можем найти на стройке свидетелей, но не воров.
- А я всё же произвёл бы обыск, - сказал Кокошкин. - Мало ли... Может, они стащили памятник просто так, из озорства.
- Это может быть, - согласился Верёвкин. - Пусть ваши полицейские произведут осмотр, а я пока со своими жандармами порасспрошу рабочих и подрядчиков. Во всяком случае, мы должны убедиться, что строители непричастны к краже, - а уж потом можно двигаться дальше.
***
Ресторация, которую штабс-капитан Дудка назвал 'кабаком', действительно была кабаком, но в лучшем смысле этого слова. Кабаки в России, как известно, бывают двух типов: худшего, куда люди приходят напиться с горя, и лучшего, куда они идут в хорошем настроении. В худшем типе кабаков не имеют никакого значения обстановка, качество закусок и прочие эстетические условия: здесь главное - дешевая выпивка, которую можно заказывать в неограниченном количестве, - но в кабаке лучшего типа человек хочет не только выпить, но и вкусно покушать, а также приятно посидеть. Очевидно, что кабаков лучшего типа в России всегда было гораздо меньше, чем кабаков худшего типа, ибо жизнь большинства российских обывателей побуждала их к горькому пьянству, а не к приятному времяпровождению. Тем не менее, кабаки лучшего типа тоже существовали на русской земле, что внушало определённый положительный настрой людям, склонным к размышлениям о судьбах России.
Ресторация, в которую пришли Дудка и Шлиппенбах, славилась чистотой, уютом и вкусной кухней. Она занимала часть первого этажа в старом доме у Аничкова моста и на вывеске значилось 'У моста' - это была одна из старейших рестораций Санкт-Петербурга, прошедшая путь от худшего типа кабака к лучшему. Когда-то, при Петре Великом, на топком берегу безымянного ручья-ерика, позже названного Фонтанкой, находилась диспозиция батальона подполковника Аничкова. День и ночь этот батальон расширял ерик, дабы превратить его в судоходный канал не хуже голландских, виденных Петром в Амстердаме и взятых им за образец для многочисленных речек, ручьёв и ручейков новой русской столицы, - а попутно батальон Аничкова строил для продления Невского проспекта мост через Фонтанку, который приходилось всё время удлинять по мере расширения ерика. Кабак, открытый возле дислокации сего воинского подразделения, помогал облегчить нелёгкий труд по строительству канала.
Похожим образом шли работы на других водных потоках Санкт-Петербурга, пока генерал-губернатор столицы, светлейший князь Александр Данилович Меншиков не прекратил на свой страх и риск эту затею царя. Не то чтобы Меншикову было жаль мужиков и солдат, гибнущих в холодной воде, но его одолевало беспокойство по поводу расходования средств из государственной казны. Светлейший князь пользовался ею почти как собственной и за долгие годы пребывания в царской милости сумел перетащить в свои подвалы едва ли не больше золота, чем оставалось в государстве, - однако беда была в том, что из казны тащил не он один. Каждый, кто имел доступ к казённым средствам, грел на них руки, и никакие, даже самые жестокие меры не могли остановить лихоимство. Царь Пётр вешал воров, четвертовал, клеймил раскалённым железом - всё впустую. Соблазн был так велик, что перед ним не способны были устоять не только люди, распоряжающиеся казёнными деньгами, но и суровые чиновники, поставленные надзирать за этими людьми, - равно как ещё более суровые чиновники, поставленные наблюдать за всеми чиновниками вообще.
Вот это и вызывало беспокойство князя Меншикова. Как человек неглупый он отлично понимал, что остановить воровство невозможно, но в таком случае рано или поздно казна оскудеет окончательно, - и что тогда с неё взять? Оставался единственный способ сохранить казённые деньги, чтобы можно было и впредь пользоваться ими в личных целях, - ограничить расход на государственные нужды. Потому-то Меншиков решился отказаться от расширения невских речек и ручейков; он боялся ослушаться грозного царя, но забота о деньгах всё же пересилила страх.
Давно канули в Лету и 'ближний царёв друг' Александр Данилович Меншиков, и упорный подполковник Аничков, и непреклонный царь Пётр, чей памятник был теперь так внезапно и нагло украден, - а ресторация возле Аничкова моста по-прежнему находилась на своём месте. Как уже было сказано, из кабака худшего типа ресторация со временем превратилась в кабак лучшего типа, куда охотно ходили петербургские офицеры. Здесь подавали водку кристальной чистоты и настоящее французское шампанское, а из еды предпочтение оказывалось русским блюдам, которые отличались отменным вкусом.
***
Дудка заказал из холодных закусок - белужью икру, осетрину и заливного судака; из горячих - грибы в сметане и подовые пироги с луком и яйцами. Из супов он выбрал солянку, а к ней кулебяку с телятиной; на жаркое - баранью ногу с гречневой кашей. Очень хорош был в 'Аничковом' запечённый гусь, откормленный орехами, а также рубец с копчёной грудинкой, равно как и говяжий холодец с солёными огурчиками, но Дудка, посмотрев на Шлиппенбаха, вздохнул и решил оставить их на потом, потому что надежда на немца была плохая. Шлиппенбах изумлённо вытаращил глаза, когда капитан заказывал обед, и пытался протестовать против двух графинов водки, натуральной и на травах, - так что Дудка еле-еле убедил его.
Выпив по первой, они закусили белужьей икрой и повели неторопливый разговор.
- Водка под икру - это хороший русский способ! - восхищался Шлиппенбах. - Я оценил его лишь у вас, в России. У нас тоже пьют водку, но наша водка не сравнить с вашей водкой, а икру мы не едим, нет такой доброй традиции.
- У нас есть много такого, чего нет у вас, - согласился Дудка, ловко подцепив кусок осетрины и наливая по второй из запотевшего графина. - Россия - богатая страна.
- Но в ней много не понятно для меня. В вашей жизни большее число загадок, - да, очень большое число загадок, - сказал Иоганн Христофорович. - Взять сейчас: я не понял, почему меня звали, чтобы я писал книгу для молодых людей и для праздника. Вы пояснили мне, но я не понял до конца.
- Выбросьте из головы, - посоветовал Дудка, с большим удовольствием выпив свою рюмку. - Мало ли что начальству взберендится.
- Как вы сказали? Я не услышал, - переспросил Шлиппенбах.
- Я говорю, начальство у нас любит чудить... Ну, как бы вам объяснить попроще... Оно отдаёт приказы разумные и неразумные, понимаете? Скажем, ездил я недавно в губернский город N, и тамошний губернатор как раз перед тем издал два предписания: разумное и неразумное. Разумное предписание касалось предупреждения пожаров - в городе они случались постоянно, пожарный обоз не успевал прибыть вовремя. Вот губернатор и распорядился, чтобы обыватели сообщали о возгорании не менее чем за два часа до оного, не забывая указывать при этом характер пожара.
- О! - удивился Шлиппенбах. - Я опять не понял. Как это можно, - сообщать о пожаре за два часа до оного? Разве это можно знать?
- Однако число пожаров в городе существенно сократилось, - возразил Дудка. - Кому же охота нарушать губернаторское предписание? Себе дороже... Очень разумный приказ, что и говорить, - а вот про другой этого не скажешь. Тогда приближался Никола вешний, - для нас это один из великих праздников. В этот день в России грех не выпить, потому что святому Николаю питье угодно, и тот, кто выпивает на Николу, приближает себя к нему. И вот губернатор решил сдвинуть Николу вешнего на три дня вперёд по случаю приезда из Петербурга важного сановника, носившего имя Николай. Архиерей был человек сговорчивый и не нашел ничего возразить против губернаторского намерения, - но, боже мой, какое волнение поднялось в народе! Если бы губернатор распорядился отмечать два вешних Николы вместо одного, если бы он, в конце концов, перенёс его на три дня ранее, всё обошлось бы. А тут, представьте себе, народ ждёт праздника, разговения, еды и водки, - а Николу переносят на целых три дня вперёд! Дело дошло до государя, он сильно осерчал и, говорят, начертал на донесении об этом: 'Губернатор и архиерей дураки, оставить праздник, как был'.
- Это было так? Вы не сочинять? - спросил потрясённый Иоганн Христофорович. - Губернатор решил передвигать церковный праздник?
- Чистая правда, - подтвердил Дудка, для убедительности перекрестившись.
- Загадка, - прошептал Шлиппенбах.
- А? - не расслышал Дудка. - Ничего?.. Ну, по третьей? А вы не хотели два графина брать, - этих-то не хватит.
- Да, - сказал Иоганн Христофорович, - под русскую беседу надо много пить.
- Вот вы и начинаете потихоньку постигать Россию, - проговорил довольный Дудка. - Ваше здоровье, дорогой господин Шлиппенбах!.. Судачка уже пробовали? Хорош, да? А теперь грибочки отведайте, пока не остыли, и непременно с пирожком. Ну как, неплохо?.. Позвольте мне налить вам ещё рюмочку натуральной, а уж под супчик и под горячее будем пить водочку на травах.
- У себя на родине я никогда ни пил столь обильно, - сказал заметно захмелевший Шлиппенбах. - У нас во всём соблюдается размер и порядок.
- Понятное дело, где уж вам выпить, как следует, - сочувственно произнёс Дудка. - Вы привыкли загадывать наперёд: всё-то у вас выверено, всё рассчитано. Не понимаете вы настоящего течения жизни, - вам бы плыть по прямой, соизмеряя скорость движения с величиной потока и о каждом повороте зная заранее. Милой мой Иоганн Христофорович, разве это жизнь? Это её схема, - пусть искусная и тонкая, но схема. А жизнь в линии да расчёты не заключишь, - уйдёт, ей-богу, уйдёт, как вода меж пальцев! Мы же в России привыкли к бурному течению и крутым поворотам жизни, нам загадывать наперёд не приходится, - уж куда вынесет, туда и вынесет. Мы полагаемся на авось.
- Объясните мне, будьте любезны, что такое 'авось'? - взмолился Шлиппенбах. - Я часто слышу в России 'авось', но так и не сумел вникнуть.
- Охотно объясню, - согласился Дудка. - Вот только выпьем под кулебяку и под соляночку, - и объясню...
- Боюсь, мне достаточно, - попытался отказаться Шлиппенбах. - У меня кружится голова.
- Это потому что не допили. С каждой следующей рюмкой, - да под супчик, да под жаркое! - вам будет легче и легче. Ну-ка, где ваша рюмочка? Позвольте наполнить... За ваше здоровье, господин Шлиппенбах!
- Благодарю вас, - обреченно сказал Иоганн Христофорович и выпил вслед за капитаном.
- Знаю я ваши замашки, - усмехнулся Дудка, разрезав огромную кулебяку пополам и положив один кусок себе, а второй - Шлиппенбаху. - Сперва ломаетесь, - я, де, столько не выпью, я, де, столько не съем, - а потом приходится добавлять. Настрадаетесь, бедные, в своей Европе, так хоть в России душу отведёте... Но вы изволили интересоваться, что означает 'авось'? Это понятие в чём-то сродни 'кузькиной матери', только 'кузькину мать' показывают, а на 'авось' надеются, - и в том видна великая мудрость русского народа! Один древний мудрец всю жизнь размышлял, чтобы сказать: 'Я знаю, что я ничего не знаю', - но если знания нас подводят, а будущее непредсказуемо и часто не зависит от нашей воли, то не лучше ли положится на судьбу? Наш русский мужик дошёл до этого своим умом: 'авось' как раз и означает такое смирение перед судьбой и, в то же время, упование на милосердие Божие. Ну, не мудро ли это, скажите, Иоганн Христофорович?
- Но как же жить без заботы о будущем? Если вы сегодня не построите себе дом, то завтра вам не будет где жить, а если вы построите его плохо, то завтра он упадёт, - удивлённо возразил Шлиппенбах.
- Это по-вашему, по-немецки так выходит, а по-нашему, по-русски - лучше жить сегодня, чем ждать завтрашнего дня, который ещё наступит ли, бог весть. Так мы и живём, и как видите, ничего, не погибаем, - подмигнул Дудка и вновь наполнил рюмки. - Выпьем, драгоценный мой Иоганн Христофорович, за великую русскую идею, за наше русское 'авось', - потому что счастлив именно тот, кто живёт днём сегодняшним, а не завтрашним... Кстати, по пути к вам, в Павловск, я помог княгине Милославской вылезти из-под её рыдвана, - ну, вы знаете, какие наши дороги, рыдван перевернулся, но княгиня была намерена ехать дальше. 'Как же вы поедете, ваше сиятельство?' - спрашиваю я. 'Эх, милый мой, - отвечает она, - авось доеду как-нибудь! Я уж почти сто лет живу, пятерых царей пережила, - я знаю, что в России кроме как на авось надеется не на что. Сколько раз мы могли погибнуть, я и Россия, а вот, живы! Авось и дальше поживём'.
- Загадочная страна, - заплетающимся языком пробормотал Шлиппенбах. - Так жить нельзя, но вы живете... Ах, как мне хочется на Родину!
- Выпьем за вашу Родину, - подхватил Дудка. - Эх, кабы соединить вашу немецкую рассудочность с нашей русской мудростью, вот славно бы вышло! Впрочем, тогда и России не стало бы... Ну что, допьём графинчик - и к девицам? Не спорьте, любезнейший Иоганн Христофорович, без этого никак невозможно, этим у нас и государь не брезгует... А один мой знакомый, тамбовский помещик, удумал, шельмец, 'ловлю русалок': соберёт, бывало, девок со своих деревень, нарядит их русалками, запустит в пруд и сетями вылавливает. Девки кричат, визжат, а не противятся барской затее; вроде бы даже довольны. Русские девки в душе язычницы: им нравится буйное веселье Вакха и Венеры, а трезвых да степенных мужиков они не жалуют - благо, что таких у нас по пальцам перечесть.
- Не есть возможно, не есть возможно! - горячо вскричал Шлиппенбах. - Моя супруга, моя Амалия...
- Да забудьте вы пока о ней, - прервал его Дудка. - Разве ей плохо будет, если вы немножко развлечётесь, встряхнётесь, молодость вспомните? Да она и не прознает про ваши шалости - вы же официально числитесь на государственной службе, по делу в Петербург призваны. Едем, Иоганн Христофорович! Я вам такую черноокую красавицу представлю - всю жизнь благодарить станете.
***
После опроса рабочих на стройке Исаакиевского собора следствие по делу о хищении Медного всадника зашло в тупик. Никто не видел, как памятник унесли с пьедестала, никто не был причастен к воровству, - а Медного всадника всё же не было на месте.
- Ах, боже мой, что мы доложим государю? - восклицал донельзя расстроенный обер-полицмейстер. - Что делать, что делать?
- Погодите вы отчаиваться, - утешал его Верёвкин, - следствие только началось.
- Но куда же он делся, чёрт его возьми?! - не унимался Кокошкин. - Послушайте, - вдруг сказал он, ударив себя в лоб, - а не ускакал ли он сам по себе, то есть своей волею?
Верёвкин с недоумением поглядел на обер-полицмейстера.
- Ведь покойный Пушкин описал, как Медный всадник скачет в ночи, - сказал Кокошкин. - А может быть, сие не аллегория, - может быть, Пушкин видел это и потому обозначил в своей поэме?
- Право не знаю, что вам ответить, - пожал плечами Верёвкин. - Впрочем, если бы Медный всадник по ночам разъезжал по улицам Санкт-Петербурга, жандармам об этом было бы известно.
- 'Есть многое на свете, друг Горацио, что непонятно нашим мудрецам', - решил блеснуть учёностью обер-полицмейстер. - Господин полковник, сделайте для меня одолжение, прошу вас: тут неподалёку проживает ясновидящая, по имени Акулина, - так не съездить ли нам к ней?.. На всякий случай, как вы говорите...
- Пустая трата времени, - отрезал Верёвкин. - Ясновидящие состоят у нас на секретной службе. Можно просто вызвать вашу Акулину к нам, если хотите.
- Чего вызывать, когда она рядом?.. Поедем? Для очистки совести.
- Хорошо, едем, - нехотя согласился Верёвкин. - Только из уважения к вам, ваше превосходительство.
- Вот и славно! - обрадовался Кокошкин. - Вы не подумайте, она не ведьма, а вполне православная, верующая женщина. У неё полон дом икон, она в церковь ходит, молится и все посты соблюдает.
- Прекрасно, - кивнул Верёвкин. - Едем.
...Акулина относилась к тому распространённому в России типу православных христиан, что верили и в Бога, и в чёрта, и в осиновый чурбан. С одной стороны, она знала и почитала всех святых, не пропускала ни одного церковного праздника, чтила все положенные в православии обряды и установления, - а с другой стороны, занималась ворожбой, приворотом, гаданием, отводила сглазы и заговаривала болезни. В её доме стены были увешаны иконами снизу доверху, но тут же стояли предметы, необходимые для чародейства и колдовства. Людей, приходящих к Акулине, ничуть не смущало такое несоответствие, потому что оно было в порядке вещей в русской православной вере. Каждый из святых и мучеников наделялся в ней ответственностью за определённые события в жизни. Были святые, помогающие от зубной боли, были мученики, спасающие от хромоты, были божьи заступницы, оказывающие помощь при женских болезнях, были святые, преодолевающие мужскую слабость, - а ещё десятки святых были способны помочь в сердечных делах, в поиске пропавших вещей, в защите от конокрадов, в преумножении богатства, в покупке домашнего скота, в исцелении от икоты, в поиске кладов - и во многом другом, из чего состоит жизнь человека. Акулина, которая прекрасно разбиралась в обязанностях святых, продавала иконки с надписями, от чего какая помогает, - не забыв перекреститься и вознести молитву к Богу. Жившие на окраинах России, в глухих лесах и диких степях языческие народы молились в схожих обстоятельствах каменным и деревянным идолам, костям медведей и лошадей, бараньим кишкам и черепам козлов, - но православные христиане с презрением отвергали эти ложные обряды. Глупо было молить о помощи, обращаясь к простым камням, костям или дереву, - но если камню, кости или дереву придавался руками человека лик святого, молитва получала возвышенный и действенный характер.
...Нежданных гостей Акулина встретила настороженно, её взгляд цепко и остро вонзился в них; не найдя опасности, она спрятала глаза под опущенными ресницами и поклонилась вошедшим.
- Здравствуй, Акулина, - сказал Кокошкин, крестясь на большой образ Спаса в красном углу горницы. - У тебя никого нет? Хорошо. Дело, по которому мы пришли, следует хранить в глубочайшем секрете.
- На каждый роток не накинешь платок, - отвечала Акулина.
- Это ты брось, - строго осёк её полковник Верёвкин. - Говорят тебе - дело секретное, государственное. Какой ещё платок?
- Бог на небе, царь на земле, а тайна во мне, - пробормотала Акулина. - Царь правит, боярин ему помогает, а народ живёт и ухом не ведёт... А гостям мы рады, за стол сажаем, пирогами угощаем.
- Некогда нам за столом рассиживаться, - отмахнулся Кокошкин. - Вот разве что наливочкой своей попотчуешь, так не откажемся. Она славно наливки делает, - обернулся он к Верёвкину, - чёрт её знает, что она туда намешивает, но как выпьешь, тепло по каждой жилочке пробегает, в душе восторг и в сердце радость.
- Благодарю, я не буду, - сухо отказался Верёвкин.
- Напрасно, - сказал обер-полицмейстер, принимая от Акулины рюмку. - Ох, славно, экая благодать! Не удержусь от второй, - налей-ка мне, матушка!
- Вы за этим сюда приехали? - сердито шепнул ему Верёвкин.
- Одно другому не мешает, - возразил Кокошкин. - А приехали мы вот зачем, - выпив вторую рюмку, сказал он, - пропажа у нас, матушка, великая пропажа, так не поможешь ли сыскать?
- Тать крадёт в нощи, а мы ищи, - ответила Акулина. - Сидел молодец на коне в богатом седле, а пришла пора - ни коня, ни седла.
- Вот даёт! - восхитился Кокошкин. - Ей всё ведомо, а вы сомневались.
Полковник Верёвкин презрительно усмехнулся.
- Пока коня искали, молодца потеряли, - прибавила Акулина, - Надо молодца найти, свою голову спасти.
- Ты не рассуждай, а говори, что тебе известно, - прервал её Верёвкин. - Как ты смеешь лезть тут с рассуждениями!
- Господин полковник, прошу вас, - слегка тронул его за рукав обер-полицмейстер. - Значит, украли молодца? - спросил он Акулину. - А сам он не мог того... Ускакать?
- Волк по лесу рыщет, добычу себе ищет... - ответила она.
Кокошкин с недоумением посмотрел на неё:
- И что сие означает?
- ...А богатырь скачет, - не тужит, не плачет, - продолжала Акулина.
- Ты можешь объяснить внятно? - сказал Кокошкин.
- Погуляет - вернётся, тут и пропажа найдётся, - отвечала Акулина.
- Да когда он вернётся-то? Вот дура-то, терпежу с тобой нет, - вспылил Кокошкин.
- Поехали отсюда, ваше превосходительство, - вы же видите, это бесполезно, - холодно улыбнулся Верёвкин.
Акулина взяла какой-то горшок с полки, бросила в него щепотку пахучего порошка и опустила свечу горящим концом вниз. Раздался негромкий хлопок, из горшка повалил густой дым, который в одну минуту окутал всю комнату.
- О боже! - закашлялся обер-полицмейстер. - А это ещё к чему?
- Господи Иисусе, прости грехи наши, дай зрение непреходящее, настоящее, - истово крестясь, заголосила Акулина. - Моя доля, а твоя воля; дай ответ, - а нет, так нет!
- Балаган, - процедил Верёвкин.
- Тише, прошу вас, - снова тронул его за рукав обер-полицмейстер. - Это она в нужное состояние входит, сейчас вещать начнёт.
Акулина замерла, напряглась, голову её повело набок, руки задрожали и по телу прошла крупная дрожь.
- Вижу большое на большом, - сквозь силу выдавила она, - а малое к нему не приближайся. Кто в силе, тот силу имеет, а кто не в силе, у того силы нет. Где много греха, там плата велика; большому греху - место наверху. Господи, прости, - неразумных отпусти!
Акулина вдруг пронзительно закричала, упала на пол и забилась в припадке, на её губах показалась пена. Выгнувшись несколько раз и продолжая вскрикивать, она замычала что-то невнятное.
- Недоставало нам с припадочной возиться, - сказал Верёвкин, брезгливо глядя на неё.
- Ничего, - Кокошкин налил себе третью рюмку, - скоро она очухается... Ваше здоровье!.. - он выпил и крякнул от души. - Ну-с, мы можем ехать. Ведь она нам умную мысль подала, господин полковник. Мы не там ищем, где следует: для того чтобы увезти памятник, надо иметь большие возможности - нужны кони, люди, повозки и прочее. К тому же, как его провезли незаметно? Кто-нибудь непременно увидел бы: мои полицейские, хоть они лодыри и пьяницы, но службу несут исправно, - уж Медного всадника не могли не заметить! Им надо было много дать на лапу, чтобы они закрыли глаза на такое безобразие, - значит, тот, кто увёз памятник, деньги имеет в достаточном количестве. А возможно, что он человек влиятельный и они его боятся, иначе кто-то из них обязательно проговорился бы, - мне ли не знать свою полицию!
- Вы теперь не думаете, что памятник ускакал сам собой? - с иронией спросил Верёвкин.
- До конца исключить это предположение пока нельзя. Но вы правы - если бы он проскакал по улицам, в городе поднялся бы большой переполох. Мы знали бы уже об этом, а так... - Кокошкин развёл руками. - Ну, что же мы стоим? Едем, господин полковник, дело не ждёт!
Часть 3. Высшие интересы
Иоганн Христофорович Шлиппенбах едва выжил после учинённой Дудкой попойки. В первый день он не мог подняться с постели, а перед его глазами мелькали жуткие сцены, в которых он, Иоганн Шлиппенбах, выделывал невероятные вещи в компании полуголых девиц. Он и сам был полуголый, а временами совсем голый, - тогда девицы поливали его шампанским, намазывали икрой и кушали прямо с его тела. Это было очень весело; штабс-капитан Дудка, к тому же, наигрывал марш на большом фарфоровом кувшине и в ритм стучал ногой по невесть откуда взявшемуся огромному медному тазу.
От этих воспоминаний Шлиппенбаху становилось плохо, но ещё хуже было, когда в похмельном бреду перед ним представала черноглазая девушка Мария, 'Маша', чей взор был зовущим и сладким. Эта девушка увлекала бедного Иоганна Христофоровича прямо в ад, но падение в бездну было настолько приятным, что за него не жалко было пожертвовать спасением души. При мысли о Маше мороз пробегал по коже, и Иоганн Христофорович вздрагивал, шепча слова молитвы. Ах, если бы его жена Амалия узнала, что вытворял вчера её муж, она убежала бы без оглядки от своего развратного супруга и была бы права, ибо такому поведению нет оправдания - derart Benehmen nicht hat Freisprechung! 'Мой Бог, что за страна, - порядочному человеку здесь не выжить!' - стонал Иоганн Христофорович.
Он категорически отказался от еды, а когда гостиничный слуга ('коридорный') принёс рюмку водки для 'опохмела', Шлиппенбаха едва не вывернуло наизнанку. Лишь прибегнув к испытанному русскому средству, - а именно 'рассолу', жидкости, полученной от соленых огурцов, - он почувствовал себя немного лучше. Коридорный продолжал уговаривать Иоганна Христофоровича принять рюмочку 'для восстановления души' (о, великий Бог, пить водку для восстановления души - Schnaps für Geist!) - и, всё-таки, уговорил. Выпив, Иоганн Христофорович ожил и даже поел жирных щей, доставленных опытным в таких делах коридорным.
Угрызения совести и отвращение к самому себе странным образом покинули Иоганна Христофоровича и он принялся думать о своей поездке в Петербург. Минуло уже два дня, а его никто не хватился, - может быть, надобность в нём отпала и надо ехать домой?.. Вскоре, однако, курьер доставил Иоганну Христофоровичу конверт с приличной суммой в ассигнациях и припиской от графа Ростовцева. Граф благодарил господина Шлиппенбаха за согласие работать и просил прибыть завтра поутру к десяти часам в Главный штаб. Иоганн Христофорович так и не понял, за что получил деньги: в качестве аванса за будущую работу или в награду за приезд из Павловска в Петербург? Получить деньги за поездку в двадцать пять вёрст - такое предположение было бы абсурдным в Германии, но в России всё могло статься...
Ровно в десять часов он явился в Главный штаб. Иоганна Христофоровича отвели в просторную комнату с большим портретом императора Николая на стене, с книжными шкафами, двумя письменными столами, диваном, кушеткой и обеденным столом, украшенным красивой мозаикой. На этот стол поставили кофейник, молоко, сливки, сахар, свежие булочки, масло, печенье, пирожки, лососину, буженину, холодную телятину, большой графин с водкой и графинчик с карамельным ликером, - после чего предложили закусить и выпить 'покамест'; что, интересно, означает 'покамест', подумал Иоганн Христофорович.
Ждать пришлось долго: часы пробили одиннадцать, двенадцать, час, два, - и только в третьем часу пополудни в комнату вошел улыбающийся граф Ростовцев, а вместе с ним господин приятной внешности с бакенбардами на пухлых щеках.
- А, вы уже здесь! Вот что значит немецкая пунктуальность! - воскликнул граф, подавая руку Шлиппенбаху. - Очень рад вас видеть. Позвольте представить нашего известного писателя и журналиста, острейшее перо России, - Фаддея Венедиктовича Булгарина.
- Очень рад, - сказал Иоганн Христофорович, здороваясь с Булгариным.
- Я счастлив, что судьба свела меня с вами, - ответил Фаддей Венедиктович. - Слухи о вашей учёности давно будоражат нашу северную столицу. Мы с нетерпением ждали вашего приезда.
- О, я не полагал, что есть знаменит, - с недоумением проговорил Шлиппенбах. - Мне казалось, меня мало знают в Петербурге.
- Помилуйте, Иоганн Христофорович, вас все знают! - вскричал Булгарин. - Когда я собирался сюда, мне жена прямо так и сказала: 'Как я тебе завидую, что ты увидишь нашу знаменитость, нашего несравненного Иоганна Христофоровича Шлиппенбаха. Как бы я хотела посмотреть на него хотя бы одним глазком'.
- Вот и отлично, что вы наконец познакомились, - произнёс довольный граф. - Надеюсь, вы станете приятелями и это поможет тому делу, ради которого я вас позвал. Господа, близится годовщина Бородинской баталии, знаменательного события в славной войне 1812 года, которую государь повелел именовать Отечественной. К этой дате приурочено множество различных начинаний, - между тем, мы не имеем научного произведения, в котором подвиг российского народа, объединившегося в священном порыве вокруг своего царя во имя спасения Отечества, получил бы должное описание; равно как и иные подвиги, коим несть числа в нашей истории, не получили до сих пор надлежащей огласки в книгах, потребных широкой читательской публике, но особенно - пригодных для воспитания юношества в духе патриотизма. Великий князь Михаил Павлович изъявил крайнюю озабоченность этим обстоятельством и довёл своё мнение до государя, который полностью согласился с ним и повелел восполнить сей досадный пробел.
Господа, вы должны сделать это! Ваши глубокие познания, Иоганн Христофорович, и ваше талантливое перо, Фаддей Венедиктович, обязаны сотворить шедевр исторической мысли, однако же облечённый в простую, доступную для обучения юношества форму. Сам государь, - граф указал на портрет на стене, - придаёт этому важное значение. В наш век легкомыслия и вольнодумства необходимо с детских лет прививать подрастающему поколению уважение к Отечеству, к нашим традициям, и, само собой, к нашему государю, который является их верховным хранителем.
Господа, я убеждён, что вы оправдаете доверие его величества. Я верю в вас, господа, - граф пристально посмотрел на вытянувшихся перед ним Шлиппенбаха и Булгарина. - Засим, я вас оставляю. В самое ближайшее время вы получите подробный план вашей работы. Трудитесь, вам никто не будет мешать, - напротив, вам окажут всю необходимую помощь.