Галимов Брячеслав Иванович : другие произведения.

Рассказы Ивана Саввича Брыкина о 10 правителях России

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Иван Саввич Брыкин родился в 1706, а умер в 1821 году. Всё это время он жил в дворцовом имении Измайлово под Москвой, где вначале помогал отцу, смотрителю Измайлово, а потом сам занял это место. Он видел 10 русских царей и цариц, начиная от Петра I и заканчивая Александром I, наблюдал их частную жизнь, привычки, знал некоторые тайны царского двора. Незадолго до своей смерти Иван Саввич рассказал о многом, что помнил, своему правнуку - известному московскому историку и археологу Ивану Снегирёву.

Рассказы Ивана Саввича Брыкина о 10 правителях России

(записанные и дополненные примечаниями правнуком его Иваном Снегиревым)

Предисловие

  
   Мой прадед Иван Саввич Брыкин прожил без малого 115 лет. Всю свою жизнь он провёл в Измайлове, царском имении под Москвой: отец его был подъячим приказной избы, ведавшей всеми делами этого имения; Иван Саввич, выучась грамоте у сельского дьячка, поступил писарем в ту же приказную избу и также дослужился до подъячего, смотрителя измайловских дворцов. Он видел приезжавших сюда на охоту, отдых и веселье императоров Петра I, Петра II, императриц Анну Ивановну и Елизавету Петровну, равно как последующих императоров и императриц российских.
   Они его тоже примечали и иной раз жаловали: Петр I подарил ему серебряный рублевик, промолвив: "Смотри же, береги, на орехи на пролакомь"; Анна Иоанновна отметила его смышленость и расторопность изустно, а Екатерина II - в особой грамоте, назвав Ивана Саввича "попечительным и усердным слугой всемилостивейшей государыни и прямым сыном Отечества"; наконец, Павлом I был он пожалован в коллежские асессоры, или, как говорилось тогда, в майоры.
   Видя столь высоких персон и будучи отмечен их милостями, Иван Саввич не был расположен ни к спеси, ни к гордыне, напротив, отличался приятной простотой общения и приветливостью; дом его был хлебосолен и гостеприимен: каждый мог найти тут радушный без лести приём и угощение, чем Бог послал. К незваному обеду подавался обычно кусок домашней ветчины, лапша, яишница-верещага или глазунья, индейка с солеными лимонами, утка с такими же сливами, свежий варенец, белоснежный творог с густыми сливками. Вместо заграничных вин и ликеров, подносили гостям домашние многолетние наливки: малиновку, смородиновку, вишневку, рябиновку, розановку; в промежутках - янтарный мёд. Под конец обеда не обходилось без посошка на дорожку, что немцы называют Johannistrunk.
   Отменно хорошим было у Ивана Саввича пиво, которое варили, по обычаю, в марте. Его пиво было пряное, тонкое, вкусное и здоровое, которое не густило крови, не действовало на голову - такое, как говаривал, шутя, Иван Саввич: "Хлебнёшь, упадёшь, вскочишь, опять захочешь". У Ивана Саввича этого русского напитка, без искусственных примесей, было три сорта: "дедушка", "батюшка", "сынок", по различию степеней крепости. Употребление такого пива рекомендовали доктора больным; его выписывали в Санкт-Петербург ко двору и в другие города, и даже в Пруссию.
   Вместе с тем, Иван Саввич к пьянству склонности нимало не имел: разве что изредка позволял себе в приятельском обществе подгулять, следуя старинному правилу, что для произведения полезного переворота в теле, надобно хоть раз в месяц напиться. Опорожнив стаканов пять и даже десять пуншу, несколько рюмок домашней наливки и не одну кружку пива, он никогда не бывал пьян, но становился говорливым, весёлым и шутливым - у него винцо не связывало, не притупляло языка, но развязывало его. Имея твёрдую до глубокой старости память, Иван Саввич любил вспоминать про старину - она оживала в его речах, которые лились рекою; к ним приплетал он пословицы, прибаутки и притчи, которые и я у него заимствовал.
   Всего не припомнишь, что я слыхал от Ивана Саввича в своей молодости, в памяти запечатлелись лишь некоторые рассказы его. Из них приведу наиболее примечательные воспоминания и рассуждения, надеясь со временем, если Бог даст, собрать все рассказы в одну книгу.
   Иван Снегирев.

Петр I

   ...Государь Пётр Алексеевич родился у нас в Измайлове: старики, которые помнили царя Алексея Михайловича, отца Петра, и двор его, твёрдо говорили мне об этом.
   Алексей Михайлович по натуре своей был рачительным сельским хозяином, основательным помещиком: он едва мог дождаться наступления весны, чтобы выехать в одно из своих загородных имений, из которых Измайлово любил более всего. Приехав сюда в мае, он обычно жил здесь до октября, занимаясь обустройством многих хозяйственных заведений, в числе коих были полотняные мастерские, стекольный и кирпичный заводы, ветряные и водяные мельницы и ещё многое другое, не считая скотных дворов, полей и огородов. Старики рассказывали, что по царском приезде, каждый божий день после заутрени в Измайлове начинался такой стук и грохот, что хоть вон беги! Алексей Михайлович самолично бывал там и тут, наблюдая за работами и давая необходимые указания; единственными тихими днями становились дни его выезда на соколиную охоту, которую он страстно любил и отводил ей немало времени в своём измайловском пребывании.
   В год, когда родился Пётр Алексеевич, государь Алексей Михайлович, невзирая на то, что жена его Наталья Кирилловна должна была вскорости родить, выехал весной в Измайлово. Здесь Пётр Алексеевич и появился на свет, здесь потом прошли детские его годы, - но и в зрелом возрасте он часто приезжал сюда, не забывая места своего рождения. С родной сторонки и ворона мила!..
   Я впервые увидел государя Петра Алексеевича, будучи лет одиннадцати или двенадцати от роду. Он тогда жил в Измайлове уже несколько дней, но я не имел возможности лицезреть его, поскольку всем служителям и детям их строго-настрого было приказано, чтобы они перед государем не мельтешили и глаза ему не мозолили. Но мне случилось как-то поутру пойти по отцовскому поручению на другой край усадьбы; проходя мимо кирпичного завода на берегу пруда, я заметил странного человека, который стоял возле большой кучи глины и разминал в руках её комки, при этом разговаривая о чём-то с мастерами.
   Он был настолько странен, что я остановился и вытаращил глаза: чрезвычайно высокий, худой и жилистый, он был похож на огромного журавля - сходство усиливали непомерные длинные ноги, сутулость и привычка наклонять голову вперёд. В лице его, однако, не было ничего птичьего, скорее, что-то кошачье - сходство усиливалось жидкими усами, которые топорщились точь-в-точь, как у нашего кота Филимона. Одеяние незнакомца было столь же удивительно, сколь его облик: короткий засаленный халат едва прикрывал ноги; обут он был в войлочные чуни на кожаной подошве, а на голову был напялен вздыбленный рыжий парик, из-под которого торчали пряди собственных тёмных волос.
   Я принял его за блаженного или юродивого, тем более что его правая щека постоянно дёргалась, а рот при разговоре кривился; к тому же, время от времени незнакомец издавал короткий лающий смех, вскидывая голову так, будто ему не хватало воздуха.
   Рассматривая блаженного с удивлением и страхом, я не понимал, как его могли впустить в усадьбу, особенно при нахождении в ней самого государя. Моё удивление ещё больше усилилось, когда к незнакомцу подошли, кланяясь, как китайские болванчики, богато одетые знатные господа. Не отвечая на их приветствия, он бесцеремонно вытер запачканные глиной руки о пышные дорогие кружева на груди одного из господ, резко развернулся и быстро пошёл в сторону полотняного двора, вышагивая на своих длинных ногах, - ну, точно, как журавль! Знатные господа побежали за ним, смешно семеня короткими ножками и не переставая кланяться и льстиво улыбаться.
   Неужели это был государь Пётр Алексеевич, царь всея Руси?.. Я поскорее выполнил поручение отца, чтобы вернувшись к нему, рассказать о виданном мною возле кирпичного завода человеке. Внимательно выслушав меня, отец подтвердил, что странный незнакомец и есть наш царь Пётр.
   - Заметил ли он тебя? - спросил отец. Я ответил, что вряд ли, - он был занят разглядыванием глины и разговором с мастерами.
   - Славу Богу! Он терпеть не может, когда на него глазеют: бывало, камнями швырялся в тех, кто пялился на него, - сказал отец. - На будущее запомни: при встрече с государем разглядывать его, яко диковинку какую, не смей, и в глаза ему старайся не смотреть, не любит... Шапку загодя сними, - это перво-наперво! - не то можешь жестоко поплатиться: он не поглядит, что у тебя молоко на губах не обсохло, - отделает так, что жив не будешь!..
   Таковы были моё первое свидание с государем Петом Алексеевичем и первые впечатления о нём. После довелось немало другого узнать про этого достославного царя, о чём далее рассказать не премину.

***

   ...Продолжая рассказ, заметить должно, что сведения мои почерпнуты, главным образом, из разговоров служителей Измайлова, где государь Петр Алексеевич, как я ранее уже доподлинно утверждал, родился, и где он не раз впоследствии быть соизволил. По смерти государя я едва из отроческого возраста выходить начал, однако многое из того, что слышал, в точности запомнил. Напрасно говорят, что дитя неразумно и не понимает взрослые речи, - понимать-то оно, может, не понимает, но запоминает почти всё, что при нём сказано, а со временем и объяснение находит.
   Многое, многое я слыхал о государе Петре Алексеевиче, - от слуг, ведь, не скроешься, они всю подноготную своих хозяев знают! Говорили о нём всегда шепотом, только своим, потому что за неосторожное слово можно было не только языка, но и жизни лишиться, но всё-таки говорили, ибо интерес к сему государю был сильнее страха смерти.
   ...Что же, начну, как запомнилось, - уж не обессудь, если путано стану излагать: эпистолярий мемуарных никогда не писал, а что и как в памяти содержится, так и буду говорить.
   ...В отношении содержания, питания и прочих жизненных удобств государь Пётр Алексеевич был неприхотлив. Под спальню выбирал себе комнату во дворце самую малую, обязательно с низким потолком, а кровать ему устраивали, - не поверишь! - в шкафу. Говорили, государь привык к этому в Голландии, где жил под чужим именем и работал, как простой плотник. Голландия страна маленькая, места на всех не хватает, поэтому голландцы спят в шкафах - внизу ящики, вверху ящики, а посередине полка, на которую тюфяк кладут и спят на нём полулёжа. Так-то и государь Пётр Алексеевич спал, скрючившись в три погибели, потому как при его росте даже в самом большом шкафу распрямиться было невозможно.
   На обстановку комнаты он нимало не взирал, к чистоте и порядку тоже был равнодушен, однако боялся тараканов, - настолько боялся, что ежели увидит хоть малюсенького, возопит, как оглашенный, и выбежит из комнаты вон. Отчего в нём такой страх был перед этим мирным существом, никому никогда обиды не нанёсшим, - Бог весть! Но нашим дворцовым слугам в дни приезда государя приходилось туго: попробуй-ка избавься от тараканов, да так, чтобы не единый перед государем не вылез - таракан ведь всегда место найдёт, где облаву переждать, а после по прирождённому любопытству своему снова на свет божий вылезет. Вся надежда была на ведунью бабку Акулину, которая умела травами и заговорами тараканов отваживать, - правда, ненадолго, и не всегда помогало, но всё лучше того, чем нет ничего!..
   В одежде государь был столь же неразборчив, как в домашней бытности: одевал, что ни попадя и как попало. Я уже рассказывал, как увидав его в первый раз, принял за убогого, в дальнейшим же убедился, что полное пренебрежение к нарядам для него обычным делом было. Не токмо перед своими, но и перед иностранными гостями и посланниками появлялся в простецком, иной раз в нелепом виде и лишь в особливо торжественных случаях в парадное одеяние облачался, предпочитая военный мундир.
   Запах от государя был крепок: душистой французской воды он не признавал, издеваясь над теми, кто ею пользуется, а потел сильно. Рубахи менял по две-три на дню, а под парик надевал тонкую полотняную повязку или просто полотенце, чтобы пот по лбу не струился; полотенце часто из-под парика виднелось, но это его ничуть не заботило.
   Телесную чистоту, впрочем, соблюдал: каждую субботу ходил в баню, и указ написал, чтобы люди всех званий такоже по субботам под страхом наказания в баню ходили и там со всем тщанием мылись, ничуть не пропуская срамных мест, понеже без оного омовения такой тяжкий дух идёт, что от иностранцев жалобы и срам. Чего он эдак об иностранцах заботился, одному ему ведомо - кто из них в Измайлове жил, в баню ходил редко, у них это не повелось, но для приятного запаху той же душистой водой обливались.

***

   ...Да, бывали у него чудные указы - теперь-то можно сказать: бывали! Чего стоит запрет на потребление чеснока, лука и редьки перед посещением публичных мест - хорошо тому, кто дома сиднем сидит, а остальным как быть?.. Пётр Алексеевич и сам чеснок, лук и редьку уважал, отказа себе в них не давая. Пищу он любил простую, - даром, что царь; приверед в еде не жаловал, говоря:
   - Какую пользу может принести Отечеству тело, когда оно состоит из одного брюха!
   На завтрак ему подавали рюмку водки, солёный огурец, ржаной хлеб и студень с тёртым хреном. Студень из говяжьих хвостов государь очень любил и мог съесть его в изрядном количестве. На обед обычно готовили жирные наваристые щи, перловую кашу или лапшу с бараньим боком, курицу или гуся, калёные яйца и подовые пироги с зайчатиной, салом и творогом, - а вот рыбу для государя Петра Алексеевича никогда не готовили, он от неё покрывался сыпью. После обеда государь лакомился сыром и фруктами - в наших измайловских садах много чего тогда выращивалось, а оранжереях были диковинки: и арбузы, и дыни, и даже удивительный овощ ананас.
   Сласти никакие государь Петр Алексеевич не любил и приготовлять не велел, считая это баловством. От этого туго приходилось его дочерям, Анне и Елизавете, - девицы-то, известно, сласти любят! Но государь Петр Алексеевич следил, чтобы им не давали, и однажды собственноручно вычеркнул из расходов по кухне подобное приготовление, приписку сделав: "Девкам сколь сладкого не дай, всё съедят, а казне лишние расходы".
   Ужинал он тем, что осталось от обеда, внимательно следя, чтобы ничего не пропало: давешнюю еду чтобы не стащили и зазря не выбросили. Его повар, иноземец, - мы его Иваном звали, русским именем [1], - искусство своё редко мог проявить. Но, всё таки, бывали дни нарочитых званых обедов, когда государь приказывал приготовить что-нибудь эдакое, заграничное, дабы гостей поразить. Диковинкой в то время были французские салаты, - это уж много после матушка-императрица Екатерина Алексеевна, вторая по счету, не первая, ввела в обычай французскую кухню, а при Петре Алексеевиче таковую и не пробовали, - от тех салатов многих с души воротило из-за обилия уксуса и провансальского масла. Так, на обеде у государя некий знатный господин (мне рассказывали, что это был фельдмаршал князь Аникита Иванович Репнин, но другие утверждали, что адмирал Федор Алексеевич Головин), не смог и ложки салата проглотить - тогда Пётр Алексеевич сего господина насильно есть заставил, а после ещё влил в горло по стакану уксуса и масла; господина наизнанку вывернуло, позеленел весь, еле жив остался. Государь изволил весьма смеяться: ему нравилось гостей своих оконфузить, особливо, когда он в подпитии был. Пил государь Пётр Алексеевич зело много, хотя по его характеру пить ему было нельзя: он не хмелел, но делался буен, зол и задирист. При мне страшный случай был - это когда я государя во второй раз воочию увидел.
   Вечером я поджидал отца из приказной избы, недалеко от входа в царские покои. Вдруг появляется государь Пётр Алексеевич, пьянее пьяного, и кличет своего слугу для каких-то надобностей, - а тот возьми, да замешкайся, и шапку даже с головы снять не успел. Государь рассвирепел:
   - Ах, ты, такой-сякой! Я тебя отучу на ходу спать! - и стал бить его тяжёлой дубинкой, которую всегда с собой носил.
   А бедняга даже загородиться боится:
   - Не надо, государь! Пощади, государь! - жалобно лепечет, но куда там! Глаза у Петра Алексеевича вовсе бешеные стали; бьёт слугу по голове со всей силы и ругается при этом непотребно. То упал, сердешный, из разбитого черепа кровь хлещет; говорить уже ничего не может, хрипит только. Государь ещё пнул его ногой пару раз и ушёл; другие слуги к несчастному подскочили, хотели голову ему перевязать, да уж помочь ничем нельзя было - помер у них на руках.
   Здесь-то мне и припомнились слова отца: "Не поглядит он, что у тебя молоко на губах не обсохло, - отделает так, что жив не будешь!". Верно - никого не щадил государь Петр Алексеевич, а во хмелю тем паче никаких преград не знал... Вот ведь оказия какая, - великий царь был, много для России сделал, но и в злодействах был по-страшному велик. Людей погубил не меньше, чем татары от Батыя до Мамая, так что Русь при нём запустела [2] - в народе Петра Алексеевича антихристом называли...

***

   ...Что тебе ещё про него рассказать? Хозяйством Пётр Алексеевич не интересовался: при нём Измайлово начало хиреть; единственное, к чему интерес имел, это заводы и мастерские - бывало, целыми днями там пропадал. Во всё хотел вникнуть самолично, а поскольку ремёсел знал немало, то было ему, где руку приложить. От такого его тщания бывали и пострадавшие: жила у нас, скажем, ключница Мавра Евлампиевна, которая от водянки так раздулась, что еле-еле в двери проходила; государь её как-то увидел, узнал, чем она больна, и немедля захотел ей нутро отворить, чтобы лишнюю воду выпустить. Уж как она причитала, умоляла не губить её жизнь, но он лишь посмеивался:
   - Ничего, мать, я в Голландии у лучших лекарей обучался! Боль мимолётна, исцеление вечно - до конца дней будешь меня благодарить!
   Привязали её к столу, и государь надлежащее вскрытие произвёл. Крику было на всё Измайлово, а воды, говорят, вышло пять вёдер! Мавре, точно, легче стало, однако через неделю померла. Тогда Пётр Алексеевич второй раз её располосовал, чтобы узнать, от чего смерть наступила; родным же Мавры подарил десять рублей, сказав, чтобы они не печалились, поелику опыт сей на пользу науки послужит.
   Пуще прочего государь Пётр Алексеевич прельщался диковинным, в чём бы оно не содержалось. Прознал он, например, что в соседней деревеньке живёт девица, у которой нос сросся вроде поросячьего пятачка, и тут же поехал к ней. Правда, жила там такая девица, и нос у неё был один в один, что пятачок у поросёнка. Государь долго её и так и эдак рассматривал, а потом призвал к себе деревенского старосту и велел, чтобы по смерти сей девицы её отнюдь не хоронили с головой, но отделив оную от тела, поместили бы во избежание порчи в бочонок с мёдом и отправили в Санкт-Петербург для государева собрания диковинных уродов. Ох, как родители этой девицы впоследствии убивались, - обливаясь горькими слезами, приходили к моему отцу и просили освободить их от такого неслыханного поругания! Но он-то что мог сделать?
   - Кто я, и кто царь, - отвечал он им. - Неужто он меня послушает? Своей головы не лишиться бы...
   Ну, да скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: после того, как Пётр Алексеевич в мир иной отошёл, о том его приказании всё забыли, а девицу, когда и её срок помирать подошёл, похоронили честь по чести, по христианскому обряду...
   Из полезных диковинок, имеющих благое влияние на дела государственные, упомяну бот, найденный Пётром Алексеевичем в годы юности его на нашем льняном дворе и называемый "дедушкой русского флота", ибо от хождения на ботике сем по измайловским прудам у государя превеликая охота к корабельному делу появилась. С этим ботиком связана моя третья и последняя встреча с государем Петром Алексеевичем. В тот год ботик велено было со всем почитанием перевезти в Санкт-Петербург и разместить вблизи от "внучат" - кораблей флота российского. Торжества были большие: Измайлово разукрасили флагами и лентами и расписными деревянными скульптурами, кои суть были аллегории, о славном пути флота повествующие. Пушки палили, фейерверки разноцветными огнями в небе вспыхивали; народу было приказано веселиться и кричать "виват!".
   Я кричал вместе со всеми, не жалея горла, - и так громко, что государь Пётр Алексеевич среди всех иных голосов мой голос услыхал. Подойдя ко мне, государь спросил:
   - Ты чей будешь, иерихонская труба? Твой "виват" громче пушек слышен.
   У меня душа в пятки ушла, но я не растерялся: снял шапку, поклонился на иноземный манер, как господа в усадьбе кланялись, и отвечаю:
   - Вашего величества великого государя приказной измайловской избы подъячего Саввы Григорьева Брыкина родным сыном Иваном пребываю.
   - Да ты совсем молодец, - ишь, как рапортуешь! - говорит государь. - Грамоте обучен?
   - Так точно, ваше величество великий государь! - кричу я ещё громче.
   - Оглушил, оглушил! - схватился он за уши. - На тебе, за рвение и расторопность рубль серебряный... Смотри же, береги, на орехи на пролакомь.
   - Сберегу, великий государь, не пролакомлю! - отвечаю, а у самого так руки трясутся, что боюсь рубль выронить.
   Государь отвернулся от меня и пошёл далее; больше я его никогда не видал, потому как через год или чуть более пришло из Петербурга известие, что император всероссийский, царь всея Руси Пётр Алексеевич умер Божией волею. Повелевалось траур по нему целый год носить, - в тот же день, однако, кто-то подкинул в приказную избу подмётный листок с рисунком "Как мыши кота хоронили": мыши тянут умершего кота на погост, пляшут и веселятся, - а кот-то, ни дать, ни взять, Пётр Алексеевич, вылитый!..
   Отец мой аж побелел: он в избе за главного был, ему за всё и отвечать. По закону следовало бы заявить "слово и дело", поскольку здесь было явное государственное преступление - оскорбление царского величия. Однако по делам "слова и дела" розыск полагался самый тяжёлый: пытали не только ответчика, но и заявителя, чтобы узнать, не утаил ли он чего. И им одним не ограничились бы - бывало, десятки людей под пытки шли. А промолчать тоже невозможно - за недонесение полагалась смертная казнь.
   Что делать? Отец всю ночь не спал, а утром, помолившись перед иконой заступницы нашей Божьей матери, сжёг этот зловредный листок в печи:
   - Бог не выдаст, свинья не съест. Авось, обойдётся как-нибудь...
   И правда, обошлось - никто не донёс; а чья это была работа, так тайной и осталось...
   Рублевик же Петра Алексеевича и ныне при мне - вот он, гляди, на шее ношу, верёвочка продета! Не пролакомил я дар государев, сберёг...
  

Екатерина I

   Государыня Екатерина Алексеевна была не гордая и простая. Она и была из простых: поговаривали, что её родители-чухонцы крестьянствовали, а она в молодости служанкой была в богатом доме. Государь Пётр Алексеевич сильно её любил, не в пример, как свою первую жену, - как говорится, первая жена постель нагреет, тут и вторая подоспеет...
   Внешностью государыня тоже была проста - рост малый, тело дородное, волосы смоляные, лицо чернявое; в Измайлове многие бабы были краше её. Одевалась она неприглядно: платья носила мешковатые, будто не по ней сшитые; на шею навешивала с дюжину амулетов и образков, так что при ходьбе они на ней стучали и гремели.
   У нас шептались, чего государь в ней нашёл? Уж не околдовала ли она его чем? А ответ прост был: Екатерина Алексеевна всегда шла за Петром Алексеевичем, как нитка за иголкой, ни в чём ему не перечила, ни в чём не упрекала, но постоянную заботу оказывала и одна могла его нрав смягчить.
   Терпению её сам Иов-многотерпец позавидовал бы, тяжко ей с государем приходилось: он хоть и любил Екатерину Алексеевну, но помыкал ею безмерно - не всякий мужик так со своей бабой обращается. Швырнёт, бывало, ей свои порвавшиеся чулки: "Катя, заштопай!"; пуговица оторвётся: "Катя, пришей!"; рубаха грязная: "Катя, постирай!". Да разве некому было царю заштопать, пришить и постирать? Нет, он её заставлял!
   И готовила она сама: на кухне стряпала едва не каждый день, кухарки государыню почти что за свою считали. И стол сама накрывала - хорошо, хоть посуду не мыла, да и то случалось...
   От болезней лечила Петра Алексеевича успешнее лекарей и даже припадки падучей болезни у него могла сдерживать. Мне ни разу не пришлось видеть, как он бился в падучей, но те, кто видели, говорили, что это было страшно. Он начинал сперва размахивать руками и несвязно выкрикивать, потом хрипел, пускал пену изо рта, падал на землю и бился в судорогах. Никто не мог предугадать, когда припадок у него начнётся и сколько будет продолжаться, и средства никакие не помогали, - но Екатерина Алексеевна каким-то нутряным бабьим чутьём предугадывала и предупредить способна была. Прижмёт она его к себе, погладит, пошепчет что-то, он и заснёт, а как проснётся, уже бодр и свеж.
   Верно, и за это он её ценил, однако от ярости его и ей пощады не было. Начнёт её ругать, так хоть святых вон выноси, - ругаться он был мастер, научился у солдатни, да у матросов. А то и кинет в неё чем-нибудь, а то и стулья или столы крушит, - а на выходе так дверью хлопнет, что притолоку после приходилось чинить. Случалось, что и бил Екатерину Алексеевну - уж как она кричала, горемычная, как убивалась! Однако виду не подавала: выйдет на следующий день к гостям государевым и улыбается, как ни в чём не бывало, только на лице густая пудра, чтобы синяки скрыть...
   Рожала она от государя много, - не то одиннадцать, не то двенадцать детей у них было; в живых остались две дочери: Анна и Елизавета [3]. О них расскажу, когда придёт черёд: одна стала матерью государя-императора Петра Третьего, другая - сама на трон взошла...

***

   Обиднее всего было Екатерине Алексеевне терпеть постоянные измены государя: его бес похотливый всё время искушал, толкая к прелюбодейству. В молодости, говорят, Пётр Алексеевич и содомским грехом был одержим - творил блуд и со знатными юношами, и с солдатами, и с матросами. Светлейший князь Александр Данилович Меншиков, по слухам, с этого вверх во власть пошёл: в юности он смазлив был, и государь затащил его в свою постель, яко шлюшку какую.
   Меншикова я видел, когда он вместе с государем Петром Алексеевичем приезжал в Измайлово. Его у нас не любили: надменен был и спесив, держал себя так, будто Бога за бороду схватил. Екатерина Алексеевна в прошлые годы его полюбовницей была, а уж потом к государю перешла, - однако с той поры и до последнего года своей супружеской с Петром Алексеевичем жизни никаких вольностей себе не позволяла. А государь девиц и баб, высокого и низкого происхождения, блудно пользовал, и к себе приближал, и во дворец приводил, нисколь не стесняясь жены своей. Каково было Екатерине Алексеевне накрывать стол обеденный не только для государя, но и для очередной его пассии, а потом сидеть вместе с ней и видеть, как Петр Алексеевич той особе знаки внимания оказывает?
   Но ничем государыня себя не выдавала, разве что в душе против мужа обиду таила, - а уж коли баба обиду затаит, то жди беды: найдёт милого дружка для утешения и мести. Для Екатерины Алексеевны таким утешителем стал Вилий Монс [4], брат Анны Монсихи. Её в Москве все знали - из-за этой немецкой гадюки государь Пётр Алексеевич свою первую, Богом данную жену в монастырь заточил. Монсиха до денег и подарков была зело охочая, - так он её одаривал по-царски: осыпал золотом да самоцветами, большущий дом ей выстроил, имение с крестьянами подарил. Сродственников её тоже одарил и возвысил; в числе оных был Вилий Монс, который при государе остался и после того, как фавор Монсихи прошёл.
   Как он к Екатерине Алексеевне подкатил, нам про то неведомо, но она уже в летах была, когда любезничать с ним стала. Государь, надо быть, этого не замечал, а люди-то всё видели; видел раз и я, как Екатерина Алексеевна с Вилием миловалась. Было это дня за три до празднеств в честь "дедушки русского флота" - ботика государева. Мы с отцом возвращались с вечернего обхода усадебных заведений, - глядим, под липами напротив главных ворот какая-то парочка прогуливается. Луна за тучи спряталась, и я не узнал их, но от отцовского взгляда ничто укрыться не могло.
   - Ох, ты, Господи! - сказал он. - Никак государыня Екатерина Алексеевна, а с ней Вилий Монс! Ишь ты, под ручку идут, и он ей чего-то на ухо нашептывает! Дойдёт до государя, быть беде...
   Так и вышло. Государь и государыня отбыли в Петербург, а за ними и Вилий увязался, - и вот, приходит вскорости к нам указ, что Вилий Монс оказался прямой изменник и вор, и казнён смертью через отсечение головы. Был ли он в блудной связи с Екатериной Алексеевной, нет ли, один Бог знает, однако государь Пётр Алексеевич на расправу был скор - он и за меньшее казнил, а тут кто-то на жену его покусился и ответное предпочтение получил.
   Голову Монса государь Пётр Алексеевич велел в большой банке заспиртовать и выставить в своём собрании всяких диковинок. Я видел эту голову через немалое время, когда в первые годы царствования государыни Екатерины Алексеевны Второй в Санкт-Петербург по своим надобностям приезжал. Красив был Вилий, ничего не скажешь, - даже смерть его лицо не обезобразило; такого очень даже возможно было государыне полюбить...
   Недолгим бабье счастье Екатерины Алексеевны было, да и правление её длилось недолго: годочка два после смерти Петра Алексеевича императрицей побыла и преставилась. Не успели мы один траур снять, как другой пришлось надевать.
  

Пётр II

   Государя-императора Петра Второго я видел часто: он жил у нас в Измайлове подолгу. Круглый сирота, ласки родительской сей ребёнок не знал: мать его умерла, когда он был в младенчестве [5], а затем и его отец Алексей Петрович, сын государя Петра Алексеевича от первой жены, почил [6].
   Зная, что государь Пётр Алексеевич хотел сделать своим наследником сына, родившегося от Екатерины Алексеевны [7], мамки и няньки о сыне Алексея Петровича заботились мало и, чтобы меньше с ним возиться, подавали ему вино, от которого он засыпал. От тех вливаний пришла к нему с младых ногтей привычка к винному зелью, которая со временем ещё более развилась, здоровье его весьма ослабила и раннюю смерть ускорила.
   По выходе из младенческого возраста к нему приставили для обучения кремлёвского дьяка Семёна Маврина и иноземного учителя Ивана [8]. Я их хорошо помню: были они бездельники, выпивохи и охальники. Воспитанием царского внука они вовсе не занимались, пьянствовали во все дни и дворовым девкам проходу не давали. Когда государь Пётр Алексеевич приехал в Измайлово проверить, что его малолетний внук умеет, тот кроме отборных немецких, русских и татарских ругательств ничего из учения предъявить не смог. Пётр Алексеевич осерчал и избил этих горе-учителей до полусмерти, но достойных наставников внуку так и не назначил.
   Рос Пётр-младший, как трава придорожная, которая сама собою держится. Занятия сам себе находил, более всего предпочитая пиршества и охоту; скоро вокруг него развесёлая компания собралась: известно, веселиться - не трудиться! Заводилой у них был князь Иван Долгоруков, пьяница, повеса и гуляка, на проказы неистощимый; Пётр в нём души не чаял.
   Но и Елизавета, дочь Петра Алексеевича Первого, мало в чём князю Долгорукову уступала. Веселиться могла сутками; верхом ездила, как гайдук, часами с лошади не слезала; на охоте ловчее мужчин была и от неудобств походной жизни нисколько не страдала. О ней я уже упоминал и ещё в своё время говорить буду, пока же скажу, что в той компании она была из главных. Юному Петру Алексеевичу приходилась Елизавета Петровна тёткой по отцу, но одно название, что тётка - немногим она старше своего племянника была. Он от неё ума лишился - бывало, прибежит обедать и кричит:
   - Вот вырасту и на Лизаньке женюсь! Я буду жених, она - невеста, и свадьба у нас будет пир на весь мир!
   А она игралась с ним, как кошка с мышкой: то коготки отпустит, то опять сожмёт. То приголубит его, а то насмешничать начинает - иной раз до слёз его доводила, но он всё ей прощал...
   В последний год жизни государя Петра Первого и в правление государыни Екатерины Алексеевны юный Пётр Алексеевич и Елизавета Петровна проживали в Петербурге, и мы их не видели. Но когда юный Пётр Алексеевич на престол российский взошёл, он изволил в Москву со всем двором вернуться и в Измайлово по-прежнему на охоту наведывался.
   Пётр Алексеевич сильно в это время переменился: вымахал с коломенскую версту, но стал заносчив, груб со слугами и немилосерден. Даже со своими близкими был он пренебрежителен, - бабка его родная Евдокия Фёдоровна, бывшая царица, жена Петра Первого до Екатерины Алексеевны, от внука ласки так и не дождалась. Из монастырской ссылки он ее вернул и достойное содержание установил, однако теплом и вниманием отнюдь не одаривал.
   Евдокия Фёдоровна единственный раз приезжала в Измайлово, тогда-то я её и видел. Стара она уже была, но величественна; росту небольшого, но держалась прямо, будто корону на голове несла, - сразу видать, что царица. Лицом, должно быть, в молодости была весьма пригожа, да и в старости привлекательности не утратила. Со слугами говорила тихо, но властно, - такую без крика послушаешься. Подумалось мне: вот если бы она царицей осталась, если бы её государь Пётр Первый от себя не удалил, по-другому жизнь в российском государстве пошла бы... Ну, да что говорить - человек предполагает, а Бог располагает!..
   Коротким её свидание с внуком было: потолковал он с ней о чём-то часок и уехал на охоту. Ждала она его, ждала, да где там!.. Он на охоте неделями пропадал, разве дождёшься?.. Так и уехала, больше с ним не повидавшись.
   Зато к Елизавете Петровне он не на шутку стал сердечную симпатию показывать. Случилось ли что промеж ними, нет ли, не знаю, но это уже не детские ухаживания были.
   - Женюсь на Лизе, и делу конец! - говорил Пётр Алексеевич на все возражения. - Наше родство не близкое, у нас отцы и матери разные, - да разве не было примеров, чтобы и при близком родстве цари женились? Я император, - как прикажу, так и будет.
   Видя такое его влечение, Долгоруковы поспешили Петра Алексеевича со своей дочерью Екатериной свести, которая была родной сестрой князя Ивана. Красавицей была княжна Екатерина, глядеть, не наглядеться, но скандал вышел: она к Петру Алексеевичу никакого расположения не чувствовала, у неё собственный воздыхатель имелся. Тем воздыхателем был иноземец Миллесим или Миллезим, - имя это или прозвище, не помню [9]. Такая у них любовь была, куда там! - но Долгоруковы этого Миллесима прогнали и чуть не силком заставили Екатерину с Пётром Алексеевичем обручиться. Как они их уговорили, никому не известно; его-то ещё могли склонить, он весь в их власти находился, но она была горда и характера сильного, такую сломить непросто...
   Кстати, по отцу она звалась Алексеевной и если бы стала государыней, то в российской бытности три императрицы Екатерины Алексеевны были бы: первая - жена Петра Алексеевича Первого, вторая - его внука Петра Алексеевича Второго, третья - другого внука, Петра Фёдоровича Третьего. Впрочем, до другого внука тогда дело, верно, не дошло бы...
   Как бы там ни привелось, но Бог рассудил иначе: в тот самый день, когда должна была княжна Екатерина с Петром Алексеевичем венчаться, наш юный царь умер. Говорили, что от оспы, - мы этого доподлинно не знаем, в последнее время он у Долгоруковых проживал, у нас не появлялся, - однако и при оспе люди выживают. У нас кузнец Михей оспой болел, за ним - Феофилакт, плотник, а за ним ещё Дормидонт, маляр, со всем семейством, - и никто не помер, слава Богу! А тут, молодой, в цвете сил, и, нате вам, помер! Правда, пил юный Пётр Алексеевич много, - я уж рассказывал, - и жизнь вёл беспокойную, разгульную, так что, может, и впрямь не смог болезнь одолеть...
  

Анна Иоанновна

  
   По смерти Петра Алексеевича Второго императрицей стала Анна Иоанновна, дочь родного брата Петра Алексеевича Первого, слабого умом царя Иоанна, что умер в молодых летах, успев, однако, изрядное потомство оставить. В живых остались только девки, царевны; пребывали они со своей матерью, вдовствующей царицей Прасковьей Фёдоровной, все здесь, в Измайлове, пока государь Пётр Алексеевич Первый их в Петербург не перевёз, где своих племянниц за иностранных принцев замуж выдал.
   Анна Иоанновна тоже была выдана за какого-то принца, но тот возьми и умри сразу после свадьбы [10]; так она и жила молодой вдовой на чужой сторонке. Как и отчего Анну Иоанновну на престол российский пригласили, нам не сообщили, не нашего ума это дело [11], но вернулась она из-за границы снова к нам в Измайлово. Жила она здесь год или малость поболее, но нам этот год целым веком показался. Что тут творилось, не приведи господи! Машкерады, балы, увеселения с фейерверками, заграничные театры, наших русских шутов да скоморохов представления - и прочее, и прочее, и прочее! И ладно бы, если шло то веселье от сердца, простое и искреннее, но нет - было оно надрывным, а нередко и злым.
   Скажем, привезла государыня с собой великое множество карликов и карликовиц, - любила она всяческих уродцев, совсем, как её дядя Пётр Алексеевич. Он, однако, из них коллекцию составлял, после смерти сих уродцев в банки помещая, словно редких животных, а государыня Анна Иоанновна при себе таковых уродцев держала, поощряя на выходки, кои не в каждом кабаке допустили бы. Заполонили эти карлики и карликовицы всё Измайлово, житья от них не стало: такие пакостники, всех задирают, невзирая на чин и возраст, и всякие обидные мерзости выделывают. А тронуть их нельзя - головы лишишься.
   На расправу государыня была скорой. Как-то повар наш Никодим недоглядел: подал ей к блинам прогорклое масло (государыня Анна Иоанновна очень русскую кухню любила - блины и пироги всегда к её столу подавали). Государыня осерчала и велела тотчас Никодима повесить. Схватили его и повели к дубу, что прямо под окнами кухни стоял. Мы глазам своим не верим - думаем, для острастки это делается, для одного только виду. Попугают, мол, и отпустят Никодима, тем более что и жена его с детьми прибежала; воют они, плачут, просят Никодима помиловать. Ан, нет, - накинули бедолаге петлю на шею, руки связали и вздёрнули на дубовом суку. Вот тебе и острастка, - лишили человека жизни ни за что, ни про что...
   Плохое было время: людей и мучили, и казнили, - и часто по пустякам. По Москве ходить было страшно - не то вернёшься домой, не то нет. А уж сколько народу покалечили, сколько изуродовали, не сосчитать! Идёшь, бывало, по городу, смотришь: у этого ноздри вырваны, у того ушей нет; кто-то с клеймом на лбу красуется, а кто-то мычит языком надрезанным.
   Лютовала Анна Иоанновна, ох, лютовала!.. Отчего так? Шептались, что за власть свою боялась - дуриком, де, власть к ней пришла, дуриком можно было её и потерять. Но я, грешный, полагаю, что причина не только в этом, но также в самой государыне была, в общем её состоянии. Немолодой Анна Иоанновна на трон взошла и больной, к тому же.
   Грузна была невообразимо, расхаживала по Измайлову, задыхаясь и хрипя, за сердце хватаясь. В верхние палаты подняться не могла: для неё особый помост сделали, который подымали на блоках и верёвках. Опричь сердца, страдала почками: по малой нужде ходила с кровью, а бывало, и с криком. Дядя её, Пётр Алексеевич, в своё время тоже от почек криком кричал, - может быть, у них это семейное... Спала государыня плохо; на ночь приводили к ней в опочивальню девок-служанок и бабок-сказительниц. Девки пятки Анне Иоанновне чесали, а бабки сказки рассказывали, чтобы государыне легче было заснуть, но ни то, ни другое не помогало.
   От таких немощей невольно озлобишься, а тут такая власть дана! Всё равно что топор дать безумцу, - таких дров нарубит, не обрадуешься...
   Говорили, что виновником сих злодейств был немец Бирон [12]: он вместе с государыней Анной Иоанновной приехал, был её сердечным другом. Я, однако, ничего дурного про него сказать не могу, разве что жил во грехе с государыней, имея законную жену и троих детей. Стыд и срамота, но пусть его за то Господь судит!.. Нас, русских, Бирон недолюбливал, частенько от него слыхали, что, де, ни себя, и ни кого не уважаем, к обману склонны, ленивы и беспорядочны, - скажет так и ещё что-то по-немецки добавит. Но кроме этого ворчания никакой обиды он нам не чинил: будучи лютеранином, а у них постов нет, в постные дни приказывал себе скоромного не подавать; Рождество и Пасху справлял по русским срокам и никогда над обычаями нашими не насмехался.
   Обласкан он был государыней сверх меры, это да, и подарки богатейшие от неё получал, но и другие знатные господа крутились около государыни, как осы вокруг сладкого, и каждый норовил лакомый кусочек отхватить. Злились друг на друга, жалили больно, изничтожить своего соперника были готовы; Бирон-то ещё порядочнее прочих был...
   В народе Бирона худом не поминали. Единственное, что ставили ему в вину, так это московское освещение. До той поры в Москве темно было, ночью ни зги не видно, а Бирон уговорил Анну Иоанновну указ подписать, чтобы с вечера зажигали на улицах масляные конопляные светильники, а как они прогорят, жители в домах должны свечи возжигать и ставить на окна. Всё бы ничего и даже неплохо, - сколько можно во мраке ноги ломать, да лихих людей опасаться! - однако вставать в ночи, чтобы зажечь свечу на своём окне после того, как масляный светильник на улице погаснет, не очень-то удобно. А ослушаться не смей: ночная стража за этим следила, - в окна барабанила, в которых свечи не горели...
   Однако ни в чём другом, говорю, Бирон нам худа не сделал, - а уж если кто имел влияние на дела государыни, так это её старшая сестра Екатерина Иоанновна. Вот была заноза - всюду влезала и покоя от неё никому не было! Влезала и туда, что ни с какого боку её не касалось, даже в дела хозяйственные, - отца моего до посинения доводила.
   Государыня Анна Иоанновна её побаивалась, хотя ростом была выше своей сестрицы на целую голову, а уж по положению - несоизмеримо! Но при виде Екатерины Иоанновны замирала, словно провинившееся дитя, пикнуть против неё не смела. Настоящей-то императрицей Екатерина Иоанновна была, да и ума, сказать по правде, у неё побольше было. Дочка Екатерина Иоанновны, именем Анна Леопольдовна, после регентшой при сыне своём, малолетнем императоре Иоанне Антоновиче, стала, но об этом рассказ позже пойдёт...

***

   Я видел государыню Анну Иоанновну множество раз, но слов её лишь однажды удостоился. Было это летом, во время прогулки государыни на лугу возле Измайлова, - а когда она прогуливалась, любила медовухи выпить, и потому за ней кто-нибудь всегда бутыль с медовухой носил. Но здесь, как на грех, никого не нашлось, кто бы согласился; как мой отец людей не уговаривал, они ни в какую: "Нет, Савва Григорьевич, если желаешь нам наказать, наказывай, а к государыне мы не пойдём. Что в её царственную голову взбредёт, неизвестно, а помирать лютой смертью никому не охота". Отец сам бы пошёл, да ноги его уже плохо слушались, ослаб он сильно за то время, пока государыня Анна Иоанновна в Измайлове проживала - шуточное ли дело, меж жизнью и смертью каждый день находиться!..
   Деваться некуда: послал он меня на прогулку с государыней, перекрестив на дорогу. А я даже переодеться не успел: как был дома в затрапезном халате, так и пошёл - совсем как дядя государыни Пётр Алексеевич в своё время по Измайлову ходил. Она сперва не заметила: идёт, с Бироном беседует; я следом несу бутылку с медовухой, а за пазухой - оловянный стакан.
   И вот захотелось государыне жажду утолить. Обернулась она ко мне и смотрит с недоумением - что, мол, за человек такой, непонятно во что одетый?
   - Дьячок ты, что ли? - спрашивает, глядя на мой длинный халат.
   - Нет, ваше царское величество, сын вашего слуги, - отвечаю я, низко кланяясь.
   - Да как же ты посмел передо мною, императрицей всероссийской, в таком виде явиться?! - говорит она, а сама, вижу, распаляется.
   Не быть бы мне живу, но тут Бирон вмешался:
   - Оставьте его, ваше величество. Это хороший молодой парень, - я его в усадьбе видел, как он своему отцу весьма в делах помогает. А что одет, как это перед императрицей не подобает, так русские в одежде не понимают. Если бы он был француз или немец, его следовало бы наказать за такую небрежность, а с русского нельзя за это спрашивать.
   - А я как же? Я ведь русская, - спрашивает государыня. - Или я тоже одета, как чучело?
   - О, нет, ваше величество! Вы есть образец изящества и тонкого вкуса! - целует ей ручку Бирон. - Чему не надо быть удивленным, помня, сколько лет вы жили в европейской стране.
   - Ладно, - говорит государыня, смягчаясь, - прощу сего юношу ради тебя; он взаправду расторопен и сметлив... Налей-ка мне медовухи! - обращается она затем ко мне. - И смотри у меня: впредь замухрышкой перед своей государыней не появляйся!
   Тем всё и кончилось. Отцу я не стал рассказывать, чтобы зря его не тревожить, но ему и без того недолго жить оставалось. Он так и не оправился от всех волнений и после отъезда государыни Анны Иоанновны в Петербург умер, - упокой, Господь, его душу! Должность отцовская по призору за измайловскими строениями и хозяйством ко мне перешла, и вот уж более восьмидесяти лет я при ней состою...
  

Иоанн VI и Анна Леопольдовна

   Когда Анна Иоанновна преставилась, новым государем провозгласили её внучатого племянника Иоанна Антоновича, но поскольку тот ещё младенцем был, регентшей при нём стала его мать Анна Леопольдовна.
   Иоанна Антоновича я никогда не видел: через небольшое время на престол Елизавета Петровна взошла и его вместе с родителями отправили в немецкие земли навечно, как о том было сказано в высочайшем манифесте [13]. Но Анну Леопольдовну мне видеть приходилось, когда она вместе со своей матушкой Екатериной Иоанновной в Измайлове жила и позже, когда наездами у нас бывала.
   Екатерина Иоанновна, также как сестрица её Анна Иоанновна, была выдана замуж за иноземного принца, имя ему Леопольд [14]. Жизнь у них, однако, не заладилась; кто тому причиной не знаю, но Екатерина Иоанновна к нам возвратилась и дочь свою малолетнюю привезла. А среди тех, кто в Измайлово приезжал, был Михайло Белосельский, гардемарин, - красивый, как греческий бог Аполлон, обращения хорошего и приятной развязности. Екатерина Иоанновна старше его была лет на десять, если не больше, но влюбилась в него до потери сознательности. Чему удивляться - баба без мужика, что земля без дождя, засыхает. Оттого бабье сердце для сатаны легкодоступно, и пользуется он этим, проклятый, со времен Адама и Евы - толкает баб к греху!..
   Перед Екатериной Иоанновной всё трепетало, я уж говорил, но перед этим гардемарином она сама, как трава, стелилась и не знала, чем угодить. Чины ему выхлопотала от сестры своей и награждения - скоро он уже адмиралом стал. Но волею Божию умерла Екатерина Иоанновна в первых годах правления государыни Анны Иоанновны; Михайлу Белосельского сперва не трогали, но был он болтлив и нескромен: всем и каждому рассказывал о былой связи своей с Екатериной Иоанновной и всяческие скабрезные подробности прибавлял. За то вышла ему ссылка в дальние края - легко отделался: за непотребные слова об особе царской семьи мог без головы остаться, но, видно, помнила государыня Анна Иоанновна о привязанности к нему сестрицы, - да и как не помнить, у самой сердце бабье, теми же страстями кипит!..
   Анна Леопольдовна тоже имела сердечную страсть - к немецкому посланнику Морису, а как его фамилия, запамятовал [15]; будучи еще отроковицей, оказывала ему Анна Леопольдовна нежное внимание. Был он старше её лет на двадцать, некрасив и грузен, к тому же, - а сама она была не то чтобы красавицей, но привлекательности не лишена: роста среднего, собою статна, волосы имела тёмного цвета, а лиценачертание хотя и несколько вытянутое, однако приятное и благородное.
   Ну, думаем, вся её страсть от молодости, от глупых девичьих мечтаний, а в возраст войдёт, так переменится. Ан нет - чем дальше, тем больше, уже и в открытую не стеснялась этому Морису любовные знаки подавать. Государыня Анна Иоанновна всполошилась - оно и понятно, разве он для царской племянницы подходящая партия? Мориса прочь со двора прогнали, а Анну Леопольдовну сосватали за немецкого принца Антона. Я его ни разу не видел, но, по слухам, был он ни рыба, ни мясо, даром что королевской крови.
   Жили молодые в Петербурге, и там родила Анна Леопольдовна сына Иоанна, который по смерти Анны Иоанновны стал в младенческом возрасте нашим императором. Впрочем, это я уже повторяюсь...
   Ну, власть его недолго длилась, потому как в следующем году гвардейцы на престол Елизавету Петровну возвели, и более мы ни об Иоанне Антоновиче, ни об Анне Леопольдовне, ни о принце Антоне не слыхивали [16]. Может, до сих пор кто-нибудь из них за границей проживает, куда их государыня Елизавета Петровна выслала, - хотя вряд ли, уж сколько лет с тех пор прошло...
  

Елизавета Петровна

   ...Да, бурное тогда было времечко - годов пятнадцать всего минуло, а сколько государей у нас сменилось! Какая Елизавета Петровна у нас по счёту? Шестая, говоришь?.. Так и есть, шестая... Что же, о Елизавете Петровне я уже рассказывал, но есть ещё что рассказать. Знал я её хорошо, и разговоров с ней не раз удостаивался, ибо любила она в Москве пожить и наше Измайлово стороной не обходила.
   О молодых её летах что добавить? Пожалуй, что проста она была, вся в матушку свою Екатерину Алексеевну, которая с людьми запросто разговаривала и домашней работы не чуждалась. Елизавета Петровна работать, правда, ленилась, за что получала выговоры от государя Петра Алексеевича, но народа не чуралась. Придёт, бывало, в девичью, когда девки орехи или крупу перебирают, или шерсть прядут, или вышивают чего, сядет меж ними и слушает их с охотою, а то и смеяться вместе с ними начнёт, - девки-то, известно, смешливы: палец покажи, обхохочутся.
   Любила Елизавета Петровна и попеть с девками, и поиграть, особенно на святках, - а уж как на масленицу разойдётся, так по нескольку дней веселится! Танцевала до упаду, ночи напролёт; спать ложилась под утро, а после полудня снова за веселье. Потела столь же сильно, как её батюшка Пётр Алексеевич: тот по три рубашки на дню менял, она - по три платья. Пока Пётр Алексеевич жив был, платья для неё проветривали и сушили, а после она их опять надевала, а уж как государыней стала, платья каждый раз новые ей приносили, прежние надевать брезговала. Платьев у неё скопилось без счёта - и выбросить, не выбрасывала, и носить, не носила, а ведь за ними уход нужен, чтобы плесень не попортила, моль не съела, и прочие неприятности не случились. Мучение было с её гардеробом; как-то случился пожар - не у нас, слава богу, в Кремле она тогда жила, - так много платьев сгорело. Вот радость-то слугам была, хоть как-то гардероб поубавился, однако скоро новые платья нашили, да ещё больше, чем прежде...
   Пищу Елизавета Петровна вкушала тоже простую и ела помногу: на масленицу зараз съедала дюжины две блинов - со сметаной, творогом, осетриной и икрой. А ещё ей подавали буженину, кулебяку, кашу гречневую, щи пожирнее, сало копчёное - к жирной пище Елизавета Петровна слабость имела и через это в зрелые года телесно раздалась, хотя в молодости была стройна и фигуру имела столь соразмерную, что на машкерадах мужчиной наряжалась, чтобы формы свои напоказ выставить.
   В обиходе была она беспорядочна и неряшлива, за что Екатерина Алексеевна нередко её бранила. В комнатах Елизаветы Петровны вечно бардак был: одежда разбросана, чулки валяются где ни попадя - другой раз даже на подоконнике или на ручке двери; юбки - на столе и на полу; прочие принадлежности также в самых невообразимых местах. Сколь у неё ни убирались, порядку не прибавлялось: только уберутся, снова прежний бардак.
   Став императрицей, она ничуть от беспорядка не избавилась, напротив, на весь свой двор его распространила. Как приедут они в Измайлово, так всё вверх дном перевернут: сколь ни распоряжайся, сколь ни следи, чтобы вещи на своих местах находились, бесполезно! Путаница такая, что вовремя найти ничего нельзя: фрейлины готовы друг в друга вцепиться: не разберутся, где чей гребешок, где веер, где прочие вещи.
   И так каждый божий день, полная сумятица; к тому же, часов не соблюдали ни для сна, ни для еды, ни для веселия, ни для важных дел. Как тут, скажем, чистоту во дворце поддерживать? Бывало, послы иноземные приедут и ждут в приемной государыню, а мимо них сор несут из внутренних покоев или ещё что похуже - а куда деваться, надо же это выносить, а времени определенного нету...
   Государыня Елизавета Петровна сама от таковой расхлябанности иной раз в раздражение приходила, и тогда под руку ей не попадайся: бранилась поносными словами, будь перед ней лакей или знатный господин, горничная или фрейлина древнего рода. Фрейлинам хуже всех доставалась: она их и бранила, и по щекам хлестала, - бывало, что без видимой их вины. У нас шепотком говорили, что не любит государыня, когда другая женщина в чём-то её превзойдёт - в одежде ли, в прическе, или в чём другом, что для женского пола большое значение имеет...
   К зрелым годам характер государыни Елизаветы Петровны сильно испортился: раздражаться она стала всё больше, всех во всём подозревала, и чтобы не быть обманутой, приблизила к себе сплетниц и наушниц. Целыми днями сидела с ними в своих покоях, в карты играла и слушала всякие россказни, - а потом случались суд и расправа. Самой вредной среди этих ворон была девка-вековуха Елизавета Ивановна, а из какой она семьи, какого роду-племени, бог весть. Такое она влияние приобрела, что все дела лишь через неё государыне подавались, - ну и шли к этой вековухе на поклон, словно к самой царице, и подарки ей несли...
   Государыня Елизавета Петровна и внешне переменилась: мало того, что тучной стала почти такой же, как прежде покойная государыня Анна Иоанновна была, так, к тому же, одрябла и состарилась не по годам. Здоровьё у неё расшаталось, сна не было: опять появились у нас чесальщицы пяток, которые пытались у государыни-императрицы сон вызвать, однако в отличие от времён государыни Анны Иоанновны должность эта почётной стала и многие знатные дамы её добивались.

***

   ...Что же ещё о государыне-императрице Елизавете Петровне рассказать? Разве что о любовных увлечениях, без которых она жизни своей не мыслила. Тогда надо начать с того, что замуж её хотели выдать с юного возраста, а вышла она, когда ей уже за тридцать перевалило, да и то тайно... Почему тайно, спрашиваешь? Не спеши, скоро расскажу...
   Значит, вначале о сватовстве. Отец её, Пётр Алексеевич, женихов для неё не переставал искать и находил, но как-то всё не ладилось, хотя в Елизавете Петровне никакого изъяну не было: о стройности я уже говорил, рост имела высокий, лицо правильное, миловидное, волосы густые, слегка рыжеватые, зубы здоровые и ровные. И глаза были хороши: серо-голубые, весёлые, глядели эдак зазывающе... Языку французскому была преотлично обучена и разговаривала на нём, как на родном; от неё при дворе и прочие дамы и кавалеры начали по-французски говорить, так что русская речь вроде как стала не принята. А уж в танцах Елизавете Петровне равной не было, все её хвалили - взаправду, без лести!
   Но вот не складывалось с женитьбой, будто проклятие какое! Нашёл Пётр Алексеевич для неё принца, а тот умер перед женитьбой; хотел затем государь замуж её отдать за французского короля - снова осечка [17]... Об отношениях Елизаветы Петровны с юным Петром Алексеевичем Вторым я уже рассказывал, - а ведь могла бы эта свадьба состояться, не вмешайся Долгоруковы!..
   Так и осталась Елизавета Петровна без мужа, но любовью пленялась часто. С невинностью она рассталась лет шестнадцати от роду, когда к ней был приставлен ординарцем Александр Бутурлин, который до того денщиком у её отца службу проходил. Ростом он был не меньше Петра Алексеевича, а телосложением даже покрепче - Елизавете Петровне только такие мужчины и нравились.
   Государь Пётр Алексеевич Второй, имевший, как я ранее рассказывал, к Елизавете Петровне амурные чувства, приревновал её к Бутурлину и отослал того с крымскими татарами воевать. Занял ли государь место Бутурлина при Елизавете Петровне, мы о том, не ведаем, однако после того как Пётр Алексеевич с Екатериной Долгоруковой обручился, Елизавета Петровна вначале зналась с Семёном Нарышкиным, а после с Алексеем Шубиным. Он гренадёром служил в Семёновском полку, статен был и красив, ловкий такой, быстрый, и в обращении приятен. Вот это любовь была, доложу тебе - Елизавета Петровна дня пробыть без него не могла и любезничала с ним без стеснения.
   Но недолго их любовь длилась: при государыне Анне Иоанновне сгинул Шубин без следа. Болтали разное: якобы он гвардейцев подбивал Елизавету Петровну на трон усадить. Я думаю, это пустые разговоры, потому что уже после воцарения Елизаветы Петровны он в Москву вернулся, правда, искалеченным страшно - видать, пытали его жесточайшим образом. Однако если бы он был в заговоре против государыни Анны Иоанновны замешан, живым бы не остался, так что навряд заговор был. Но разлуку с "милым дружочком" Елизавета Петровна переживала тяжело, - даже от еды отказывалась и от этого в лице и теле многое потеряла.
   Утешилась она с Алексеем Разумовским - ну да эта история известная! Был он простым казаком и певчим в церковном хоре, а стал "ночным императором" при государыне Елизавете Петровне. Фавор его начался, когда ещё Анна Иоанновна правила: приблизила его к себе Елизавета Петровна, в свой царевишный двор ввела и назначила управляющим всеми своими имениями. Государыня Анна Иоанновна этому не препятствовала: должно быть, опасности в нём не видела. И впрямь, Алексей Разумовский как был простодушен и бесхитростен, таким и остался даже на вершине фавора своего, будучи уже графом и генералом-фельдмаршалом. У нас его очень любили: с людьми он обращался безо всякой надменности, будто свой, и щедро одаривал за каждую услугу.
   Чтобы он в делах государственных участвовал, я того не припомню, но, может, и было, - я по должности своей от государственных дел далёк. Однако, полагаю, государыня Елизавета Петровна при себе его держала не для решения важных дел, а для других надобностей. Бывает, что муж при жене состоит, а не жена при муже, - так-то у государыни Елизаветы Петровны с Разумовским и было.

***

   ...Отчего я их мужем и женой называю? Да от того, что они были венчаны. Рассказать, как было?..
   Государыня Елизавета Петровна, на престол взойдя, вскорости в Москву возвернулась и Разумовского с собой привезла. Она поселилась, как обычно, в Измайлове, а ему определила для жительство Перово - это тоже была часть нашего хозяйства, но дальше, за лесом и владимирским трактом, в пяти верстах отсюда, если по прямой. Почему Елизавета Петровна при себе Разумовского не оставила, не могу сказать, но были, верно, какие-то причины.
   Вот тут и пошла потеха: то она к нему несётся, то он к ней, то она к нему, то опять он к ней! А ехать было не близко: прямой дороги нет, а кругом леса вёрст пятнадцать будет, если не больше. Вызывает тогда меня государыня и говорит:
   - Собери всех крестьян окрестных деревень и пусть они просеку через лес проложат от Измайлова до владимирского тракта, чтобы далее можно было в Перово проехать. Зачти им эту работу как барщину.
   - Ваше царское величество, - отвечаю я, - для производства таковой работы ваш именной указ требуется, ибо измайловский лес - заповедный. Стоит он с незапамятных времён, а при дедушке вашем, блаженной памяти государе Алексее Михайловиче был в образцовый порядок приведён, после чего запрещено было под страхом лютой смерти хотя бы единое дерево срубить, и даже чтобы сушняк собирать, особое разрешение должно иметься. Как же мне теперь крестьянам объяснить, для чего порубка леса понадобилась?
   - Делай, что велю! Я тебя, Иван, знаю, сколько себя помню, но берегись волю мою не исполнить! - говорит государыня, а сама, вижу, раздражается. - Разговорчивые больно все стали: мало вам языки режут...
   Что здесь поделаешь? Языки, действительно, меньше стали резать при государыне Елизавете Петровне, но по-прежнему резали, а кнута получить можно было вовсе ни за что - как тут спорить?.. Поклонился я ей:
   - Будет исполнено, ваше величество.
   - То-то же... И чтобы через неделю просека была! - и ногой притопнуть изволила.
   Ну, за неделю, не за неделю, а проложили мы просеку, а по неё - дорогу, ровную, да гладкую, как ковёр. Теперь от Измайлова до Перово вмиг можно было домчаться; государыня была довольна.
   Осенью, перед Юрьевым днём обвенчалась она в Перово с Разумовским. Свадьбу держали в величайшем секрете, ибо негоже было царице замуж за простого мужика идти. Государь Петр Алексеевич, правда, сам вовсе на служанке женился, но это дело другое: когда мужчина из высокого рода на простой женится, он её тем до себя повышает, но когда женщина из высокого рода за простого замуж выходит, она до него принижается. В былые времена царевен даже за наизнатнейших князей не выдавали, потому что перед царской фамилией и они холопы, - а как же госпоже за холопа своего замуж выходить? С иноземными принцами, до Петра Алексеевича, такоже брачных союзов не заключали, у них вера иная, вот и мыкались царевны в девках до самой смерти, в монастырях век свой оканчивали. Положение Елизаветы Петровны было таково, что нельзя ей было за Разумовского замуж выходить, но вот, вишь ты, бабья натура в ней вверх взяла!..
   Венчались они в Перово, в церкви Знамения Богородицы, и Елизавета Петровна одарила сию церковь шитыми золотом и жемчугом богатыми ризами и воздухами собственной работы - я их своими глазами видел, когда в Перово приезжал. Тамошний поп Аверкий одному мне под клятву о молчании про венчание рассказал: скромным оно было - опричь попа, государыни и Разумовского, в церкви всего двое присутствовали - женихов брат двоюродный Степан и подружка невесты Марфа Стрешнева.
   Медовый месяц молодые тоже провели в Перово; там Елизавета Петровна забрюхатела и в положенный срок родила ребёнка женского пола. Что с ним потом сталось, не знаю [18]...
   Уехав после в Петербург с Разумовским, государыня с ним в отношениях разошлась. Сужу по тому, что иные кавалеры при ней были в следующие приезды в Москву. Всех не упомню, кроме Ивана Шувалова: обходительный он был и беззлобный, однако молод больно, лет на двадцать моложе Елизаветы Петровны. Когда они вместе шли, казалось, что это мать с сыном прогуливаются, а не то - бабушка с внуком. Государыня сильно постарела, выглядела плохо, к тому же, с лицом у неё что-то сделалось: раньше оно было гладким и румяным, а теперь сжухлось, будто засохшее яблоко, и пятнами пошло...
   Умерла государыня Елизавета Петровна в Петербурге. Шувалова я больше не видал, но Алексея Разумовского один раз видеть пришлось - на коронации в Кремле государыни-императрицы Екатерины Алексеевны Второй, когда Разумовский за ней корону нёс. А ведь он, подумалось мне, мог бы императором стать, если бы его брак с Елизаветой Петровной всенародно объявлен был. Чудны дела твои, Господи!..
  

Пётр III

  
   Государя Петра Фёдоровича я знал в его молодых летах, когда он состоял при дворе своёй тётушки государыни-императрицы Елизаветы Петровны. Матушку его Анну Петровну, старшую дочь Петра Алексеевича, я тоже знавал, когда она с батюшкой своим у нас бывала. Хоть Елизавета Петровна и Анна Петровна были родные сёстры, но отличались сильно по нраву и поведению. Анна Петровна была опрятна и порядка во всём неукоснительно придерживалась: отец с матерью ею нахвалиться не могли, в то время как Елизавету Петровну частенько поругивали. Держала себя Анна Петровна строго, никаких вольностей не позволяла, при ней самые отчаянные кавалеры затихали: достаточно ей было на такого повесу взглянуть, как он тут же стушуется.
   Умна была, несмотря, что девица - языки европейские изрядно знала, в науках разбиралась, а в делах государственных могла при случае самому Петру Алексеевичу совет подать. Ходили слухи, что он её хотел на престоле российском видеть после смерти своей, даже завещание на неё намеревался составить, да не успел.
   Замуж она вышла, как у Петра Алексеевича повелось, за немецкого принца [19], - я того принца раз видел: облика приятного был и, по первому впечатлению, не глуп.
   Померла она за границей, совсем молодой - говорили, что от родильной горячки. Сын, у неё родившийся, и был Пётр Фёдорович, а юность свою он также за границей провёл, в немцах. Государыня Елизавета Петровна, едва царствие приняв, немедля Петра Фёдоровича наследником назначила и у немцев его вытребовала - так он стал жить при её дворе.
   Учили его основательно, лучших учителей приставили, да поздно было: с детства ему склонности к учению не привили, разгульная жизнь ему была милее. Были у него друзья-товарищи, тоже из немцев, с ним приехали, вот все вместе и куролесили; винцом изрядно баловались, а пивом ещё пуще - пили его из громадных немецких кружек, в которые без малого бочонок пива можно было влить.
   Русским он себя не чувствовал, веры православной, хотя и восприняв её, был чужд; глядя на нашу жизнь, фыркал и с ехидцей с немцами своими её обсуждал. Бирон тоже русских не любил, но открыто никогда свою нелюбовь не показывал, наоборот, внешне со всем почтением к России относился, я рассказывал, а Пётр Федорович издевался напропалую.
   Был такой случай. Гуляла эта развесёлая компания целый день; пивом они так нагрузились, что до полного непотребства дошли: сперва поставили стулья один за одним спинками вперёд, уселись на них - и давай с диким гоготом и песнями срамными скакать по дворцу! А государыня Елизавета Петровна в это время почивала, но шумом разбужена была и разгневалась: велела всех их на улицу выставить, чтобы они там охладились. Но они не унялись - начали за дворовыми девками бегать, хватать их и тискать. Визг поднялся такой, что уши заложило; тут уж государыня не на шутку осерчала и приказала под караул этих безобразников посадить, однако же они окно выставили и вышли наружу.
   Захотелось им ещё выпить, а где взять? - государыня распорядилась ни капли больше не наливать. А караульня стояла тогда прямо через забор от моего двора, а во дворе у меня погреб, а в нём, всем известно, пиво знатное есть и меды хмельные. Вот Пётр Фёдорович со своей немчурой перемахнул через забор и взломал погреб, а людей моих, которые им помешать хотели, в доме заперли. Добравшись же до моих запасов, не столько выпили, сколько вылили, да бочки и склянки побили, да прочее разорение мне причинили, - а после, упившись до бесчувствия, здесь же уснули.
   Вернувшись домой, я людей своих выпустил, и обо всём произошедшим от них узнал. Вхожу в погреб - мать честная, как Мамай прошёл! А эти проказники в полной невменяемости находятся, себя не помнят. Сказал я своим, чтобы оттащили их в холодную комнату, водой окатили, уксусом виски потёрли, а затем рассолу дали. Ну, долго ли, коротко ли, опомнился Пётр Фёдорович со товарищи; я его упрекать стал - зачем, де, разорение мне нанесли? А Пётр Фёдорович посмотрел на меня мутно и отвечает: молчи, мол, а то попробуешь моего кулака, так и с ног долой!
   Здесь я разобиделся:
   - Ваше царское высочество, я сколько годов верой и правдой служу и ничего, кроме благодарностей не видел. Уж на что ваш дедушка государь-император Пётр Алексеевич горяч был и на руку тяжёл, но и он меня не трогал, напротив, своей милостью одаривал! Так неужто вы лишь за то, что я по справедливости вам сказал, меня обидите? Однако я всё равно до конца скажу: не подобает наследнику российского престола, будущему русскому царю так-то себя вести!
   От этих моих слов он вроде как протрезвел и мрачно эдак отвечает:
   - В том-то и дело, что я наследник престола российского, - от того и пью. Да лучше быть капралом в прусском армии, чем русским царём! Что за наказание такое - Россией управлять; есть ли хуже страна на свете?.. - и немцам своим по-ихнему что-то проговорил, а они загоготали и ругаться начали.
   Грустно мне стало: что же это за император у нас будет? - не по Сеньке шапка... Но сдержался, промолчал на этот раз. А Пётр Фёдорович будто мысли мои услышал - вскочил, руку мне пожал, как равному, и сказал:
   - Не знаю, каким я буду царём, но зла народу российскому не причиню, клянусь, - он и так пострадал немало! Так и запомни, Иван Савич... А за разорение твоё расплачусь, не сомневайся!..
   Что же, первое своё обещание он выполнил: за короткое его правление зла не было и даже некоторое послабление от прежних порядков вышло, так что в народе Петра Фёдоровича добром поминали - не зря злодей Пугачев затем его именем назвался.
   А второе обещание Пётр Фёдорович не сдержал - ничего от него я не получил ни тогда, ни позже...
  

Екатерина II

  
   Государыня Екатерина Алексеевна Вторая мужа своего Петра Фёдоровича с престола вытеснила и он, Пётр Фёдорович, вслед за тем скоропостижно от геморроидальных колик скончался [20]. Сколько на свете живу, ни разу не слыхал, чтобы кто-нибудь от геморроя помер, но, видно, Петру Фёдоровичу на роду так было написано...
   Екатерину Алексеевну я знавал, когда она в Россию от немцев своих приехав и с Петром Фёдоровичем обвенчавшись [21], жила возле государыни Елизаветы Петровны. После ещё видел Екатерину Алексеевну в Петербурге, когда приезжал туда по своим делам, о чём далее скажу, и разговора там от неё удостоился.
   Что мне про Екатерину Алексеевну рассказать? Фальшива была, как поддельная монета, - сверху вроде золотом блестит, а потрёшь, позолота сойдёт и останется тусклая медь; однако фальшь её была от большого мастера, такую не сразу распознаешь. Когда к нам в Измайлово в первый раз государыня Елизавета Петровна привезла Екатерину Алексеевну, то сия особа всем понравилась, нахвалиться ею не могли. Обращения была самого ласкового, никому слова плохого не скажет и даже со слугами отменно вежлива, чего прежде у нас никогда не водилось. В бытности неприхотлива: если никаких празднеств не было, платья носила самые простые, по несколько дней могла выходить в одном и том же; в еде нетребовательна - больше всего любила варёную говядину с солёными огурцами, но ела и другое, что подадут; пила смородиновый морс, а из вина - немецкое, которого выпивала рюмку красного за обедом и белого перед сном; диву давались, что она не ужинала, ни единого кусочка вечером не съедала.
   Облика наиприятнейшего - невысока, но телесно привлекательна, чертами лица миловидна и взглядом голубых глаз ясна, - однако не без недостатков, которые уже в молодости имела и скрыть пыталась, изрядно на это времени тратя. Кожа у неё на лице была сухой и красной, поэтому, едва с постели встав, на лицо протёртое яблоко наносила или землянику и так целый час сидела, а потом смывала сливками, протирала кожу медом и льдом, а затем пудрилась густо, дабы красноту скрыть. Отёки и тёмные круги под глазами ромашкой с чаем тёрла, а потом так же пудру наносила. Пудры и помады много на себя изводила, а от неё таковой обычай прочие дамы при дворе переняли.
   Волосы у неё были каштанового цвета, с виду красивые, но тонкие и секлись, потому через день мыла их отваром липового цвета, шалфея и хвоща, и дважды в день её расчёсывали гребешками, смоченными в отваре череды и чистотела.
   Ещё подбородком двойным рано Екатерина Алексеевна обзавелась; казалось бы, куда от него денешься? - она, однако, голову держала высоко поднятой и ходила на высоких каблуках, чтобы и этот изъян скрыть.
   Да это бы ничего - какая баба не хочет красивее выглядеть, будь она царица или прачка? От того греха бабам не избавиться, разве что в святости, да много ли их, святых-то? Хуже, когда душевные изъяны проступают, их пудрой не скроешь. Екатерина Алексеевна имела тех изъянов предостаточно, и первое, что мы замечать стали - двулична была. В глаза кого-нибудь нахваливает, а за глаза грязью поливает. Того избежать не могла и государыня Елизавета Петровна: внешне Екатерина Алексеевна так ей угождала, как не каждая приживалка при барыне угодить стремится. Скажем, государыня Елизавета Петровна к вере весьма прилежна была, службы в церкви никогда не пропускала и молилась истово, - так Екатерина Алексеевна в угоду ей тоже молилась усердно, особенно при людях, и посты держала со всей строгостью. От души ли это шло? Нет, всё напускное - истинную веру от притворства отличить не трудно, если приглядеться.
   Или ещё. Государыня Елизавета Петровна на старости лет спала плохо и от этого ночных разговоров требовала, - так Екатерина Алексеевна много ночей при ней сидела, часами её слушала и поддакивала. И уж так при этом расхваливала, уж такие слова находила, будто лучше Елизаветы Петровны в мире никого нет и не было! А выйдет из её покоев, сморщится, будто от кислого, думая, что никто её не видит, но от слуг-то не скроешься...

***

   Государыня Елизавета Петровна частенько её к себе призывала, и, видно, надоедала ей до смерти, но Екатерина Алексеевна отдушину нашла: поелику Елизавета Петровна вставала лишь к полудню, Екатерина Алексеевна стала подыматься с первыми петухами и до пробуждения государыни вполне своими делами заниматься могла.
   Перво-наперво ей кофей давали, который сам по себе напиток вредный и шальной, - у меня в доме никогда его не водилось, лучше уж сбитень выпить для бодрости, - а Екатерине Алексеевне наводили лошадиную дозу кофея: фунт на пять чашек. Такой он крепкий был, что осадок на дне кофейника слуги переваривали для себя, после чего хватало и истопникам.
   Затем она за табак бралась: никогда дотоле не было, чтобы бабы табак курили, она первая начала. Ей привозили табачные листья, свёрнутые в длинные трубочки, и она их изо рта не выпускала - в комнате было не продохнуть. А чтобы пальцы табачным налётом не пропитывались, приказывала обворачивать кончик каждой такой трубочки шёлковой лентой. Государыня Елизавета Петровна от табачного запаха кривилась, но терпела, ведь это отец её Пётр Алексеевич табак в Россию привёз и даже насильно курить заставлял.
   Любила Екатерина Алексеевна и нюхать табак, - для неё особую смесь составляли с добавлением осиновой золы, соснового масла и розовой воды, - а брала она табак из табакерки всегда левой рукой, чтобы правую ручку без стеснения для поцелуев подставлять.
   ...Да уж, в утренние часы Екатерина Алексеевна много удовольствий получала, - были удовольствия и амурные. Срамно говорить, да чего там, всем про то ведомо - слаба она была на передок! С Пётром Фёдоровичем жизнь у неё не заладилась - отчего, Бог весть; слухи разные ходили, ну да что сплетни повторять!.. Тут-то и появился Сергей Салтыков, он при особе Петра Фёдоровича состоял камергером, но при жене его более близкое место занял. Виделись они по утрам, тайно, однако о связи той Петру Фёдоровичу доподлинно стало известно, после чего относится он стал к Екатерине Алексеевне с величайшею холодностью и слюбился в пику ей с дочерью графа Воронцова.
   Когда до скандала дело дошло, государыня Елизавета Петровна за границу Салтыкова отослала с поручением, но брак Петра Фёдоровича с Екатериной Алексеевной вконец расстроился. Вот тут-то и пошло и поехало: Екатерина Алексеевна плотским соблазнам отдавалась, как прямая вавилонская блудница. Не буду в сии подробности вдаваться, о них много охотников языком потрепать имеется, а я умолчу... Поразительно, однако, что блуду без стыда предаваясь, она в то же время о добродетели не переставала говорить и испорченность нравов весьма осуждала...
   Что ещё о ней прибавить? Вот, я говорил, что платья скромные Екатерина Алексеевна носила - да, носила, однако до роскоши была жадна: особенно самоцветами прельщалась, адамантами чистейшей воды и лазоревыми яхонтами. Они на её пуговицах, на шляпках, на туфельках и прочем гардеробе изрядно нашиты были, а ещё она на них в карты играла: самый маленький такой камушек шёл в сто рублей, когда жалование солдата семь рублей в год составляло, а я по должности своей тридцать рублей в год получал.

***

   Однако всё это были цветочки, - ягодки пошли, когда Екатерина Алексеевна престол заняла и единолично править стала. В ту пору поехал я в Петербург по неотложной надобности. Измайлово наше вовсе в запустении находилось: государыня Екатерина Алексеевна его не жаловала, новые дворцы для себя строила, а древними прославленными пренебрегала: даже Кремль ломать при ней начали было для постройки новых царских хором.
   Стало быть, приехал я в Петербург, дабы просить деньги на содержание Измайлова и тем избежать полного его разрушения. Ждать, пока государыня меня до себя допустит и выслушает, пришлось значительное время; счастье, что был я, благодаря милостивому покровительству Василия Шкурина, камердинера Екатерины Алексеевны и моего давнего знакомца, определён на постой и кормление в царский дворец на берегу реки Невы.
   Насмотрелся и наслушался я в том дворце немало: кое-кто из слуг меня прежде помнил и со мною откровенничал, а кое-что и сам наблюдал. Прелюбодейство здесь прочное жилище себе нашло: через спальню Екатерины Алексеевны немало кавалеров проходило, и тех, кто отличился, государыня богато одаривала. Был случай, когда один из них, выйдя из её спальни, был произведён в генералы и получил в подарок дворец и миллион рублей на обустройство. Были и другие подобные случаи - вот так-то почестей и высокого положения тогда добивались!..
   Казной государственной государыня-императрица распоряжалась для своих прихотей, как собственной, и казённые земли с крестьянами такоже раздаривала, будто из своего имения. Диво ли, что земель не хватало, а казна пуста была; смех сказать - огромная держава российская нужду в земле испытывала, и долгах, как в шелках, запуталась! У себя-то, в немцах, Екатерина Алексеевна навряд могла деньги на ветер швырять - у немцев с этим строго, у них каждая полушка на счету. А у нас кто мог сказать "нет" матушке-императрице или, страшно вымолвить, запрет на её траты наложить? Лицом государыня Екатерина Алексеевна была кротка, да душой жестока: известно, что при ней с жалобщиками делали: кнут, вырывание ноздрей, клеймо раскалённым железом на лоб - и в Сибирь. Людей искалечено было при ней ничуть не менее, чем при государыне Анне Иоанновне.
   Недовольных властью наказывали, а власть безнаказанной была, - где тут взяться честности: от канцлера до последнего протоколиста все крали, все были продажны, а дела решались кое-как. Войны с другими странами велись, а внутри своей страны сплошное неустройство и народу стеснение; двор царский утопал в роскоши, и все приближенные к государыне так же, а народ жил скудно и бедно. Чему же удивляться, что появился злодей Пугачев и прельстил своими обещаниями простой люд?..
   Ты, должно быть, знаешь, что дед твой с материнской линии Иван Кондратьев со всем своим семейством и матерью твоей среди прочих едва жертвой пугачёвцев не сделался? Он тогда в Казанской губернии проживал, а Пугачёв к Казани со своим войском приблизился. Чуть было не схватили дедушку твоего злодеи, но собственные же крестьяне за радение о них его вывезли и тем от лютой расправы спасли. Приехал он тогда с домочадцами к нам в Измайлово и много чего о Пугачеве рассказал: не разбирался тот, кто хорош был с народом, а кто плох - всё чиновничество и дворянство поголовно истреблял. Вот плоды правления государыни Екатерины Алексеевны, вот до какого озлобления народ доведён был! Не дай Бог такое увидеть снова, - хуже светопреставления, ей-богу!..

***

   А встречи с государыней-императрицей я всё-таки дождался.
   - А, Иван Саввич! Хранитель и страж измайловский! Как же, помню тебя, - сказала государыня, подавая мне ручку для поцелуя. - Покойная императрица Елизавета Петровна весьма твоё усердие ценила.
   - И я вас помню, ваше царское величество, - отвечал я.
   - Вот и спасибо, что помнишь бедную вдову, - государыня тут улыбнуться изволила. - Какая нужда привела тебя ко мне?
   Я стал ей рассказывать про наши беды, - о том, как Измайлово захирело. Она слушала вполуха, продолжая улыбаться.
   - Скажи, Иван Саввич, - вдруг спросила государыня, когда я закончил, - правда ли, что императрица Елизавета Петровна тайно обвенчалась с графом Разумовским и от этого брака дитя на свет появилось?
   Тут взгляд её сделался таким цепким и пронизывающим, что у меня мороз по коже пробежал. Однако я собрался с духом и ответил со спокойствием:
   - Ваше царское величество, я человек маленький, от тайн государственных далёкий. Извольте расспросить тех, кто по высокому своему положению всё видеть должны.
   Государыня не сводила с меня глаз и молчала, - молчал и я. Тогда она опять улыбнулась и сказала:
   - Вижу, что скромность твоя усердию не уступает, что всяческой похвалы достойно. Вот на таковых честных и верных слугах Отечество наше держится и всё более процветает на радость друзьям нашим и на страх врагам... По делу же твоему подай прошение в канцелярию, как этого закон требует, а я перед ним менее тебя значу, он мой всевластный господин.
   Этим мой разговор с государыней Екатериной Алексеевной завершился. Прошение я подал, но ответа не последовало - и не мудрено: Василий Шкурин сказывал, что тридцать тысяч дел в канцеляриях нерешёнными лежат. Зато по возвращении в Москву благодарственный решпект я от государыни получил, где назван был "попечительным и усердным слугой всемилостивейшей государыни и прямым сыном Отечества"...
   Государыню-императрицу Екатерину Алексеевну больше мне видеть не довелось, а правила она ещё долго - лет двадцать, почитай. О кончине её всякие слухи ходили, были и скабрезные: жила она предосудительно и умерла срамным образом [22].
  

Павел I

  
   Государя-императора Павла Петровича разговора я удостоился единственный раз, когда в Москве после коронационных торжеств сей государь московских облечённых должностями лиц принимал. Однако впервые наблюдал я Павла Петровича задолго до того - в младенчестве и детских годах его, когда он при своей царственной бабушке Елизавете Петровне находился. Его родители Пётр Фёдорович и Екатерина Алексеевна плохо меж собою жили, как я рассказывал уже, и наследник их не скоро на свет появился [23]. Но когда родился он, радость была великая, а особенно радовалась государыня Елизавета Петровна, которая внуком налюбоваться не могла. Она от отца и матери его забрала и тщательнейший уход за ним учинила: нянек и мамок к Павлу Петровичу приставила чуть не сотню и сама за ним неотрывно присматривала. Однако недаром говорится: неразумная опека хуже беспризорности, а у семи нянек дитя без глазу.
   Боясь, чтобы Павел Петрович не захворал, государыня Елизавета Петровна приказывала в комнатах его жарко топить и окон отнюдь не открывать. Не довольствуясь этим, она велела колыбель Павла Петровича обшить изнутри лисьим мехом, а сверху ещё накрывать одеялом, - как он не задохнулся, Бог весть, а спал в той колыбели годов до пяти. Няньки да мамки каждый чох его ловили; плакать ли начнёт Павел Петрович, тут же на руки его берут, качают, убаюкивают, друг у друга перехватить хотят, и оттого случалось, что на пол роняли. А как в разумение вошёл, сказки ему рассказывали одну страшнее другой, о ведьмах, домовых и привидениях, чтобы он под одеяло скорее забился и заснул.
   Государыне Елизавете Петровне говорили, что такое воспитание до добра не доведёт, напротив, большой вред Павлу Петровичу может причинить, но она слышать ничего не хотела: я, де, ваших новомодных воспитаний не знаю, а по-старому детей всегда так воспитывали и вырастали они здоровыми и крепкими. Однако Павел Петрович простужался часто и чем только не переболел, и нос у него вечно был забит, так что разговаривал Павел Петрович гундося и сипя, что продолжалось и в зрелые его годы. А ещё пустым страхам был подвержен - от каждого звука вздрагивал, иногда ни с того, ни с сего под стол залезал, а уж как темноты боялся, не приведи Господи!..
   Кормили его, как на убой, - в младенчестве молоком, кашами и творогом так пичкали, что дитя наизнанку выворачивало; позже стали так же мясом перекармливать. Когда еда не в радость, она впрок не идёт - как ни кормили его, остался Павел Петрович низкорослым и тщедушным.
   Умён был, учился легко, но ум его был с каким-то изъяном. Учитель, немец, сказал про Павла Петровича верные слова [24]: "Голова у него умная, но в ней есть какая-то машинка, которая держится на ниточке; порвётся эта ниточка, машинка завернётся, и тут конец и уму, и рассудку".
   Характера он был переменчивого и нетерпимого: мучил всех, кто возле него пребывал, а более - самого себя. Упрям был безмерно: хотел, чтобы всё по его желанию было; увлекался чем-либо с необыкновенной быстротою и затем столь же быстро покидал и забывал увлечение своё. Поспешен был во всём и от того часто ошибочен - и желал бы, может быть, что-то исправить, да уж поздно было!
   Легко гневался, и в гневе был страшен - голову закидывал назад, задыхался и хрипел, - однако быстро отходил, слабея при этом. Разгневавшись, иной раз был жесток, но затем плакал, жалея тех, кого обидел.
   ...Что же ещё сказать? С малых лет к регламенту немецкому великое благоволение испытывал; откуда в нём это взялось, не знаю, - может, от Фёдора Бехтеева, что в воспитатели к нему приставлен был [25], одержимого военными уставами и муштрой: весь день он по минутам расписывал и каждое в нём действо как развод караулов проводил. Еду ли несут, на уборку ли слуги пришли, учителя на занятия - всё по регламенту, с рапортами, поворотами по команде и установленными телодвижениями. Маленький Павел Петрович это всё не только заимствовал, но и наставника своего превзошёл, а когда править начал, таковой регламент на всю Россию распространил. В пять утра трубачи повсюду подъём трубили, в шесть начинались служба во всех учреждениях, и учёба, и торговля и прочие дела; всё производилось по уставам, и упаси господи, хоть единую букву нарушить - сразу публичное битьё и в Сибирь! Кнутобойство, правда, государь Павел Петрович отменил, однако плетьми стегали направо и налево, за самую малость...
   В полдень трубили на обед и послеобеденный отдых, в два часа - снова на службу, в шесть - окончание её и домашние дела, в десять - отбой, после чего все должны огни загасить и спать. И так каждый день, исключая воскресенье и праздники, когда на службу не трубили, но остальное оставалось как в будние дни. А уж с мундирами какая морока была: для всех чинов гражданских мундиры были введены, даже для писарей, - и на мундиры тоже устав был: как носить, как застёгивать и прочее.

***

   Мне на старости лет тоже пришлось в мундир облачиться, когда вызван я был к государю-императору Павлу Петровичу для незамедлительного и полного рапорта о состоянии вверенного моему попечению дворцового имения Измайлова - так в казённой бумаге значилось, которую принял я под расписку от нарочито посланного за моей особой фельдъегеря.
   Приезжаю в Кремль, там ещё после коронации ленты и венки висят, с колоколен звон идёт, пасхальная седмица была, - а государь принимает московских должностных лиц в Грановитой палате. На крыльце очередь, каждый загодя до своего времени приехал, чтобы, спаси Боже, не опоздать; кто бледнеет, кто краснеет, кто пятнами пошёл, и все крестятся и молятся, будто перед смертью. На того, чей черёд подошёл, смотрят, как на приговорённого, - и взаправду: иного уже под караулом от государя выводят, сажают в кибитку и увозят куда-то.
   Настало и моё время; вхожу в двери и вижу государя Павла Петровича - стоит он при мундире и шпаге подле большого стола, заваленного бумагами, правой рукой на трость опирается, а левую ногу в высоком лаковом сапоге вперёд выставил. Я шляпу снял, помахал ею, как по уставу полагается, поклонился кое-как, годы дают о себе знать, но доложил бодро, опять-таки устав нимало не нарушив:
   - По вызову вашего императорского величества губернский секретарь Иван Брыкин прибыл для незамедлительно и полного рапорта о состоянии вверенного моему попечению дворцового имения Измайлова!
   Вижу, государь наивнимательнейшим образом мундир мой рассматривает, ни одной пуговицы не пропуская, потом улыбнулся слегка и кивнул мне милостиво. Слава тебе Господи, пронесло - никаких недостатков, стало быть, в моём облике не обнаружил!
   - Говори! - приказывает он мне и знак писарю делает, чтобы тот всё записывал.
   Я рассказываю, коротко и чётко, по-военному, как раньше Измайлово процветало и как ныне в упадок пришло. Рассказываю и о том, как мы стараемся от полного разрушения его уберечь, но сил наших не хватает.
   Тут государь Павел Петрович как стукнет тростью об пол, да как закричит сипло и надрывно:
   - Вот до чего правление женское, изменчивое и лживое, нашу державу довело! Матушка развела дармоедов, всё царство разворовали, - всех прогоню палками! Воры, лихоимцы, казнокрады, не ждите от меня пощады!
   Я стою ни жив, ни мёртв: ну думаю, сейчас отправлюсь в Сибирь, - там, видно, и закончу свои дни. Однако государь обратился ко мне с прежней улыбкой, будто вовсе не кричал:
   - Я тебя припоминаю: когда я ребёнком был, тебе уже шли немалые года. А сейчас сколько исполнилось?
   - Девяносто первый год идёт, ваше императорское величество, - отвечаю.
   - Так ты моего прадеда Петра Великого застал? - спрашивает государь.
   - Застал, ваше императорское величество, и даже был одарён им за службу.
   - Отчего же ты до сих пор всего лишь губернский секретарь? При таком послужном списке? - удивляется государь.
   - Не могу знать, ваше императорское величество! - говорю.
   Государь вдруг как крикнет опять:
   - Льстецы, подхалимы, лицемеры! Не по заслугам чины и награды получают, а старый верный служитель в забвении пребывает! Всем воздам, не глядя на лица и звания!
   И снова мне улыбается:
   - Теперь начинается правление мужское, рыцарское, и несправедливость, в отношении тебя допущенная немедля исправлена будет. Жалую тебя вверх на четыре чина: будешь коллежским асессором и майором.
   - Премного благодарен, ваше императорское величество, - кланяюсь я и шляпой махаю. - Однако позвольте спросить, какие последствия мой рапорт о состоянии Измайлова иметь будет?
   - О том не беспокойся: рапорт твой в точности записан и надлежащий ход в канцелярии получит, - сказал государь и, в третий раз закричал: - Я беспорядки в державе российской искореню! У меня государство великого порядка будет!.. Ступай, господин майор, - говорит он мне затем. - Я тобою доволен - служи, как прежде, и я тебя и впредь не забуду.
   Вот такой разговор с государем Павлом Петровичем у меня вышел. Жалованную грамоту о моём производстве в коллежские асессоры и майоры я вскоре получил, а за ней пришла другая, по моему рапорту. Там было указано, что в соответствии с артикулом таким-то о порядке прохождения казённых бумаг, рапорт мой переправлен в канцелярию такую-то, откуда мне обязательный ответ ждать надлежит - и точно, пришёл ответ, что в соответствии с артикулом таким-то рапорт отправлен в следующую канцелярию для дальнейшего делопроизводства. Потом ещё три или четыре бумаги я получил, где извещалось, что рапорт мой движется в положенном порядке по надлежащим канцеляриям; дело продолжалось и после того как государь Павел Петрович внезапно скончался от апоплексического удара [26] - последнюю бумагу точь-в-точь с тем же текстом я получил из канцелярии нового государя Александра Павловича накануне французского нашествия.
  

Александр I

   Государь-император Александр Павлович - десятый из государей наших, коих мне видеть довелось. Поелику он ныне на престоле, подробно рассказывать о нём остерегусь, да и нечего. Видел я его всего раз, короткое время на коронации, а говорить - ни разу с ним не говорил.
   Очень он похож на бабушку свою Екатерину Алексеевну - и обличьем и манерами. Фальшь, что в ней была, ему передалась, а может, от семейных неурядиц ещё и прибавилась: Екатерина Алексеевна с Павлом Петровичем не ладили, что ни для кого не тайна, и Александру Павловичу, должно быть, не сладко в этой вражде приходилось. Чтобы бабушку не обидеть и отцу угодить, ему, верно, ужом приходилось изворачиваться, вот и привык к двуличию.
   Коронация Александра Павловича проходила не токмо что торжественно, но с большим от народа восторгом - вот до чего регламент государя Павла Петровича всем надоел! В день коронации в Кремле от Красного крыльца до Успенского собора, от оного до Архангельского, а от сего до Благовещенского соборов сделаны были переходы и покрыты алым сукном. Государь вместе с государыней Елизаветой Алексеевной и вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной [27] прошли под большим красного бархата с позолотой балдахином в Успенский собор. Там были только чиновники первых пяти классов и высшее духовенство, а мы, простые зрители, не могли видеть обряда миропомазания на царствование, но возвещаемы были об оном залпами из ружей стоящих в Кремле гвардейских полков, пушечною пальбою и колокольным звоном.
   Вскоре после того государь-император с супругою проходили из Успенского собора в Архангельский, а из него в Благовещенский, под тем же балдахином. На государе Александре Павловиче был мундир Преображенского полка и сверху порфира, на голове корона, а в руках скипетр и держава; возле него шла государыня Елизавета Алексеевна также в короне и порфире.
   Надобно сказать о количестве зрителей, бывших внутри Кремля. Вся нижняя часть Ивана Великого до самой колокольни была уставлена скамьями для них, сидящих одних над другими, и даже самая колокольня наполнена была народом. Все крыши строений в Кремле также усыпаны были людьми, многие из которых, взлезши на высоту крыш и нашедши за что можно привязать кушаки, привязывались таким образом и висели во всё продолжение церемонии. Не было ни одной впадины на строениях, где бы не висел человек, с трудом держащийся за гладкие стены или углы.
   Когда же государь вышел из Успенского собора, люди от небывалого восторга стали кричать, бросать вверх шапки, размахивать руками, и многие, не удержавшись на своих ненадёжных подмостках, падали вниз. Тут и там слышался глухой стук упавших тел и громкие проклятья неудачников; погиб ли кто во время этих торжеств, сказать доподлинно не могу, но если кто и погиб, то с великой радостью, отдавая свою жизнь за государя.
   Дня через три состоялось народное гуляние в Сокольниках, где на обширном поле среди качелей и каруселей установлены были дощатые домики с вином и пивом, и широкие столы с жареными гусями, утками, индейками, окороками, яйцами, пирогами, калачами и прочими яствами тысяч на сорок персон. По краям врыты были берёзки с ветвями, и на каждой ветви по всем сучкам навязаны свежие яблоки.
   Для начала праздника ждали государя, но перед самым его приездом вдруг кому-то пришло в голову, что подан знак к обеду; весь народ устремился к столам и в минуту расхватал все кушанья, сорвал яблоки и поломал не только деревья, но и столы. Досталось и домикам, которых много было сломано, а вино и пиво в них выпито, а ещё больше пролито. Говорили, что обер-полицмейстер Каверин произвёл сей беспорядок умышленно, потому как приготовленная пища далеко не соответствовала той сумме, какую получил он на угощение народа.
   Как бы то ни было, вскоре пущенные ракеты возвестили прибытие государя-императора. Раздался потрясающий душу крик народный "ура!" и полетели вверх шапки. Государь Александр Павлович снова приветствовал народ, силясь улыбаться, но иногда такое уныние, отчаяние и страх отражались на лице его, что мне стало жалко государя. Народ наш, если полюбит кого, то через край, а разлюбит, так берегись - отомстит за разочарование своё жестоко и беспощадно!..

***

   Был ещё восторг народный при приезде государя Александра Павловича в Москву в начале нашествия на нас Наполеона. Я в эти дни в город не ездил за недосугом, но наши измайловские в Москве были и мне о той встрече рассказывали.
   Народу собрались тысячи, от самого Перхушково государя Александра Павловича встречали - он был, однако, столь лицом опрокинут, что не заметить того нельзя было. Тогда кто-то из толпы, пробившись к нему, закричал: "Не унывай! Все умрём за тебя!", - но от слов этих государь не обрадовался, но как бы ещё более затосковал.
   На следующий день вышел он к народу в Кремле на Красное крыльцо - ну, тут такое "ура!" полетело, что все галки и вороны всполошились. А как началось шествие к Успенскому собору, государя чуть не раздавили: народ теснил его со всех сторон и кричал: "Ангел наш! Отец наш! Души за тебя положим!". Государь растрогался, даже заплакал, говорят, а потом сказал: "Все силы свои и империи истощу, но противостою армии неприятельской, составленной из порабощенных Наполеоном народов. Путь принуждён я буду оставить дворца свои, скитаться по лесам, носить лапти и армяк и питаться одним картофелем, но и тогда не покорюсь высокомерному неприятелю!". От этих слов уже не один он, но все, кто там был, зарыдали, - а купцы тут же подписались на полтора миллиона рублей для нужд армии. Государь всё повторял, что он этого дня никогда не забудет и обещания свои в точности выполнит; с тем и уехал в Петербург, а через месяц Москва французам сдана была...
   Пришлось и мне выезжать из Измайлова, покинуть родное гнездо на разорение. Что в Москве творилось, рассказать невозможно, - будто Судный день настал!
   Все суетились, хлопотали; одни зарывали в землю, или опускали в колодцы свои драгоценности; другие собирались выехать из Москвы, не зная ещё, где безопаснее укрыться от врагов, искали лошадей и ямщиков; иные в уповании на божью помощь молились, многие даже исповедовались и причащались святых тайн [28].
   Были и такие, кто хотели дать бой французам, тем более что в Арсенале остались пушки, ружья и боевые припасы, всё это в большом количестве.
   - Дадим бой Наполеону! - кричали эти отчаянные головы. - Закроемся в Кремле и не пустим туда врага!
   И действительно с десяток или чуть более человек, как я слышал потом, встретили неприятеля выстрелами то ли из-за Троицких, то ли из-за Боровицких ворот, но были тут же снесены ответным огнём и погибли.
   Однако были и такие, кто, напротив, радовались приходу французов.
   - У них крепостных вовсе нету, - говорили они. - Все живут свободно, и каждому уважение, независимо от того, из каких людей он будет. Ихний Наполеон и нам волю даст - попомнят тогда наши баре, как они над нами измывались!
   Таковых смутьянов никто не хватал, потому что полиция уже разбежалась, и слушали их со вниманием, то ли одобряя, то ли нет...
   Я со всеми домочадцами своими выехал из Москвы в воскресенье вечером, накануне вступления французов. Отслужив молебен, со слезами расцеловался я на прощание с нашими измайловскими жителями. Они тоже плакали, говоря: "Прощай, наш отец и милостивец! Возвращайся к нам скорее, жив и здоров!" До сих пор ком в горле встаёт, как вспомню - вот уж поистине роковой час настал!..
   Выпив и закусив на дорогу, отправились мы в путь: я с детьми малыми впереди на коляске, далее кибитка с родственниками, затем телега с бочонком пива, бутылками наливок и съестными припасами: окороками копчёной ветчины, лотками с солёной рыбой, хлебами и кадкой мёда. Недаром говорят: "Едешь на день, бери еды на три дня", - но кто же знал, что надобно было брать запасу на сорок дней?..
   Дорога полна была пешими и конными; все спешили, но вели себя по-разному - одни шли с семействами грустные и плачущие, другие, пьяные, куролесили и пели песни. Последние останавливались у придорожных кабаков, которые брали приступом толпы народа, вырывая друг у друга штофы и полштофы водки; вино из разбитых бочек ручьями текло вокруг кабаков - мужики, припав к земле, глотали его из лужи вместе с грязью; иные, напившись, лежали без чувств в безобразном виде.
   Выехав за пределы Москвы, мы слышали упреки крестьян. "Что, продали Москву?!" - кричали нам крестьяне навстречу и в вслед, а иные даже замахивались на нас дубинами и грозили кулаками. Но были и те, которые наживались на общей беде. Если случалось купить в деревне молока и яиц для себя, или взять овса и сена для лошадей, за всё брали втрое и вчетверо. На возражение наше отвечали: "Когда ещё дождёмся такого времени?".
   На первом же ночном постое кучер мой Ванька сбежал: в то время молва о том, что Наполеон даст крепостным волю, уже широко разнеслась в народе, и некоторые мужики, сбившись в ватаги, уходили к французам...
   На второй день мы достигли Александрова. Здесь, где была когда-то страшная опричная слобода государя Иоанна Васильевича Грозного, в которой он мучил и убивал всех, кто имел несчастье быть заподозренным в измене, мы ночью увидели ужасное зарево со стороны Москвы. Небо всё пламенело, казалось, пламень волновался, - такое поразительное зрелище наполнило нашу душу страхом и унынием: ведь там были наши родительские дома и в них наше достояние, там были все заветные святыни русского народа. За что, за какие грехи Господь наслал на нас эту кару? - думали мы.

***

   ...Что сказать напоследок? Одиннадцатого октября, спросонья, нам показалось, будто что-то грянуло не один раз, и будто весь покой, где мы спали, поколебался. Сперва мы приняли это за тревожный сон, но сон был в руку. Через несколько времени, в Александрове получено было известие, что наш священный Кремль взорван, зажжённая Москва догорает, а французы из неё вышли, и Бог знает, куда идут...
   Вернувшись в Москву, мы нашли её наполненную смрадом, на улицах ещё валялась конская падаль; везде был проезд между обгоревших печей, которые торчали на пожарищах; в подвалах домов гнездились московские жители, лишенные своего крова.
   В то же время целыми обозами мужики приезжали в Москву обирать то, чего не успели, или не могли ограбить французы: они вывозили зеркала, люстры, картины книги, богатую мебель, фортепьяны, - словом, всё тащили, что только попадалось им на глаза и в руки, и всё почти везли расколотое, разбитое, испорченное от неумения сберегать. От многих мне привелось слышать, что награбившие, большею частью, оканчивали жизнь свою в нищете и пьянстве...
   Измайлово тоже было разорено, последние остатки его былого великолепия исчезли. Вот так, прожив сто с лишним лет и повидав десять царей на своём веку, довелось мне видеть, как всё, чему я служил и по мере сил сберегал, пошло прахом...
   На том закончу свою повесть о минувших годах, а ты, если захочешь её гласности предать для назидания потомству, прибавь, что все дела наши взвешены и сочтены Господом, ибо написано: "Мне отмщение, и я воздам, говорит Господь".
  

Примечания Ивана Снегирева

  
   [1]. Ян Фельтен, датчанин. С него повёлась мода у наших господ на иностранных поваров.
   [2]. За годы правления Петра I население России значительно уменьшилось. Перепись, проведенная в 1718-1722 годах, показала численность народа российского в 5 миллионов 369 тысяч 313 человек, что по сравнению с переписью 1678 года было меньше на 1/5 часть. Когда Петру представили первые результаты переписи, там убыль населения получилась еще большей - это вызвало гнев государя, он обвинил помещиков в утайке сведений об их крестьянах, и в окончательной переписи 1722 года цифра численности населения выросла. Однако убыль населения действительно существовала: она объяснялась военными потерями (с 1680-х годов по 1722 год они составили более 100 тысяч человек), потерями умерших на государственных постройках (примерно 40-60 тысяч человек), а главное, потерями в результате бегства народа на окраины России, или в соседние государства. По данным переписи 1722 года, "в бегах" находилось более 200 тысяч одних только крестьян.
   [3]. У императора Петра I и Екатерины Алексеевны было 8 детей, большинство умерло в младенчестве. Большие надежды Пётр возлагал на сына Петра Петровича, родившегося в 1715 году и официально объявленного наследником престола российского. Однако Пётр Петрович родился слабым: до двух лет не держал голову, к трём годам едва начал сидеть, а в три с половиной года умер. Вероятно, сказалось пагубное пристрастие его венценосного отца к вину; последний сын царя, Павел, родившийся в 1717 году, умер на следующий день после появления на свет.
   [4]. Виллим Монс, адъютант Петра I, камергер императорского двора.
   [5]. В 1711 году царевич Алексей Петрович сочетался браком с принцессой Шарлоттой Вольфенбюттельской. В 1714 году у них родилась дочь Наталья, в следующем году родился (почти в одно время с Петром Петровичем, сыном Петра I и Екатерины Алексеевны) - сын Пётр, будущий император Пётр II. Через десять дней после родов его мать скончалась.
   [6]. Царевич Алексей Петрович умер при загадочных обстоятельствах 26 июня 1718 года в Петропавловской крепости. Накануне ему был вынесен смертный приговор по делу о государственной измене, подписанный его отцом, который, возможно, приказал тайно умертвить Алексея Петровича, дабы избежать позора публичной казни. Историки наши до сих пор расходятся во мнениях о действиях царевича Алексея: одни называют его врагом петровских реформ и изменником, другие ищут оправдания ему в деспотизме Петра и утверждают, что царевич не был противником преобразования России, но всего лишь хотел избежать тех жестокостей, с которыми оно проводилось.
   [7]. Смотри примечание 3.
   [8]. Семён Семёнович Маврин и карпатский русин из Венгрии Иван Алексеевич Зейкан.
   [9]. Граф Миллезимо дель Каретто, родственник австрийского посла графа Вратислава.
   [10]. Мужем Анны Иоанновны по выбору Петра I стал курляндский герцог Фридрих-Вильгельм. Он умер 10 января 1711 года через день после свадьбы, на который по обычаю, принятому при дворе Петра, было выпито вина сверх всякой меры.
   [11]. На российский престол Анну Иоанновну возвели члены Верховного Тайного Совета, в котором главенствовали князья Долгоруковы и князь Дмитрий Голицын. Они надеялись сохранить и упрочить свою власть при Анне Иоанновне, не имеющей влияния в России. Условия, которые "верховники" заставили подписать Анну Иоанновну, низводили её до положения царствующей, но не правящей государыни, по примеру английской монархии. Российское дворянство, однако, предпочло прежнее самодержавное правление, о чём было подано прошение государыне; получив его, Анна Иоанновна разорвала лист с условиями "верховников", а сами они отправлены в ссылку. Позже, князья Долгоруковы были казнены, а князь Дмитрий Голицын умер в Шлиссельбургской крепости.
   [12]. Эрнст Иоганн Бирон, курляндский дворянин, впоследствии герцог Курляндии. Он стал фаворитом Анны Иоанновны ещё в бытность её в курляндских землях.
   [13]. Анну Леопольдовну, её супруга Антона Ульриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского, и их сына малолетнего императора Иоанна Антоновича отправили не в немецкие земли, как о том было сказано в манифесте императрицы Елизаветы Петровны, свергнувшей это семейство и взошедшей на престол в 1741 году, а в Холмогоры, где сначала Анна Леопольдовна, а потом Иоанн Ульрих скончались по прошествии нескольких лет.
   [14]. Карл Леопольд, герцог Мекленбург-Шверинский.
   [15]. Мориц Карл Линар, саксонский посланник.
   [16]. О судьбе Анны Леопольдовны и её мужа Антона Ульриха, герцога Брауншвейг-Люнебургского, смотри примечание 13.
   Что касается их сына Иоанна Антоновича, то он до трёхлетнего возраста находился при родителях, затем его отняли у них и поместили в отдельной глухой комнате с замазанными окнами в архиерейском доме в Холмогорах. Страже было запрещено разговаривать с маленьким узником даже во время кормления и необходимого ухода. Можно себе представить страдания ребёнка, запертого в четырёх стенах, лишенного каких бы то ни было игр и общения, - и не понимающего, за что он так наказан!
   Через тринадцать лет Иоанна Антоновича тайно перевезли в Шлиссельбургскую крепость, где содержали в одиночной камере под таким же строгим запретом разговаривать с кем-либо. Несмотря на подобное содержание, он непостижимым образом не только выучился хорошо и складно говорить, но также читать, в чём убедился император Пётр III, посетивший Иоанна Антоновича в 1761 году, когда тому минуло двадцать лет. Он поразил императора учтивой речью и поистине христианским смирением - ни на что не жаловался, ни в чём никого не упрекал и лишь попросил дать ему в камеру Священное Писание для чтения.
   Через три года, когда на престоле уже находилась Екатерина Вторая, поручик Мирович, нёсший караульную службу в Шлиссельбургской крепости, вознамерился освободить Иоанна Антоновича. Однако офицеры, которые несли непосредственную охрану царственного арестанта, имели предписание немедленно убить его, если кем-нибудь будет предпринята попытка освобождения. Войдя в камеру Иоанна Антоновича, они зарезали его; он принял смерть всё с тем же христианским смирением, попросив минуту на то, чтобы прочитать молитву, и простив своих убийц.
   Житие и кончина Иоанна Антоновича побудили некоторых наших священнослужителей к мысли о причислении его к лику святых мучеников, но императрица Екатерина Вторая решительно пресекла это намерение и с тех пор оно более не возобновлялось.
   [17]. Елизавету Петровну много раз пытались выдать замуж: в числе её возможных женихов были Людовик XV, герцог Орлеанский, Карл-Август Голштинский. Бракосочетание с последним было окончательно обговорено, но прибыв в Петербург, он внезапно скончался незадолго до свадьбы.
   [18]. Дочерью императрицы Елизаветы Петровны и графа Разумовского называла себя "княжна Тараканова", как её именовали в России, сама же она звалась "императорским высочеством великой княжной Елизаветой". Первые годы жизни она будто бы провела в России в приёмной семье, затем по указанию государыни Елизаветы Петровны была вывезена за границу князем Карлом Радзивиллом. После воцарения императрицы Екатерины II "великая княжна Елизавета" дерзнула заявить о своих правах на российский престол. Императрицу чрезвычайно встревожили эти притязания, и она постаралась изыскать средства к устранению опасной соперницы. Граф Алексей Орлов, брат фаворита Екатерины II, взял на себя эту миссию: он отыскал "княжну Тараканову" в Италии и так сумел очаровать её, что она воспылала к нему страстной любовью. Тогда он убедил её вернуться вместе с ним в Россию, где обещал с помощью своих сторонников сделать "великую княжну Елизавету" императрицей. Поверив графу Орлову, она взошла на русский военный корабль, стоявший в порту Ливорно, и была тут же арестована. Доставив в Россию, "княжну Тараканову" поместили в Петропавловской крепости и подвергли строгим допросам. Екатерина Вторая требовала, чтобы "княжна" признала себя самозванкой, чего, однако, добиться от неё не удалось. Через короткое время узница умерла; на счёт её смерти есть разные свидетельства - кто-то утверждает, что причиной стала родильная горячка, ибо в крепости "княжна Тараканова" родила ребёнка от графа Алексея Орлова; кто-то говорит, что она погибла от наводнения, случившегося тогда в Петербурге. Воды Невы хлынули в подвалы Петропавловской крепости, но крепостные служители не открыли дверь камеры, в которой содержалась "княжна Тараканова"; вода дошла до потолка и несчастная узница захлебнулась.
   [19]. Мужем великой княжны Анны Петровны стал герцог Карл Фридрих Гольштейн-Готторпский.
   [20]. Император Пёр III скоропостижно скончался 6 июля 1762 года через неделю после того, как был свергнут с престола своей женой. Есть свидетельство, что гвардейские офицеры под предводительством Алексея Орлова, охранявшие низложенного императора, намеренно напоили его и вызвали драку, в которой он был убит. Примечательно, что Екатерина II не только не наказала их за гибель своего отставленного мужа, но, напротив, щедро наградила; в манифесте же по случаю смерти Петра III она написала, что тот умер "от геморроидальных колик". Один из французских остроумцев - кажется, Вольтер, - позже в ответ на приглашение Екатерины II приехать в Петербург, отвечал: "Я бы приехал, но у меня геморрой, а в России эта болезнь смертельна".
   [21]. София Фредерика Августа, дочь князя Ангальт-Цербстского (в будущем российская императрица Екатерина II) приехала в Петербург в феврале 1744 года. Здесь она приняла православие и стала зваться Екатериной Алексеевной. 21 августа 1745 года состоялось её бракосочетание с наследником русского престола Петром Фёдоровичем, будущим императором Петром III.
   [22]. О смерти императрицы Екатерины II действительно ходили в народе самые отвратительные и невероятные слухи, связанные с её неуёмными плотскими желаниями, однако на самом деле сия императрица умерла от апоплексического удара. Единственная непристойная подробность этой кончины состоит в том, что удар настиг императрицу Екатерину в тот момент, когда она садилась на судно для отправления естественной надобности, и потом в течение определённого времени ей пришлось лежать без чувств на полу с задранными юбками.
   [23]. Цесаревич Павел родился 20 сентября 1754 года, через 9 лет после бракосочетания его родителей.
   [24]. Франц Эпинус - учитель по естественным наукам цесаревича Павла Петровича.
   [25]. Императрица Елизавета Петровна поручила Фёдору Бехтееву, церемониймейстеру Высочайшего двора и бригадиру, воспитание Павла Петровича с тем, чтобы Бехтеев привил сему "воспитаннику женского терема" мужские начала.
   [26]. Официальному известию о смерти императора Павла I от апоплексического удара мало кто верил, ибо слишком хорошо были известны обстоятельства заговора, жертвой которого стал Павел. Однако в разговорах предпочитали поддерживаться всё же официального известия об этом; не был исключением и мой прадед, тем более что его воспоминания записаны мною в то время, когда ещё был жив император Александр I, тоже состоявший когда-то в заговоре против своего отца.
   [27]. Мария Фёдоровна - вторая супруга императора Павла I. По происхождения немка, её подлинное имя - София Мария Доротея Августа Луиза Вюртембергская.
   Елизавета Алексеевна - супруга императора Александра I, тоже немка, урождённая Луиза Мария Августа Баденская. Такое изобилие немецких принцесс в венценосном семействе наших российских правителей дало повод некоторым критикам к объявлению его более немецким, чем русским.
   [28]. Известие об оставлении Москвы грянуло для её жителей подобно грому среди ясного неба. За несколько дней до этого граф Растопчин, московский градоначальник и генерал-губернатор Москвы, выпустил манифест, в котором уверял, что москвичам нечего бояться - древняя русская столица ни в коем случае не будет передана неприятелю. Поверив уверениям Растопчина, многие москвичи не сделали никаких приготовлений к отъезду, следствием чего стало их полное разорение в результате нашествия французов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   30
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"