Пишут о "Братьях Карамазовых", якобы "лучшее из произведений о загадочной русской душе", но какие в нём загадки? Всё там ясно: роман - о том, что нельзя никого осуждать.
Нельзя осуждать Митрия Карамазова и Петра, поскольку в убийстве не виновны, а заподозрены только по своей репутации, какой нет у Смердякова и Зосимова гостя. Нельзя осуждать Катерину Ивановну, что "свою красоту продавать приносила" ради отца, тем более когда сама у Кузьмы Самсонова в содержанках. Нельзя осуждать помещицу Хохлакову, что подслушивает за дочерью, - но тогда Лизу нельзя осуждать, если садо-мазохистски о пытках и позоре фантазирует на почве полового воздержания. Нельзя осуждать родительские побои, ведь у детей другой, немазохистской половой жизни нет. Нельзя осуждать труса, чтоб Илюша Снегирёв не храбрился, не злил чиновничьего сынка с одноклассниками. Нельзя осуждать Зосиме, чтобы Зосима не был убит. Нельзя осуждать, потому что кусаный палец Алёши не стоит отрезанных четырёх пальцев Николая Ильича Снегирёва, растраченное наследство не стоит отцеубийства, затравливание собаками не стоит мук ада и т.п.
Т.е., не только страдание наказанного несправедливо превышает страдания от него, но вообще наказывают обычно за внешность, "потому, например, что от меня дурно пахнет, что у меня глупое лицо," борода мочалкой, проч. - в то время как "в России пьяные люди у нас самые добрые."
Так юродствовали православные святые - не мылись, хватали товар с прилавков, обнажались прилюдно, бегали в колпаках - чтобы провоцировать агрессию и навлечь на обидчиков отмщение Божие. Точь-в-точь как чеховская забитая девочка хочет её злой бабушке оскоромиться. "Есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости перед ними". Шут "обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной".
Не зря Фёдор Павлович Карамазов, приживальщик, всю жизнь у своих обидчиков столовавшийся, не способный по примеру Николая Ильича Снегирёва двести рублей разорвать, от Христа хлебы принявший, - не зря Карамазов-отец унижению Максимова посочувствовал, Елизаветой Смердящей, мовешками не брезговал, унижаться любитель перед "поломоечками", позориться перед всем городом, а мужей ревнивых и самого Дмитрия провоцирвал, чтоб его "щекотали".
Вот Иван и ведётся, в копилку обид на отца кладёт и маму-кликушу, собирает истории газетные в оправдание своей ненависти ко всем отцам на свете, к Отцу небесному - хотя на самом деле тем одним обиделся, что Фёдор Павлович не помирает, Ивану до тридцати лет от кубка не отрываться наследства не осталяет. Хоть обижаться вместо него должен Иваном презираемый Смердяков, которому не то что "кубок" - чины Карамазовские не светят, которому в люди выбиться - только в постреволюционной Франции, где родовитые равны в правах с незаконнорождёнными.
Взяв на себя право осуждать, Иван Карамазов не только стал сообщником "изверга" и "негодяя" Смердякова, но и всех законопослушных уподобляет себе, обличая в лицемерии: "Все говорят, что ненавидят дурное, а про себя все его любят", "Все желают смерти отца", т.е., следуя Нагорной проповеди, по которой ненависть отождествляется с убийством, непреступников не бывает. Осуждать не вправе никто, поскольку "всякий человек за всех и за вся виноват", каждый "возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской."
Попытаюсь применить эту установку к моему жизненному опыту.
Если я смотрел на чью-то девушку и меня грозили "сильно побить" и "руку сломать"; если предлагал чужим жёнам переспать, а меня дважды лишали работы, причём во второй раз подделали в трудовом договоре мою подпись; если меня гонял пниками охранник и грозил "убить" за то, как предлагал обняться чьей-то жене; если полиция стала на сторону ревнивцев и в библиотеку, в которой меня можно застать, подослали ту же самую, чтоб обвинить меня в "преследовании"; если подсылают прохожих показывать мне средний палец под видом держания телефона или остроумно и ловко по улицам, по которым я прохожу, наклеить изображение среднего пальца либо за витриной поставить со средним пальцем манекен; если под угрозами живу за счёт престарелой матери, боюсь на улицу выйти, чтобы мне на глаза не попалась чья-либо жена, подруга, сестра или дочь - кому ни рассказываю, то слышу, дескать, я "сам виноват".
Живу в стране, где любовники забиты стальными прутами, где с побоев становятся инвалидами, после чего мочатся на лицо потерявшему сознание любовному сопернику - на самом деле постороннему по ошибке. В телевизоре возмущается юрист, что хотели нанять его судиться с чьим-то мужем за сломанную челюсть, а парламент принимает закон, по которому внебрачный секс приравнивается к изнасилованию prima facie. Вот и Достоевский пишет, насколько жестоко унижены ревнивые мужья, насколько боятся жениных подозрений в трусости, хотя жертвой надо считать Адониса, а не Марса.
Пускай в жизни зачинщиками насилия выступают именно ревнивцы, а не их соперники, всё равно писатели рисуют агрессорами Зосиму, а не "пригородного помещика", и Бета Лона, а не Мвена Маса, и это несправедливо! Несправедливо, что Генеральский родственник женщину приватизировал, а Зосиме оставил уйти в монастырь. Несправедливо, чтобы "пусть я богата, а все бедные, я буду конфеты есть и сливки пить, а тем никому не дам." Если Достоевский призывает "посадить слугу на диван да ему чай подносить... хотя бы только иногда", почему бы так же иногда не предоставлять свою жену любовникам?
Достоевский требование справедливости высмеивает в лепете Коли Красоткина и графомании семинариста Ракитина. Пускай неосуждать несправедливо, но дело примирения важнее справедливости ("Будем, во-первых и прежде всего, добры, потом честны"), говорит Писатель атеистам, а верующим говорит: несправедливости не бывает. И Лёшу Карамазова необходимо закидать камнями за обиду, нанесённую его семьёй, как и Христа мы обязаны оплёвывать и распинать за грехи человечества. И младенцам на штыке место за то, что их болгарские родители согласны жить под иноверцами. И пятилетней в дерьме поделом за то что обкакалась, и мальчику, что собак иглами кормил или собачьи ножки зашибал, ибо детское неразумие, несовершенство человеческой природы - от испытания Бога прародителями Адамом с Евой, подобного испытанию Бога обещаниями о горЕ у Смердякова. "Наказания без вины не бывает", на любое зверство есть оправдание, понятное только Богу.