Эта история произошла зимой 1943 года. О ней как-то рассказала моя мама - Клавдия Ивановна Гайворонская (в девичестве Коваленко), когда мы, сидя в кругу друзей, вспоминали незабываемые дни тыловой военной жизни.
* * *
Грузовик с трудом прорывался сквозь снеговые заносы. Мотор надрывался, то жалобно и отчаянно завывая, то рыча от злости. Казалось, что вот-вот у него внутри что-то оторвется, и мы окажемся совсем беззащитными перед стихией. Снежные заносы, мороз и ледяной ветер, казалось, испытывали нас на выживание.
Путь от города Маркса длился уже часа три, а проехали мы всего километров 20. До Энгельса оставалось 30 километров, и мысль об оставшемся пути вызывала тоску и тревогу.
В кузове полуторки сидели полтора десятка пассажиров, объединенных случайной возможностью добраться до города.
До устройства здесь широкого асфальтированного шоссе с регулярным автобусным движением должно было пройти много-много лет...
Постепенно между людьми наладилась неспешная беседа. Тема беседы была одна - война, последние сводки Совинформбюро, положение под Сталинградом. "Вон и Маркс с Саратовом уже бомбили..." -- произнес кто-то.
И только один человек не принимал участия в общем разговоре. Это был худой и мрачный мужчина в шинели без знаков различия. Щеки его, обтянутые тонкой сухой кожей, ввалились. Видно было, что его терзает какая-то болезнь. На предложения пассажиров о помощи он почти не реагировал. Он то и дело терял сознание, валясь на бок. Тогда его поддерживали и приводили в чувство нашатырным спиртом, оказавшимся у кого-то.
Когда машина в очередной раз застревала в сугробе, все вылезали из кузова, чтобы лопатами, а то и просто руками, очищать путь. Мужчина же не вставал со своего места, почти не меняя своей позы, глубоко засунув руки в рукава шинели. Очнувшись, он решительно освобождался от заботливых женских рук, как-то встряхивался, и так до следующей потери сознания.
В какой-то момент поведение его изменилось. Он как бы очнулся от забытья и стал оглядываться. При этом он внимательно всматривался в лица сидевших вокруг него. Взгляд его был долгим, тяжелым и пронизывающим, заставлявшим ёжиться тех, на кого он был устремлен. Впечатление усиливал жесткий волевой рот, сомкнутый в прямую ниточку.
Обойдя всех, он снова начинал изучение окружающих. Мне показалось, что мое лицо он рассматривал дольше других.
Когда в очередной раз машина остановилась, и все выходили чистить снег, мужчина взглядом подозвал меня. Я приблизилась лицом к его лицу, и он, медленно размыкая губы, спросил еле слышно:
-- Вы коммунист?
Услышав утвердительный ответ, он продолжал:
-- Вы вызываете у меня доверие... Конечно я рискую...
-- Я слушаю вас, -- отвечала я, -- говорите, чем вам помочь?
Он надолго замолчал.
-- Говорите, что вам нужно. Скоро будет Красный Яр, там больница, врачи...
Он заговорил горячечным свистящим шепотом:
-- Это не меняет дела. Видимо, я не дотяну... За пазухой у меня пакет очень важный.. Никто посторонний не должен... Не имею права рисковать, но... У меня нет выхода... На пакете номер телефона, за ним придут... Как ваша фамилия и адрес?... Назовете им...
Я быстро заговорила, поглаживая его по рукаву:
-- Скоро больница, там помогут, держитесь...
Он снова заговорил:
-- Это не меняет положения... Пакет надо доставить срочно... За ним придут...
Я спрятала пакет в глубину своей сумки. Это был толстый бумажный конверт, перевязанный шпагатом, с обозначенным на нем телефоном.
У больницы мы передали больного в руки медиков. Через несколько часов добралась до дома. Из расположенной поблизости школы я позвонила, коротко рассказав о происшедшем. Минут через 20 к дому подъехала черная легковая машина, и вышедшему из нее мужчине в военной форме я передала пакет и снова, но более подробно, повторила историю.
Военный внимательно выслушал и оглядел пакет.
-- Пакет не выходил из ваших рук?
Усталость, измотавшая меня за весь день пути, валила меня с ног, голова кружилась, до меня с трудом доходили обрывки сказанного.
-- ...от имени командования... за ваш поступок...
Я будто раздвоилась. Одно мое "я" слышало отдельные слова военного и чувствовало его жаркое рукопожатие, а второе "я" видело перед собой худое мужественное лицо человека в шинели без знаков различия, его широко раскрытые глаза, в которых была боль, мольба и одновременно приказ.