Как засмотрится мне нынче,
как задышится?
Воздух крут перед грозой, крут да вязок.

Что споется мне сегодня,
что услышится?
Птицы вещие поют, да все из сказок.

Птица Сирин мне радостно скалится,
Веселит, зазывает из гнезд.

А напротив тоскует, печалится,
Травит душу чудной Алконост.

Словно семь заветных струн
Зазвенели в свой черед.

То мне птица Гамаюн
Надежду подает.

В синем небе,
колокольнями проколотом,

медный колокол, медный колокол

Толь возрадовался,
то ли осерчал...

Купола в России кроют
чистым, чистым золотом,

Чтобы чаще Господь замечал.
Чтобы чаще Господь замечал.

Вид камеры с высоты на вьющуюся дорогу среди негустого леса и выходящих на поверхность Земли горных пород.

Титры: РОССИЯ, УРАЛ, 1952 г.

Камера спускается вниз, догоняя едущую по дороге старую пошарпанную полуторку. Навстречу ей промелькнули три военных машины с орудиями на прицепах. Внутри кабины - перед лицами едущих, раскачивается маленькая деревянная Жар-птица. Шофер, размахивающий руками и весело что-то рассказывающий Корреспонденту, с блокнотом и двухцветным карандашом 'Штурман' в руках, вдруг резко тормозит, останавливая машину, выскакивает из кабины к капоту и открывает его. Оттуда валит дым. Шофер тащит из кузова ящик с инструментом и ведро, из помятой банки из-под масла, которое вручает Корреспонденту, показывая рукой на окрестности. Корреспондент, в распахнутом офицерском плаще без погон, идет с полным воды ведром и видит в полутьме более густого участка леса гнездо, с сидящей в нем крупной черной птицей. В переливающихся границах света и полумрака голова ее приобретает корону и птичье тело преображается в полу-женскую фигуру, ярко вспыхивают разноцветные перья расправившихся крыльев. Совсем рядом на ветвь дерева слетает птица поменьше и в отсветах солнца она не имеет очертаний, бесформенна, просто бела. Корреспондент пятясь, тихо отступает назад и уходит. Вновь кабина едущей машины и внезапно перед ней, через дорогу перебегает, мощно отталкиваясь ногами от земли, золотой фазан. Не добежав до обочины, он круто взмывает в воздух и исчезает в подлеске. Шофер, отозвавшись восторгом непосредственных эмоций лица, с усилием переключает скорость и рукой указывает на остатки строений на горе, мимо которых следует машина. Корреспондент оборачивается на них, высовываясь из окна кабины и стены начинают расти, как черно-белый рисунок на бумаге, приобретая все более зримые черты многокупольного храма, колокольни и окружающих их более низких зданий. (Такой же храм, в почти таком же ракурсе, на рисунке дневника Леонардо да Винчи). Храм, как и все вокруг него, на фоне почти безоблачного, синего неба, запорошен белым и пушистым снегом (особенно деревья) и становится ясно, что это зима.

Перед солоно да горько кисло-сладкою,
Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая, жирной да ржавою,
Вязнут лошади по стремена.

Но влекут меня сонной державою,
что раскисла, опухла от сна.

Словно семь покатых лун
На пути моем встает.

То мне птица Гамаюн
Надежду подает.

Душу стертую утратами да тратами,
Душу сбитую перекатами,

Если до крови лоскут истончал,
Залатаю золотыми я заплатами,

Чтобы чаще Господь замечал.
Чтобы чаще Господь замечал.

Кресто-Воздвиженские промысла принадлежали когда-то баронессе Полье-Варваре Бутэра-Родали, правда - урожденной княжне Шаховской, бывшей в первом браке за героем Отечественной войны 1812 года генералом Воронцовым, и на них добывали золото приписные крестьяне и каторжники.

В 1829 году крепостной парнишка Попов из села Верхнее Калино, работавший вместо отца каталем, нашел здесь первый русский алмаз. Было ему тогда четырнадцать лет. Интересное совпадение: африканский первый алмаз будто бы тоже нашел четырнадцатилетний чернокожий пастух.

Первый русский алмаз был пожалован императрице в день именин, и баронесса Полье Бутэра за это сделалась графиней, о судьбе же Попова ничего не известно.

Больше чем столетие история открытия русских алмазов никого не занимала. Даже попавшего сюда на год своей жизни "сказочника странного" - Александра Грина. После Великой Отечественной войны, в силу занявшейся 'холодной войны' и прочих необходимостей, возникла потребность в алмазах - тогда и вспомнили о Попове и о Промыслах. Началась добыча уральских алмазов, но как открыли алмазы в Якутии, работы на Урале стали свертываться, и когда я приехал в Промысла, поселок, было воспрянувший из забытья, снова впадал в спячку.

А приехал я в Промысла с намерением собрать материал и написать книжку, и не просто книжку, но непременно приключенческую - о катале Попове и первом русском алмазе. Тогда я еще не был искушен в литературных делах и думал, что все могу написать - хоть приключение, хоть комедию, хоть роман. Ничего, конечно, у меня не вышло и выйти не могло.

Сама история первого русского алмаза оказалась столь по-русски безалаберно запутанной, туманной, что уже отдавала небылью.

Корреспондент входит в здание, коротко глянув на две таблички рядом с дверью - первая, официальная - 'Поселковый совет п. Промысла', вторая - написанная от руки, на фанерке, - 'Геологическая экспедиция ? 407'. На первом этаже среди увязанных тюков, штабелей ящиков и каких-то разобранных механизмов, проход разделяется на два рукава - первый ведет к торцу здания, где стоит несколько столов, за которыми сидит 3-4 человека, и некое подобие кухонного стеллажа, с походной посудой; второй - к лестнице на второй этаж. Корреспондент, поднявшись по небольшой лестнице, оказывается в почти пустом, по сравнению с первым этажом, пространстве, где наличествует казенная мебель - два стола: отдельный, небольшой, для 'начальства', с портретом Сталина на стене за ним и длинный, со стоящими за ним десятком 'венских' стульев. За длинным столом виднеется тумбочка с подшивками 2-3 газет, скрепленных рейками. От окна, у печки-буржуйки, полыхнувшей огнем на закрываемую дверцу, Председатель поссовета начинает движение к 'малому' столу. Обернувшись к Корреспонденту, он предлагает ему присесть. Тот присев, расстегивает сумку, достает лист и книжечку - удостоверение, начинает что-то рассказывать. Председатель, ознакомившись с бумагами, с некоторым удивлением на лице, жмет ему руку и подойдя к длинному столу, где в начале стола сидит за разложенными немногочисленными бумажками совсем юная девушка, ставит какой-то штамп и, вернувшись за свой стол, заполняет первую строку документа, поглядывая при этом на уверенно излагающего, с некоторым пафосом, Корреспондента. На лице слушающего Председателя начинает проявляться некое подобие улыбки. Поставив оттиск печати, хранившейся в запираемом ключом ящике стола и придвинув Корреспонденту самодельную, по-видимому, пепельницу из камня с разноцветными прожилками, Председатель свертывает самокрутку, придвигая тяжелую шкатулку каслинского литья с самосадом Корреспонденту, тот качнув головой, достает коробку папирос, в свою очередь предложив их собеседнику, тот так же качнув головой, прикуривает от зажигалки, сделанной из большого патрона, передавая ее гостю. Закурив, Председатель чуть задумавшись и коротко глянув на настенные часы-ходики, начинает что-то говорить своей помощнице, которая взяв осьмушку чистого листа, записывает в столбик фамилии, изредка что-то коротко спрашивая. Закончив письменную процедуру, девчушка быстро оделась и со счастливой улыбкой бросилась на лестницу. Председатель и Корреспондент степенно докурив, встают, Председатель одевает старенькое пальто, с пролетарской кепкой и они выходят на двор поссовета, где Председатель что-то спрашивает у стоящего на подножке подымливающей полевой кухни 'кухонного мужика', в чистой телогрейке и подобием белого фартука на поясе - в ответ тот салютует им немалых размеров черпаком. Председатель же ближними дворами приводит Корреспондента к одному из типовых домов, во дворе которого бесится собака на цепи, и перекликается с человеком, открывшим форточку окна, но не видимым за простенькой марлевой тюлью.

Тут я решил плюнуть и на алмаз, и на Ермачиху, и на дедов сивых, и на приключения всякие да и податься домой...'.

'Что за дом притих, погружен во мрак,
На семи лихих, продувных ветрах,
Всеми окнами обратясь во мрак,
А воротами на проезжий тракт?

Эх, устать я устал, а лошадок распряг,
Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!
Никого, только тень промелькнула в сенях

В дом заходишь, как все равно, в кабак.
А народишко - каждый третий - враг.
Своротят скулу: гость непрошенный.
Образа в углу, и те перекошены.

И затеялся смутный, чудной разговор,
Кто-то песню стонал и гитару терзал.
И припадочный малый, придурок и вор
Мне тайком из-под скатерти нож показал.-

Кто ответит мне: Что за дом такой?
Почему во тьме, как барак чумной?
Свет лампад погас, воздух вылился,
Али жить у вас разучилися?

Двери настежь у вас, а душа взаперти,
Кто хозяином здесь? Напоил бы вином... -
А в ответ мне: - Видать, был ты долго в пути,
И людей позабыл - мы всегда так живем.

Траву кушаем, век на щавеле,
Скисли душами, опрыщавели.
Да еще вином много тешились,
Разоряли дом, дрались, вешались... -

Я коней заморил, от волков ускакал,
Укажите мне край, где светло от лампад.
Укажите мне место, какое искал,
Где поют, а не стонут, где пол не покат. -

О таких домах не слыхали мы,
Долго жить впотьмах привыкали мы.
Испоконно мы - в зле да шепоте,
Под иконами в черной копоти. -

И из смрада, где косо висят образа,
Я, башку очертя, гнал, забросивши кнут,
Куда кони несли да глядели глаза,
И где встретят меня и где люди, живут.

Сколько кануло, сколько схлынуло.
И кидало меня, не докинуло.
Может, спел про вас неумело я,
Очи черные, скатерть белая...'

Хохочущее до слез лицо Председателя, спускающегося по лестнице на первый этаж и бредущего по проходу к столам экспедиции, цепляясь руками за штабеля казенного имущества, за ним одобрительно хмыкающий Корреспондент. Зайдя в пространство столов и звучащей гитарно-гармошечной музыки, они усаживаются за крайний стол и Председатель что-то кричит в открытый проем небольшой торцевой двери. Корреспондент же осматривается и видит за соседним столом трёх человек, еще заканчивающих ужинать из военных котелков, и трёх человек на другом конце столов, из которых двое довольно уверенно играют на гитаре и гармони, а третий пытается спрятать бутылку и пару граненых стаканов от взора прибывшего Председателя. Поющий человек с гитарой сидит спиной к Корреспонденту и лицо его не видно, но очертания фигуры, уверенные жесты рук, прическа, сильно напоминают Владимира Высоцкого. Гармонист, как истинный мастер своего дела, исполнял нехитрые коленца на потрепанной гармони с каменно-отсутствующим лицом. А сидели они на фоне всё равно выделявшегося светлым пятном из-за снятых лет тридцать тому назад икон, красном углу.

Из проема двери появляется "кухонный мужик" с двумя котелками, тут же поставленными на стол. Председатель несколько демонстративно достал из кармана деньги и начал вместе с бумажками отсчитывать мелочь. Корреспондент коротко спросив, достал свой кошелек и быстро набрав необходимую сумму, получил в ответ ложку и миску с нарезанным хлебом. Потянув к себе котелок, руки уверенно охватили его и Корреспондент, с видимым удовольствием глянув вовнутрь, не торопясь, начал есть кашу с мясом. От удовольствия, лицо Корреспондента вдруг стало приобретать сначала задумчивое, а затем удивленное выражения и обернувшись, он стал всматриваться в группу, где звучала музыка. Туда уже перетекли все отужинавшие, встав за спинами играющих, почти перекрыв их для его взора. Были только видны правая рука гитариста, отвлеченно-каменный профиль гармониста и лицо человека, прятавшего бутылку и стаканы, а теперь все смелее наливавшего в стаканы, протягиваемые соратниками. Поймав заинтересованный взгляд Корреспондента, он щелкнул пальцами над кадыком, но увидев отрицательный кивок Корреспондента, понимающе кивнул на Председателя и продолжил заниматься своим делом.

Председатель, все это время глядевший прямо перед собой, степенно доев содержимое котелка и выпив стакан компота, что-то доброжелательно сказал в сторону двери и встав из-за стола, также доброжелательно обратясь к Корреспонденту, как-то несколько театрально изобразил приглашающий жест в сторону прохода. Тот коротко и бодро крикнув в сторону двери, вдруг сконфуженно глянул в сторону певшего и пошел вслед за Председателем, оглядываясь и вслушиваясь в музыку. И даже за закрывшейся дверью второго этажа, музыка не перестала звучать.

Войдя в помещение, где в мерцающем 'красном углу' стало заметно отсутствие киота, Председатель направился к печке, ставя на нее чайник и доставая стаканы и заварку к нему в китайской жестяной коробочке из ящика стола, выставляя все на длинный стол. Усаживаясь за стол Корреспондент, как было видно, все пытался услышать музыку идущую снизу. Но неспешная процедура заваривания чая и последовавшего чаепития успокоили его, направили внимание на Председателя.

Всю войну под завязку
я все к дому тянулся,

Но хотя горячился -
воевал делово, -

Ну а он торопился,
как-то раз не пригнулся,

И в войне взад - вперед обернулся
за два года - всего ничего.

Не слыхать его пульса
с сорок третьей весны,

Ну а я окунулся
в довоенные сны.

И гляжу я дурея,
хоть дышу тяжело:

Он был проще, добрее,
добрее,
добрее,
- ну а мне - повезло.

Я за пазухой не жил,
не пил с Господом чая,

я ни в тыл не просился,
ни судьбе под подол.

Но мне женщины молча,
намекали, встречая:

Если б ты там навеки остался -
может, мой бы обратно пришел?!

Для меня - не загадка
их печальный вопрос,

Мне ведь тоже несладко,
Что у них не сбылось.

Мне ответ подвернулся:
'Извините, что цел!

Я случайно вернулся,
Вернулся, вернулся, -
Ну а ваш - не сумел'.

Он кричал напоследок,
в самолете сгорая:

'Ты живи! Ты дотянешь!' -
доносилось сквозь гул.

Мы летали под Богом
возле самого Рая, -

Он поднялся чуть выше и сел там,
ну а я - до земли дотянул.

Встретил летчика сухо
Райский аэродром.

Он садился на брюхо,
Но не ползал на нем.

Он уснул - не проснулся,
Он запел - не допел.

Так что я вот вернулся,
вернулся, вернулся, -
Ну а он - не успел.

((Песня прерывается - только слышен звук хода часового механизма))

Я кругом и навечно
виноват перед теми,

С кем сегодня встречаться
я почел бы за честь, -

И хотя мы живыми
до конца долетели -

Жжет нас память
и мучает совесть,-
у кого? - у кого она есть.

Кто-то скупо и четко
отсчитал нам часы...

((Песня прерывается вновь - слышен стук метронома))

Нашей жизни короткой,
как бетон полосы,-

И на ней - кто разбился,
кто взлетел навсегда...

Ну а я приземлился, а я приземлился,
- Вот какая беда...
вот какая беда...

Играющие на гитаре руки в гимнастерке. Лица слушающих офицеров-летчиков в интерьере землянки. Один из них - Корреспондент, правда моложе - сидя за столом засыпает, положив голову на сгиб локтя. Внезапно все встают и быстро идут на выход, двое из летчиков помоложе, перемигиваются, глядя на уснувшего. Игравший на гитаре, немолодой майор с двумя 'шпалами' в петлицах и следами еще двух снятых "шпал" кладет ее на стол и будит уснувшего, ероша ему волосы и улыбаясь. Рассыпающийся строй летчиков, бегущих к самолетам. Игравший на гитаре, грозит пальцем, улыбаясь, не совсем проснувшемуся, они быстро идут к стоящим рядом самолетам, старший по возрасту, легким толчком в плечо отправляет младшего к самолету.

Сцены воздушных боев из кинохроники, на советских самолетах видна отличительная раскраска 295 авиадивизии ВВС - белые молнии на фюзеляжах.

Корреспондент (в гражданской одежде), один, лежит расслабленно раскинувшись на опушке леса, жмурясь на солнце и инверсионный след самолета в небе. В зажатых пальцах откинутой руки, фотография двух летчиков.

Снова кадры военной хроники.

Корреспондент быстро идет по коридору редакции, заходит в машбюро, где печатают три машинистки и протягивает листы бумаги одной из них, та - неожиданно, со злым выражением лица, вырывает их из его руки.

Корреспондент в госпитале, среди раненых, лежит на кровати с аппаратом растяжки сломанной ноги. Лицо Майора в шлеме с фотографии. Корреспондент (в форме) перед комиссией военных врачей, вытягивается перед ними.

Корреспондент (в гражданском) идет под руку с девушкой по вечернему парку, среди белых статуй, навстречу идет пара женщин постарше, поравнявшись, одна из женщин что-то говорит с дерзким выражением лица. У девушки, идущей с Корреспондентом, на глазах появляются слезы, над левой грудью у нее несколько планок медалей, она, отодвинув мужчину себе за спину, что-то начинает несколько нервно говорить. Корреспондент виновато опускает голову.

Корреспондент стоит в маленькой комнатке, с минимумом простой мебели, у приоткрытой дверцы платяного шкафа, глядя на парадную летную форму с орденами и планками ранений, рядом с мужским мундиром висит офицерский мундир поменьше, женский. Сзади к Корреспонденту подходит уже виденная девушка, обнимает его и кладет голову ему на плечо. Она беременна.

Корреспондент, держась за колючую проволоку ограждения, смотрит на взлет 'допотопного' реактивного истребителя.

В той же комнате накрывается стол, мужчины у окна заканчивают курить и идут рассаживаться к столу. Женщины с тарелками в руках следом. Одна из женщин в строгом черном платке. Разливают водку, некоторым женщинам - вино. Поднимают разнокалиберные рюмки и стаканы. На стене на отрывном календаре простая черная дата - 9 мая 1952 года.

Сцена воздушного боя. Майор в задымленной кабине самолета что-то кричит. В кабине другого самолета Корреспондент тоже что-то кричит, но более отчаянно. Горящий падающий истребитель неожиданно взмывает вверх с переворотом влетает в облако и пронизывает его. Лицо Майора в шлеме с шепчущими губами. Титры: "КОГДА НИБУДЬ...ЕЩЕ ВМЕСТЕ...ПОЛЕТАЕМ". Взгляд из задымленной кабины Майора, летящего над облаками. В окружающем небе никого нет. Палец летчика нажимает на кнопку несколько раз. Вид на дымящийся самолет снизу - одно шасси не выходит. Вышедшее шасси возвращается вглубь крыла. Приземлившийся самолет Корреспондента с его оцепеневшей фигурой внутри, он закрывает лицо руками и бьется головой о стенки кабины. Посадка на облако - самолет юзом, раскачиваясь вправо и влево, толчком останавливается. Дым внутри кабины быстро развеивается (переход из цвета в цвет) и Погибший Летчик рывком поднимает голову с приборной панели и осматривается по сторонам. Отодвинув 'фонарь' назад и отстегнув лямки парашюта, легко вылезает на крыло, а затем с некоторой опаской ступает на облако. Подойдя к мотору машины и сняв перчатки, он гладит места пробоин и щекой приникает к самолету. Расстегивая шлем, подходит к краю облака - там, далеко внизу, земной ландшафт из разноцветных прямоугольников. Обернувшись к самолету, он видит его совершенно новым и стоящим на шасси. Корреспондент, спрыгнув с крыла своего ЛаГГ-3, уходит от него, оглядываясь на соседнее опустевшее место в строю других самолетов. Из рассеивающегося облачного тумана приближается фигура в оранжевом скафандре с открытым шлемом, в котором видно улыбающееся лицо. Летчик с некоторым напряжением смотрит на подходящего человека, его рука тянется к кобуре пистолета, но увидев надпись на шлеме - 'СССР', тоже начинает улыбаться. Подошедший Космонавт не очень четко отдает честь и не дав закончить Летчику ответную процедуру, коротко обнимает его. Отпустив Летчика, Космонавт с запоминающейся улыбкой, чуть прихватив рукой, направляет его во все более расширяющийся и тающий облачный прогал. Внимание Летчика привлекает шеврон на правом предплечье космонавта, где на фоне крепостных зубцов стоит старинная пушка с георгиевской лентой вокруг нее, с разноцветной птицей на лафете и надписью 'Смоленск'. Птица,- при ближайшем рассмотрении, вдруг приобретает укрупненные черты и повернув голову смотрит на него.- Отвлекшись от птицы, Летчик обнаруживает, что стоит перед построенным гигантским летным подразделением и быстро надевает перчатки на руки. Титры: АЭРОДРОМ БАЗИРОВАНИЯ АНГЕЛЬСКОГО ПОЛКА В НЕБЕ НАД ДОНБАССОМ, апрель 1943 г. На фоне различных марок самолетов: от далеких 'фарманов' и 'муромцев' - справа; знакомых и незнакомых ему по идущей войне истребителей и бомбардировщиков - перед ним; и совсем незнакомых летательных средств, переходящих в монументальные колонны-ракеты слева. Перед каждым летательным аппаратом стоит строй летчиков и техников, которые по доходящему до них взгляду Летчика, вскидывают по-разному правую руку к виску и смотрят на него, в основном, с ободряющей улыбкой, как на давно им знакомого человека. Узнаваемые лица штабс-капитана Нестерова, полковника Покрышкина, космонавта Комарова. Летчик и Космонавт (чуть сзади) с замершими руками у правого виска, уходят в перспективу - за спинами у них стали видны ангельские крылья.

Корреспондент снова у колючей проволоки, в парадной форме, с фуражкой на затылке, с пьяной нелепой улыбкой смотрит в небо и склоняет лицо на кулак, сжимающий колючую проволоку. На сжатом кулаке виден след крови.

Корреспондент просыпается в холодном поту и смотрит на Председателя; тот смотрит на входную дверь, начинает говорить, но не завершает. Створка двери распахнулась и на пороге возник человек в мокрой телогрейке, в мятой затасканной кепке, с топором на сгибе локтя. Топор, лицо и его одежда были в крови.

- Ат, падла! Кровины, как из барана! Пойду руки вымою. Умывальник на лестнице видел.

Снова заулыбался человек.

Корреспондент поспешно сунул ему пачку сигарет. Прежде чем взять сигарету, незнакомец глянул на руки.

- Сколько лет? - Годов двадцать восемь.

- Срок? - Хватит сроку.

- Откуда здесь взялся? - Из лагпункта, помогаю экспедиции копать землю.

- Прокурору звони. Чтобы взяли. А я спать лягу.

- Лаф-фа-а!

- глядя в потолок, полюбопытствовал Митрофан Савелов.

Корреспондент кивнул головой - так, мол, оно и есть, угадал. Председатель же вспомнил о махорке, начал цеплять ее щепотью и крутить цигарку, соря табаком на бумаги и на стол.

- Был. Бит. Ранен и не единожды.

- Так вот, здесь тоже война. Самая беспощадная. Чтобы выжить, надо все время обороняться, убивать, убивать...

- Этак любую подлость оправдать можно.

- Не-е, подлость не оправдать. Это ты брось. Есть которые на это надеются. Я - нет. Я умный сделался. И много чего понимаю. Ты вот не понимаешь, хоть и в газетке работаешь, а я понимаю, хоть и вечный зэк.

- Что, например?

- Труба! Труба нам. Ты звони, звони, начальник. Я с корреспондентом политбеседу проведу. Темный он и зеленый!

- Нас - мильёны, понял? Нами государство иное можно заселить. И выходит, что? Выходит, мы государство в государстве! Выпускать на волю многих уже нельзя. Невозможно. Но и это бы не беда. Тут еще другой момент есть. Нас ведь обслуживает мно-о-го разного народу!

- Но они ж вольные!

- Это тебе так кажется...

- Пришел он, допустим, на работу к зэкам. Непривычный мордовать и костоломничать. Глянул - матушки мои, народу-то, народу! И не просто народ разбродный какой, а со своими законами, с уставом своим. А устав такой: умри ты сегодня, я - завтра. И все вокруг этого вращается. Ты, корреспондент, не удивляйся - человек без закону не может. Пусть один он живет и то какой-никакой закон себе придумает: что делать, как делать, чем кушать, чего кушать... А тут туча людей. И есть у них и телеграф свой, и система в уничтожении друг дружки. Тот, новенький-то, допустим, обслуживать нас пришел, задумываться начал. Думал, думал - да и пулю себе в лоб. Таких случаев, милаха, ой, сколько. А чтобы не стрелить себя, думать надо бросить. Думать бросивши, звереет человек. Он звереет, мы зверей того делаемся и помаленьку ему работу облегчаем - уничтожаем друг друга. Докумекал? Нет? А-ат бестолковый! Ну, не можем мы без конца пополняться, уровень должен быть какой-то. Ведь так, концы концов, сделается сплошная тюряга и сплошные охранники...

- Послушать тебя, так...

- Ты и послушай. Разуй глаза-то. Правильно об вас пишут, что вы жизни не знаете. Писатели! Я б заставил вас прежде лагерь хоть один пройти, потом уж романы писать...

- Я не писатель еще. Журналист.

- Вот тебе и есть прямой резон меня слушать. Правду узнаешь. Мне поговорить шибко охота. Вот скоро утро, и меня заметут опять, а там и песни, и разговоры одинаковые. Так вот про охранников-то я не закончил. Они тоже преступники. Не таращись, не таращись! Верно говорю. Кто почестней да душой помягче из них - или стрелился, или правдами и неправдами от нас подальше... А остались... Стой! Прокурор на проводе...

- Рублей пятьсот.

- Фью-у! На два литра с малой закуской? Зачем же он такую работу исполняет? И не ворует - по одежде и по морде видно.

- Чтобы честно жить и честным оставаться, человеку усилий и мужества может, больше требуется, чем тебе.

- Это верно. Честно жить тяжело. Я пробовал. Скушно. Пятьсот рублей! Ха! Я б за один испуг, сегодня мною сделанный, тышшу не взял. Слышь, корреспондент, я одинова с хеврой шесть миллионов у инкассатора взял.

- Инкассатора-то убил?

- Н-не, обошлось. Баба была. С наганом... Баба живая, как стерлядь, идет в дело с хвоста до головы...

- И я сымал... Всякое было. Жизнь моя разнообразно шла.

- Шла? Все! Расстреляют теперь!

- Вот! Работать не дают...
- В лагпункт-то почему не позвонили?

- Да нету у меня с ними связи! Сторожаться все они, отъединяются от мира. А уйти нельзя, мало ли что...

Председатель, услышав, как он умиротворенно зажурчал носом, сказал, чуть не плача.

- и он посмотрел под ноги на топор. И Корреспондент посмотрел на топор.

- С добрым утром, малыши!..

- Я в нужник!

- В столовку сходить? Открыта столовка-то?

- Врешь, начальник. Открыта. Боишься - уйду. Не бойся...

- К стене!

- Н-на выход!

Митрофан Савелов собрался идти в столовку, но в это время в поссовете появились два стрелка с автоматами. Один встал у дверей. Другой гаркнул грозно и когда Митрофан Савелов встал лицом к стене задрав руки, обхлопав его кругом - ничего не нашел и махнул автоматом.

Митрофан Савелов закинул руки за спину, последовал к выходу. Второй стрелок, молодой, заспанный парень с усиками, отодвинулся в сторону и ждал, когда он проследует мимо.

- Извиняй, начальник!

(Стук закрываемой двери с щелчком закрывшегося внешнего засова.)

Рвусь из сил и из всех сухожилий,
Но сегодня опять, как вчера,
Обложили меня, обложили,
Гонят весело на номера.

Из-за ели хлопочут двустволки,
Там охотники прячутся в тень.
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.

Идет охота на волков, идет охота
На серых хищников, матерых и щенков.
Кричат загонщики и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Не на равных играют с волками
Егеря. Но не дрогнет рука.
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.

Волк не может нарушить традиций,
Видно, в детстве - слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали: 'Нельзя за флажки'.

Идет охота на волков, идет охота
На серых хищников, матерых и щенков.
Кричат загонщики и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Наши ноги и челюсти быстры,
Почему же, вожак, - дай ответ, -
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем - через запрет?

Волк не может, не должен иначе,
Вот кончается время мое.
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся и поднял ружье.

Идет охота на волков, идет охота
На серых хищников, матерых и щенков.
Кричат загонщики и лают псы до рвоты,
Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Я из повиновения вышел -
За флажки, жажда жизни сильней,
Только сзади я радостно слышал
Удивленные крики людей.

Рвусь из сил и из всех сухожилий,
Но сегодня не так, как вчера.
Обложили меня, обложили, -
Но остались ни с чем егеря.

Когда они с Председателем вышли из поссовета к машине, то увидели небольшую группу людей у пруда. Трое в гимнастерках, без штанов и сапог, тянули из взбаламученного пруда полосатую матрасовку, ежились под мелким дождиком, в котором белыми прядками прошивался снег.

Рядом, на плотине сидела и лениво облизывалась крупная овчарка. Возле нее крутился, ластился грязный лопоухий поселковый кобелишко. Овчарка была дородна, величественна, не обращала никакого внимания на беспородного пса, а он заискивающе вилял хвостом, ловчился влезть на спину овчарке, марая лоснящуюся шкуру. Проводник овчарки пнул кобелишку, тот, сорвавшись с плотины, горестно заойкал, заскулил и поплыл к другому берегу. Проводник передернул затвор 'пэпэша' и стал наводить его на кобелишку. С криком 'Стой!' - Корреспондент, указав пальцем на Проводника, подпрыгнул к нему и схватившись за приклад автомата одной рукой, а другой - за ствол, направил его вверх, в небо. Факел непрерывной длинной очереди осветил лица сцепившихся и фигуру стоявшего чуть поодаль Председателя с оторопевшим лицом. Проводник оторвавшись от Корреспондента, вновь передернул затвор автомата. От основной группы военных, к ним с начальственным рыком, на ходу вытягивая из кобуры длинноствольный 'ТТ' и стреляя из него в воздух, бросился Капитан. Взглядом взвешивая гражданских, он подошел к Проводнику, пытавшемуся ему что-то довольно снисходительно объяснить и жестом свободной руки, показав на автомат, забрал его, и не глядя, сунул его себе за спину, подошедшему вслед лейтенанту, который взял автомат на изготовку и отступил на несколько шагов назад. Затем Капитан несильно, без замаха, ударил Проводника пистолетом поперек лица. Мотнувший головой Проводник, тут же вытянулся перед Капитаном. Тот убрав пистолет в кобуру, рукой махнул на овчарку, сидевшую в некотором служебном напряжении и слегка басовито подгавкивавшую, и Проводник отправился к ней. Затем Капитан требовательно протянул руку за документам, - сначала к Корреспонденту, а затем - к Председателю, начавшему что-то объяснять. Мимолетно глянув документы Председателя и вернув их, он всматривался не только в редакционное удостоверение и паспорт Корреспондента, но больше в его офицерскую книжку, специально им затребованную, пролистав почти все ее страницы, он продолжительно смотрел лицо Корреспондента, о чем-то видимо размышляя или вспоминая. Наконец, вернул документы, коротко что-то сказал. ТИТРЫ: "ВТОРОЙ БЕЛОРУССКИЙ" и, козырнув ему, повернулся и пошел к своим подчиненным. Лейтенант, стоявший в нескольких шагах за спиной Капитана, повесил автомат на грудь, и глядя на действия старшего, тоже козырнул и ушел следом. Корреспондент, почти все это время, смотрел сквозь пару раз наворачивающиеся на глаза слезы, на подплывавшего к другому берегу пруда кобелишку, над которым кружило несколько больших птиц. Одна из разноцветных птиц сидела на крыше поссовета. Взгляд Митрофана Савелова из-за решетки стоящей неподалеку машины.

(Стихающий вой поселковых собак)

Вариации основной музыкальной темы.

Изображение наполовину заполненного строками белого листа, на котором рука Автора заканчивает предложение: 'Шел уже такой густой и липкий снег, что свету белого не видать'.

Автор, в зимней одежде, в снегу, стоит у белого памятника, на фоне кромки леса.

Титры: РОССИЯ, ГРАНИЦА ЕВРОПА-АЗИЯ, В 9 КИЛОМЕТРАХ ОТ ПОСЕЛКА ПРОМЫСЛА ПЕРМСКОГО КРАЯ.

Шум хлопающих птичьих крыльев.

Шум ветра, колышащего кроны кромки леса.

Музыка перехода-ожидания основной музыкальной темы.

Затемнение.

Долгое музыкальное вступление симфонического оркестра с солирующими клавесином и флейтой.

Когда вода Всемирного Потопа

Вернулась вновь в границы берегов,

Из пены уходящего потока

На сушу тихо выбралась любовь

И растворилась в воздухе до срока

А срока было сорок сороков.

И чудаки, еще такие есть,

Вдыхают полной грудью эту смесь.

И ни наград не ждут, ни наказанья,

И думая, что дышат просто так,

Они внезапно попадают в такт

Такого же неровного дыханья.

Только чувству, словно кораблю,

Долго оставаться на плаву,

Прежде чем узнать, что 'я люблю' -

То же, что 'дышу' или 'живу'.

И вдоволь будет странствий и скитаний,

Страна любви - великая страна -

И с рыцарей своих для испытаний

Все строже станет спрашивать она.

Потребует разлук и расставаний.

Лишит покоя, отдыха и сна.

Но вспять безумцев не поворотить -

Они уже согласны заплатить

Любой ценой, и жизнью бы рискнули,

Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить

Волшебную невидимую нить.

Которую меж ними протянули.

Свежий ветер избранных пьянил.

С ног сбивал, из мертвых воскрешал.

Потому что, если не любил,

Значит - и не жил, и не дышал.

Но многих, захлебнувшихся любовью,

Не докричишься - сколько не зови.

Им счет ведут молва и пустословье,

Но этот счет замешан на крови.

А мы поставим свечи в изголовье

Погибших от невиданной любви.

Их голосам всегда сливаться в такт

И душам их дано бродить в цветах,

И с вечностью дышать в одно дыханье,

И встретиться со вздохом на устах

На зыбких переправах и мостах,

На узких перекрестках мирозданья.

Я поля влюбленным постелю,

Пусть звучит во сне и наяву:

'Я дышу и значит - я люблю.

Я люблю и значит - я живу'.

Взгляд камеры со снижением из-под облаков Пейзаж тайги с возвышенностями холмов. Хлопание чьих-то крыльев. Излучина крупной реки. Мощь и красота реки. Камера планирует к реке, совершая элементы высшего пилотажа, захватывающие дух.

Титры: РОССИЯ. СИБИРЬ. 1977 год.

Увеличивающаяся трасса железной дороги. Маленький полустанок с остановившимся поездом. Перед пассажирским вагоном стоят, вглядываясь в окно - двое: Мать и Отчим, опирающийся на палку-трость. За стеклом - устраивающаяся на боковом месте плацкарта Людочка, 17 лет, задвигает старый фибровый чемоданчик, обмотанный домотканой веревкой, под свое место. Поезд трогается, Мать и Отчим пропадают в окне. Людочка усаживается поудобнее, подпирая голову кулачком и всматривается в окно, отражение стекла бликует.

На припорошенной снегом площадке бригады ? 3 леспромхоза, как явствует из промелькнувшей таблички, между вагончиками останавливается большая грузовая машина, из нее с нехитрыми пожитками выходят двое. Более крупный и проще одетый, с солдатским 'сидором' в руках, осматривается исподлобья, развертывая плечи с грацией хищника - Отчим, моложе и без палки. Из окна вагончика-пищеблока Людочка, закутанная в белый платок, смотрит на прибывших. Рядом, в так же повязанном платке, во всем общепитовско-белом, мелькнула Мать. В пищеблоке, у окна раздачи, будущий Отчим смотрит на Мать, наливающую красный борщ. Сзади возникает тройка молодых мужиков во главе с Вертлявым, который судя по гримасам и жестам, обращенным к Матери, что-то язвит, пытаясь при этом отодвинуть в сторону Отчима. Тот, забирая тарелку, придерживает вытянутой слегка рукой порывистые движения Вертлявого. Отчим ест борщ, присматриваясь к лицу Матери. Она слегка морщится. Вертлявый увидев взгляд Отчима, подходит к нему и близко нагнувшись к нему, что-то шипит сквозь зубы. Тот в ответ коротко бьет его кулаком в лоб. Вокруг упавшего Вертлявого собираются несколько мужичков помоложе, поглядывая остро на Отчима. Он спокойно встает во весь рост под потолок, что-то веско говорит, смотря на Вертлявого и бросив взгляд на Мать. Один из мужиков постарше, привстав из-за стола, на котором стоит посуда с едой, говорит несколько слов и хлопает ладонью по столу. В пустом полутемном пищеблоке Отчим сидит за столом у окна, смотря в него, к нему подходит Мать, ставит перед ним стакан с компотом, встает с другой стороны стола и тоже смотрит в окно. Взгляд Людочки из самого конца кухни, через окно раздачи. Отчим в снаряжении русского ратника, с мечом на поясе, ведет в поводу коня, на котором сидит Мать, в средневековой русской одежде, держа копье поперек седла.

Отчим, с ружьем за спиной, на мотоцикле подъезжает к дому и выбрасывает из него пару убитых зайцев. Заячьи шкурки, в рамках, висят над русской печью. Мать и Отчим в постели, Мать пристально смотрит на спящего безмятежно Отчима. Над ними фотография двух летчиков. Отчим в стайке, рядом с коровой, приколачивает большую полку топором, она обрушивается на стоящий под ней домашний инвентарь. Отчим, запнувшись о порожек, выскакивает наружу со злым лицом, несколько раз махнув топором в разные стороны перед собой, подбрасывает его высоко вверх и ловко ловит рукой. Поймав топор, он вдруг меняется, аккуратно втыкает его в сруб стайки и начинает что-то приплясывать с улыбкой во все лицо. Мать и Людочка смотрят на него из окна. Мать на прялке тянет нить, Отчим сматывает ее в клубок. Мать, играя, опутывает лицо Отчима нитью, тот отвечает тем же. Протянутая нить ведет из комнаты в сени, затем из двери на улицу и наконец уходит вверх в небо. Узелок с двумя концами вибрирует под напряжением, нить, направленная в облако, теряется в перспективе. Ветер взметает волосы счастливо смеющейся и что-то кричащей Матери. Отчим, под порывами ветра, на высоком краю речной долины, поднимает ее над собой и бросает вверх, в воздух, и она летит, удерживая равновесие руками, взлетая все выше и выше над долиной, на дне которой движется река. Восхищенный взгляд Людочки. Спиленная лиственница падает и при отскоке от земли, комель задевает Отчима, рухнувшего навзничь. Пятеро мужиков, мешая друг другу, несут Отчима на куске брезента. Мать спрыгивает с лестницы пищеблока и бежит к ним, навстречу ей выбегает Вертлявый, падает на колени и заламывая руки, трясет головой, отрицательно качая головой. Мать схватив его за плечи, отбрасывает с дороги. Подбежав к Отчиму, она гладит его голову. Мужики укладывают Отчима на стол столовой. Мать сдернутым платком со следами крови вытирает лицо и шею Отчима. Ее отстраняет человек с зеленым чемоданчиком с красным крестом. Тот же человек стреляет из ракетницы в небо. Садящийся на вырубленную делянку вертолет со звездами. Салон вертолета с лежащим на полу Отчимом и склонившейся над ним Матерью. Один из вертолетчиков оглядывается и одобрительно кивает ей головой. Отчим с перевязанной головой и многими бинтами на теле и на ногах лежит на койке в маленькой бревенчатой палате с голой лампочкой по центру. Спираль лампочки тускнеет и мигнув пару раз гаснет. Мать спичкой зажигает свечу и ставит ее на подоконник окна, в изголовье. Отражение свечи в окне. Мать берет свечу в руки и склоняется над Отчимом. Перебинтованное лицо с одним незамотанным закрытым глазом. Мать подняв свечу, смотрит в окно и крестится. Когда ее взгляд возвращается к лицу Отчима она видит открытый глаз, смотрящий на свечу. Отчим на костылях, поддерживаемый Матерью, входит в дом. У порога - Людочка. Отчим передвигаясь на костылях, самостоятельно запрягает коня в телегу. Отчим с Матерью едут по разнотравью поля. У Матери на глазах слезы, но она с улыбкой смотрит на Отчима, он, поймав ее взгляд, нахмурился было, но неумело погладив ее по щеке, тоже заулыбался.
Подвода уезжает в перспективу поля. Камера поднимается вверх.

Музыка ожидания - перехода.

- А можно мне волосы покрасить... Как у Вас?

- Волосенки у тебя мя-а-ах-канькия, пушистенькия, головенка, будто одуванчик,- от химии же волосья ломаться, сыпаться станут.

- А вон у Гавриловны спроси...

- В ученицы, баешь?

- Покуль ученицей будешь - живи, но как мастером станешь, в общежитку ступай. Бог даст, и жизнь устроишь.

Гавриловна с Людочкой входят в комнату дома и Людочка ставит на пол чемоданчик.

Первые рабочие дни в круговерти дел - Людочка под руководством Гавриловны неумело стрижет машинкой наголо допризывников, карнает электроножницами школьников, оставляя хвостик надо лбом, искоса ловя насмешливые взгляды парикмахерских бабонек и убирала, убирала за всеми, переодеваясь в линялый халат уборщицы.

- Людочку никому не лапать, и никому лапать не давать!
- Как скажешь, Мыло!

Более того, выйдя за ограду дома Гавриловны, к ожидавшим его поселковым шпанятам, сразу к нему подтянувшихся, Мыло веско повелел.

Музыка провинциальной танцплощадки.

- Приходи... Любофь... А то...

- Ой, нахал! Ой, живоглот! Чё делат! Темноты не дождется! Терпеж у тебя есть?!

- Ну, че ты? Че ты? Давай дружить, кроха!

Людочка варила, мыла, скребла, белила, красила, стирала, гладила и не в тягость ей было содержать в полной чистоте дом, а в удовольствие, - зато, если замуж, Бог даст, выйдет, все она умеет, во всем самостоятельной хозяйкой может быть, и муж ее за это любить и ценить станет.

(Вариации музыки, звучавшей ранее на титрах и словах Автора за кадром. (Женский вокал "Темы вдохновения" А.Л. Рыбникова))

- Ба-бу-бы-ы-ы-ы! Бабу хочу!

- Будет тебе баба, будет! Не психуй. Вот массы с танцев повалят, мы тебе цыпушек наимам. Сколько захочешь... Только вино все не выпивай...

- А шту, он балной или селка?

- Больной, больной...

- А нам су равна, а нам су равна... хоть балной, хоть какой, нам хоть ишачку...

- Куда спэшишь, дарагая? Подожди, нэ спэши, познакомиться разреши... Харр-раш-шо-о-о, что сопротивляешься, дарагая! Это дядя любит... От этого дядя звереет. Не вертись! Сядь, фря!

- Стрекач дернулся со скамьи и поймал за поясок плаща Людочку.

Стрекач собирал в горсть плащик, подтягивал к себе девушку, пытался усадить на колени. Людочка дергалась все сильнее.

Людочка не садилась.

- Ты скажи! Она брезговат!.. Ты почему грубишь? Кто тебя, паскуда, спрашиват? Кто?.. Пах-хади! Пах-хади! Нэ спэши, дарагая!.. Не спэши!.. Н-не кудахтай, курица!

- Усу... усу... усу...

- Да не вертись ты, паскуда!.. Ну, куда ты? Куда? Там же горячая вода... Ты уймешься?

- А-а, кур-р-ва!.. Облевала, весь фрак вокзальным винигретом завесила... и шшш-ка-ар-ры! Шкары!

- М-мыло! Мыло!

- Мыло! Мыло!

(Вариация музыки, звучавшей ранее.)

- голос Гавриловны стал нарастать.

- Я к маме хочу.

- К маме? Дак и поезжай, золотко мое. Утром и поезжай, хоть на день, хоть на два. Я заведующей доложу и уберусь за тебя в парикмахерской-то, ты ж убираешься... Во-он у нас, что в твоей светлице!.. Уберу-усь, хоть нараскоряку, да ползаю ишшо.

(Музыкальная фраза основной темы)

(Пронзительная музыкальная фраза основной темы)

- О, Господи! Вон кто у нам пожаловал! Вон кого кот навораживал...

- Я еще утресь обратила внимание - валятся и валятся на шесток головни - гостям быть. Откуда, думаю, у нас им быть? А тут эвон что? Че притолоку-то подпираешь? Проходи. Чай не в чужой дом явилась.

- Сколько их еще, бед-то, напастей, впереди, ох-хо-хо-хонюшки... Ты на выходной или как?

- Что? Да-да...

- Вот и хорошо. А я как знала, сметаны прикопила, яиц... Яйца наши не то что ваши, городские, желток у них будто солнушко... А Сам меду накачал. Приучается ко всему мирскому. Пчелы перестали его жалить. На продажу флягу приготовили... Мы ведь переезжаем в леспромхоз. Как рожу... Надумала вот на четвертом-то десятке... тяжело, говорят, в этой поре рожать. Да что сделаешь? Сам ребенка хочет. Дом в поселке строит... а этот продадим. Но Сам не возражает, если на тебя его перепишем...

- Мать качнула головой, невесело рассмеялась. Убрав улыбку с губ, сморщила отекшее лицо, отвела взгляд в сторону и вздохнула глубоко, виновато.

- Не надо мне никакого дома. Зачем он мне? Я так...

-Ну так да так, на так и спросу нет. А нам деньги нужны. Может, хоть сот пять дадут на шифер, на стекла. Да кто даст? Кому он, этот дом, нужен? Деревня эта Богова кому нужна?

- Ох-хо-хо, что с нами будет? Кому от этого разора польза?.. Ну, я достираю, а ты Олену подои, дров принеси. Сам-то после смены на доме колотится, поздно приедет, голодехонький работник. Похлебку ему сварим, капустки из погреба достань, огурчишек. Я в погреб уже не ходок, а ты слазь, там Самим в сусеке, под опрокинутой бочкой, лагуха с брагой припрятана - от помочи осталось маленько, может, и выпьете с устатку...

- Я не научилась еще, мама, ни пить, ни стричь.

По лицу матери вдруг зачастили слезы, и она какое-то время сидела глядя в окно, за огород, в заречную сторону.

(Музыкальная фраза)

- Ступай туда, окупнись, а я здесь окончу!

- спохватившись Мать построжела и словно кому-то доказывая, продолжила.

Сейчас, на лугу, за покинутой деревней, Людочке так захотелось побежать в леспромхоз, найти Отчима, прислониться к нему и выплакаться на его грубой груди. Может, он ее погладит по голове...

- Ну что ж... коли надо, дак...

- ... я привязывала веревочку к люльке, совала ногу в петлю и делала домашнии дела и зыбала ногой люльку. А ты ревливая была, качаю, качаю, пою, пою: баю-баюшки, баю, не ложися на краю... А ты все ревешь, ревешь...

- Чего плачешь-то?

- Маму жалко.

- А-а, маму? Меня вот и пожалеть некому...

- У меня ведь и всех благ - свой угол. Я за него всю жизнь положила, работала как конь, огородиной торговала, от еды отрывала, отпуска единого не использовала. Люди добрые и в санаторьи морски либо в профилакторьи трудовые, а я покидаю инструменты в чемодан под названием саквояж и по деревням родимым - вшей обирать... Стыдно признаться и грех утаить - одеколон разбавляла... (Слышится стук сердца). Я ведь и по тюрьмам стригла. На легкую-то работу, в дамский зал, меня уж перед пенсией перевели.

Гавриловна ласкала ее голову руками, причесывала гребенкой и в сумерках уже всхлипывала.

- Мест в городском общежитии пока нет!

- Че ж делать-то?.. Да ладно, где уж наша не пропадала!... Везде пропадала... Будешь возвращаться в потемках, да не по парку, а округой, чтоб 'саранопалы' не заметили. Смотри уж...

- Вы чего?

- Да ничего! Насчет картошки дров поджарить соображаем.

- Ишь какие! Разохотились!

- А че? Теперь все равно, плонба сорвана, как Гавриловна бает...

Выпившие молодцы все теснили и теснили Людочку в заросли.

Повторила она и погромче сказала в темноту, доставая из кармана старую опасную бритву Гавриловны, но не раскрывая пока.

- Дуй! Да смотри: любовь и измена - вещи несовместимые, как гений и злодейство.

- Ишь ты, грамотный какой! Отличник небось?

- Все и всегда делаю на пять! Не хуже Стрекача, испытаешь мои способности похвалишь.

- А ты мои.

- Пока!

- перескочила на тех, кто ближе.

- Надо Стрекача предупредить. Грозился же...

- Ага, обязательно. Когтистый зверь, задерет. По последней, братва, по последней. Вы-ы-ыпьем, бра-ат-цы-ы, удалую за поми-и-ин ее души-ы-ы.

- Последняя у нашего участкового жена. Поехали, поехали, пока нас не забарабали...

- Э-эх, идиотина! Жить так замечательно в на-ашей юной, чудесной стране-э...

- Уу-у-у-удочка-а-а-а...

- За дочку, за дочку держала... Все пополам, кажну крошечку пополам. Замуж собиралась выдать, дом переписать... Да голубонька ты моя сизокрылая... Да ласточка ты моя, касаточка! Что же ты натворила? Что же ты с собой сделала?

Дома раскисшая от дождя, шатающаяся Гавриловна упала на диван, где спала Людочка и завопила, замусолив карточку квартирантки, увеличенную со школьной фотографии.

- сморкаясь в старое кухонное полотенце, высказалась она.

- Извините!...
- Наливайте сами, угощайтесь, Христа ради поминайте...

- Я пойду покурю...

- Че те, мужик?

- Поглядеть вот на тебя пришел.

- Поглядел и отвали! Я за погляд денег не беру.

- Так, значит, ты и есть пахан Стрекач?

- Допустим! Штаны спустим...

- Ишь ты! Еще и поэт! Прибауточник!... Эт-то хоть не погань, обсосок! Бога-то хоть не лапайте, людям оставьте!

- Э-э, да ты еще и ножичком балуешься!

Нежная Правда в красивых одеждах ходила,
Принарядившись для сирых, блаженных, калек,
Грубая Ложь эту Правду к себе заманила, -
Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.

И легковерная Правда спокойно уснула,
слюни пустила и разулыбалась во сне.
Хитрая Ложь на себя одеяло стянула,
В Правду впилась и осталась довольна вполне.

И поднялась и скроила ей рожу бульдожью, -
Баба как баба, и что ее ради радеть?
Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,
Если конечно, и ту и другую раздеть. -

Выплела ловко из кос золотистые ленты
И прихватила одежды, примерив на глаз,
Деньги взяла, и часы, и еще документы,
Сплюнула, грязно ругнулась и вон подалась.

Только к утру обнаружила Правда пропажу
И подивилась себя оглядев делово, -
Кто-то уже раздобыл где-то черную сажу,
Вымазал чистую Правду, а так - ничего.

Правда смеялась когда в нее камни бросали: -
Ложь это все, и на Лжи - одеянье мое!..
Двое блаженных калек протокол составляли
И обзывали дурными словами ее.

Тот протокол заключался обидной тирадой,
(Кстати, навесили Правде чужие дела):
Дескать, какая-то мразь называется Правдой,
Ну а сама пропилась, проспалась догола.

Голая Правда божилась, клялась и рыдала,
Долго болела, скиталась, нуждалась в деньгах.
Грязная Ложь чистокровную лошадь украла
И ускакала на длинных и тонких ногах.

Некий чудак и поныне за Правду воюет, -
Правда, в речах - его Правды на ломаный грош:
- Чистая Правда со временем восторжествует,
Если проделает то же, что явная Ложь.-

Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата,
Даже не знаешь куда на ночлег попадешь.
Могут раздеть - это ведь чистая правда, ребята!
Глядь, а штаны твои носит коварная Ложь.
Глядь, на часы твои смотрит коварная Ложь.
Глядь, а конем твоим правит коварная Ложь.

- скривил губы Отчим. Неуловимо-молниеносно перехватив руку Стрекача, он с треском вырвал вместе с материей нож. Финка с перламутровой отделкой из клавиш еще трофейного аккордеона шлепнулась в грязь канавы. Тут же, не дав опомниться, Отчим собрал в горстищу ворот фрака и поволок удушено хрипящего кавалера в непролазный бурьян. Стрекач пытался вывернуться, но только скинул ботинок с ноги, рассорил драгоценности по кустам. Пуговицы заморского фрака отстреливались пулями, разлетаясь по сторонам, одна аж на другую сторону канавы улетела, птаху малую выпугнула из кустов. Отчим Людочки поднял кавалера и как персидскую княжну швырнул в воды сточной канавы и из зелено-черных, соплями обвешенных зарослей раздался дикий вопль, от которого в парке взлетели вороны, собачонки бродячие прянули, сорвалась с привязи старая одноглазая коза.

Отчим Людочки вытер руки о штаны, отряхнув слегка их низ и пошел прочь. Шестерки Стрекача, поначалу бросившиеся собирать его вещи по кустам, заступили Отчиму дорогу. Он уперся в них взглядом и пошел навстречу на полусогнутых ногах, пружинистой, как бы поигрывающей по-звериному упругой походкой, готовый к действию. Раздавшийся в груди, оттого, что плечи его отвалило назад, весь он разворотился навстречу опасности. Беспощадным временем сотворенное существо с вываренными до белизны глазами, со дна которых торчало остро заточенное зернышко. Пакостные мелкие урки, прянув от него, занялись спешным делом: волокли Стрекача из канавы, кто-то ринулся вызвать 'скорую' и только один, оказавшийся ближе всего к Отчиму, улетел с криком 'Не надо, дяденька!' в кусты от его снисходительного пинка.

Дойдя до окраины парка, Отчим споткнулся вдруг и по закоренелой привычке жить настороже, заметил на сучке, нависшем над тропою, обрезок пестренькой веревочки. Его высоко подбросило и он поймался за сук, тот скрипнул и отвалился от ствола. Подержав сук в руках, почему-то понюхав его, Отчим тихо, для себя, что-то молвил, и с внезапным неистовством, еще с не остывшим бешенством, искрошил сук в щепки. Отбросив обломки от себя, поднял с земли несколько листьев почище, вытирая окровавленные пальцы, стоял исподлобья наблюдая, как по исковерканному парку, ковыляя, пробиралась машина 'скорой помощи'.

Он закурил, глядя как в белую машину что-то закатывали комком и два появившихся милиционера начали 'осмотр места происшествия'. Затем плюнув окурок, пошел было, но вернулся, раздергал туго затянувшуюся пеструю веревочку, сунул ее в боковой карман куртки, притронулся к груди и повернулся совсем уже идти, но настороженно вдруг обернувшись, увидел идущую к нему Людочку.

Она в чем-то белом, в кружении двух диковинных птиц, летящих невысоко, подошла сбоку, и взяв его за руку, прижалась к ней, приложив лицо к плечу, - он, свободной рукой, осторожно погладил ее по волосам и слегка прижал к себе за плечи.

Одна из птиц, сев ему на плечо, взмахами крыльев, взбила пряди его коротких волос.

На столе еще оставалось много всякого добра. Городские бабы не могли одолеть всю выпивку. Отчим выпил стакан водки, вслушался в себя и выпил еще один. Постоял над столом, глядя на оробевшую жену, на настороженно примолкших баб, уже начавших разбирать разнокалиберную посуду, с сожалением оторвал взгляд от бутылки, переборол себя, взглянул отдельно на старуху-соседку и махнув жене, поспешил из дома. Жена едва поспешала за ним, мужик сердито топал по асфальту. Остановился вдруг, подождал ее, взял сумку, чемодан с пожитками Людочки, помог тяжелой женщине взяться на высокую железную ступеньку, место ей в вагоне нашел, узел наверх забросил, чемодан под сиденье пяткой задвинул, и все это молча. Потом, навалившись ухом на окно, сделал вид или в самом деле успокоился, уснул.

В окне вагона плавно пролетела большая птица. В окне напротив, через проход, пролетела другая большая птица, другого же цвета. Вид сверху поезда: две птицы летят по бокам вагона, третья - золотая, значительно выше.

Мать и не заметила, что давно уже громко шепчет, выговаривая пляшущими губами слова, что все лицо ее снова залито слезами, но Сам вроде бы и не слышал ее, зажмурившись лишь на мгновенье закрытыми же глазами. И она несмело положила голову на его плечо, слабо прислонилась к нему и он приспустил плечо, чтоб покойнее ей было и вроде локтем ее к боку прижал. Закрывшая глаза Мать, на очередной остановке электрички, в почти пустом вагоне услышала чьи-то легкие шаги, кто-то остановился и прикоснувшись ладонью к ее щеке, пошел к двери. Мать заторможено обернувшись, сквозь накатывающуюся, наполовину стеклянную, внутреннюю дверь электрички, увидела знакомую фигуру, пошедшую из вагона, автоматические двери сомкнули створки и поезд поехал дальше. На перроне станции никого не было.

Затемнение.

Кто сказал, все сгорело дотла,

Больше в Землю не бросите семя.

Кто сказал, что Земля умерла?

Нет, она затаилась на время.

Материнства не взять у Земли,

Не отнять, как не вычерпать моря.

Кто поверил, что Землю сожгли?

Нет, она почернела от горя.

Как разрезы, траншеи легли,

И воронки, как раны зияют.

Обнаженные нервы Земли

Неземное страдание знают.

Она вынесет все, переждет.

Не записывай Землю в калеки.

Кто сказал, что Земля не поет,

Что она замолчала навеки?

Нет, звенит она, стоны глуша,

Изо всех своих ран и отдушин,

Ведь Земля - это наша душа.

Сапогами не вытоптать душу.

Кто поверил, что Землю сожгли?

Нет, она затаилась на время.

Из темноты - черно-белая документальная хроника:

Вид из-под облаков со снижением на ландшафт с излучиной широкой реки, где просматривается производственный комплекс.

Титры: РОССИЯ, ДАЛЬНИЙ ВОСТОК, НАШЕ ВРЕМЯ.

При снижении виден стартовый стол со стоящей на ней ракетой. Камера следует к одному из зданий комплекса.

Внутри помещения напоминающего гостиничный номер, человек лет за 30, складывает вещи в синий камуфлированный рюкзак. На столе включенный ноутбук без марки изготовителя с зафиксированной картинкой. На стене фотография молодого Юрия Гагарина еще без регалий, рядом белый лист с текстом, на уголке которого прикреплена миниатюрная игрушка-птица с разноцветным хвостом. Уложив все вещи с кровати и со стола, человек четкими, отработанными движениями застегивает все замки и 'молнии' и ставит рюкзак у двери. Подойдя к окну и глянув в него, Будущий Космонавт коротко взглядывает на наручный летный хронометр, садится за стол и включает изображение на экране.

На главной площади страны масса народа сдерживается длинным транспарантом - 'БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК'. Дождавшись прибытия в центр шествия небольшой группы людей, начинается общее движение.

От границы мы Землю вертели назад.

Было дело сначала.

Но обратно ее закрутил наш комбат,

Оттолкнувшись ногой от Урала.

Наконец-то нам дали приказ наступать,

Отбирать наши пяди и крохи,

Но мы помним, как солнце отправилось вспять,

И едва не зашло на Востоке.

Мы не меряем Землю шагами,

Понапрасну цветы теребя.

Мы толкаем ее сапогами

От себя, от себя, от себя.

И от ветра с востока пригнулись стога,

Жмется к скалам отара.

Ось земную мы сдвинули без рычага,

Изменив направленье удара.

Не пугайтесь, когда не на месте закат,

Судный день - это сказки для старших.

Просто Землю вращают, куда захотят

Наши сменные роты на марше ...

((Одна песня сменяет другую))

... Я этот небесный квадрат не покину

Мне цифры сейчас не важны.

Сегодня мой друг защищает мне спину,

И значит те цифры равны.

Мне в хвост вышел 'Мессер'

Но вот задымил он, надсадно завыли винты,

Им даже не надо крестов на могилы -

Сойдут и на крыльях кресты.

Я - 'Первый', я - 'Первый', они под тобою,

Я вышел им наперерез.

Сбей пламя, уйди в облака, я прикрою,

В бою не бывает чудес.

Сергей, ты горишь, уповай, человече,

Теперь на надежность строп...

Нет, поздно, и мне вышел

'Мессер' навстречу,

Прощай, я приму его в лоб.

Я знаю, другие сведут с ними счеты,

Но по облакам скользя,

Взлетят наши души, как два самолета -

Ведь им друг без друга нельзя.

Архангел нам скажет: - 'В раю будет туго...'

Но только ворота щелк, -

Мы Бога попросим: - 'Впишите нас с другом

В какой - нибудь Ангельский полк'.

И я попрошу Бога, Духа и Сына,

Чтоб выполнил волю мою, -

Пусть вечно мой друг защищает мне спину,

Как в этом последнем бою.

Мы крылья и стрелы попросим у Бога -

Ведь нужен им ангел-ас,

А если у них истребителей много,

Пусть пишут в хранители нас.

Хранить - это дело почетное тоже,

Удачу нести на крыле

Таким, как при жизни мы были с Сережей,

И в воздухе, и на Земле.

Таким, как мы были при жизни с Сережей

И в воздухе, и на Земле.

Людская река, начавшая движение по извивам улиц.

Среди наряженных в разномастную военную форму реконструкторов, с фотографией двух летчиков в руках, идет Погибший Летчик с ангельскими крыльями за плечами.

Среди группы молодежи, по-видимому студентов, бодро шагает девушка, очень похожая на Людочку. В руках у нее знакомая фотография с летчиками. Она подходит к группе телевизионщиков, берущих интервью у В. Ланового и И. Купченко и во время какой-то заминки, что-то у него спрашивает, глядя на него широко раскрытыми глазами. Он что-то отвечает и спрашивает в свою очередь, указывая на ее фото. Она чуть волнуясь, отвечает, он легко гладит ее по голове.

В форме подполковника-летчика, с двумя детьми по бокам, идет человек, смотрящий на экран ноутбука. Повернув голову, он что-то говорит идущей рядом девочке с транспарантом. Мальчик с другой стороны пытается отобрать транспарант себе.

В людском потоке появляются люди в шинелях или в гимнастерках с наградами, но это не реконструкторы. В руках у них вместо фотографий боевое оружие, в основном винтовки Мосина, некоторые из них перевязаны бинтами со следами крови.

В колонне промелькнула красивая молодая женщина, похожая на Мать. Она, обернувшись, кому-то машет рукой с цветами.

Человек, похожий на Председателя.

Женщина, похожая на Гавриловну.

Погибший Летчик, с раскинутыми вразмах крыльями, стоит в проеме одной из Кремлевских башен и смотрит вниз на людской поток.

Титры: НАШИ МЕРТВЫЕ НАС НЕ ОСТАВЯТ В БЕДЕ. НАШИ ПАВШИЕ - КАК ЧАСОВЫЕ.

Над людской рекой, высоко в небе, появляются призрачные звенья советских самолетов Великой Отечественной войны - их видят не все. Люди в гимнастерках радостно приветствуют их, размахивая оружием.

Дверь в комнату открывается и в нее входит человек в белом халате, с легкой марлевой повязкой на лице.

Титры: СЕРГЕЙ КРИКАЛЕВ. ПОСЛЕДНИЙ КОСМОНАВТ СССР. ПЕРВЫЙ КОСМОНАВТ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ. ГЕРОЙ РОССИИ ? 1.

Будущий Космонавт приподнимается, но Старший Космонавт усаживает его обратно, тот взглянув на часы, показывает два пальца. Космонавт кивает головой и чуть тронув его за плечо, проходит к окну. Недолго постояв у окна, Старший Космонавт разворачивается в комнату и обратив внимание на портрет Ю. Гагарина, идет к нему ближе, опершись о стену рукой, вглядывается в портрет и переводит взгляд на текст, над которым находится герб Смоленской области(на фоне зубцов крепостной стены стоит обрамленная георгиевской лентой пушка 18 века, на которой сидит птица с разноцветным хвостом). Текст: Герб Смоленской области, принятый законом Областной Думы 30.10.2003 г. Из описания герба: 'Птица Гамаюн - это Символ счастья, Птица мира, Символ космической птицы - Первого Космонавта нашей планеты Юрия Алексеевича Гагарина'. Космонавт чуть касается портрета и слегка гладит игрушечного Гамаюна кончиками пальцев.

Людская река, над ней призрачные самолеты Великой Войны.

В одном из залов Кремлевского дворца идет торжественный прием в честь Дня Победы. Президент страны, обходя приглашенных с бокалом в руке, сворачивает к экрану трансляции и недолго посмотрев в него, продолжает свой путь.

Две души, одна за другой, вспарывая облака, взлетают над ними и идут на посадку, уже как самолеты, на Райский Аэродром, где их уже ждут расставленная по временам авиатехника, люди и смотрящий вверх, улыбающийся Первый Космонавт.

Появляется все больше людей с наградами - это представители всех родов войск, что видно по околышам фуражек, эмблемам в петлицах, бескозырках. Сначала они шли по 2-3 человека, затем отделениями, а потом и ротами, одеты они как в полевую форму, так и в парадную, всех четырех лет Войны, но большей частью в ватниках. Бойцы штурмовых батальонов прорыва одеты в тяжелые каски и стальные нагрудники, снайперы и разведчики - в маскхалаты, партизаны в гражданской одежде, но с трофейным оружием, пулеметные расчеты несут раздельно кожухи и станины пулеметов, расчеты ПТР несут свои ружья вдвоем. Появились немногочисленные конники разных кавалерийских соединений и возчики на двуколках. Из общего числа воинов только у немногих ангельские крылья за плечами.

Небо освобождается от призрачных эскадрилий и после небольшой паузы, в нем проявляются летящие высоко три разноцветные птицы.

Погибший Летчик виден в уходящей толпе реконструкторов только благодаря крыльям за спиной и оборотной стороне фотографии, на которой написано: 'ДВА НИКОЛАЯ - СКОМОРОХОВ И ГОРБУНОВ - 31 иап 295 иад'. ("Я" представитель Русского мира, стою на Красной площади и именно на меня и сквозь меня идут миллионы людей с портретами в руках в Москве, Минске, Ташкенте, Владивостоке и тысячах городов, поселков, деревень России, ближнего и дальнего зарубежья).

Людской поток гражданских людей иссякает и на темнеющих вечерних улицах остается все увеличивающийся поток батальонов Великой Войны, в который вступают пешие и конные фигуры в кольчугах с щитами, стрельцы, гвардейцы Петра 1, воины Отечественной войны 1812 года, солдаты русско-турецкой войны 1877-78 годов, Первой мировой, 'белые' в черной форме, 'красные' в 'буденовках' и шинелях с 'разговорами', последними вливаются бойцы СВО. Один из солдат достаёт из бронежилета треугольник потертого письма и раскрывает его. Там чуть ниже детского рисунка текст с расползающимися буквами "Здравствуй, дорогой Боец! Пишет тебе....".

Из пустого зала, где проходил прием, Президент страны смотрит из окна на Красную площадь.

По ночной Красной площади беззвучно движется техника: танки, САУ, грузовики с людьми, санитарные машины. Их ночной ход освещают звезды Кремлевских башен.

Предлагает старший молодому и оба усаживаются на кровать, поглядывая друг на друга с улыбкой. Недолго посидев, оба, легко, как по команде, встают и выходят в коридор, где их ждут два человека в белых халатах и масках, принимая рюкзак и чехол в свои руки и следуя за космонавтами.

Проход всей группы по переходам и этажам здания. В одном из переходов Старый Космонавт замедляет шаги у макета 'Востока'.

Титры: СОВЕТСКИЙ СОЮЗ, КОСМОДРОМ БАЙКОНУР, 12 АПРЕЛЯ 1961 ГОДА.

Через шумы предстартовой подготовки слышна насвистываемая Космонавтом мелодия, усилившаяся при открытии люка.

- Юрий Алексеевич, ты это, ... извиняй. Не срабатывает эта ... нехорошая цепь. Щас мы ее... спиртиком протрем... и ... полетишь нам на радость... Слушай... Юрий Алексеевич... Может примешь грамм так... сто пятьдесят... исключительно... в медицинских целях...

Два инженера в комбинезонах, на фоне степи, у самого верха ракеты, открывают люк и ставят его на пол решетчатой конструкции. Один из инженеров начинает быстро, дурашливо говорить, занимаясь при этом своим делом. Свет проникает в небольшое, полутемное пространство кабины. Первый Космонавт полулежит спиной, точнее шлемом, к инженерам, приподняв левую руку, на запястье которой прикреплена узкая полоска зеркала. В зеркале видны только сосредоточенные глаза.

В прыгающей от смеха руке, держащей зеркальце, отражаются повеселевшие глаза, улыбка и насвистывающие губы.

Свист переходит в вокал. Чистый девчоночий голос, Голос Родины, изредка подхватываемый хором, поет:

'Родина слышит, Родина знает,
Где в облаках ее сын пролетает.
С дружеской лаской, нежной любовью
Алыми звездами башен московских,
Башен кремлевских
Смотрит она за тобою,
Смотрит она за тобою.

Родина слышит, Родина знает,
Как нелегко ее сын побеждает,
Но не сдается, правый и смелый!
Всею судьбой своей утверждаешь,
Ты защищаешь Мира великое дело,
Мира великое дело!

Родина слышит, Родина знает,
Что ее сын на дороге встречает,
Как ты сквозь тучи свой путь пробиваешь.
Сколько бы черная буря ни злилась,
Чтоб ни случилось,
Будь непреклонным, товарищ,
Будь непреклонным, товарищ!'

Под этот свист начинается черно-белая кинохроника Первого запуска со словом: 'ПОЕХАЛИ!'.

Еще Будущий Космонавт, в скафандре, работает в кабине ракеты во время своего запуска, вместе со своим напарником. На верху приборной панели, слегка покачиваясь и подпрыгивая, висит игрушечный Гамаюн.

Показ запуска с разных точек. Когда пламя дюз ракеты достигает своего максимума, в самом ковше отвода появляется фигура в оранжевом скафандре. Остановившись и отдав честь, ПЕРВЫЙ КОСМОНАВТ пытается задрать голову в шлеме, чтобы увидеть её начинающийся полет.

Ракета ложится на траекторию и удаляется в космос.

В опустевшее от ракеты небесное пространство врывается с переворотом фронтовой истребитель ЛаГГ-3. В его кабине Погибший Летчик, со сдержанным восторгом, смотрит вверх на поднимающуюся ракету. Обернувшись назад, он машет рукой.

Вслед за первым самолетом, в то же пространство, так же врывается самолет более поздней военной модели, ЛА-7. Внутри него, за штурвалом, молодой Корреспондент в парадном мундире с орденами. Он с воодушевлением смотрит вверх и прижав пальцы левой руки к ларингофонам шлема, что-то говорит.

Два самолета - друг за другом, уменьшаясь, долго тают, пока не исчезают совсем в верхней кромке облаков.

В кабине взлетевшей ракеты, на фоне двух космонавтов, игрушечный Гамаюн взлетает с панели и расправляет крылья.

По окончании песни слышны уходящие в космическое пространство позывные Всесоюзного радио, являющиеся сокращенной версией прозвучавшей песни и удаляющийся голос Левитана торжественно провозглашает: - Внимание товарищи! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза...-

Камера фиксирует пустое пространство над облаками и оставшимися инверсионными следами ракеты и самолетов, в которое вплывают три далеких птицы, затем фокус поворачивается вниз, через облака, на Землю. На улетающий вниз, уменьшающийся земной ландшафт с тенями облаков, ложится большая, формирующаяся, более темная тень - тень птицы с распростертыми крыльями и длинным хвостом.

Видимая из космоса голубая Земля с угадываемыми в дымке облаков очертаниями России.

Переплетающиеся мелодии звучавших ранее вариаций главной музыкальной темы.