Аннотация: Авторство мира: Малабар и Верона, 2009 г. Авторство персонажа и текста: Габриэль Вега, 2009 г.
Матушка никогда не отказывала мне в опеке и поддержке. В противовес деспотичному отцу, который, будучи человеком душевно искалеченным военной службой, частенько издевался над нами, воспитывая стойкость и повиновение, она старалась поддерживать хрупкое равновесие в доме. Быть может, только поэтому, жалея, я не позволял себе в ее присутствии резких высказываний в адрес брата, который во всем стремился подражать отцу и демонстрировал самодовольство и спесь. Мы часто ссорились, и результат был не в его пользу. Открытый и, в общем-то, недалекий, он рубил с плеча, я же предпочитал изводить его пространными намеками или ставить в такие ситуации, когда он оказывался в дураках.
По правде говоря, это действо будило во мне определенный азарт и казалось весьма веселым развлечением. Теперь-то я понимаю, что стравливая нас как собак, отец стремился найти достойного преемника семейных традиций. Сестра наблюдала за нашими стычками с отстраненным равнодушием, иногда и вовсе делая вид, что ничего не происходит, только потом словно бы невзначай позволяла себе погладить меня по волосам или взять за руку. Анна не любила конфликты и всячески избегала ссор, боясь играть роль арбитра. На меня же от раза к разу словно бы что-то находило, и по юношеской горячности я мог проявить несдержанность, ответом на которую была звонкая пощечина от брата. В целом, все мы трое на людях старались демонстрировать первоклассную выучку и неукоснительное следование церемониалу. Уже потом с наступлением ночи, Винченцо в отместку устраивал мне темную или запирал изнутри дверь спальни, и потому приходилось проводить ночь в коридоре, под дверью. За помятый вид и красные глаза отец неизменно отчитывал меня, а стоило пожаловаться на причины такого состояния - нотации становились еще злее. Так я отучился рассказывать что-либо кому бы то ни было, и даже всепрощающей матушке.
Какое-то время она молча наблюдала за происходящим. Однажды я в очередной раз оказался за пределами нашей с братом спальни, пытаясь хоть как-то пристроиться у стены. Ночь была прохладной, мне стало зябко. Однако, вскоре в тишине послышались почти бесшумные шаги матери. Милосердная женщина принесла одеяло, молча укрыла плечи, а после так же молча удалилась в свою опочивальню. Пожалуй, это был первый в моей жизни урок доброты и благородства. Когда отец с Винченцо отправлялись глядеть на показательную казнь, мы с матушкой шли гулять в сады, где сидя на скамье, она рассказывала мне фантастические истории жития святых или перечисляла имена художников, скульпторов, архитекторов, которые так же как имена из святцев, похоже, знала наизусть.
Все это воспитало во мне весьма глубокое чувство уважения к женщине, ибо с самого детства я понимал, что именно женщина - причина всех причин, она производит нас на свет и ей, Матери, мы доверяем свои горести. Однако, своей матери я рассказывал очень мало, а теперь и того меньше, отчасти потому, что не хочу, чтобы на ее лице появлялось столь болезненное, грустное выражение, отчасти потому, что если я однажды чем-либо запятнаю свою честь, то кара коснется и ее.
Не знала она так же о нашей с Анной запретной влюбленности, которая снедала обоих и которой мы боялись до того истово, что так никогда и не посмели прикоснуться друг другу. Не знала о том, как прятал я себя в доспехах строгих одежд, соблюдая аскезу, не знала о способах умерщвления плоти, которыми пользовался для того, чтобы унять любовный пыл, намеренно сдерживая себя всевозможными средствами, причиняя нестерпимую боль. Не знала и о той уловке, которую придумал потом, во время истовых молений, простаивая на коленях, до рези в глазах и непритворных слез, глядя в пустые очи храмовых изваяний. Овладевавший мной священный экстаз в последствие приводили в пример, всячески поощряя столь завидное рвение.
Впрочем, не стоит отрицать, что до какой-то поры черты небесных дев иногда виделись мне в девах земных, на которых я опасался глядеть слишком пристально. Не следование церковным догматам и не богобоязненность были тому причиной. Красота, как сказал когда-то один поэт, способна ослепить. Я боялся ослепнуть, поддаться искушению, сойти с тропы и кануть в забвение, боялся потерять ту устойчивость, которую давало мне приобретенное положение, боялся огорчить мать и разочаровать выбравших меня, боялся лишиться благополучия, достатка, честного имени и спокойного сна, а потому не нашел ничего лучшего преданного служения, ведь говорят, что оно ценится намного больше страстной любви. Обретя любовь божественную, я успокоился душой и сердцем.
Как и стремился, с Божьей помощью, я остался безгрешным и нетронутым. Вскоре люди и вовсе перестали интересовать меня. Они болели, старели, умирали, были слишком слабы и несовершенны, грязны, грешны и в страстях своих нелепы, чтобы я мог обратить взор хоть на кого-либо из них. Большинство вызывали лишь тоску и жалость, и только некоторые приковывали взгляд, тогда я сожалел, что их черты не запечатлены в мраморе, чтобы принадлежать вечности. Мраморные изваяния оставались неизменно прекрасными, прикосновение к ним было лишено всякой скверны. От них веяло покоем и прохладой, их лица были всегда исполнены торжествующего величия и света. Они не старели, не болели, не умирали, не испускали соки и зловоние. В каждой я видел либо образ матушки, бережно укрывающей мои плечи, либо лик погибшей сестры, либо свет Праматери. И сердце разрывалось от ярких чувств восторга и скорби, таких странных, таких разных, но слитых воедино. Нет, я не был еретиком и не сотворял себе кумира, а всего лишь стремился познать иную, лишенную грязных притязаний, любовь. И понимая, что нельзя объять необъятное, смирено простаивал на коленях до тех пор, пока на них не образовывались синяки или сам я не лишался чувств.
Военное учение давалось нелегко. Ко многому необходимо было привыкнуть. Для начала мне пришлось укротить свой нрав и научиться смирению. "Тот, кто не в почтении не склоняет головы, никогда не поднимет ее высоко после" - говорил мой наставник. Каждодневная муштра весьма способствовала духовному очищению, так я отсек все лишнее, став совсем иным человеком. Вскоре мои сослуживцы весьма удивлялись тому, как я выношу все то, от чего поначалу у меня и других новичков случались обмороки. Разгадка этого вопроса была совершенно простой. Как истинный солдат веры я должен был отказаться от всех искушений, способных вызвать в душе смятение. Обладая приятной внешностью и природным обаянием, коими я обязан матушке, я быстро оказался в числе любимчиков. И, хотя некоторые из моих боевых товарищей, завидуя, пытались клеветать, все их наговоры сводились на нет, ибо я действительно не был склонен ни к одному из столь популярных в этом кругу грехов. Я не знал связи ни с мужчиной, ни с женщиной, меня не интересовали вино и карты, и только произведениям искусства или наукам я отдавал свое предпочтение.
Что же до наших размолвок с братом, однажды они закончились по причине неверного выполнения им приказа и несоблюдения Предписаний. В том я тоже вижу чудесное вмешательство Господа. Винченцо сам подставил себя, и я безо всякого промедления о том доложил. В результате разбирательства брат был приговорен к публичному наказанию, не выдержав позора, он покончил с собой. Я же получил поощрение за своевременное информирование. Стоило ли говорить о том, что это не являлось для меня большим огорчением? Напротив, я весьма успешно сочетал приятное с полезным, и ни разу не сожалел о том, ибо в случае с ним мне не в чем было каяться. Тем не менее, известие о гибели Винченцо очень сильно огорчило отца, ибо он лишился любимца. Все его мечты и чаяния были связаны со старшим сыном, и теперь, с его смертью, они испарились словно дым. Однажды, находясь в отпуске, после очередных оскорблений, последовавших в мой адрес, я прямо сказал ему, что избавился от Винченцо и что отец может не волноваться касаемо моей способности выживать и побеждать.
"Вам придется смириться с тем, что Ваше имя, состояние и привилегии будут унаследованы мной" - сказал я спокойно, констатировав факт.
Матушка тогда находилась у себя в покоях и не слышала всего разговора. Пожилого уже отца хватил апоплексический удар. Он скончался через три недели, в благоустроенном пансионе для тяжелобольных, парализованный, онемевший, не способный молвить и слова, чтобы возразить мне. Я же до сих пор жалею, что нам так и не удалось закончить тот разговор.
Согласно Предписаниям, выполняя долг, моя сестра поступила на службу. Поначалу ей это нравилось, и ее письма были полны восторгов. Анна восхищалась всем, своими сослуживицами, новой общественной ролью, красивой формой, как и все новички, стремилась отличиться. Но, к сожалению, ей была уготована иная судьба. Что бы там ни говорили потом, моя сестра не была слабой, просто она не до конца, быть может, понимала смысл происходящего. Смелая девочка, она никогда не жаловалась на то, к чему в тихой, мирной жизни в родовом гнезде не привыкла. Нервное перенапряжение, за которым последовало тщательно скрываемое психическое расстройство - не ее вина. Всего лишь стечение обстоятельств, и на все воля Господня. Постепенно ее письма становились все более сдержанными, ничего кроме обычных формальностей. Вскоре я стал получать и вовсе по две строки. Вести приходили все реже, и я списывал это на недостачу времени и спешку. В последнем письме она прислала копию своего старого голографического изображения и попросила не грустить из-за отсутствия писем. В конце письма стояла аббревиатура: "ТВМС", что на нашем языке означало: "Ты в моем сердце". Глупая детская игра, придуманная однажды в саду от скуки, - сокращать слова до начальной буквы и затем отгадывать смысл написанного. Я, разумеется, тут же написал ей полный лучших заверений ответ. Если бы я знал, что ему суждено не достичь адресата... Послание вернулось ко мне потом с личными вещами Анны, их было немного. С просьбой разъяснения происшествия я обратился в подразделение, где она несла службу, и уже как должностное лицо в ответ на официальный запрос выписки из личного дела получил на руки сухие медицинские сводки. Не справляясь с поставленными командованием задачами, моя сестра, стремившаяся к лучшим результатам, усиливала физические нагрузки, уменьшала количество принимаемой пищи, сокращала время сна и, по сути, медленно убила себя.
Однажды надев маску инквизитора, я остался один, похоронив брата и отца, а затем потеряв и сестру. Матушка, на сей раз тяжело переживавшая смерть дочери, пожелала удалиться в монастырь. Я решил, что так ей действительно будет лучше, ибо светская жизнь и необходимость наличия семейства всегда тяготила ее. В конце концов, сделав для нас столь много, она отдала свой долг, а потому я не имел права даже заикаться о пересмотре решения. Там где тихо и ничто не может нарушить покой, она проведет остаток своих лет в спокойствии и благости, в искреннем служении Господу. Что может быть лучше? Так или иначе, в ответ на скорбь Господь даровал утешение, заключавшееся в весьма ответственном посте, который мне надлежало занять.
После нового назначения черный наряд мой окрасился багрянцем, в том тоже я усматривал великий смысл. Цель, к которой я шел, была достигнута. Матушка весьма довольна моими успехами, ибо я ее единственное оставшееся в живых дитя, а потому лучший. Не так часто мы видимся в тихой обители, где матушка проводит время в чтении богословских трудов и молитвах. Как и прежде она нежно улыбается мне, своему теперь уже единственному сыну, я же с почтением целую ее руку, а после мы беседуем о том, что стало смыслом всей нашей жизни - о законе и вере.