Аннотация: Часть десятая, в которой Эмануэла требует супружеской близости и добивается своего.
Несколько дней, которые оставались до свадьбы между Лучано и Эмануэлой, пролетели незаметно, в хлопотах. Для Эмануэлы сшили богатое свадебное платье, куда более пышное, чем то, что сгорело в монастыре. Грек подарил множество украшений и мелочей, необходимых любой женщине, и Леле не уставала удивляться тому, как щедр и богат ее суженый. Но не поэтому она не чаяла в нем души, а от того, что мужчина был с ней ласков и внимателен.
Леле вздыхала тайком, скучая по матери и жалея ее, но возвращаться к прежней жизни не испытывала желания. Свою новую жизнь она начинала рядом с Лучано.
Свадьба действительно была тайной. Проводить ее решили в палаццо, и для этого пригласили фра, чтобы скрепил брак, но вот гостей не было, а были только жених с невестой да слуги. Эмануэле до этого и дела не было. Когда ее посадили чесать, девушка вдруг занервничала. Сама себе удивлялась она, чувствуя как бешенно колотится сердце, а служанки, видя это, старались успокоить и развеселить свою госпожу, ведь невесте положено улыбаться, а не ломать себе пальцы и всхлипывать. Эмануэлу облачили в шелка и бархат, унизали руки перстнями, туго заплели косы, а поверх накинули длинную вуаль и положили на голову изящный венец.
В зале, где их ждал фра, было тихо. Только потрескивали лампадки и множество свечей, которые наполняли воздух запахом настоящего пчелиного воска. Когда Лучано взял Леле за руку, ее тревога почти сразу же улетучилась, как будто прикосновение его было волшебным. Он не снял маски, но его наряд был торжественным и не менее богатым, чем у Эмануэлы, она видела это из-под вуали. Фра обвенчал их и благословил союз, прочитав все полагающиеся молитвы, и Лучано надел на указательный палец Леле перстень с крупным рубином, переливающимся в свете свечей как капля вина.
Отмечание прошло скромно и довольно тихо, хотя и с самыми изысканными яствами. Черный карлик все так же показывал свои трюки и тренькал на лютне, слуги кланялись господам и поздравляли их со свадьбой. Эмануэла цвела, чуть порозовевшая от вина и поцелуев. Она была похожа на лето: вся в сиянии золота, как в знойный полдень виноградная гроздь, теплая от солнца и прозрачная, как блестящий, полный семян колос пшеницы, тяжелый и гибкий.
Эмануэла ждала ночью мужа, но он не пришел. Не пришел и на следующую ночь, и после.
Днем Лучано был с ней обходителен и мил, целовал руки и лицо, но ночи венецианка проводила одна. Даже на постоялых дворах, где останавливались они, следуя во Флоренцию, и где Лучано называл ее своей женой, он не делил с ней ложе. Эмануэла, не знавшая как себя вести и как задать вопрос так, чтобы не обидеть мужа, молчала, но томилась. Неужели она на самом деле не привлекает грека? Девушка сделалась тихой и задумчивой, но по-прежнему улыбалась мужчине.
Венеция осталась позади, как сумбурный, странный сон.
Во Флоренции, куда они прибыли в конце марта, их ждал огромный, богатый дом, так же полный слуг. Эмануэле даже не нужно было ни о чем беспокоиться - до того понятлива и расторопна была прислуга. Все, что она ни приказывала бы, исполнялось так быстро, что оставалось только диву даваться. О таких благах она ранее и не мечтала даже. Все было хорошо, но мучил венецианку один лишь вопрос, который она одновременно и хотела, и стеснялась задать.
Если бы только знала бедняжка Леле, что и фра, и огонь сладко пахнущих медом восковых свечей были не более, чем дьявольские чары. Если бы ведала, что заплетали золотые косы, на белые пальцы низали богатые перстни уродливые бесы. Если бы только могла догадаться, что расторопные слуги все как один были ожившими мертвецами, которых сатана заставил облечься плотью, чтобы исполнять его волю и желания женщины, которую он обманом назвал своей. Если бы только могла помыслить такое, то непременно испустила бы дух от горечи. А потому тщательно хранил тайну дьявол, строго настрого наказав всем до единого бесам молчать, а теням умерших за малейшую провинность пообещал еще более страшные мучения, если те не будут исполнять волю молодой хозяйки. Потому теперь, стряпая на кухне, расторопно и споро работая, прислуживая госпоже в богатом флорентийском доме, они радовались малой свободе, которую удалось заполучить, и были веселы так, как веселятся только отчаявшиеся, измученные души.
Среди роскоши, древних мраморных изваяний, диковинных, привезенных из-за моря вещей, богатых покрывал и драгоценной обивки, в бархате и парче, ходила одинокая Эмануэла и тайком вздыхала о муже, который появлялся теперь изредка, ссылаясь на дела. Стучали каблуки расшитых золотом туфель, и звук этот отдавался эхом в огромном, тихом доме. Уличным гомоном звенел новый день. Звучали за высокими окнами голоса горожан, проповедников, попрошаек, уличных торговцев. И ничего не менялось.
А дел у дьявола было действительно невпроворот. Обменивал души то на золото, то на близость к Лоренцо Великолепному, то на смерть соперницы или соперника. Весна же была теплой, пахла молодыми травами и хрупкими первыми цветами. По вечерам небо казалось изумрудным, и золотое солнце, заходя, делало воды Арно похожими на волшебное зеркало. Хромой грек возвращался к вечеру. Склонившись в низком поклоне, бережно целовал руки мнимой жены. Так стоял несколько мгновений, молча и только потом, вдохнув ладанный запах маленьких, теплых ладоней, произносил слова приветствия. И, казалось в тот момент, что супруга монны Эмануэлы ни в чем нельзя упрекнуть.
Вот и теперь, вернувшись домой прохладным, остро пахнущим речной свежестью вечером, дьявол бросил плащ на руки слуге, поклонился и поцеловал ладони Эмануэлы.
- Рад тебя видеть, душа моя, - поднял взгляд, улыбнулся. Подхватил на руки, закружил, и потом, привычно хромая, понес все еще девицу в залу, где как по часам мертвые слуги накрыли на стол.
Эмануэла, целый день сидя дома, всегда искренне радовалась возвращению мужа.
Выбегала навстречу, целовала скрытое маской лицо, смеялась от удовольствия, обвивая крепкую шею мужчины руками. Казалось, что ей ничего более не нужно, но Леле никогда не спешила выбираться из объятий Лучано или, когда он носил ее на руках, не требовала поставить ее на место, как некоторые. Не смотря на хромоту и тонкую кость, грек был очень силен и вынослив.
Венецианка своей рукой подкладывала на тарелку мужа кушанья.
- Как прошел твой день? - спросила Эмануэла, всегда с любопытством внимавшая его рассказам.
Сама она выходила из дома по большей части только лишь погулять, и ее всегда сопровождал немой эфиоп, который как собака или тень следовал за молодой хозяйкой. Он так свирепо смотрел на рыночных мальчишек, которые намеревались подобраться к Эмануэле поближе, что те от страха задавали стрекача.
Флоренция ей нравилась. Это был удивительно красивый город, совершенно не похожий на Венецию, Эмануэла засматривалась на лошадей, которых раньше видела очень редко.
Но как бы ее ни развлекали, какие бы шутки не выдумывали потешники из челяди, самой большой отрадой оставался для Леле муж. Она уже даже свыклась с тем, что он никогда не снимает маску.
- Я очень соскучилась сегодня, - Эмануэла подлила в кубок супруга вина. Сама она ела мало, скорее лакомилась, чем утоляла голод. - Любимый, давай хотя один день проведем вместе с самого утра? Дела разве на один день от тебя убегут?
- Мне не удалась сегодня важная сделка, - вздохнул сатана. - Но я нашел возможность выгадать подешевле, а получить больше. Однако не все сразу, придется подождать, - если бы только знала Эмануэла, о чем идет речь. Влюбленная женщина не замечала, как бледнели лица слуг, когда их хозяин возвращался домой. Лучано взял кубок и, чуть приподняв его в честь Эмануэлы, сделал глоток вина.
Гонимый по земле, никем не любимый, дьявол прежде не знал, что такое быть с кем-то рядом. Те, с кем сатана кутил, делил ложе или заключал сделки, не просили проводить с ними все время. А если кому в голову и приходило задержать случайного и странного любовника, то только затем, чтобы продолжить барахтаться на кровати, сеновале или прямо у стены, получив потом побольше подарков или денег.
Быть всегда рядом, неотступно следовать друг за другом, ждать и страдать всякий раз, расставаясь даже на несколько мгновений - вот удел любящих. Как видно, познать это пришла пора и дьяволу.
Лучано вздохнул. Прикидываясь с этой девицей человеком, он вынужден был примерять на себя человеческие чувства и человеческий быт. Раньше до них ему было не много дела, если они не могли помочь в очередной проволочке. Дьявол знал, наблюдал, смотрел, вглядывался в души, но никогда прежде так остро не чувствовал, чем живут и дышат потомки Адама и Евы.
Это было странное, новое чувство, которое он пытался понять. И от этого чувства, чем дальше, тем горше ему было. Потому что черная, завистливая душа не выносила любви. А любовь была что трава, проросшая глубоко, корнями прямо в сердце.
- Хорошо, - уступил рыжий грек. - Как ты сегодня скажешь, так и будет, Эмануэла, - склонил голову, глядя в кубок с вином. С просьбой мнимой супруги своей согласился.
Леле просияла от радости, засмеялась и благодарно пожала руку мужа. Затем, не сдержавшись, порывисто обняла.
- Спасибо, мой дружочек, - улыбка девушки была не без хитрецы. Венецианка иногда казалась тихим омутом, в каких непременно водятся черти наипервейшего качества.
Ни про какие мороки и живых мертвецов она не ведала, но зато с сатаной каждый раз была мила и приветлива. Утешала, как могла, играла для него на лютне, и любила совершенно беззаветно. Отравляли ей жизнь только долгие отлучки Лучано, да одинокие ночи. Но Эмануэла была девицей решительной, и быстро смекнула, что, сидя за пяльцами, супруга можно так и не дождаться, хотя это и было весьма странно.
- Вот что, мой дорогой, - Леле лукаво и ласково посмотрела на мужа. - Никаких подарков мне не надо, а сдавайся-ка ты мне на один денек в плен. А то я твоего чернющего Омара видеть уже не в силах. Я иду по рынку или в мастерскую, а за мной как будто самоходный мешок с углем идет. А я бы с тобой погулять хотела...
Она и без того знала как скучно мужьям постоянно сидеть рядом с женами и слушать их кудахтанье, но если жена молода и хороша собой, с нею всяко приятнее проводить время. Тем более, что Эмануэле хозяйством особенно заниматься не приходилось. Но это она мыслила просто и понятно, так, как ей было доступно, а того, что на самом деле думал ее супруг, Леле и представить не могла. Как и того, что ее добрый Лучано мучается рядом с ней.
- Я очень по тебе скучаю. Уходишь из дома рано, приходишь поздно. Я только вечером тебя и вижу, - в голосе девицы скользнула мягкая укоризна.
Приблизив лицо к лицу Эмануэлы, сатана любовался той, что теперь безраздельно принадлежала ему. Изменчивые яхонтовые глаза отливали то небесной лазурью, то расплавленным злотом. В них отражались огонь и мука. Ревность тяготила душу, черной смолой кипела в колдовском котле. Гладил дьявол Эмануэлу по волосам, будто была она маленькой несмышленой девочкой, сама того не зная, просившей для себя погибели. Боялся за нее. Жалел, хотя, казалось, жалости не знал никогда доселе.
Венецианка просила Лучано сегодня ненадолго сдаться в плен и не ведала, что это уже произошло тогда, когда дьявол пришел к храму, чтобы увидеться с девицей. Сам того не знал, теперь в который раз понял.
Мужчина протянул холеные, как у девицы, но вместе с тем крепкие руки ладонями вверх. Словно готовый к тому, чтобы на них надели путы.
- Сегодня никуда не уйду. Останусь с тобой до рассвета, - ласков и тих был голос. Таким баюкают малых детей в снежную бурю, чтобы не слышали, как стонет за закрытыми ставнями ветер, как просится лютая стужа в дом. Лютня в руках черного карлика вздохнула и внезапно смолкла, как будто песню оборвали, накрыв ладонью струны. Одна из служанок попросила разрешения убрать со стола, и грек рассеянно кивнул ей в ответ.
Кружил дьяволу голову запах умащенного благовониями девичьего тела. Юная, пока еще наивная Леле хотела стать женщиной, без остатка отдаться ему. Сатана же медлил перед тем, как у самого основания сорвать бутон. За спиной у венецианки полыхала адская бездна, но не чувствовала жара влюбленная женщина и не боялась погибели. Поднявшись из-за стола, хромой грек спросил:
- Идем?
Эмануэла хотела было сказать, что до рассвета - это не на денечек, но смолчала, понадеявшись на собственную ловкость, и протянула мужу руки:
- Идем.
И повела Лучано в свои покои.
Пока миновали они коридоры, отделявшие опочивальню от обеденной залы, Эмануэла поняла, что все таки робеет, и что у нее возникло чувство, что они идут исполнять какой-то странный ритуал. У нее невольно вырвался нервный смешок, но вместе с тем она ощутила облегчение, как будто смех был лекарством от грудной жабы. Она засмеялась еще, но уже искреннее, прильнула к Лучано. Ей радостно было, что он, обычно строгий, сегодня так уступчив.
Она ни слова не проронила, но даже жест, которым вытащила гребень из волос, был вполне красноречив. Косы, до этого закрученные вокруг головы, тяжело упали на спину. Вздрагивая от странного и сладкого стыда, Леле осталась только в нижней, полупрозрачной сорочке и, взобравшись на пуховые перины, поманила к себе Лучано.
- Иди ко мне, - щеки Эмануэлы полыхали, как маки, она была взволнована, но не удержалась все же, чтобы не уколоть безобидно возлюбленного, вспомнив их давнишнюю шутку с поцелуем. - Отдай долг и те проценты, что накопились за месяц.
И она улыбнулась мужу игриво и непосредственно, чувствуя на себе пристальный, тяжелый взгляд его изменчивых глаз.
"Эмануэла, хотя и Евина дщерь, все еще чиста душой и телом. Не уводи ее с праведного пути..." - вспомнил сатана слова ангела, который предупреждая нечистого духа, однажды заступился за Эмануэлу. А Эмануэла сидела на широкой постели, предназначенной для двоих, протягивала руки и звала своего Лучано лечь рядом. Сама, по своей воле.
Выбор, о котором тогда говорил дьявол, свершился, хоть и был тому причиной его обман, ибо никогда бы смертная женщина не полюбила князя тьмы, знай, кто он есть на самом деле.
- Отдам, - сказав это странно серьезно и твердо, хромой грек аккуратно разоблачился, уступая соблазну или естеству. Дрогнул огонек лампы, отразив на стене сгорбленную тень, и увидавшей это отражение Эмануэле могло бы показаться, что прячет Лучано на спине крылья. Но под рубашкой, которую он снял, оказался лишь искривленный, с крупными торчащими позвонками хребет.
Мнимый грек был бледен, словно его фигуру высек зодчий из мрамора. Необыкновенная красота и уродство соседствовали здесь рядом, будто ваятель ошибся или нарочно испортил свое творение, поняв, что оно настолько красиво, что не предназначено для глаз простых смертных. Рыжие, от яркого золота до темной меди, кудри рассыпались по плечам Лучано - Люцифера и казались теперь похожими на застывшее пламя или дремлющих змей. Пламенным был и взгляд, из которого исчезла лазурь и остались только драгоценный янтарь и золото.
Подволакивая кривую ногу, больше похожую на звериную лапу, сатана приблизился к ложу и тихо, ласково прошептал:
- Запертый сад - сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник... - бледные губы коснулись губ Эмануэлы, целуя жадно, настойчиво, требовательно так, как никогда он ее еще не целовал. Было в этом поцелуе что-то алчное, ненасытное, страстное до жестокости. - Рассадники твои - сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами, - шептал сатана Эмануэле прямо в губы слова Соломона. Длинные пальцы держали Эмануэлу за плечи крепко. Так держат птичку силки. Так держат чью-то душу собственничество и ревность. Отстранившись, потерся сатана щекой о щеку девушки, прося ласки, взывая к ответной страсти.
- Садовый источник - колодезь живых вод и потоки с Ливана, - выдохнул хрипло наконец. Он был словно голоден. Голоден настолько, что била крупная дрожь. Дышал тяжело и больше не прятал в себе зверя. Одинокая масляная лампа, освещавшая комнату, почему-то погасла сама собой, и в полной темноте, где были видны лишь скупые очертания, дьявол снял маску.
От поцелуя Лучано девушку словно обуял огонь. Она вздрогнула, но и не подумала даже выбраться из цепкой хватки грека. Он весь переменился, увидев Эмануэлу нагой, но и она переменилась тоже. Огонь страсти иссушил ее рот, и Леле чувствовала, как трепещет он в низу живота, в груди, и во тьме спальни становится только сильнее.
Глубокий голос Лучано заставлял дрожать, и казалось, будто эти соломоновы слова на самом деле обращены только к ней. Хотя, кто знает? Всякая любящая женщина не только Ева, открывшая для себя наготу, но и Суламифь.
- Иди ко мне, - повторила Эмануэла, закрывая глаза, и потянула сатану за собой, к себе. И если Лучано был костист и худ, то возлюбленная его оказалась стройна и хороша, как деревце с налитыми плодами. Ее стеняла обоюдная их нагота, но маленькие, теплые ладони гладили Лучано, и Леле целовала его лицо, смеясь от того, что он снял наконец-то маску.
Молодая жена сатаны была сама щедрость. Она ласково наделяла мнимого грека милыми прозвищами, ибо он был для нее единственным. В руках его, жадных и горячих, не чувствовала она неведомой бездны. И не боялась. Для нее был только миг, к которому стремятся все любовники, и Лучано, которому все дозволено.
Эмануэла - вовсе не соблазнительница, в ней не было холодного расчета, как свести мужчину с ума и сделать в своих руках послушной глиной. Она отзывчива, как водная гладь, и податлива. Но только все же зажмурилась, как дитя, и вскрикнула в тот момент, когда их союз наконец-то свершился.
- Лучано, - то ли вздыхала, то ли стонала Эмануэла, и крепче обвивала возлюбленного голыми ногами.
Смеялся сатана, овладевая Эмануэлой, и был это смех не злой и отчаянный, как частенько случалось у него, а смех новобрачного, мужчины, любящего...
Страшное осознание того, что он приблизился в чувствах своих к людям, которых так люто ненавидел, ударила как нож в спину, и на вдохе, овладевая Эмануэлой снова, дьявол затих, а потом чуть не зарычал, вскинув голову.
Вот и открылся подвох. Им суждено было встретиться в ту карнавальную ночь. Их свели вместе, чтобы он, Люцифер, князь ада, враг рода человеческого, вспомнил, каково это любить и не иметь любви. Их провели так, как мог сделать только Он, и даже лучше.
Осознавший все произошедшее, дьявол стиснул покрепче зубы, проклиная Бога и злую Фортуну в который раз. И хотелось кричать. Кричать так, чтобы сотрясалась земная твердь и недра ада. Чтобы там, на небесах, перестали играть и петь ангелы и чтобы Он, Господь, причина его мучений, объект его извечной ревности и злости, услышал этот ненавистный и хулящий его крик.
Лучано тихо, сдавленно захрипел, и вовсе не от сладкой истомы.
Ведь теперь дьявол любил. Любил почти так же, как когда-то давно, когда еще не ведал ревности и ненависти. Кудри налипли на взмокший лоб. Страсть застила глаза. Злость и ненависть медленно разгорались в груди, рискуя превратиться в бешено ревущее пламя. И он убил бы, растерзал новобрачную Леле тот час же. Но не мог.
Покрывая собою молодую жену, так по-человечески естественно, так близко и легко, метался сатана в плену собственных чувств, разрываемый противоречиями. Гордый и злой, не просил спасения, не молил о пощаде, только все глубже и глубже, с неуемным остервенением проникал в принимающее его женское лоно. Мял пальцами простыни, и ласковые слова доверившейся ему Эмануэлы, были самой сладкой, самой желанной и самой мучительной пыткой для него. Проклинал Бога, проклинал предостерегавшего его ангела, проклинал себя и... боготворил, цеплялся за Леле, как за отзвук чего-то давнего, утерянного, светлого, как свет утренней зари, которым был когда-то он сам.
Черные крылья, украшенные огненным узором павлиньих глазков, рвались наружу. Яхонтовые глаза опалесцировали во тьме. Больше венецианка ничего не смогла бы разглядеть. Только нависшую над ней тень с голодным, горящим взором.
"...Округление бедр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой - круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое - ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои - как два козленка, двойни серны; шея твоя - как столп из слоновой кости; глаза твои - озерки Есевонские..."
- Моя, - хриплым, низким голосом, никак не похожим на прежний, прошептал Лучано. - Моя, - повторил вновь, припадая к зовущим губам Леле.
Для венецианки весь мир смешался, она не понимала даже больно ей или сладко на любовном ложе, не умела отделять одного от другого. Но запуская пальцы в мокрые кудри Лучано, с замиранием внимая его вздохам и низкому, хриплому от страсти голосу, она понимала, что недаром существуют мужчины и женщины, и что они должны стремиться друг к другу. Понимала она и то, что не хочет, не желает никогда больше знать никого другого, кроме Лучано. Его голодные, жадные ласки развеяли все ее домыслы и страхи, Эмануэла почувствовала остро и ярко, что значит быть желанной по-настоящему.
Ей невдомек было, что он тоже делит страсть и боль - но боль от осознания обмана. Пути Господни неисповедимы, и кто знает, была ли Эмануэла проклятьем для сатаны или же спасением. Для венецианки всякая любовь имела происхождение божественное, и обманной быть не могла. Но Леле, по счастью, не знала, что даже в моменты любви ее муж терзаем злостью, иначе испугалась бы.
Она просто принимала его напор, целуя, с ликованием и торжеством молодости, мягкая и разгоряченная, и кожа ее белела в темноте, как лилия.
- Мой светоч, - задыхаясь, шептала она и улыбалась в темноту. Эмануэле даже казалось, что ей не нужен свет, чтобы видеть возлюбленного, она безошибочно нашла его руки и переплела свои пальцы с пальцами грека. - Мой Лучано. О, люби меня! Всегда.
И в тот момент, когда мужчина задрожал, изгибаясь над нею, она вздрогнула вместе с ним, безотчетно подаваясь навстречу. Не захотела размыкать рук, не захотела освобождаться от объятий. Только быстро укрыла их обоих покрывалом, когда почувствовала, что колени холодит испарина. Вдруг Леле засмеялась и смахнула что-то со своей щеки.
- Ох, Лучано... Мне хорошо до слез.
- До слез... - эхом повторил он слова Леле. Тыльной стороной ладони отер щеку венецианки. Был ласков и бережен, хотя внутри все еще плескалось отчаяние. Темный дух, ненадолго обретший плоть для того, чтобы быть рядом со смертной женщиной, теперь тяжело дышал.
Склонившись поцеловал белое плечо. Беззвучно вздохнул. И сладко и горько было ему рядом с Эмануэлой. Поймал птичку и сам попал в капкан.
- Ты назвала меня светочем, - рассеянно пробормотал мнимый грек. - Может, ты и права, моя дорогая Леле, - рука мужчины ласкала ту, которой он обладал нынче безраздельно. Ту, которую он сам назвал супругой, пусть и обманным путем. - Хотел бы я быть с тобой вечно... - сказал, ткнувшись лбом в девичий висок. "Да не смогу" - продолжил свои слова мысленно. Потому что вечность была для людей понятием умозрительным, а для сатаны - реальностью. Оставалось наслаждаться мимолетным счастьем. Беречь это хрупкое сокровище и не помышлять рядом с нею ни о чем дурном.
Вот ведь. Кто бы мог подумать.
В тишине и темноте лежал, прикрыв глаза и слушал сатана, как дышит его возлюбленная Леле. И если кода-то смеялся он над влюбленными, приходя на зовы ворожей и отчаявшихся любовников, то теперь в пору было посмеяться над собой самим.
- Как солнце взойдет и ты, любовь моя, проснешься, пойдем выбирать дамасский шелк. Хочу, чтобы ты была красивее всех, ярче солнца сияла, - поднявшись на руках и нависнув над молодой женой, скрытый тьмой дьявол вновь поцеловал прекраснейшую из Евиных дочерей, и между хищными острыми зубами Зверя проскользнуло раздвоенное змеиное жало.
Эмануэла согласилась, тихо смеясь. Как балует, как заботится о ней любимый супруг! Вот они, мгновения счастья, золотые, полновесные, как цехины: не сам дамасский шелк, не жемчуга и самоцветы, но желание Лучано, чтобы она ни в чем не нуждалась. Которая из женщин не хотела бы слышать такие слова? Душа Леле пела. И хотелось ей, чтобы и Лучано ни в чем не нуждался, кроме как в ней одной.
Отдыхая рядом с ним, она отвечала на ласки, и целовала его слепо, куда придется.
- Как прохладно твое тело, - заметила Леле, сама еще не остывшая от любви. Она погладила босой ступней, пальчиками, грека по ноге, и прильнула всем телом, желая согреть. Рубашка ее, смятая и забытая, осталась где-то на обширной кровати. И показалось ей, что Лучано как-то переменился. Под руками, скользящими по телу супруга, Эмануэла ощущала витые, крепкие жилы и мускулы, хотя при свете мужчина ей показался скорее худощавым, и уж никак не похожим на статую. Должно быть, воображение разыгралось, ведь она первый раз в его объятиях. Наверное, так и должно быть, ведь он, не смотря на хромоту и сутулость, носил ее на руках без труда, как ребенка.
Леле прижалась щекой к груди мужчины, мерно и тепло дыша, счастливо улыбнулась и поцеловала напротив сердца.
- Расскажи мне, мой рыжий хитрец, а как ты заставил в феврале цвести матушкин миндаль?
Должно быть, ведомы ему тайны или заморские чары - но если для кого-то и есть разница, то только не для влюбленной женщины, которой цветущий миндаль принес счастье.
Горе-супруг, обнимавший Эмануэлу, ничего не сказал на то, что заметила молодая женщина. Она улыбалась, а дьяволу было горько. Она целовала, а он чувствовал и истому, и боль. Тому, что его кожа холоднее, чем ее, можно было найти множество объяснений, но сатана не искал. Не пытался что-либо объяснить, ибо устал притворяться.
А когда Эмануэла спросила про миндаль, нечистый дух честно ответил:
- Это было колдовство. Только не говори никому, Леле. Обещаешь? - не за себя боялся. Ему-то что? Не хотел, чтобы проболтавшись кому-нибудь, Эмануэла угодила в церковные подвалы. Хоть молодая женщина и не была похожа на ведьму, но достаток, который ей дал Лучано, мог обернуться бедой.
На свете много худых людей. Уж он-то каждого из них знал по имени.
Не все небылицы, которые сочиняли люди, были враньем. Кое-что подметили потомки Адама и Евы не зря. Чуть позже Эмануэле придется удивиться, что она до сих пор не зачала дитя, хотя ее муж не бессилен в постели и вроде бы здоров. Да и с чего бы произошло это, если сатана обладал плотью не такой, как люди и облик его был во многом иллюзорным. Обманом завладел сердцем Леле сатана, обман порождал, ложь множила ложь. Но были они ради любви.
Кто бы мог подумать, что будет так дорожить венецианкой дьявол? Берег как сокровище. Ревниво охранял от чужих взглядов, и если бы мог, спрятал бы даже от солнца, чтобы самому быть солнцем для нее. А уж когда, как сегодня, называла его Леле ласковыми словами, и вовсе становился кроток. Однако же ничего чудесного в том не было, ибо мудрая и ласковая жена всегда знает как усмирить бушующий вулкан и водить в поводу Дракона.
Мнимый грек молчал, обнимая венецианку. Думал о праве выбора, которое когда-то напомнил ангелу - хранителю Эмануэлы, и чувствовал торжество. Целовал золото волос. В темноте не видно было выражения его странного, нечеловеческого лица. Флорентийская весенняя ночь была тиха, Эмануэла - полна счастьем, а сатана думал о том, как его угораздило так беспамятно влюбиться в смертную, не ведавшую, что натворила.
- Обещаю. Не скажу, Эмануэла не могла не признаться в том, что подозревала возлюбленного в волшбе или чем-то подобном. Все же недаром дерзко просила она три чуда как свидетельства любви.
Господь всемилостивый, до чего же крепко она его любит! Лучано, может быть, и сам не знал сколь много места занимает в сердце Леле. До того много, что там нет уже места ни для ревности, ни для зависти, ни для злобы. Эмануэле казалось, что она все может простить Лучано. И колдовство, если уж все так обернулось. Только бы не случилось с ее милым беды.
Леле с долей грусти усмехнулась: убегала от священника, нашла себе мужа-мага.
Она глубоко вздохнула, пряча лицо на груди мужчины.
- Будь осторожнее, пожалуйста, - попросила Эмануэла мужа. - Не то быть беде, и нас разлучат. А я хочу, чтобы у нас был светлый дом, и ты каждый вечер возвращался ко мне. Лучано, оставайся по ночам со мной, - венецианка крепко сжала его руку. - Я жена тебе все же, а ночи провожу одна, - она была земной женщиной. Не искала любви небесной, но любви ближних своих, и Лучано был ее единственной теперь семьей.
Хороша же сыскалась жена для дьявола - простая смертная.
- А ты, - вдруг засмеялась Леле, шутя, несильно отталкивая от себя грека. - Не приворожил ли меня, часом? Помнится, ты в первую же встречу предсказал мне, что через два года я рожу первенца! - и тут же принялась снова Лучано целовать, показывая, что шутит. Любовь все затмевала драгоценным покрывалом.
Странная и страшная улыбка появилась на лице дьявола в этот момент. Ее скрыла тьма. Так улыбаются умалишенные, попавшие впросак и отчаявшиеся. Так обычно улыбался дьявол. Он мог бы уверить Эмануэлу сладкими речами, пообещать всегда быть рядом и верно исполнять супружеский долг. Если бы хотел обмануть. Но дьявол не хотел обманывать, да и нужды в том не было. Однажды Леле поймет все сама и, может быть, тогда все встанет на свои места - она от него отвернется. И волшебство, коли о нем зашла речь, было бы не таким тяжким грехом, как этот.
Уже ли ему задумываться о грехах, упрекать себя в беззаконии? Но тот, кто строго судит других, судит и себя. И уж он-то, обладая душой завистливой и черной, знал все свои пороки слишком хорошо, чтобы не замечать их.
Однажды Лучано уйдет, несмотря на то, что пообещал быть рядом. Уйдет потому, что князю мира сего, Великому Дракону не дано любить. Станет следить исподволь и останется за левым плечом Леле до самой смерти. Станет шептать промозглым осенним ветром, голосами мертвецов, холодом сырой и безнадежной зимы обнимет плечи и придет попрощаться тогда, когда седая старуха Эмануэла, прожившая долгую и тихую жизнь, на закате своих дней будет вспоминать эти весенние ночи. Будет молчать Эмануэла о том, что было. Ни одной живой душе не расскажет, кем был ее первый суженый...
Он обнял ее крепче. Прижал к себе, целуя в макушку. Не хотел отпускать.
- Конечно, приворожил, милая моя Леле, - тихо рассмеялся. - Иначе бы ты никогда не заметила и не полюбила меня.
В этом признании, горьком и грустном, было немало правды, ибо он, как и всякий мужчина, истово добивался этой близости и теперь наконец-то всецело обладал. И если хотела она сказать что-то в ответ, то не смогла бы, потому что Лучано вновь целовал ее ревниво, неистово, жадно. Впереди была целая ночь.