Аннотация: Вы были мертвы и безмолвны, как камень. Дом ваш был пуст, в нем царила ужасающая нищета...
Милая моя, сколько лет прошло, с тех пор, как мы виделись с вами в последний раз? Вы лежали на узкой, пропитанной потом и нечистотами кровати, запрокинув назад голову, слепыми глазами глядя в вечность, и не дышали. Вы были мертвы и безмолвны, как камень. Дом ваш был пуст, в нем царила ужасающая нищета, и мне пришлось оплатить услуги тех, кто омыл и спеленал вас, готовя к последнему путешествию, краткую и сухую молитву местного кюре, и должное погребение.
Милая моя, ваша безволосая головка казалась маленькой настолько, будто бы могла уместиться в моих ладонях, как раньше в них умещалась ваша молочно-белая грудь. Плечи, которые я так любил целовать, - иссохли, руки и ноги покрылись ужасными язвами, но я не брезговал отдать вам последнюю ласку. Ведь что есть плоть? Всего лишь инструмент.
Милая моя, я вглядывался в обезображенное болезнью, проклятьем Венеры, лицо ваше и вспоминал, как светлы и нежны вы были в свои тринадцать, когда мы только повстречались. Помните вишни? Эти кислые ягоды, от сока которых вначале сводит скулы, а потом становится сладко... Так и любовь.
Вы целовали меня, и теперь сок вишни всегда напоминает мне о вас, так уж вышло, в посмертии вы обрели его вкус, цвет и аромат.
Милая моя, в ваших ладонях навечно осталась ткань простыни, будто бы вы хотели забрать ее с собой, как свидетельство ваших былых побед. Поначалу я обратил свой взор на вашу матушку, а после мы уже втроем нежились под сенью дубов и яблонь. Помните, как она ревновала вас ко мне, а меня - к вам, и едва ли могла совладать с влечением, когда порола вашу восхитительную попку? Но все когда-нибудь кончается, втроем невозможно танцевать менуэт, поэтому мы с вами сбежали, оставив ее одну. В Париже вы изводили меня ревностью, и я заставал вас то с гвардейцем, то с очередным неудачником поэтом, то с актеришкой какой-нибудь заезжей труппы, то и вовсе с первым встречным, имени которого вы не знали. Имена никогда не интересовали вас. Поэтому вы никогда не узнаете, кто наградил вас этой мучительной болезнью, обрел на гниение заживо, злые слезы, бесполезные стенания, проклятья и боль.
Милая моя, вы плакали у меня на плече, а я носил вас на руках, когда вы не могли ходить и кричали каждый раз, глядя в зеркало. Я целовал ваш рот, окруженный цветником язв, не отводя взгляда и не морщась. Зато уже никто не мог посягнуть на вашу прелесть. Вы так злились, когда я говорил вам о том, что провалившийся нос не имеет для меня ровным счетом никакого значения.
Милая моя, я не насмехался и не лгал, просто был счастлив от того, что теперь вы всецело принадлежите мне - душой и телом, пусть в болезни и в бедности, но это ведь такие пустяки... И зачем, помилуйте, зачем нам с вами надо было ругаться в ту летнюю грозу? Зачем тогда вы прогнали меня и приказали звать священника? Он ведь не пришел, застряла в грязи повозка. И я бы выслушал вас много лучше, чем он, ведь я был тайным свидетелем всех ваших поступков и лучше кого бы то ни было понимал их суть. Зачем вы приказали раздать драгоценности и платья, что я вам дарил, почему вдруг решили, что люди будут помнить ваши благодеяния и станут ухаживать за вами, лишь руководствуясь христианским долгом?
Впрочем, это не вы, это слабоумие, которое несет эта отвратительная болезнь.
Милая моя, я слышал ваш последний вздох и знаю, что на мгновение, перед тем как вы испустили дух, вам вновь были дарованы чистота, красота и молодость, и в мыслях своих вы желали меня. Вас, иссохшую, молчаливую как камень, полную тлена и гниения, я целовал и обнимал, заперев на ключ дверь, пока не забылся, поникнув лицом в грязных простынях. В слезах и горечи, давясь, захлебываясь шедшим горлом проклятым вишневым соком.