Фурсин Олег Павлович : другие произведения.

Ормус. Мистерии Исхода. Глава 15

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сионская Община, первый масонский орден, известный в истории, носил и второе название, априори удивительное, если допустить, что Ормус Египетский - реальное историческое лицо. Ведь это означало бы намек на стояние Ормуса у истоков христианства и масонской традиции.
  
  Его имя пришло из глубины веков. Из зороастрийской мысли и гностических текстов, где это слово является синонимом понятия Света. В масонской традиции Ормус был египетским мистиком, гностическим последователем из Александрии, где, как считается, он жил в первые годы христианской эры. Обращенный как будто бы в 46 году в христианство вместе с шестью своими товарищами святым Марком, учеником Иисуса, он стал родоначальником новой секты, где смешивались принципы зарождающегося христианства и более древних верований. Один из символов, которым обозначалось это имя, содержит прописную букву "М", которая как бы окружает другие буквы - астрологический символ Девы. Девы, обозначающей Богоматерь на языке средневековой иконографии! Сионская Община, первый масонский орден, известный в истории, носил и второе название, априори удивительное, если допустить, что Ормус Египетский - реальное историческое лицо. Ведь это означало бы намек на стояние Ормуса у истоков христианства и масонской традиции.
  
  Глава 15.
  
  Я, кажется, знаю людей великолепно. Я знаю человека так, как не знают его умнейшие люди моего века. О нет, я подозреваю, что на силу всегда находится сила, и над одним умом - другой, преобладающий. Только вряд ли тот, кто лечит, так же четко осознает, где именно завелась болезнь, а тот, кто легко определяет саму болезнь, не всегда знает, как ее лечить. И при этом ни один, ни другой не могут рассказать прошлое, и уж тем более увидеть будущее человека, ибо знают лишь тело, но не душу. Но есть кто-то третий, кто делает это без труда, и душа человека открыта ему настежь. Мое же совершенство в том, что я могу и то, и другое, и третье. Кто, скажите, сочетает знание и тела, и души, и предвидение так, как это дано мне? Я могу возложить руку на человека, и тотчас передо мной мелькнет вся его прошедшая жизнь, я увижу главное в этой жизни, смогу разглядеть будущее, узнать, сколько осталось жить.... и в то же время, я могу различить больной орган, и представить себе, можно ли вылечить его. Я - совершенен, потому, что все это равно развито во мне - и умение читать души, а значит, предсказывать их будущее, и видеть зародыш болезни в теле, и знать, как ее лечить. Да, я знаю людей. Я горжусь собой, потому что не вижу себе равных среди них. Лишь один человек удивил меня тем, что почти научился всему. Да и то я могу сказать - "это", не знаю, как его назвать, было в нем до меня. Просто в общении со мной оно проснулось, и стало набирать силу.
  Странно, что дар познания человека, вот и слово нашлось, в Иисусе оказался иным, чем во мне. Чего в нем больше, чего меньше во мне, и наоборот, - не знаю. Нет у меня единиц измерения для столь зыбкого явления, да и ни у кого нет. Только он, познав человека, смог любить его по-прежнему, если не больше прежнего. Я, совершив то же, стал презирать человека. Мы шли одним путем, а пришли в разные места. И у меня нет ответа на вопрос: почему? Но благодаря именно этому обстоятельству - тому, что одна дорога привела нас в разные места назначения, я сломал его, Иисуса - твердого, как истинный алмаз. Алмаз подлежит огранке, но не ломается. Правда, его можно сжечь, но тогда это уже не алмаз, а кучка пепла. Я же сумел распилить алмаз...
  Наверное, всему на свете можно найти причину, хотя бы одну.
  Леденящее, сиротское одиночество моего детства или, скорее, отрочества, не ты ли стало причиной тому, что я таков, как есть? Могу ли поблагодарить тебя за это, одиночество? Или мне следует плакать над тем, что ты сделало из меня? Я не знаю, что такое любовь.
  Меня забрали из дома слишком рано. У моей матери остались другие дети, и она нашла в них свое утешение. Они близки ей - простые, глуповатые дети земли. Это я, нынешний, я для нее чужой, господин из жизни, которую она не знает и которую боится.
  Отец не успел разлюбить меня. И доказательство его любви я держал в своих руках. Не так давно, нет, хотя его самого уже давно нет на свете.
  Вернувшись однажды, я провел в доме своего детства не так уж много времени. Я ощущал страх матери. Ее неприязнь к незнакомцу, который был ее сыном когда-то. Настороженность брата, который знал, что я старше, а значит, должен унаследовать все. А более всего меня угнетала собственная неспособность испытывать к этим чужим для меня людям хоть какие-либо чувства, которые полагается испытывать. Но пришлось остаться в доме на один день больше, чем мне хотелось. И все потому, что мать разбудила во мне любопытство. Однажды она, улучшив миг, когда никого не оказалось рядом, поманила меня к себе пальцем. Я подошел к старой, дурно пахнущей женщине. Шамкая почти беззубым ртом, она сказала:
  - Нырни в нашей лагуне.
  Я воззрился на нее с удивлением. Она предлагала мне искупаться в лагуне, у длинного мыса, уходящего в море. Когда-то с отцом, возвращаясь после удачной ловли, мы окунались, прыгая с мыса, в воду, ломали кораллы - на подарки матери и сестрам. Ей понадобилась лишняя нитка коралловых бус, моей постаревшей матери? Что за блажь пришла в голову старухе?
  Она не отличалась сообразительностью, но мое удивление, по-видимому, даже ей было очевидно.
  - Говорю тебе, господин мой... сын мой ...
  Старуха сбилась, и это рассердило ее. Она заговорила громко, с раздражением:
  - А я тебе говорю - нырни в лагуне! Он велел мне передать тебе это, мой муж! Он говорил мне - если умрет раньше, чем я, а ты вернешься, следует тебе нырнуть... И чтобы я тебе сказала, и обязательно. Я еще не сошла с ума, как думают!
  И я нырнул, как предлагалось. Поскольку все-таки припомнил кое-что важное. Там, вдали от берега, на глубине, в подземной части мыса была расщелина. Однажды, нарушив запрет отца, который боялся этой расщелины, как ловушки, я нырнул в ее зовущую пасть. Я так гордился тем, что умел нырять лучше всех в нашем поселке! Мне хотелось похвастаться перед отцом своим умением, и я на его глазах, после нескольких минут плавания среди кораллов, с недолгими погружениями под воду, вдруг устремился к расщелине!
  Плыть под водой пришлось достаточно долго. Так долго, что звон в ушах и искры перед глазами стали мне наградой. Вынырнул я в подземном гроте, в пещере. Сама пещера была небольшой. Но своды ее, сужаясь постепенно, шли высоко. И заканчивались округлым отверстием, а в нем виднелось голубое небо и облака, совсем немного, кусочек неба и несколько лоскутков облаков.
  Но разглядеть это я успел не сразу. Отфыркиваясь, сопя, из воды вылез отец. И, едва разглядев меня, потянулся ко мне руками. Ох, и отшлепал он меня тогда, вытащив за волосы на камни! Я не привык плакать, упрям я был и тогда невыносимо. Но слезы сами полились из глаз...
  Потом мы сидели с ним на камнях, возле воды, под округлым сводом. Он отошел, не сердился уже, да и я понимал - он прав. Расщелина могла не привести никуда, упереться в глухую скалу, и я бы погиб среди разноцветных коралловых кустов, украшавших проход. Мог бы погибнуть и отец, чья любовь к старшему сыну заставила его рискнуть жизнью.
  Между камнями, на которых мы с ним сидели, теперь уже с любопытством оглядываясь по сторонам, был один валун с округлой, похожей на гладкую, обтесанную поверхность стола, площадкой. Помню, успокоившийся отец пошутил:
  - Хотел бы я знать, какой морской бог присаживается за этот стол каждый день? Вот бы и нас угостили рыбкой, сынок! Дома-то пусто, остатки рыбы мать, наверное, успела рассовать по голодным ртам. Давай, надо возвращаться, нас ждут.
  Все это промелькнуло в памяти, когда я все же дал себе труд подумать над словами матери.
  Я повторил наш с отцом заплыв. На круглой площадке каменного стола в пещере я нашел монеты. День, который остался в памяти ужасным воспоминанием, день моего прощания с семьей вспомнился мне. Я услышал звон монет, упавших на порог, бывших ценой моей крови. Три дидрахмы и шесть лепт, вот как дешево оценили мою маленькую жизнь. Теперь я стою много больше для тех же самых людей...
  Я ощутил отца, сидевшего здесь потом, год за годом, в глубокой тоске. Здесь он вспоминал меня, здесь мог позволить себе поплакать. Я знаю, он думал: "Мальчик вернется. Рано или поздно он переступит порог дома. Денег немного, но это его деньги. Никто не вправе их забрать, даже если бы вдруг мы стали умирать с голоду. Они забрали у меня ребенка, но я не взял у них денег. И не возьму никогда. Я не продаю плоть от плоти своей, кровь от крови".
  Отец любил меня. Я не знаю, как это бывает. Я никого не люблю. Я оставил ненужную мелочь в пещере. Не тащить же с собой, в самом деле.
  Но этот случай остался в памяти. Я усвоил простую истину: чем более любит человек, тем он более уязвим.
  В случае с Иисусом все было ясно заранее. Я ничего не смог бы сделать с этим чудаком, будь он один. Я мог бы подвергнуть его бог знает каким пыткам. Он остался бы тем, кем он был. Бесполезно ждать, чтобы такие, как он, испугались, сдались, подчинились. Вот Иоанн Окунатель, например. У него в жизни было только одно - его Бог. Мать с отцом уже ушли, женщин у него не могло быть, эти существа не живут в пустынях. Пытки его бы не сломили. Бесполезный, холодный людской материал - такие, как Иоанн. Гранит, истинный гранит с его твердокаменной сущностью.
  Был бы и Иисус таким, но я нашел способ его укротить, и способ этот лежит в основе его существа, он и сила его, и слабость. Есть только один путь - любовь. Это то, ради чего Иисус способен умереть. И я заставил его умереть. Я, Ормус, сделал это.
  Он не соврал бы под страхом смерти, но только своей. Чужую же смерть допустить по своей вине не мог. И потому убил себя ложью. Многим же сохранил их нелепые, жалкие жизни. Впрочем, не все же столь жалкие. Оставим в покое его женщину, хотя бы потому, что она носит под сердцем ребенка. Даже я не хочу думать о смерти, когда вижу зарождающуюся жизнь. Что же говорить о римлянине? Он воин. Но в сердце его поселилась любовь к женщине, и префект не знает сам, как она опасна, как ослабила его, прежде непобедимого. Для достижения нашей цели Понтию Пилату еще предстоит множить смерти. Под новым учением должна быть основа, а что скрепляет лучше крови? Между тем правитель устал от проливаемых на его глазах реках крови. Я же вижу, что он возмечтал о покое. Женщину Иисуса он пожалел - ради той, что ему мила.
  Я бы пощадил Зилота. Я видел его, бродящего возле Голгольты. Это коршун, или ястреб, словом, какая-то хищная птица по повадкам. Его ненависть - а в его глазах плещется невероятная, страшная ненависть, - его ненависть завораживает меня. Я не умею любить, и потому не способен ненавидеть. Но оценить подобной силы чувство могу.
  Я бы пощадил Дидима. Он умен. Ум и потребность в образовании, в познании мира не так уж часто встречаются в людях, чтобы просто так, без жесткой на то необходимости, пресекать жизни ему подобных. Не лучше ли воспользоваться ими? Но судьба решила иначе. Внешнее сходство с Иисусом и ум Дидима стали причиной его гибели. Ведь воскресить Иисуса на глазах у Дидима было бы сложнее намного, чем на глазах у всех остальных вместе взятых. С остальными я справился легко и просто. Теперь, когда они поверили в воскресенье Иисуса, пусть начинают нести его ученье в народ. Пусть рассказывают о смерти, о чудесном воскресении. Пусть убеждают в божественной сущности Учителя. Словом, пусть делают все то, для чего были предназначены. До того мгновения, когда сами станут жертвами, и тем самым укрепят своей кровью, утвердят мученичеством то учение, что проповедуют.
  Я послал ученикам, чуть было не разбежавшимся совсем, двух крестьян. Из тех, что следовали Учителю, не будучи приближенным к нему. Мой взгляд выхватил их в толпе тех, кто покидал Иерусалим, а окончанием праздника. О, я знал этих людей, идущих вслед за моим учеником, многих по именам, не то что по лицам! Я видел их в толпе, прислушивался к их разговорам не один год. Одного из этих двух, например, я помнил, звали Клеопа.
  Они не сразу узнали Иисуса, мы позаботились о том, чтобы он выглядел теперь несколько иначе. Не стоит бегать по дорогам в прежнем обличье, узнаваемом повсюду, когда известие о твоей смерти играет с тобой в бега наперегонки. Нужно, чтобы легенда родилась и распространилась, но чрезмерное усердие опасно. Так ведь можно угодить в руки шпионов Ханана, а это ни к чему.
  Когда он присоединился к этим крестьянам, они вели речь о нем, Иисусе. Они даже не взглянули на путника, что слил свои шаги с их шагами по дороге в Эммаус[1]. Вопрос, который они обсуждали, был: "Мог ли этот человек, который позволил, чтобы Его так унизили, быть Мессией?". Он спросил их, отчего они так печальны.
  - Неужели ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем в нем в эти дни?
  Странно, должно быть, слышать о своей смерти. будучи живым. А они рассказывали ему о своем разочаровании в Наставнике, который был пророк, сильный в деле и слове пред Богом и всем народом.
  - Предали Его первосвященники и старейшины наши для осуждения на смерть, и распяли Его. А мы надеялись, было, что Он есть тот, Который должен избавить Израиля; но со всем тем, уже третий день ныне, как это произошло...
  Я, идущий по той же дороге, в отдалении, послал Иисусу приказ. Я толкал его в спину взглядом, я напрягал волю. Настало время объявить о том, что станет теперь главным в жизни этих и тысяч других крестьян. Я знал, как трудно моему ученику, я ощущал его сопротивление. Но любовь к тем, кто мог умереть по его вине, пересилила. Не сразу, но зато так убедительно он стал отвечать, повергая крестьян в изумление, восхищение, радость!
  - О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки! Не так ли следовало пострадать Мессие и войти в славу свою?!
  Иисус рванул с головы накидку, и пылающие глаза, рассыпавшиеся по плечам рыжие волосы вернули лицу узнаваемость!
  Он послал этих детей земли к своим ученикам, дабы предварить встречу в Галилее. Мы видели пыль, что заклубилась под их ногами, когда они понеслись, не чуя ног под собой, в Иерусалим. Узревшие воскресение своего Мессии, могли ли они отказать Ему в просьбе рассказать об этом ученикам! Дорога в Эммаус была забыта...
  Мы ушли в Галилею. Нечего и говорить, что до смерти перепуганные ученики Иисуса, веря и не веря, понеслись в Галилею тоже... Кифа, правда, на сей раз, сказал прямо, что его предназначение в жизни - ловить рыбу. И именно этим он будет заниматься теперь и навсегда. Что за упрямец, однако! Сталкиваясь с этим Кифой, я каждый раз ощущал себя Моисеем, гневающимся на жестоковыйный народ свой.
  И вот, когда они рыбачили, эти нерадивые ученики, забыв о былом величии, сбежав из Иерусалима, Иисус явился им, сидящим в лодке. Мы позаботились о костре на берегу. О хлебе.
  На берегу Генисарета, когда Иисус вышел к ним, Кифа бросился к Учителю из лодки. Постыдное отречение от Господа своего томило его, и он не посмел быть слишком близко. Но таращился на сотворенные мной раны в запястьях, влевом подреберье мялся, ежился... Да и остальным было несладко! Ни одного из них не было на Гольгольте, даже у подножия холма, когда распинали Иисуса. Кроме, впрочем, Иоанна, а последний мог сослаться на знакомство с семьей первосвященника, уберегшее его от преследований. Хорошо быть сыном такого отца, как Зеведей, немало рыбы наловил старик, в том числе для сильных мира сего... Бывший рядом с женщинами на Гольгольте, подставлявший им, рыдающим, свое плечо, Иоанн все же мог гордиться собой, остальные-то просто разбежались, что ни говори. Он первым узнал Иисуса, наш маленький Иоанн. И сказал Кифе: "Это Господь". Его совесть была относительно чиста, а чистая совесть не прячет глаз. Следовательно, по крайней мере, человек с чистой совестью лучше видит.
  Я тоже упрям. И уж если замыслил для Кифы блестящую будущность, то он ее получит, несмотря на свое сопротивление. Я не дам колеблющемуся преткнуться, и не позволю сатане торжествовать. Я - Ормус, теперь это многое значит.
  - Симон Ионин, - спросил его воскресший Иисус, когда, успокоившийся было, рыбак занялся рыбой, жадно глотая пищу, заедая хлебом в больших количествах (я давно заметил - многие люди в страхе и печали не перестают что-либо поглощать без конца, словно восстанавливая силы, утешая себя подобным образом). - Симон Ионин! Любишь ли ты меня больше, нежели они?
  Кифа поперхнулся рыбой. Эту дорогу он уже прошел однажды. Он уже однажды пытался уверить всех, и себя в том числе, что никогда не соблазнится, и расписывал свою неимоверную любовь к Учителю. Ничем эта любовь, кроме постыдного предательства, себя не проявила. Наш упрямый камешек, именуемый по собственному горячему желанию скалой среди собратьев-учеников, на сей раз удержался от громогласных утверждений.
  - Господи, - сказал он тихо, не глядя на Иисуса, Ты знаешь, что я люблю Тебя...
  Эти слова, казалось, лишили его желания есть, да и жить тоже.
  - Паси агнцев моих, - сказал ему Иисус задуманное нами.
  Почему же Кифа не обрадовался? Как ему всегда хотелось этого - пасти, возвышаться, отдавать приказы!
  - Симон Ионин! Любишь ли ты меня? - возвысил голос Иисус.
  - Так, Господи! Ты знаешь, что я люблю тебя, - ответил Кифа, подумав.
  Он поднял голову, в глазах его были слезы.
  - Паси агнцев моих!
  Кифа обреченно кивнул головой. Он понимал теперь, что это значит - пасти подобных себе, и всю неблагодарность этого занятия тоже измерил.
  И все же Иисус повторил в третий раз, как было решено нами:
  - Симон Ионин! Любишь ли ты меня?
  В голосе Кифы прозвучало отречение от всего земного, но он отвечал достаточно твердо, и теперь не отводил глаз от Учителя, у которого были основания не доверять, и рыбак знал это:
  - Господи! Ты все знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя...
  Ну, так ведь лучше, друг мой, Кифа, неужели ты мог думать, что я отпущу тебя? Это за какие же достоинства, какие заслуги? Ты - как рыба, что выловлена сетью, также рвешься из пут, хватаешь воздух широко распахнутым ртом, бьешься об древесину лодки. Где же ты видел хорошего рыбака, что отпустит свой улов? Только не Ормус, только не он!
  - Паси агнцев моих, - сказал Иисус...
  Мне осталось совсем немногое доделать, и это немногое - просто уйти. Уходя, забираю с собой ученика. Я увожу Иисуса из страны, породившей его. Цель его, как и моя, достигнута. Мой выбор оказался верен. Дело сделано, и сделано хорошо. Почему же теперь, когда он "воскрес", сыграв свою роль, я оставил его в живых? Префект считал это опасным, но оставил выбор за мной. Сам Иисус ощущает себя мертвым, но я заставляю его жить, дышать одним воздухом со мной, думать.... Я не дам ему умереть. Почему?
  Еще один познанный мною в Иудее принцип жизни будет ответом. Я назвал его принципом полярности.
  Все двойственно, все имеет полюса. Все имеет свои противоположности, и они идентичны по природе, но различны в степени. Крайности сходятся. Все истины ничто иное, как полуистины. Все парадоксы можно примирить.
  Все сказанное подтверждает важную мысль: хорошее и ужасное являются ничем иным, как двумя полюсами одного и того же...
  Убив Иисуса, я прекратил бы и свою жизнь на земле, ибо Он и я - те самые два полюса одного и того же. Мы не можем существовать поодиночке. Свет не бывает без тьмы. Тьма нуждается в свете.
  Я, Ормус, тот, кто знает. Он, Иисус, - тот, кто знает все остальное. Нам не жить друг без друга. А я, несмотря на свою мудрость, вопреки этой мудрости, очень хочу жить...
  
   [1] Эммаус (Еммаус) - местечко, упоминаемое в Евангелии от Луки 24:13-15. Некоторые исследователи отождествляют Эммаус с теперешней деревней Амвас, стоящей на месте древнего Никополиса, в 10милях к ю-в. от Лиды. В Ветхом Завете об Эммаусе упоминается только в книгах неканонических (I Мак. .III, 40).
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"