Ели дикое. Ели быстрое. Шкуры толстые с котлов пеною на камнях стыли. По куску на пятипалую пядь варева. Жиром дышит кипяток, на лбах гранитных испарина, в пот пробило черный скат; кручи морщатся, трещат впадины, дна не ведая, в беззаветное без света пуская прибой.
И на ломаном наречии слышен перевод стона, перевод страха, переклад восхищения. Горло сохнет от вопля громкого, первый шепот шипит на углях. Ничто не слажено, углами цепляется. Створы неба хлопают. Огни высоко. Светло, чтобы гнать; темно, чтобы перестать, - шары катыши светят правду, меж век стоит и впору темнеет. Видно, и не видать.
Не знакомые земле, земле брошенные, плоть укладывали, съеживались в расщелинах, скулами слабыми мясо дикого растирая, слюной растворяя жилы.
Опертые на два конца, кварцем обточенным туши обжитые, туши готовые для земли били - на жаре из камня выскобленном их устрой делить, убранство рвать за четыре конца, нутро явленное одичалое кормить и взращивать. Нутро ковало оскал. В тучном нитью кровяной зобе ткался узор ДНК. Споро лились формы, крепко вязались узлы.
Пропади ломота, пропади боль, в щели скал, меж складок лбов; трещинам - корчи, увалам - мор. Сечь по пятам своим будем плиты, сечь уродами и зверьем, в искры скоблить будем твердь; неприступное стращать, лакомым просить.
Мягкую землю черви жрут. Глубоко по ней будет ступать... пестовать, мять суставы, сдавливать, укрощать, ведь нам первыми на ней умирать. С языка капает в мех, с зубов капает в шерсть. Потому до сих пор говорят ртом, что тогда был он шире, чтобы хватать, что тогда он открылся прежде глаз, первым внял белый свет и черный мрак.