- И если ты провалишь это дело, я уйду. И ты об этом крупно пожалеешь, потому что мы оба знаем, как тебя крутит во все стороны, когда меня нет рядом. Ну, ты же понимаешь о чём я. Тебе же не всё равно до себя, - Доминика выбросила окурок в окно. Развернулась на каблуках и оказалась со мной лицом к лицу. Я оглядела её с головы до ног. В очередной, один миллион двухсот пятый раз. Я считала. Ему стоит поставить памятник. Скульптору. Гению, который вырезал её тело из грубого камня. У него золотые руки. У него богатое воображение и чувство прекрасного. Он гений.
Она чертовски красива. Она обладает демонической красотой. Ни мужской, ни женской. У меня не поворачивается язык назвать её женщиной. Она ведьма. В ней всё необычно - от имени до склада ума.
"Когда мама решила назвать меня Доминикой, всполошилась вся родня. Ещё бы, такое странное имя!"
Её папа - то ли бельгиец, то ли кто-то ещё. По фамилии этого нельзя сказать однозначно. Её фамилия с приставкой "фон". Второго слова я не помню.
"Идиотка - это комплимент. Говорите мне почаще, что я идиотка"
Она профессионально играет в шахматы. Ей идёт зелёный цвет. Она много курит. У неё копна рыжих волос. Они вьются. Мне нравится, как они пружинят. Я оттягиваю их вниз, а они возвращаются обратно. Она смеётся. У неё ямочки на щеках и мелкие веснушки. У неё бледная кожа. Она часто краснеет. Скорее, её щёки становятся цвета фуксии. Она не смущается. Просто краснеет. Сама по себе. У неё большие глаза серо-зелёного цвета. При свете они изумрудные. В темноте болотного оттенка. Ночью, в состоянии эйфории - стального серого. Мне так и не удалось поймать её взгляд.
Она много рассказывала о детстве. Её бабушку звали Марта. Она жила в глухой, но живописной деревне где-то в Карелии. Или на границе с Финляндией. Доминика провела там шесть лет своей жизни. Потом приезжала на каникулы. Потом - когда ей всё надоедало. Её молодая бабушка всё ещё живёт там. И когда Доминике всё вконец осточертеет, она уедет туда насовсем.
У её мамы было два любовника. Один на десять лет её моложе. Второй - на двадцать старше. Романтик и богач.
Папа Доминики - дипломат. Он разбился на самолёте, когда Доминике было семь лет. С тех пор каждый год она ставит свечку. В день, когда погиб её отец.
Её мама говорила, что мужчин не бывает много. А женщина - одна и на всю жизнь. Её мама - наполовину поэтесса, наполовину философ. Наподобие Зинаиды Гиппиус. Фривольная. Эксцентричная. Несдержанная. Эмансипированная. Доминика - точная копия матери. Кто-то слизал образ Елизаветы Андреевны, потом выплюнул. И получилась Доминика. Этот кто-то - её отец.
Пару раз я пила чай в их обществе. Точнее, ровно шесть раз.
Увидев Елизавету Андреевну впервые, я пролила молоко себе на колени. Она тактично подошла ко мне и вытерла их своим платком. На лице - самодовольная улыбка. По мне пробежали мурашки. Щёки загорелись. Мне было двадцать. Доминике девятнадцать. Ей - всего тридцать восемь. При большом желании она могла меня родить. Хорошо, что не она. Хорошо, что я и Доминика не сёстры.
Мне показалось, что она затянута и наглухо застёгнута. Я была неправа. Она распускалась, как вечерний цветок. И выглядела свежо. Ярко. Молодо. Даже сейчас. Ей по-прежнему двадцать пять.
- Я влюблена в вашу дочь.
- Потому что копия дешевле оригинала?
- Нет. Она - ваше отражение. Но она не вы.
- Хорошо. Тебе не придётся выбирать...
Доминика была крайне искушённой. А я была новичком. Именно поэтому мне понадобилась её мать. Чтобы изучить. И приступить подготовленной. Я, конечно же, дрянь. Но ведь Доминика об этом не знает.
Елизавета Андреевна уехала через год. Во Францию, к старому любовнику. Она оставила Доминике квартиру. Огромную, как двухъярусный торт. Как лабиринт. Я всё время с трудом находила ванную.
Мне было отвратительно. Я чувствовала себя низменной. Хотя её мать всегда говорила "Расслабься!". Но я не могла. Я думала, что предаю её. А она была единственной. Я погорячилась с копией. Она уникум. Она очень ранняя. Искушённая. Порочная. Мне она всегда нравилась такой.
Она уехала к маме. Во Францию. Она позвонила мне из аэропорта.
- Я не знаю, когда приеду. Но обещаю, что буду скучать. Станет плохо - приезжай.
Она не скучала. Ни разу. Это я знаю точно. А я...
Я поехала в Амстердам. У меня там живёт друг. Его зовут Андерс. Мы познакомились через день после первой встречи с ней. Андерс - художник. Он рисует тупым карандашом портреты. У него дома есть и мой портрет. Там грустные глаза и сухие губы. Мы часто пили глинтвейн, когда он приезжал в Питер. И ели пирожные с кремом. Меня потом тошнило, и я пила крепкий чай. И он укладывал меня спать. Я показывала ему фотографии Доминики. Он тоже ничего не знает о её матери. Никто не знает. Кроме нас с ней, разумеется.
Так вот...
Я приехала к Андерсу. Он живёт в "плавучей квартире". Это такой катер, приспособленный для проживания. Я приехала поздно ночью и просидела на балке рядом. До утра. Утром вышел какой-то парень. А потом Андерс. Он курил косяк.
- Ты что тут делаешь?
- Я приехала.
- Я вижу. Зачем? Случилось что?
- Она уехала.
- Доминика...
- Да. Знаешь, ей надо повидать маму.
- Нет, ей надо отдохнуть от тебя.
Он был как всегда прав. Я ей нужна периодически. А она мне. Всегда. Каждый день.
Она не знала, что я в Амстердаме. Уверена, что она мне ни разу не звонила. Ни разу. Я не обижаюсь. Просто принимаю как должное. Она должна мне кучу нерастраченных эмоций. Она выворачивала меня наизнанку. А я ничего не чувствовала. Ничего. Ей надо было выпить меня, на меня саму ей было плевать. Я была рядом. И это было удобно.
Через неделю я позвонила сама. Из Амстердама. Проснулась утром. Нашла телефон среди пустых бутылок. Выпила шампанского и набрала номер. Трубку взяла её мама. Я не сразу нашлась что сказать.
- Дорогая. Ты.
- Я ищу Доминику.
- Да? А она тебя не ищет.
- Можно её услышать?
- Ты меня-то не слышишь. И надеешься услышать её? Ты не уловишь ни единого слова. Девочка, потерпи немного.
- Скажете ей? Скажете ей, что я звонила?
- Не скажу.
Она сказала. Доминика прислала открытку. Там было только одно слово. Жди.
Доминика училась в литературном. Она писала приторные романы о низкопробной любви. Она ненавидела юмор. И никогда не писала хэппи-эндов. Просто всё было одинаково в каждом романе. Она обижалась. На то, что я не читаю и не люблю её романы. А я была сыта нашим романом. Нашим общим. Мы писали его вместе. Долго. Мучительно. Сжигая и переписывая. Разрывая в клочья.
Она приехала в Амстердам. Она нашла меня у Андерса. Пьяную. Разорванную. Без одежды. Я смотрела на неё. Мутно. Я не видела её...
Она завернула меня в тёплый пушистый плед, который почему-то пах её духами, и куда-то повела. Я не чувствовала своего тела и земли под ногами. Я была вне всего - вне времени, пространства, вне себя самой. Она несла меня, и мне больше ничего не было нужно. Я обмякла, и стала похожа на жидкое желе, безвкусное, водянистое. Ей не было противно - она просто этого не замечала. Она привела меня в прокуренное кафе, посадила на высокий стул и заказала мне чай с кокосовым ликёром. Она закурила ментоловую сигарету. Я смотрела на её руки, и ко мне постепенно возвращалось зрение. Постепенно перед моими глазами встала яркая, чёткая картинка абсолютной реальности. Она состояла в том, что я видела перед собой человека, и... и больше ничего не хотела видеть. Я заполнила стакан до краёв, всё было готово. Я плеснула красной краской на чистый холст прямо из банки. Потом зелёной, синей, жёлтой...
Я лежала перед ней чистой тетрадью, непрочитанной книгой, белым листом бумаги. Она подошла ко мне, взяла палитру и кисть, и стала писать свой автопортрет, неровными, небрежными мазками водя по моей коже, специально нажимая сильнее, чтобы краска впиталась внутрь. Я чувствовала физически, как она заполняет меня, медленно, по частям. Она ждала, что меня затошнит, но ничего такого не было. Видимо, я просто была пустым кувшином, слегка надтреснутым, а она залатала и заполнила его живой водой - собой.
Потом мы лежали на палубе, в "плавучем доме" Андерса, пили молоко и глотали звёзды. Она рассказывала мне про девушку Мэри, с которой познакомилась в Париже.
- Она, наверное, была слегка не в себе, - Доминика медленно цедила слова, как молоко, которое она тянула через соломинку.
- С чего ты взяла?
- Она приехала в Париж, чтобы покончить с собой, потому что там, в Америке, её бросил бой-френд, с которым она встречалась то ли пять, то ли семь лет - не помню.
- Она что, не могла сделать это дома?
- В том-то вся загвоздка! Знаешь, что она мне сказала? Что дома, в Америке, её бы удержало множество факторов - мама, сестра, работа. А здесь положение усугубляет ещё и то, что она одна в городе влюблённых и, кроме того, французы ненавидят американцев.
- И из-за этого стоит топиться в Сене?
- Хуже. Она повесилась на балконе, в номере гостиницы.
Я поперхнулась, и капелька молока упала на её колено. Она промокнула её указательным пальцем, потом вытерла кончик пальца насухо языком.
- Ника...
- Что? - она изумлённо уставила на меня глаза.
- Ты позволила ей уйти из жизни? Ты не остановила её?
- А что бы мне с этого было? И разве я вправе распоряжаться человеческой судьбой? Раз она решила - это её право, - она натянула шляпку на глаза и отвернулась в сторону.
- Ты позволила человеку умереть. А ведь она открыла тебе душу...
Доминика фыркнула, но ничего не сказала.
Мы ненадолго задержались в Амстердаме. Доминика не любит этот город. Мне так и не удалось узнать почему. А ещё она не любит Андерса. Она думает, что он в один прекрасный день уведёт меня от неё. Разумеется, это её убьёт. Я хохотала до слёз.
- Ника! Милая Ника, Андерс гей!
- С него станется...
Тогда я часто и много смеялась. Мне было хорошо и легко, я чувствовала себя её шёлковым шейным платочком, легко развевающимся по ветру. Мы снова вернулись в её огромную квартиру, и я всё никак не могла запомнить, где же находится ванная.
Я люблю Петербург осенью. Когда ливень, и когда сухо. Всегда. Каждый день. Я люблю его особенный, горько-пряный запах листьев, дождя, кофе и дорогих духов петербурженок. Мне нравится стоять на мосту, свесив голову вниз, и смотреть, как кружатся на воде листья, как от них плывут круги по воде, и как мелькает в серой воде моё отражение. Мне приходилось вытаскивать Доминику на прогулки по осеннему Петербургу. Она не очень приветствовала мои затеи, предпочитая отсиживаться дома, в тепле и уюте. Лишь иногда она выходила, чтобы пройтись по магазинам. В те редкие моменты, когда мы гуляли вдвоём, я рассказывала ей разные истории, а она просто шла рядом, насупившись и сосредоточенно смотря под ноги. Поначалу я обижалась на её неучастие, а потом смирилась, и стала рассказывать истории горькому воздуху, сухим листьям и беспокойной воде.
Она капнула в чай немного молока и облизала губы. Мне нравилось наблюдать за её действиями - они меня успокаивали. Она двигалась плавно, аккуратно, будто раздумывая каждый раз, прежде чем совершить движение. Она была похожа на тягучую карамель, тёплую, сладкую, приятную.
- Ника...
Она медленно повернула голову в мою сторону и вопросительно вскинула брови. Я вздохнула, повертела маленькую серебряную ложечку в руках, облизала её, вздохнула ещё раз.
- Ника, ты не любишь людей, так?
- С чего ты взяла, милая моя? - ехидно спросила она.
- Я наблюдала за тем, как ты на них смотришь. На улице, например. Ты смотришь с такой ненавистью, исподлобья. Одна девушка даже испугалась твоего взгляда. Я видела, как она указала на тебя и стала что-то шептать своему парню. Люди тебя боятся.
- Вот невоспитанная девчонка! Надо было научить её хорошим манерам, - фыркнула Доминика.
- Ника, ты не ответила на мой вопрос...
- А что ты хочешь от меня услышать?
Я вздохнула, на этот раз тяжело, силясь, чтобы не заплакать. Доминика мягко засмеялась, перевернула мою руку ладонью вверх и стала щекотать её своими ногтями. Я слегка улыбнулась.
- Понимаешь, милая моя, я ужасно мнительная. Каждого, слышишь, каждого я воспринимаю, как соперника. Я очень боюсь, что тебя кто-то заберёт у меня.
Она подумала, что я вполне удовлетворилась этим ответом. Но я же прекрасно знала, что к чему. Она просто боится, что украдут её самое драгоценное ожерелье, без которого она не может выйти в свет. Как ребёнок боится, что другой ребёнок отнимет и порвёт его любимую игрушку. Если бы я не представляла для неё определённой материальной ценности, она бы давно выбросила меня или передарила кому-нибудь. Именно поэтому она спокойно выносила мою критику в адрес её романов, и моё бельё, которое я "случайно" оставляла на полу в гостиной, а также моё странное, на её взгляд, пристрастие к воздушной кукурузе. И прочие, прочие мелочи. А я просто очень любила её недостатки.
Однажды я вошла в квартиру, позвала Нику, но она не отозвалась. Я думала, что она где-нибудь спит, пошла искать её, но не нашла. Я слегка успокоилась, подумав, что она пошла с кем-нибудь развлечься, и придёт домой через пару дней. Я спокойно легла спать в тот день. Мне снился туман серо-фиолетового цвета. Просто туман. И ещё у меня звенело в ушах. Я проснулась около четырёх часов утра, и больше не смогла заснуть. За окном гремел гром, и потоки дождя лениво облизывали окна. Что-то мне подсказывало, что она не придёт...
Ника не пользовалась мобильным телефоном, поэтому я не могла оперативно позвонить ей и узнать, где она, с кем и когда намеревается вернуться домой. Я честно прождала два дня, но Доминика не появилась. Я очень не хотела звонить Елизавете Андреевне. Я не хотела слышать её голос, потому что я бы вспомнила всё, что было. Всё, что я успела тщательно забыть. Сложить в ящик и закрыть на ключ. Но я, наверное, не гордая, потому что не смогла удержаться. Руки сами потянулись к телефонной трубке, юркие пальцы набрали номер.
- Добрый день, - голос её ничуть не изменился.
- Здравствуйте, Елизавета Андреевна.
- Ах, деточка! Здравствуй. Как приятно снова слышать твой голос!
Я сглотнула слюну. Она была очень приторной, мне сразу захотелось выпить стакан воды. Но мне пришлось через силу улыбаться, чтобы звучать свежо и помпезно.
- Елизавета Андреевна, любезная, скажите мне, где ваша дочь?
- Это я бы хотела спросить у тебя, дитя моё, - усмехнулась она.
- Дела!
- Что-то случилось с Никой?
- Возможно...
- Что ты имеешь в виду?
- Она ушла. От меня.
- И что ты хочешь от меня услышать?
- Я хочу найти её. Я хочу, чтобы она мне объяснила...
Елизавета Андреевна рассмеялась. Мне стало горько, в горле жгло. Её смех пробрался глубоко под кожу, разлетелся мелкими осколками по всему организму.
- Ты просто глупая маленькая девочка. А ведь я тебя предупреждала! Предупреждала, что она всего лишь плохая копия. Она вздорная девчонка, которая ничего не смыслит в делах любви. И ничего не понимает в жизни.
- Не надо так говорить про Нику. Я счастлива с ней!
- Была..., - она бросила трубку. Она не хотела меня слушать. Я бы ничего от неё не добилась, в любом случае. Хотя она прекрасно знала, где Доминика.
Я поймала себя на мысли, что не смогу покинуть место, где провела столько счастливых минут с самой прекрасной женщиной на земле. Я осталась в её квартире. Каждый день я просыпалась и смотрела в окно в надежде, что она сидит внизу, у парадной, потому, что она приехала поздно ночью, и не стала меня будить. Я представляла, что, когда она вернётся, я крепко обниму её, и буду покрывать поцелуями её идеальное лицо, а она будет смеяться и отмахиваться от меня, в шутку, конечно. И потом мы будем сидеть на крыше, и цедить тёплое молоко через трубочку. Потом я случайно пролью на неё немного молока, и она попросит слизать его с её колен. И я, конечно же, послушно сделаю всё, что она скажет.
Я сделаю всё, что она скажет, лишь бы она вернулась. Но она никогда не вернётся, потому, что ей надоело. И я ей тоже надоела. Она уехала, чтобы вспоминать о своём прекрасном приключении долгими вечерами, полуприкрыв глаза от удовольствия. Это вполне в её репертуаре - жить воспоминаниями, не особо заботясь о том, что происходит и что будет с ней дальше. Мне оставалось только отпустить её, отвязать саму себя, стереть её автопортрет.
Я жила мыслями о ней всё время. Мне так и не удалось стереть некоторые эпизоды. Сжечь роман, написанный на бумаге гораздо проще, чем прожитый. Он всосался в кровь, вошёл тонкой иглой в мозг. Я физически чувствовала, как она течёт по моим венам вместе с кровью. Я так и не смогла избавиться от её присутствия.
Прошло несколько лет. Сколько точно я не помню, потому что я перестала считать и покупать календари. Я просто проживала, убивала время. Я не смотрела в зеркало, но часто ловила на себе пристальные взгляды людей на улицах когда-то любимого мною города. Некоторые испуганно отшатывались, многие перешёптывались, дети начинали плакать при виде меня. Кто-то однажды попытался дать мне милостыню, приняв меня за нищенку, и я машинально взяла деньги.
А в один прекрасный день я уснула. Уснула очень крепко, беспробудно. Видела прекрасные, цветные сны. Я до сих пор так и не проснулась. И, надеюсь, больше не проснусь. Я очень хочу увидеться с ней. И, наверное, она мне всё объяснит.