"Боже мой, разве можно так наседать на алкоголь? Разве можно столько пить?" - думала я, почёсывая затылок и стоя в длиннющей очереди за пивом в одном из пабов модного района Сохо. Лично я хотела заказать себе слабоалкогольный коктейль или, на худой конец, содовой, однако преодолеть водопад жаждущих англичан и не менее иссушённых жаждой туристов мне не предвиделось. Я решила попросить кого-нибудь взглянуть на цены, и дотронулась рукой до плеча стоящей рядом девушки. Едва занеся руку, я немного помедлила, рассматривая фигуру, стоящую спиной ко мне - она показалась мне немного неестественной, но я прогнала от себя всякие странные мысли и фантазии.
- Извините, мисс, не могли бы вы..., - начала я. Фигура обернулась, я немного оторопела - передо мной стояла хрупкая фигурка юноши лет двадцати в джинсах и экстравагантном вечернем платье. Молодой человек густо покраснел и сказал:
- Извини, что шокировал тебя. Но ты же понимаешь, что я не разгуливаю в таком виде по улице, - сказал он, опустив длинные, аккуратно накрашенные тушью, ресницы.
Я вышла из оцепенения, положила руку ему на плечо и сказала:
- Ну что ты! Всё в порядке, я не шокирована, просто немного удивилась. Кстати, ты прекрасно выглядишь в этом платье!
- Правда? - он поднял свои огромные серо-голубые глаза и посмотрел на меня по-детски открытым взглядом. Я кивнула: "Правда"...
Сейчас, сидя в кофейне Брюсселя, я вспоминала день нашего знакомства и на моём лице играла светлая, но немного грустная улыбка. Я тогда забыла про своих разношёрстных друзей и про содовую - всё смотрела на него, изучала, пробовала на вкус. Мы заказали по "Маргарите" и приземлились прямо на тротуаре рядом с пабом. Его звали Малкольм. Ему было всего восемнадцать. Тогда, в девяносто пятом году, к таким, как он относились не то чтобы прохладно, а даже крайне враждебно в Европе. Я же относилась к тому типу людей, которые не лезли с тезисами, не разобравшись в проблеме. Таких было немного.
- Зачем ты приехала? - спросил он меня.
- Учиться. Я всегда об этом мечтала, сколько себя помню, - я смотрела на него и улыбалась. Я никогда ещё не видела более живого, светлого и интересного человека, никогда мне не было так приятно слышать человеческий голос и любоваться внешностью человека.
- Мечтать - это здорово. А знаешь, о чём я мечтаю? - спросил он, смешно почесав нос и закусив нижнюю губу.
- О чём?
- О том, чтобы когда-нибудь ценностью стал просто человек.
- Что ты имеешь в виду? - я не совсем тогда разбиралась в нём.
- Чтобы состоятельность человека оценивали не по его внешнему облику, а по его словам, мыслям и жестам. Чтобы важной стала индивидуальность, смысл, гармония.
- Ты считаешь себя гармоничной личностью?
- Имеешь в виду, монолитный я или противоречивый? - переспросил он.
- Наверное...
- Нет, - он задумался секунд на двадцать. - Но я чувствую, что сплав скоро будет готов, - Малкольм заразительно рассмеялся.
Я шла, разбивая каблуками мостовую и размышляя о своей жизни. Надо же, я не виделась с этим ангелом из сахарной ваты уже почти полтора года!
"Как ты, дружок? Изменился? Или нет? А твои волосы всё так же ниспадают мягкими волнами цвета чёрной тучи на плечи? Ты загорел? Хочется надеяться, что нет - мне всегда нравилось, как на твоих фарфоровых щеках выступал коралловый румянец, когда ты нервничал. Интересно, ты всё ещё нервничаешь по пустякам, как раньше?.. Боже мой, прошёл всего год, а я тоскую, будто полвека прошло!"
Передо мной отчётливо стоит его тогдашний образ в вечернем платье: невысокий, аккуратный, даже изящный юноша с фарфорово-бледной кожей и лёгким розовым румянцем на щеках; твои волосы цвета чёрной тучи были подстрижены под каре и спускались мягкими волнами на плечи; его глаза, огромные серые глаза, аккуратно подведённые и накрашенные чёрной тушью, блестели и переливались. Наверное, навсегда мне запомнилось выражение его лица - уверенное, местами томное, местами дружелюбное, по-кошачьи инфантильное. Я никогда больше не видела его таким, он постоянно менялся, гнался за монолитностью, собственной целостностью. Он ждал 21-го века.
- Я не могу дождаться конца двадцатого века, - говорил он с блаженной улыбкой на алых губах.
- Почему? - недоумевала я.
- Понимаешь, я жду от смены веков чуда, - он смешно моргнул глазками. - Я чувствую, что мир станет чуточку красивее...
- Ты имеешь в виду высокие технологии?
- Ты что! - он рассмеялся. - Я совсем не про это, ты же знаешь, что я ненавижу компьютеры! Я про то, что...
- А, я вспомнила. Ты как-то говорил, что в глазах красивого человека мир становится идеальным. Ты это имел в виду?
- Да. Но ты же понимаешь, что я имел в виду гармоничную красоту. Красоту души и тела.
Я всё понимала. Уже за полгода нашего знакомства я научилась понимать его с полуслова, а через год - даже с полувздоха. Я фиксировала в своей голове каждое сказанное им слово, каждую красивую сентенцию, выданную им.
Он гнался за образованием - хотел многое успеть, многое узнать. На момент нашего знакомства он год как окончил школу и уже учился на международного журналиста.
- А, ты знаешь, в глубине души я мечтаю быть актёром.
Я удивлённо вскинула брови.
- Неужели?
- Да... мне кажется, играть - единственное, что я умею.
Он, конечно, лукавил. Мне он казался индийским богом с множеством рук, казалось, что он может всё. Мне казалось, за один день он может прожить несколько жизней.
Когда некто по имени Боб пронёсся ураганом по его сознанию, я думала, что взорвусь.
- Малкольм, миленький глупенький Малкольм! Как же ты не понимаешь, что он крутит тобой, как хочет! Ты что, не замечаешь, что он просто корыстный великовозрастный эксплуататор! - говорила я ему со слезами на глазах. А он только пожимал плечами и мечтательно вскидывал ресницы к потолку - ему было не до меня. Любовь слепа, как говорится.
Боб был гораздо старше Малкольма, и у него даже была семья. Как потом объяснял мне сам Малкольм, Боб очень хотел детей, и ему пришлось жениться. Я спрашивала о жене Боба, а Малкольм только пожимал плечами и строил недовольную физиономию.
- Обычная женщина. Ты же знаешь, что я не разбираюсь в женской красоте, - он выразительно хлопал ресницами. - Я только знаю, что её зовут Линда, и что она работает психологом - вот и всё, что я знаю. Да и не нужно это мне, ты же понимаешь...
Да, я всё понимала...
А когда этому самому Бобу надоел мой ангел из сахарной ваты, он просто бросил его, как надоевшую игрушку, предварительно съев до крошки его карамельное сердечко. Ему просто нравилось так развлекаться - он был богатым, солидным и влиятельным мужчиной. Ему ничего не стоило тратить деньги на своих многочисленных любовников, дарить подарки, оплачивать ужины в ресторанах. А Малкольму он даже оплачивал учёбу все два с половиной года, что они были вместе, при этом, заставив бросить работу.
Малкольм упал духом, и мне было невыносимо смотреть на то, как он почернел. У моего ангела было слишком хрупкое сердце и тонкая, как паутина, душа, чтобы вытерпеть такое. Он действительно любил, растворившись до конца в объекте своего обожания. Любил искренне и бескорыстно, красиво и гармонично. Он не был капризным и эгоистичным.
- Что я теперь буду делать, Диана? - спрашивал он меня сквозь слёзы. А я гладила его по шелковистым волосам и пела колыбельные, чтобы залечить дырки на его душе и трещинки на сердце. Я нашла ему работу, поселила на своей съёмной квартире (по настоянию Боба Малкольм продал свою маленькую квартирку и поселился в его апартаментах, из которых Боб его потом просто выгнал).
- Ты столько для меня делаешь, Диана! Как хорошо иметь такого друга, - говорил он в благодарность мне. А я только тяжело вздыхала, зная, что мой ангел всё равно упорхнёт когда-нибудь вслед за новой любовью, новыми возможностями. Инфантильность - вот его единственный недостаток. Он не думал ни о себе, ни о других, бросаясь в новую авантюру с головой, ни оставляя от себя ни кусочка.
В двухтысячном году он окончил университет и стал дипломированным журналистом. Я радовалась. Наверное, больше всех радовалась именно я. Малкольм так светился, что, казалось, в его груди находится неоновая лампа, источающая свет из каждой поры его кожи.
- Ты знаешь, я так счастлив! - говорил он мне, захлёбываясь от счастья и гордости. - Так хочется всё успеть! Тем более осталось ждать всего лишь год.
- Ждать чего? - осторожно спросила я, но тут же вспомнила о двадцать первом веке. Улыбка сползла с моего лица, мне стало грустно и горько оттого, что всё может измениться, мой ангел станет простым смертным, и я стану ему не нужной. Я не осталась на вечеринку по случаю выпускного, я ушла домой пить горький чай с лимоном и глотать горькие пилюли неизвестности и обиды.
Малкольм хотел поступать в Голдсмит на актёрский факультет, даже подготовил документы. Я немного расцвела - значит, мы не расстанемся, мы всё ещё друзья. Но через пару месяцев он внезапно поменял своё решение. Он прибежал ко мне, тяжело дыша, его глаза блестели озорным блеском, и мне сразу стало не по себе.
- Представляешь, Диана, я еду в Мадрид!
- Зачем? - вяло спросила я.
- Меня пригласили работать на телевидении. Помнишь мой "отчётный" репортаж? Он понравился одному человеку, и он пригласил меня работать в Испании. Он замечательный, он мне поможет, я чувствую. Всё будет хорошо, дружок!
Мой ангел снова влюбился и потерял голову. Он уехал в сентябре, когда воздух пах горечью жёлтых и оранжевых листьев, а ещё свежим английским дождём. Небо было привычно-серым, атмосфера была привычно-влажной. Мы простились быстро, на скорую руку, обещая друг другу звонить и писать. А я всё удивлялась, как же я могла просто так отпустить своего ангела из сахарной ваты.
Невероятно! Прошло уже три года с того памятного дня. Я не верю! Я вернулась в родной Брюссель, потому что Лондон и Малкольм стали для меня неразделимыми понятиями, поэтому оставаться в Лондоне я не могла. Наступил двадцать первый век, как я ни сопротивлялась этому важному для моего ангела событию. Он прислал мне на Рождество трогательную открытку с грустной собачкой в плетёной корзинке. Несколько раз звонил, и я была очень счастлива слышать его звонкий довольный голос с неизменной лёгкой гнусавинкой.
Я не хотела, чтобы он менялся. Однако я совершенно не представляю, какой он сейчас - мы ведь так и не виделись за эти три года...
Малкольм для меня всегда останется тем изящным юношей в вечернем платье и с томным макияжем. "Паренёк из девяносто пятого", "дитя двадцатого века" - так я его про себя называю. Фарфоровая куколка с нежным румянцем на щеках,... ангел из сахарной ваты... я очень надеюсь, что никто не оставил трещинок на твоём карамельном сердце. Я так рада, что ты у меня есть. Я уже не жду тебя. Я всё ещё живу в двадцатом веке.