Если прямо сейчас отправиться из моего гнезда на заходящее солнце, то полторы луны спустя дорога приведет к Гулким горам, богатым еловыми лесами и кроваво-рыжей рудой. Стары эти горы, но память у них - на зависть многим. По сей день скалы хранят следы Морьи, что припеку родила любовную. Остановилась Морья в тех местах, когда приблизился срок последней, самой тягучей и самой сладостной схватки. Крепко в камни вцепилась роженица, попрочней уперлась стопами в стволы плакучих ив, склонившихся над берегом неспешного ручья. Стонами изошла земля, сминаясь под пальцами Морьи, тихоструйная речка озерцами расплескалась по окрестным лесам, и прокатилось между восставших вокруг гор эхо двухголосого вопля. От неистового облегчения кричала мать. От невыразимой боли рождения кричала исторгнутая ею страсть.

  ***

  Шебутной ветер скинул на крышу горсть самых больших шишек, какие только смог найти в округе, и расплескала Истрица молоко. Белыми горошинами посыпалось оно на пол, но лужицей растечься не успело. Большие лакомки эти дома горных лесовиков. А уж терем лесовика Гулких гор и подавно ни крошки не пропускает. Вот и сейчас, принимая в себя млекопад, вощеные доски пола стали прозрачными, а когда через три удара сердца вернулся их золотисто-матовый узор, то и следа беспорядка не осталось.

  Без малого шесть тысяч солнцеворотов мог бы припомнить этот высокий и ладный терем. Но стены его оставались такими же надежными и светлыми, как и в тот день, когда самый первый хозяин привел сюда хозяюшку. Дом тогда в объятии распахнул двери, сверкнул оконной слюдой и приветливо скрипнул кровлей. Дома лесовиков, а особенно горных, вообще разговорчивы, их хлебом не корми - дай почесать язычки. То с птицей пощебечут, то помурлычут с рысью, а то и с куницей помилуются. Потом непременно госпожам докладывают - кто и чем окрест дышит. А уж те, в темноте хозяйских спален, перешептываются об том с мужьями. Хозяину надо знать о подвластных ему краях всё - лишь тогда власть его будет толковой. А ещё хозяину нужно любить подвластные ему края - лишь тогда власть его будет справедливой.

  Пасмурными стали серебристые глаза Истрицы, когда она, подняв лицо, строго произнесла в потолок:

  - Крыль, хватит баловать. Коль пришел в гости, так постучись в дверь, которая для того и предназначена...

  - Здравствуй, речная дева, - смиренно отозвался ветер, выскользнув из трубы в очаг. Он старался делать это медленно, но огонь всё ж полыхнул ярче, да взвилось легкое облачко пепла.

  - Не зови меня так, - почти шепотом произнесла Истрица и улыбнулась - И не упомню, сколько солнцеворотов после свадьбы моей с Ведым миновали.

  - Три сотни, Истрица, - от вздоха Крыля затрепетали листочки горного плюща, увивавшие окно кухни. - Три сотни солнцеворотов уже тому, как полнолуния нам не в радость, листопады не веселят, да и метели скучны что-то стали. Вернись, русалка. Чем приворожил тебя этот твой лохматый Ведый, что забыла ты нас всех? Неужто прислуживать горному лесовику слаще, чем танцевать дождем в проклюнувшейся листве?

  - Крыль, ты пришел со мной браниться? - на последнем слове всё же не удержала в голосе строгость, дрогнула. - Озёрная матушка послала тебя говорить это?

  - Нет, звонкая - сам я к тебе заявился, соскучился по голосу твоему весеннему, по мураве косы твоей тугой.

  - Давно две косы, Крыль, да и негоже такое замужней слушать. Если дело у тебя ко мне было - говори. Нет - ты знаешь, где выход.

  - Ух, грозна ты стала, жена горного лесовика. Да только где же твой любимый, единственный и ненаглядный пропадает? - ледоставом северным разнесся по дому голос Крыля. - Пошто не с красавицей такой рядом? И почему не качаешь ты в люльке будущего хозяина этих мест? То ли нынешний позабыл дорогу в твою опочивальню?

  - Крыль, исчезни отсюда сей же час, - на плите громыхнула крышкой вскипевшая в котле вода.

  - Я-то уйду - ведь мне есть куда. Не я забыл, какого роду-племени. Не я спрятался в высоком тереме, что преданным волком охраняет покой хозяев. Не я утешаю себя болтовней со стенами своей тюрьмы.

  - Так моя вина в том, что я посмела приютить у себя в груди несчастную дочь Морьи?! Вы все гнали её, будто гнетуницу чахоткину, боялись пуще сон-травы, и меня научили тому же! Но как жаловалась она, сирая, как плакала, одинокая... Нет, Крыль, не может лихо быть таким печальным. Горько стало мне от злости моей на неё - ведь ничем меня Морьяда не обидела. Глянула я ей в глаза, и песня в сердце разлилась, нежная да томящая. Охватил меня трепет неведомый - и не знаю, в небо ль взмыть птицею, иль по травам растечься соком солнечным. Не снесла я муки той сладкой и брызгами мелкими во все стороны прыснула. И доживать бы мне свой век полянкой заболоченной, да в тот час проходил мимо лесовик Гулких гор. Увидал ералаш на опушке: я уж ключами из-под всех кочек била, того и гляди, топь в месте неположенном случилась бы. Слово назвал Ведый заветное, отчего стала я перед ним, как была, почти прежняя - ведь цветом бесстыдно-алым морьина дочка в груди у меня горела уже. А у Ведыя сердце к пожару всегда готовое. Запылал он навстречу мне. Как слились мы тогда в объятии тесном, тут судьбу свою и прозрела я.

  Не выдержал Крыль сияния русалочьих очей, опустил взгляд. Трепыхнулись сквознячком легким оконные занавеси, когда ласково попросил он:

  - Покажи уж тогда, какова Морьяда, песню её хоть послушать дай - чую я, от чьей ворожбы ты племени своему, Истрица, чужой стала.

  Покачала русалка головой в сомнении, но всё ж решилась. Отступила на пару шагов, ладони к груди приложила и замерла.

  Терем аж окна кухонные зажмурил - такими лучами изошла фигура хозяйки. А когда приоткрыл тихонько за форточкой форточку, увидал, что на месте красавицы уже две стоят, лицом схожи - ну что цветки от общего корня. Только та, другая - рыжекудрая да глаза цвета ночи безлунной.

  Строго глянула на всклубившегося брата Истрица, прошла к скамье у подоконника и устремилась мыслью тоскующей за слюдяную пластинку, в чащу дальнюю. Морьяда же коснулась нежной ладонью загривка Крыля, пригладила. Поймала настороженный взгляд. Засветились мягко созвездия в темной дали, и окутало бунтующего вихря паутинкой песни. Одолела вдруг печаль ветра вольного - силу почуял в этой песне отчаянную, постиг сладкую ту истому, что полонила его Истрицу. Постичь-то постиг, да не властны оказались над ним чары морьядины. Шевельнул слегка плечами, сбросил ладошку тонкую и глянул прямо в душу колдунье:

  - Обидишь мне Истрицу - в прах развею.

  Сквозняк до слез царапнул прекрасные глаза, и снова смогла видеть Морьяда, лишь когда ветер уже был сильно вдали от лесного терема.

  ***

  - Иди обратно, Морьядушка, - попросила Истрица, - чую я, Ведый домой возвращается, продрог в чаще далёкой, спешит ко мне, чтоб погреться скорее. Без огня твоего несладка ему моя любовь будет: студены ключи, что родили меня, быстро жажда его утолится, а тепла не почует, желанный.

  - Разреши, хозяюшка, я хоть взгляну на него разочек своими глазами, - ластясь, ответила ей Морьяда. - А потом, пока будешь ты его привечать-принимать, снова тенью твоею стану.

  Опустила Истрица в согласии голову да поспешила к стряпне вернуться, что из-за Крыля прервать была вынуждена. Быстро ей, ловко кухарилось под напевы Морьяды с любимого хозяйкиного местечка под окном.

  Подпрыгнуло, захлопало в ладоши сердце, когда скрипнул дом ставнями, что мол, господин во двор въезжает, по обычаю своему лихо да сноровисто. Поспешила русалка передником утереться, обернулась к дверям, глядь: а уж Морьяда у мужа её шубу с плеч принимает да говорит что-то радостное. Улыбается Ведый весело, кивает.

  Птицей с гнезда спугнутой метнулась Истрица к Ведыю, прильнула, руками за пояс обвила:

  - Здравствуй, родимый! Как же я по тебе соскучилась!

  Привычно обхватил её муж за плечи, щекотнул шею бородой густой:

  - Хорошо, что ты сестру свою погостить у нас пригласила. А то живем на отшибе, что в мире творится - мимо нас идёт. Только знаем, как от лесов-зверья гнать людишек алчных, и недра обильные до поры охранять - чтоб не сразу всё растранжирили.

  Господское слово - закон, это вам любой в Гулких горах подтвердит. Не стала перечить Истрица владыке своему сердечному, молча ужин накрыла, а сама присела ровно напротив Морьяды. Но колдунья куда угодно смотрела, только не на русалку. Разговоры вела о землях, что отсюда далеко-далёко, об океане да небесах чужих. Заслушался её Ведый - до любой новинки охоч был. Увидала Истрица, что по душе Ведыю беседы такие, и порадовалась тихонько: сама-то она ой как мало могла ему рассказать, пусть хоть так любимый жизнь иную прознает.

  Так и засиделись втроем. Уж дрема подкралась и вязкими пальцами сдавила виски, а разговор огонёчками любопытными то там, то сям вспыхивал, да не унимался никак. Но всему наступает конец, даже силам горного лесовика, что целыми лунами по угодьям своим дозор совершает. Разморило Ведыя, уж и не видит толком. Вот и померещилось ему на один удар сердца, будто бы та из двух красавиц жена ему, в чьих глазах через тьму ночную звезды яркие зовут-подмигивают. Но поднялась другая, светлоокая, за руку взяла и повела за собой наверх.

  В постели прижалась сосками прохладными к жестким рыжим волосам на его груди и зашептала горячечно:

  - Тосковала, тосковала. Целых три с половиной луны минуло, как ушёл ты в новый обход. А ведь так недолго побыл в тот раз...

  Кольнул его ледком упрек потаённый, но буркнул лесовик в ответ:

  - Ну, не всё ж развлекаться. Дело делать надо, женщина.

  А она, будто и не услышав отдаленных раскатов грома, все-то горлицей ворковала, пока губы её бабочками над телом мужским порхали:

  - Любый мой, раз уж я тебе родить никого не сумею, давай возьмем себе сироту человеческую. Снилось мне, две ночи подряд снилось дитятко в кучерьках медных у тебя на руках - не отворачивайся, родимый, послушай. А как будет маленький со мной, не до мыслей глупых мне станет. Даст небо сил - там и помощника выращу тебе справного...

  Знаешь, а вот нынче такое привиделось - будто вернулся ты пораньше и целуешь меня, так целуешь везде, словно душу мою выпить хочешь глоточками мелкими. Чтоб свою вложить взамен. И такое счастье плескалось из меня во все стороны - землю от конца до края напоить хватило бы...

  Ах, бродяга ты мой, бродяга, до чего рано отметили солнцевороты буйную твою головушку. Дай, коснусь губами сюда, где широким ручьем натекло лунное серебро, и вот сюда, где то ли мысль, то ли кровь твоя горячая пленницей за-под кожей бьется. Ты прекрасен, мой возлюбленный, как ты прекрасен... Иди же ко мне.

  Не откликнулся на зов любимый - быстрому и тяжкому сну уступил прежде, чем услыхал слова те ласковые.

  Полежала чуть Истрица, грустно слушая мерное дыхание лесовика. Потом тихонько стекла с высокой кровати, выскользнула за дверь и вихрем пронеслась по дому... Но Морьяды уж и след простыл...

  ***

  Наутро Ведый из чулана, что за кухней, крикнул Истрице, чтоб собрала ему еды в дорогу.

  А на дальней полянке, что возле дома Озёрной матушки, пробился сквозь глину родник. Да не под стать другим ключам мутным был, ржавым, будто кровь запекшуюся той водой кто смывал.

  - Непорядок на Раменье чую. В этот раз обернусь быстро - тут в оба конца три заката быстрого ходу.

  - Снова зверя люди бьют без ума без разбору не еды ради?

  - Нет, Истрица, другое на сей раз. Словно кто в беду попал, вот и плачет, помощи ждёт.

  - Ну, ступай, любый мой - раз зовут, значит, надо идти. - И с прощальным поцелуем к нему потянулась. Тут и Ведый нашел в себе волю посмотреть жене в лицо. Но вдруг, словно что под дых его толкнуло, на месте румянца пригожего завиделся ему рассыпанный по ясному челу Истрицы несмываемый пепел старости.

  Кое-как отогнав дурноту накатившую, ткнулся Ведый губами жене в скулу. Запунцовела было щека под поцелуем, не приметил чего торопившийся лесовик.

  Терем было хотел потолковать с хозяюшкой - скольких до неё уговаривал он, смирял с долей лесовьих супружниц - да впервые за триста солнцеворотов не отозвалась русалка приветом вежливым на добродушный скрип половиц. Медленно прошла в спальню, легла с той стороны, где нынче Ведый почивал, и затихла. Думала - образ любимый под прикрытыми веками вызвать, да вместо того вдруг совсем иная картина накатила.

  В ночном лесу светло - это люди придумали, будто страшно после заката приходить в эту обильную и щедрую обитель. Жизнь здесь не замирает ни на миг - ведь сколь прекрасна она, столь и коротка, и даже долговечные духи не желают пропустить ни капли сочащегося сквозь вселенную нектара. А уж тем более в ночь, когда над землей поднимается до самых краешков наполненная соком Дневной звезды чаша обольстительной девственницы - Луны.

  Тягучий, прохладный и свежий, он разлит повсюду - животворный этот сок. В ночь полнолуния подставь ладонь под струи звездного света. Не пройдет и удара сердца, как наполнит её нектар. Пей неспешно - таинство суеты не терпит. Чуешь - стремительнее побежала по телу кровь? Смотри - кожа изнутри начинает рдеть нежно. Ещё чуть-чуть, и всё тело станет послушно твоим желаниям, а ведь ты так давно хочешь взлететь - так взлетай! Больше нет ни преград, ни сомнений! Больше нет ничего, что держит тебя! Есть только ты и весь этот бесконечный мир, который так легко и радостно любить!

  Крылушко, родной, и ты уже здесь, пострелец вездесущий! Ай, постой, не спеши так, коса моя с веткой сплелась! Не вздумай ломать ветку - она же живая! До чего ловкие у тебя пальцы, Крыль, даже не почуяла я, как ты мне волосы освободил! Как зачем с березкой обнималась? Бедная на солнце днем перегрелась, а старая береза, что своей тенью молоденькую раньше прикрывала, недавно буреломом стала... Ей уж ничем не помочь, а молоденькой, видишь, я кору потолще нарастила. И постояла ещё немного, послушала, как там сердцевинка ствола - нет ли где треска сухого. Но нет - по-прежнему гибка молодая береза, юная сила так и звенит в ней, так и тянется ветвями любопытными к небу. Того и гляди, братец, и ты в её объятия попадешься!

  - Крыль?! Как ты вошел! - Истрица резко поднялась с подушек. И теплым потоком воздуха повеяло ей в ответ на лицо, плечи, волосы:

  - Ты звала меня - уж твой зов не спутаю ни с чьим на свете.

  - Звала? Тебя? - растерянно произнесла ещё сонная русалка.

  - Как и всегда на полнолуние, помнишь?

  - Не буди мою память, Крыль.

  Тревожное и печальное молчание повисло меж ними, как гроза среди дня летнего. Только слышно было, как журчит, источаясь из земли, родничок далёкий и темный.

  - То не я пробуждаю её. Ты сама себя не можешь забыть.

  - Крыль, я жена своего мужа.

  - А он? Тебе ли он муж, русалка?

  - Остановись, не трави меня.

  - Не травлю, а лишь мысли твои вслух говорю. Горькая страсть твою кровь испоганила, разумения ясного лишила. Посмотри-ка в зеркало - тебя больше нет...

  Неподкупен сплав ртути с серебром, никаким посулам не поддается. Что есть, то и кажет. Пересохшими колодцами глянула старица дряхлая на испуганную русалку. Космы пегие во все стороны, из ворота рубахи льняной ключицы, что корни из земли, торчат.

  - Что же это, Крыль? Что же это делается со мной?!

  - Истребляет Морьяда медленно, но неотвратимо. Пока была с тобой и в тебе, ты цвела ярко, как шиповник после первых заморозков. Да недолговечен этот цвет и бесплоден, сестра моя, дева речная, Истрица.

  - Не зови, ветер - некого. Не меня он любил, не меня - Морьяду во мне... И на её зов уходил так далеко и надолго. И сейчас - она позвала его. Знать, и чадо кучерявое, с локонами медными, не придумалось мне. Теперь одна дорога жене покинутой - под корни березки той. Не откажи в этой просьбе последней.

  - Виноватый я перед тобой, звонкая. Испугалась Морьяда, что ты обо всем после моих слов несторожких догадаешься, вот и сбегла. А так, глядишь, пожила бы ты ещё среди чар сладких.

  Ничего на то старуха не ответила. Глянула лишь тоскливо прямо в душу брату названному да и осыпалась трухой на коврик лоскутный при кровати.

  Ох, за что люблю я Крыля шумного, так это за своеволие. Пусть и безобразничает он порой, а всё ж - ничто ему на свете не указ, преграды ему неведомы, и нет на свете друга вернее, чем ветер попутный.

  Затаив, сколько мог, дыхание, бережно Крыль труху в охапку сгрёб, прибаюкал у груди, точно дитятко, и понес на поляну заветную. Учинил он запруду у ключика, что кровью из-под земли бил, и опустил в купель всё, что от возлюбленной его Истрицы осталось.

  Два заката один за другим сменились, лишь к исходу третьего принял из воды верный Крыль девоньку мелкую. Молчалива была девонька, и не признавала ничего вокруг. Кликнул тогда ветер верный Озёрную матушку, что хвори людские и звериные одним лишь касанием исцеляет. Велела матушка Крылю к полнолунию за русалкою возвращаться, а сама увела Истрицу под покровы леса зеленые.

  И точно в пору назначенную к поджидавшему её ветру подошла госпожа Озёрная со словами:

  - Уноси сестру из мест из этих, да в края такие, чтобы памятованием не тревожилась наша Истрица. Тело её уврачевала я, но много солнцеворотов пройдет прежде, чем вернётся она домой с душою целой.

  Кивнули верхушки деревьев, согнулись согласно травы - вместе с ветром поклонились в ноги госпоже мудрой.

  Щедро плеснула Луна в подставленные прозрачные ладони молока звёздного. Испил Крыль из пригоршни и Истрицу напоил. Чаще забилась жилка на бледном виске русалки, и наполнилась соком жизни. Засверкал смехом ручеек заповедный, проступило под кожей сияние теплое.

  Посвист ветра звонкий опьянил обоих. Волосы русалочьи, ничем не стянутые, завились вихрями. И растворилось навстречу небо.

  ***

  Стары Гулкие горы. Но память у них - на зависть многим. Коли сердцем не дрогнешь ты, да заночуешь возле Русалочьего ключа, расскажут тебе сами скалы здешние об урагане великом, что ели вековые выворотнями в ущелья сбрасывал, землю с камней сдирал, забирался цепкими вихрями в пещеры узкие. И нашел ту, что искал. Да развеял в мелкий прах - как обещал когда-то. С тех пор прах тот по миру и носится. Уж кому, ну а нам-то с тобой это ведомо.