Выкатилось солнышко красное в небо синее, глянуло по сторонам: пора вроде бы.
А и птички малые щебечут, солнышку подсказывают: пора, мол, пора!
А и былинки зеленые сквозь землю черную, застывшую, холодную пробиваются разузнать: не пора ли? Может быть, припозднились они? Опоздали, может быть? Не настала ли уж весна?..
Раскидало солнышко лучи свои в* все стороны -- пора! Просыпайтесь! Весна!..
Где луч наземь упадет, там сугроб тает, ручеек рождая; там земля черная, мокрая, холодная полной грудью вздохнет, разнежась -- весна; там дерево встрепенется, сок свой по веточкам к почкам погоняя -- набухайте, разворачивайтесь поскорее, весна!...
Вот и муха первая, сонная, на пригревочке проснувшись, крылья разворачивает, головой трясет ошарашено: неужели? уж дождались? -- и взлетает, и летит, туда, где небо синее, где солнышко ясное, где просторно и вольготно ей...
И в ложбинку тенистую, в овражек темный солнышко заглядывает: а кого здесь будить, кого торопить? Вроде и некого -- да только под прелым листом прошлогодним свернулась в клубочек парочка, спит-храпит, сны глядит. Ветерок дунул, листочек прелый прочь скинул, солнышко лучом своим парочку ту тронуло: а это кто такие? Не знает.
Да солнышку нет дела до всех тварей земных, работы у него невпроворот, и забыло уже про парочку, дальше лучи свои разбрасывает, всех будить, всех торопить, кто не проснулся еще, кто ленится, весну приветствовать не спешит.
А парочка от ветерка холодного ежится-кукожится, да не просыпается. Заспались, знать.
Но вот наконец один из парочки проснулся, встрепенулся, и ну позевывать, ну поплевывать, и где плюнет -- там земля морозится на сажень в глубину, на плевок в ширину. И то счастье, что ширина у плевка -- с сориночку, с пылиночку, потому как мал этот плевун, крохотен -- Злыдень плевачий, пакость мелкая.
Назевался Злыдень, наплевался, и супругу свою Злыдню расталкивает, тумаками ее угощает: -- Вставай, Злыдня! Просыпайся, плевачая! Пора уж -- весна уж, время пришло пакости строить, каверзы творить!...
Тут и Злыдня проснулась, плевачая пробудилась, и тоже потягиваться, да позевывать, да поплевывать, и где плюнет -- там земля прогорает на сажень в глубину, на плевок в ширину. И то счастье, что ширина у плевка еще меньше, чем у Злыдня самого, потому как и ростом пониже, и в обхвате поуже супруга своего Злыдня плевачая.
Наплевалась Злыдня, назевалась, напотягивалась, по сторонам глянула, наверх посмотрела, вниз уставилась, смотрит -- а подол у нее полон малых злыдненышей, Злыдниных детенышей -- за зиму долгую они повылупливались, да в переднике и пригрелись, спят теперь. Встала Злыдня во весь свой крохотный рост, затрясла подолом, детенышей-злыдненышей своих вытряхивая, приговаривает: -- Высыпайтесь, детеныши, выметайтесь, злыденыши, вылетайте-ка поскорее, ветерком вас весенним по миру разнесет, а куда принесет, там и дом вам будет: будете в том дому жить, пакости строить, гадости творить, каверзы учинять и мерзости отчебучивать. Фу на вас!..
Ветерок весенний послушный подхватил детенышей-злыдненышей, да и понес -- кого в лес, кого в поле, кого и на речку; то один по дороге отстанет, то другой, а одна маленькая Злыдня зацепилась за колючку на шиповниковом кусте, да и повисла.
Висит Злыдня, думу думает: "Хорошее здесь место, уютное. Колючки тут. Кто мимо пройдет -- тот и зацепится. Нету места для меня лучше. Буду здесь жить, пакости творить, каверзы строить".
Отцепилась от колючки, на веточку уселась, и дальше думает.
"А как мне пакости творить, каверзы строить? Я кто?" -- думала-думала, потом додумалась:
"Злыдня я плевачая, пакость мелкая, вот я кто!" -- и обрадовалась. Сидит Злыдня на веточке, ветерком ее покачивает, солнышком ее пригревает, а от земли, под теплым солнышком разомлевшей, распаренной, дух такой, что хоть пей, и птички песенки свои щебечут весенние, весне радуются -- ничего-то Злыдня не видит, и не слышит, и не чувствует, а только приговаривает: "Злыдня я, Злыдня плевачая!" -- и глазками своими махонькими, зато остренькими, высматривает: кому пакость учинить? Кому мерзость подстроить? С кого начать бы дело свое гадкое?
Ползет по тропке муравей. Самый первый, самый ранний, на разведку обществом посланный: поползти да посмотреть, не пора ли муравейник отворять, не пора ли за дело браться, за работу приниматься? Ползет муравей, усиками шевелит, к воздуху весеннему духмяному принюхивается.
Увидела его маленькая Злыдня, обрадовалась: вот, думает, на ком испробую свои способности могущественные!
Да как дунет! Да как плюнет! Мала Злыдня, да больно пакостлива, сдула-таки соломинку, муравью дорогу преградила, чуть ноги ему не переломала, чуть хребет не перебила! Да настороже был разведчик, отскочить успел в сторонку. Жизнь-то он спас, а вот тропу потерял, растерялся. Ползает взад-вперед, беспокоится, дорогу в муравейник ищет. А Злыдня себе знай, хихикает, приговаривает: "Ай, да я! Ай, да Злыдня я плевачая!"
Радуется своей первой пакости Злыдня, да за радостью и не заметила, как муравей на тропку торенную выполз, да и в муравейник поспешил, предупредить, предостеречь, что и весна еще ранняя, и что бревна с небес валятся, что не время еще муравейник открывать, за работу браться, за дело приниматься.
А Злыдня маленькая, пакостливая, новую жертву себе высматривает. То в букашку плюнет, то в таракашку дунет, пакостит понемножку; пока что до смерти никого не убила, так ведь -- мала еще. То ли, думает себе Злыдня, то ли будет, как вырасту!...
Воробьи драчливые стайкой шумною на куст шиповниковый уселись, прошлогодние ягодки поклевать. Ягоды клюют, да друг с другом переругиваются, задираются. Притаилась Злыдня махонькая вначале испуганная -- а ну, как клюнет ее воробушко вместо ягоды? Потом осмелела, выпрямилась гордо, да как плюнет! Вмиг передрались забияки, перышки только в разные стороны полетели. А Злыдне весело, хихикает, да поплевывает, чтоб, значит, пуще прежнего бились-ратились.
Разлетелись воробьишки кто куда, и ягодки даже не склевали. А Злыдня приговаривает: "Вот я какая, Злыдня маленькая, с какими птицами огромными справилась!... Ай, да я, ай, да Злыдня я плевачая, пакостница затейливая!.."
А тут мимо -- кто?
Кто-то огромный.
Бежит-спешит, на бегу косу золотистую расплетает, из косы той меленькие золотистые зернышки трусит.
Это дева светлая, жена щедрая, Волхова, Рожана, Урожайница спешит поля обойти, леса оббежать, сады обогнуть, всюду успеть, обо всем озаботиться -- времени у Волховы мало, весна, весна, весна началась!..
А Злыдня маленькая, пакостливая, задумала Волхову задержать, Рожану остановить -- ей, Злыдне крохотной, невдомек, что кому-кому, а Волхове, светлой деве весенней, каверзы Злыднины не страшны, не опасны.
Плюется Злыдня, дует во все щеки -- покраснела даже от натуги, а колючки деву светлую, жену щедрую не цепляют, не царапают, рубашку ее тонкую не рвут; не слушается куст шиповниковый ни плевков Злыдниных, ни дутья чрезмерного. Разозлилась Злыдня маленькая, даже и заплакала от обиды, в голос ревет. Писк ее -- тоньше комариного, ни мне, ни вам не услыхать, да у Волховы слух поострее нашего. Услыхала.
Остановилась Волхова, шаг свой быстрый замедлив, бег свой стремительный сдержав, озирается: кто тут плачет, кто слезами заливается? До всех Волхове дело есть, а особенно -- до малых тварей всяческих. Они ведь малые, их и обидеть легко, и вовсе погубить нетрудно.
Мала Злыдня крохотная, меньше мушиного глаза, ни мне, ни вам не заметить, да Волхова заметила, на то она -- Волхова. Наклонилась над кустом, ладонь протянула, сняла Злыдню крохотную с веточки осторожненько, глядит -- не узнает. Всех детушек своих знает Волхова, от букашки маленькой, до кита-рыбы огромного, а вот этой тварёнки не знает. Удивилась Волхова, что есть на свете таковое создание, не ее чадушко.
-- Ты кто будешь? -- спрашивает.
-- Злыдня я, Злыдня я плевачая! -- отвечает ей тварёнка писклявым своим -- тоньше комариного -- голоском. И рычит -- от злости кипучей, от ярости клокочущей. Тоненько так рычит, пискляво.
Засмеялась дева светлая, жена щедрая смехом своим серебряным, говорит ей ласково:
-- Ну, какая же ты Злыдня? Ты -- Злыденка махонькая!
И назад, на веточку посадила.
-- Не плачь, Злыденка, не горюй!
И дальше поспешила -- дела много у Волховы по весне.
А Злыденка на веточке своей сидит, да не сидится ей -- от ярости подскакивает, от злобы подпрыгивает, повторяет про себя:
-- Я Злыдня, Злыдня я пакостливая, плевачая!
Только получается у нее теперь:
-- Я Злыденка, Злыденка махонькая!
Бежит-спешит мимо по веточке жучок, букашечка пестренькая. Увидела его Злыденка, ну плевать! Ну дуть! А жучок, букашечка пестренькая бежит себе, и бежит, и не замечает даже.
Совсем это Злыденку расстроило, вовсе опечалило. "Что это чудище огромное, невиданное, со мной сотворило? Куда подевались мои способности могущественные, что даже на жукашку-таракашку пестренькую их не хватает? Надо за чудищем огромным, невиданным, бежать, надо свои способности могущественные выручать, а не то -- как мне пакости творить, как мне каверзы подстраивать?"
Подумала так Злыденка, и прыг с веточки вниз, ветерок ее подхватил, на землю плавно опустил, бежит Злыденка по земле, да не так бежит, как мы с вами бы бежали, а вот как: дунет -- вершок одолеет, плюнет -- сажень перелетит, а как харкнет, так и версту перемахнет.
Бежала так Злыденка, спешила, да притомилась, проголодалась: шутка ли -- с самого рождения росинки во рту не имела, крошки не отведала. Видит Злыденка на дороге -- то ли соринка, то ли пылинка; нам-то -- пылинка, а ей, Злыденке -- глыба черная огромная. Принюхалась Злыденка -- вроде бы съестным пахнет. А было то маковое зернышко. Подошла поближе, кусочек от краешка отгрызла, пожевала и выплюнула: не вкусно. И в сон клонит. Бежит Злыденка дальше.
Опять по дороге ей пылинка встретилась, соринка попала -- зернышко горчичное. И его попробовала-отведала, да и плевать принялась, отплеваться не может -- жжется! печется! Горькое!
Бежит Злыденка, отплевывается, а есть-то все пуще ей хочется, уж и силушки нет вовсе ни дуть, ни плевать. Видит Злыденка новое зернышко, высотой в гору огромную, а цветом золотое, как солнышко. И дух от него, как от хлебушка только-только из печи вынутого, свежевыпеченного. Обошла Злыденка кругом зернышка -- а то не простое было зернышко, волховиное, из косы девы светлой, жены щедрой, оброненное.
Ах, дух сладкий! Ах, голод жестокий! И хочется ей отведать зернышка, и боязно -- а ну, как опять горьким окажется?
Все ж таки отважилась, попробовала. Даже не откусила -- лизнула только.
Ох, как вкусно!
Злыденка осмелела, горбушку себе отломила, кусает, пережевывает, наворачивает. А за горбушкой -- краюшку, а там и четвертушку -- так и не заметила, как все зернышко умяла.
Умяла она зернышко волховиное, замаялась. Отдохнуть прилегла. Спит Злыденка, дремлет махонькая, а сквозь сон-дрему мысли у нее в голове проворачиваются, сами собой в думу складываются.
Думается ей, Злыденке, что вот она маленькая такая, крохотулечка, а такую гору съедобную съела, и не подавилась, и не лопнула -- ай, сильна, прожорлива, Злыденка махонькая, пакость мелкая!
Подумалась такая дума Злыденке, и разбудила даже. "Да я, никак, выросла!"
И правда. Смотрит на себя Злыденка -- и удивляется: вот они, ручки ее чумазые, вот они, ножки ее грязные, все на месте -- а прежде ручки-ножки ее были крохотные, малюсенькие, так, что и сама Злыденка рассмотреть их не могла. Теперь-то уже может.
Что за радость Злыденке! Раньше она была пакость мелкая, а теперь стала пакость крупная, Злыдня плевачая!
Только это она хотела подумать, что стала крупной Злыдней плевачей. А получилось у нее по-прежнему: "Злыденка махонькая".
Снова Злыденка злится -- пуще прежнего. Слезы градом текут, ярость ключом кипит, бежит Злыденка, плюется, сердится, "Ну, погоди, чудовище огромное, невиданное, отомщу я тебе местью мерзкой, каверзной!" -- а как отомстит, она еще не придумала. А только знает Злыденка, страшна будет ее месть, ужасна даже. Только бы вернуть ей, Злыденке, свои способности могущественные, словом добрым Волховы у нее, у Злыденки, отнятые.
Бежит Злыденка, по сторонам поглядывает: не видать ли чудища огромного, невиданного, где там она, Волхова, плетет-расплетает косы свои рыжие, золотистые?
Бежит, сердится, и видит вдруг: куда она, Злыденка, дунет -- там былиночка тоненькая, слабенькая, из земли пробивается, а куда плюнет -- там цветочек нежный, голубенький распускается. Совсем рассвирепела Злыденка, как харкнет! А на том месте деревце тоненькое вмиг поднялось, веточки выпростало, на веточках почки набрякли, листочки развернулись, цветочки бело-розовые раскрылись, и аромат от них сладкий, пряный, благоухание медовое; вмиг и пчелы налетели, труженицы, по цветочкам попрятались, пыльцу сладкую собирают, торбочки свои наполняют, чтобы в улей отнести, а после меду наделать, деток своих кормить, да и медведя угостить, да еще и людям останется.
Злится Злыденка, сердится, плюется, а от плевков ее деревце еще краше становится. Не знает Злыденка, что зернышко она съела волшебное, волховиное. От того способности ее могущественные из злых добрыми сделались.
Увидела наконец Волхову, деву светлую, жену щедрую -- Волхова бежит, спешит, торопится, зернышки из кос сыплет -- золотистым веером падают зернышки в сырую землю, чтобы нива была тучнее, трава слаще, ягоды крупнее. Бросилась к Волхове Злыденка, да с непривычки -- ножки-то у нее выросли -- в ножках этих своих и запуталась, и упала -- прямо у Волховы на дороге. Удивилась Волхова: что это за препятствие такое грязное-чумазое, шевелящееся, да плюющееся? Подняла Злыденку, на ножки поставила, рассматривает, слезы с личика ее замурзанного утирает, успокаивает.
-- Ты кто? -- спрашивает.
А Злыденка хочет ей сказать, что, мол, Злыдня она плевачая, да опасается, потому как вдруг у нее опять "Злыденка махонькая" получится. И говорит потому:
-- Сидела я на веточке, помаленьку пакостила, гадости проходящим, пробегающим, пролетающим, проползающим делала, а тут ты мимо бежала, обозвала меня по-новому, неправильно, я теперь и пакостить не могу, и каверзы у меня не получаются, и мерзости у меня не сотворяются... -- и снова в рев.
Догадалась Волхова.
-- А, -- говорит, -- помню я тебя, Злыденку махонькую. Только как же ты выросла!
-- А я, -- отвечает ей Злыденка, -- вкусную еду съела, такую большую гору, ароматную, золотистую...
Волхова по косе рукою провела, на ладонь ей зернышко и выпало.
-- Такую? -- Волхова у Злыденки спрашивает, и зернышко ей на ладони протягивает.
-- Нет, -- головкой Злыденка замотала, -- то большое было, огромное, а это -- маленькое, крошечное.
-- Так это потому, что ты была маленькая, а теперь выросла, -- улыбнулась Волхова, и на зернышко дунула:
-- Смотри!
Смотрит Злыденка, дивится -- зернышко на волховиной ладони растет, пухнет, раздувается, вот уже как кулак, а вот уже как мячик, а вот и в гору превратилось огромную...
-- Такое, такое! -- кричит Злыденка, и ручки свои грязные за зернышком протягивает, чтобы его скушать. Волхова снова на зернышко дунула, зернышко опять маленьким стало.
-- Ну, -- говорит Волхова, -- ладно, съешь еще и это. Больше тебе нельзя, пожалуй, а то ты в великаншу превратишься.
Проглотила зернышко Злыденка, почти и не заметила. Однако чувствует -- сыта. А еще чувствует, что ей как-то странно, неудобно как-то, неуютно; а что неудобно, чем неуютно, почему странно -- понять не может.
Волхова посмотрела на нее эдак искоса, и говорит:
-- Теперь ты не Злыденка махонькая, теперь ты Добрыденка взрослая, только очень уж чумазая, замурзанная. Давай мы тебя выкупаем.
-- Давай, -- согласилась Злыденка-Добрыденка. Волхова рукой взмахнула, мигом тучка на солнышко набежала, пролилась теплым дождичком. Всю грязь со Злыденки-Добрыденки смыла, заодно и лес, и поле полила, и растаяла, радугу через небо повесив. Волхова эту радугу осторожненько пальчиками двумя с неба сняла, встряхнула, и Злыденке-Добрыденке протягивает: -- Н* вот, Добрыденка, тебе рубашку.
Злыденка на рубашку глядит, удивляется -- такое вот красивое, такое вот яркое, переливчатое -- и ей, Злыденке? Да она ж будет раскрасавица!
А Волхова смеется:
-- А ты раскрасавица и есть. Вот, -- и к лужице чистой ее подводит. А в лужице той, как в зеркальце, небо отражается, и тучка небесная, и деревце зеленое, и птичка, что на деревце сидит, и сама Волхова, Рожана, дева светлая, синеглазая, и рядом с Волховой -- кто?
-- А кто это? -- спрашивает Злыденка, интересуется Добрыденка.
-- А ты это, -- Волхова ей, смеясь, ответила, -- ты, красавица! Побежали!...
Бежит Волхова по полю, бежит по лесу, над речкою летит, в сады заглядывает, виноградники проведывает, а Злыденка-Добрыденка за ней поспевает, не отстает. Волхова зернышки из кос сыпет, а Добрыденка за теми зернышками приглядывает, чтобы всем по зернышку досталось -- и травинке полевой, и пичужке лесной, и зверушке, и рыбешке, и жукашке-таракашке. И вовсе бывшей Злыденке, нынешней Добрыденке ни плеваться не хочется, ни пакости никому творить не желается.
-- Нравится, -- Добрыденка ей отвечает, -- еще как нравится!
С той поры Волхова всегда с Добрыденкой появляются. Вместе весну приносят, вместе за урожаем следят, вместе и на юг уходят, тепло уносят. Подрастает Добрыденка, и косы ее растут, скоро и ей колосья пшеничные в волосы заплетать, да зернышки наземь ронять, урожайные, волховиные...
А все почему? А потому, что с Волховой встретилась, потому что имя ее злобное, пакостливое, Волхова заменила другим имечком, добрым да ласковым. Так-то вот.