Ночь - тихая-тихая, мокрая-мокрая, и листья от воды тяжелы, то ли дождь, то ли туман - непонятно.
А фонари - еле-еле, тускло-тускло, желтые, как мартовская мимоза, и вокруг нимб, будто мошки клубятся, - капли.
Холодно. Сыро. Промозгло.
В одежки-шкурки кутаясь, капюшончики-клобучки до бровей натягивая, быстренько-быстренько, не бегом, не шагом, вприпрыжечку, по лужам-лужицам, по листьям желтым - домой, в тепло, в уют, к свету, к сухости, к горячему чаю - с вареньем, с лимоном, с печеньем.
Топ-топ. Шлеп-шлеп. Брызг-брызг.
Ой!
Кто это?
Медленно. Неспешно. Плавно.
Косы ее золотые - что спелый пшеничный колос.
Глаза ее синие - что небо в апреле.
Губы ее - добрые, полные, нежные. Алые - маков цвет.
А щеки - цвет розов.
Кожа - лилейная, бархатная.
Идет - плывет, ногами босыми по листьям мокрым, по лужам - и не холодно ей?
Глядит - вперед, а не видя, в себя, и губы полные алые улыбкой задумчивой морщит.
Это - Волхова, дева светлая, жена щедрая, после весеннего бега, да летней работы, да осенней жатвы на юг уходит, тепло уносит в дальние края - беречь-лелеять до будущей весны.
Кто ночью октябрьской дождливою ее увидит - тому беда. И счастье. Тепло на душе станет. В сердце тепло, в теле - будто вина золотого, крови виноградной глоток по жилам побежит, согреет, ароматом пряным, солнцем рожденным, жарой августовской выпестованным, пахнëт; да только - лихорадка холодноглазая, злая баба-лихоманка по пятам крадется, щелочку в шкурке-одежке найдет у разомлевшего, зрелищем невиданным разгоряченного - и ужом-полозом, угрем-вьюном вползет; час пройдет, два - и в горячке зáморочной уже не знаешь - видел ли, привиделось ли - красавица златокосая синеглазая в рубашке тоненькой босая по лужам, по листьям желтым, по асфальту мокрому, по булыжникам скользким прошла, ножек босых не замочив, не испачкав...
Кто ее увидит - тому счастье да беда. Да кто ж ее увидит - съежились-скукожились редкие прохожие, клобучки-капюшончики до бровей надвинули, в одежки-шкурки завернулись, бегут домой - греться. По сторонам не глядят, спешат: поздно. Сыро. Холодно. Не видят.
Не видят, что идет - босая, и что коса ее золотая дорогой расплелась, и что из косы зернышко выпало - малó пшеничное зерно, а это - и того меньше; золотом чистым блеснуло в фонарном свете и наземь пало, и под стенку дома закатилось - там, где канавка вдоль цоколя, дождевую воду отводить. Поздно зернышку падать, не ко времени, и не к месту - по весне, рассветами, Волхова косы расплетает, в поле, на пашне, зернышки золотые в землю жирную роняя, и потом нивы тучнее, и травы сочнее, и хлеб испеченный из зерна той нивы - пышнее, духмяннее, и молоко с тех пастбищ - слаще да целебнее. А в садах зернышки упадут - нальются яблочки соком, а вишни - сладостью, виноград - солнцем; да мало ли где расплетает Волхова свои косы, урожай обильный суля...
Да не в городе, не осенью, не октябрьской ночью моросливою, слякотною - погибнуть зернышку тому бесплодно на мертвом голом асфальте, не прорасти под теплым солнышком - ночью солнышка нету, да и днем - тучи.
Нету солнышка - есть луна, из облаков выглянула, лучик выпростала, тронула тем лучом зернышко: прорастай, мол! - а оно и радо, да не знает - кем прорастать, чем стать, яблочком ли наливным, колосом ли полным, теленочком ли крутолобым... Лежит зернышко подле стены каменной, прорастает, и само себя спрашивает: что я?... кто я?... чем я?... кем я?...
То ли на радость, то ли на горе, да шла мимо старушка-побирушка, не злая, не добрая, людьми обиженная, годами онедуженная. Не спалось старушке ночью, стариковский сон - хрупок, некрепок, шорох мышкина хвоста разбудит, стрекотание сверчка заснуть не даст. Вышла старушка прогуляться из квартирки-каморки - ни света в каморке, ни тепла в квартирке: пробки электрические перегорели, батареи холодные, еще не затопили; и сон не идет, дрема не спешит, и косточки старые ломит то ли от годов, то ли от сырости; закуталась старушка в платочек, молью прожорливой битый-траченый, обула побирушка калошики, вышла.
Холодно. Мокро. Промозгло.
Надеется старушка, рассуждает побирушка, что вот померзнет под ночным дождиком - и в каморке тепло покажется, где ни тумана нет, ни сырости, а там и сон желанный-жданный придет, да и голод так донимать не будет.
Идет старушка по улице: шаг шагнет - отдохнет, другой шагнет - отдохнет; годы ей спину согнули, глаза замутили, слух затупили; Волхова подолом рубашки, мимо проходя, задела - не услышала старушка, не увидала, не почуяла. Думает старушка-побирушка свою думу - и не злую, и не добрую, - что вот был у нее коток серенький, лобок беленький, грел ее старые ноженьки, ломоту из костей прогонял, сухоту из груди - да вот сбежал, то ли к сытой жизни, то ли к вольной, и некому теперь старушку-побирушку теперь согреть, некому ей песенку кошачью уютную спеть, совсем одна на свете осталась - ах, старость - не радость!... А вот найти бы ей, старушке-побирушке, котеночка, серая спинка, белые лапки, чтоб жил в ее квартирке-каморке, чтобы пел ей уютные песни, чтобы грел ее старые кости...
Идет так старушка: шаг шагнет - отдохнет, другой шагнет - отдохнет; думает о котенке - серая спинка, белые лапки, согнулась - в землю глядит, и вдруг видит: возле дома, в канавке, чтоб воду дождевую отводить - котеночек сидит, и лапки у него - беленькие! и спинка - серенькая! и мяукает так тихонько, жалобно: плохо, мол, мне, холодно, голодно, погибну я тут, возьмите меня, согрейте, накормите, а не то умру я, маленький, серенький...
Обрадовалась старушка-побирушка, руки свои старые котенку протянула, а котеночек к ней пошел, маленький, доверчивый, ласковый. Взяла его старушка, к груди прижала, платком, молью битым-траченым, укутала - и котенку теплее стало, и старушке; домой, в свою каморку-конурку заспешила: шаг шагнет - отдохнет, другой шагнет - отдохнет, да только вроде бы и сил у нее поприбавилось: и шаг шире, и отдых короче, - а сама приговаривает: - Вот придем домой, мой коток - серая спинка, белые лапки, - а там теплее, а там - посуше; ляжем мы с тобой, коток, в постельку, одеялом прикроемся, и будет нам с тобой, мой коток, спать сладко...
Пришла старушка домой, котика выпустила; а луна в окошко заглядывает: где там наш с Волховой дитеночек? - светло в каморке-конурке, радостно. Котеночек хвост серый распушил, по углам прошелся, проверил, обнюхал, сел посередке комнаты - умывается. Гостей намывает.
А старушка пошарила на полочке, нашла хлеба корочку, водичкой в блюдечке размочила, поставила перед котеночком: ешь, серенькая спинка, беленькие лапки!
Легла старушка в постель, и котеночек рядышком, в клубочек свернулся, мурлычет, пригревшись; и старушка согрелась, уснула, и сны ей снились - радостные, светлые, будто снова она - девочка, в платьице ситцевом, коленки побитые, ножки поцарапанные, и будто мама ее ласково рукой мозолистой шершавой по щечке гладит, приговаривая: расти, мол, дочка, красавицей, вырасти счастливицей...
Так и стали жить - старушка-побирушка, не злая, не добрая, и котенок - серая спинка, белые лапки, волховиное зернышко. По утрам старушка хлебную горбушку водицей размочит, сама поест, и котенка покормит. Наестся котенок, мурлычет, уют создавая, душу согревая. А старушка - на улицу, тут - бутылку подберет, там - копейку выпросит, или добрые люди сами подарят, пожалеют; купит старушка хлебца, а иной раз и молочка, вернется домой, в свою каморку-конурку, котеночка покормит, сама поужинает, да и в постель, а котеночек - рядышком, клубочком свернувшись, мурлычет, дрему навевая, кости согревает. И не ходит уже старушка-побирушка по ночным улицам, не ищет сна стариковского пугливого под холодным дождиком, крепче сон стал у старушки не злой, у побирушки не доброй, да и шаг потверже, да и глаза позорче, да и слух поострей. Прежде, бывало, дразнят старушку мальцы-сорванцы, детки шустрые, пострелята неугомонные, Бабою Ягой обзывают, Костяною Ногой величают, а также другими прозваниями непотребными. А как услышит старушка те слова сквозь глухоту свою старческую, обидится, разволнуется, в ответ тоже начнет слова говорить, другие уже, но столь же непотребные, клясть-проклинать мальцов-сорванцов, а то и камнем в деток шустрых неразумных кинет, или палкою - детки на ножках своих резвых отскочат в сторонку, да и снова языки распустят, а то и камнем кинут или там палкою, еще пуще старушка бранится-ругается, деток проклиная, плюется, а им то - забава злая, неумная.
А теперь крикнет малец-сорванец слово задиристое ругательное, старушка поначалу обидится, а после - улыбнется: де-мол неразумен еще, дитя малое! - и идет себе не спеша далее: шаг шагнет - отдохнет, другой шагнет - отдышится; а малец-сорванец покричит-покричит, да и замолчит, и ни камнем не швырнет, ни палкою не метнет. Мало-помалу и вовсе дразниться перестали, старушку задевать, побирушку обзывать, тревожить. Иной раз даже и копеечку подавали - возьми, бабушка, купи себе хлебца; а то и сами хлебца выносили, или даже колбаски, или яблочка - кушай, бабушка, на здоровье! А там и мамы их и папы старушку заметили, побирушку пожалели - то то подадут, то это, и им радость, и старушке счастье. Так и жили.
А в каморку-квартирку старушкину чтоб попасть, надобно было во двор зайти - двор узкий, высокий, и ни травиночки в нем, ни деревиночки, разве что ветер холодный, безобразничая, листок желтый забросит, закружит, завертит вместе с пылью, с сором, с бумажками всяческими; но и ветру-безобразнику, проказнику в тот двор залетать недосуг - скучно, тесно, повернуться негде, развернуться места нет, удаль свою молодецкую не показать.
А в конце двора - парадная, ступени мраморные, пролеты гулкие, лестница широкая, и во все квартиры - вверх по лестнице, а в старушкину камороку - вниз, под лестницу, голову нагнуть, чтоб не удариться, живот втянуть, чтоб не зацепиться, протискиваясь. Ну да котенок - серая спинка, белые лапки не нагибался, не протискивался - шмыг в щелочку под дверью, порск по мраморным ступеням - и уж во дворе, прогуливается, прохаживается, пока старушка не вернется, хлебца не принесет.
А как-то раз вышел котенок - серая спинка, белые лапки прогуляться-проветриться, косточки поразмять, а день зимний - как не зимний вовсе, а как весенний: и солнышко светит, красное пригревает, и ручейки из-под снега бегут, шумят, звонкие, и птички голосистые, воробушками называемые, чирикают-щебечут. Сидит котенок на камушке, серые бока греет, серую спинку солнечным лучам подставляет, а мимо человек идет. Хороший человек, только грустный, потому что маленький. Идет грустный хороший человек, и думу думает, думу печальную, мысль невеселую: что вот ему, человеку то есть, не с кем слова сказать, чтоб в ответ укора не услышать, что вот мал еще разговаривать; и мама так говорит, и папа так утверждает, и сестрица старшая, злющая, и учительница в школе, и даже дружки-корешки, однокласснички, мальцы неразумные, потому как не только возрастом мал, но и ростом невелик, точно пуговка на кепочке. Никому-то ты не нужен, маленький человек, ни маме - ей бы только, чтобы нос был сух да штаны целы, да суп чтобы с хлебушком кушал, ни папе - ему только бы, чтобы пятерки носил, да сдачи давал, когда обидят, ни даже школьной учительнице...
Так вот думал человек хороший, ростом невеликий, и солнышко уже не так сияло, красное не так припекало, и ручейки не так звенели, и воробушки не щебетали, примолкнув, только вдруг хорошему человеку кто-то в колени - торк, в ладошку чем-то влажным - тюк; смотрит человек хороший, только маленький - и видит человек невысокий, грустный: подошел к нему, к человеку, щенок - рыжие пятна, белые лапы, одно ухо - торчком, другое - ничком, лапы белые в колени человеку упер, носом черным мокрым в ладонь человеку ткнул, хвостом пушистым виляет, не грусти, мол, хороший человек!...
Человек в глаза щенячьи заглянул, улыбнулся радостно, и щенок ему в ответ улыбается, хвостом машет. Подружились, значит.
Пришел человек домой - а сестрица старшая, злючая, на порог его друга не пускает - и его самого, кстати, тоже. Убери, говорит, собаку, отведи, говорит, где взял, не будет, говорит, лапы ее грязной в квартире нашей...
Человек хороший был маленький, но упрямство имел великое - не по росту и не по возрасту, немеряное, можно даже сказать, невозможное. Сел человек перед дверью на коврик, о который ноги от грязи вытирают, говорит, что, мол, не пустишь с собакою, а без собаки я и сам не войду. Так-то вот.
Час ли прошел, два ли - не выдержало сердце у сестрицы старшей, злючей, шутка ли - родная кровь на коврике, под дверью, будто и не родной вовсе, а чужой, а ведь родной он, да к тому же и маленький!...
Выглянула сестрица старшая, злючая - глаза-точечки, губы-ниточки, - Сидишь? - спрашивает. - Сижу. - А кушать не хочешь ли? - Хочу. - Так зайди! - Не зайду. - Так с собакой заходи, ладно уж.
Так и зашли - хороший человек и щенок - одно ухо - торчком, другое - ничком, зернышко волховиное.
Налила сестрица старшая, злючая, братцу борща, бросила щенку корочку. Поели. Хороший человек, правда, поделился со щенком и борщом, и колбаской. Сыты. Тут и мама пришла, и папа вернулся. - Это кто? - Собака. - Чья? - Моя.
Хотели было выгнать, да хороший человек не дал, пригрозил: сам уйду. Оставили.
Долго ли, коротко ли, живет щенок, одно ухо торчком, другое - ничком, волховиное зернышко, у хорошего человека. До зорьки выйдут во двор, побегают, потом вернутся - позавтракают; человек - в школу, щенок - клубочком на коврике - спать. Сестра старшая, злючая, вернется из института - выпустит, щенок через ступеньку, через другую - вниз, к старушке-побирушке, котеночком - серая спинка, белые лапки, той и радость! - навестит, помурлычет ласково - и к воротам, щенком - одно ухо торчком, другое - ничком, человека из школы встречать. И домой идут - уроки делать, игры играть. А дела дома - хороши: маме зарплату прибавили, папу в должности повысили, сестра старшая уже и не злючая, сердитая просто, и хороший человек уже не такой маленький, вырос, почти отличником стал - одна только тройка в четверти по чистописанию. А у сестры старшей жених-ухажер завелся-появился, совсем подобрела, уж и не кричит-не ругается, ласково так с хорошим человеком говорит, уважительно. Такие вот дела.
А потом опять день был - вроде как весна, солнышко припекает, красное пригревает, птички-воробышки поют-чирикают, и чем-то таким неизвестно откуда пахнет, вроде как бы теплом - а холодно.
Сидит щенок - одно ухо торчком, другое - ничком - у ворот, ждет хорошего человека из школы. На солнышке греется, на птичек погавкивает, по сторонам смотрит: нету ли хорошего человека? Не покажется ли? Не видно - в школе, видно, задержали дела важные, учебные. И тут мимо другой человек идет - не плохой, не хороший, не большой, не маленький, не умный, не глупый - никакой. Увидел никакой человек щенка - ухо торчком, ухо ничком, свистнул-позвал. Посмотрел на него щенок - рыжий бочок, отвернулся. Вот, думает никакой человек, и сам я никакой, и никого у меня нету, и никому-то я не нужен, даже собаке ничейной, не то, что человеку - женщине - девушке.
(Не знал ведь никакой человек, что щенок - чейный).
Когда дети - у них горе, а как вырастают - у них проблемы. Была у никакого человека проблема великая. Никого у никакого человека не было - ни мамы с папой, ни бабушки с дедушкой, ни жены, ни детей, ни собаки, ни кошки. И друзей у него тоже не было, и подруг. Ну как тут жить? И не хочется вовсе. Никак.
Подумал так человек никакой - и пошел себе дальше.
А щенок - волховиное зернышко - за ним. Но не щенком, и не котенком даже - тенью незаметной, прозрачной, серо-розовой.
Пришел никакой человек домой - а тень за ним. Сел никакой человек на стул - тень под ногами его свернулась-съежилась. Лег никакой человек спать - тень на тапочках его скрючилась, в клубочек махонький скрутилась, тапочки - греет, человеку - сны навевает. Снятся никакому человеку города волшебные, девушки прекрасные, чудеса чудесные, дива невиданные. Проснулся утром никакой человек: то, что выспался - не удивительно, а удивительно, что улыбается, и телу легко, и душе весело, будто что хорошее в жизни случилось. Так и на работу пошел - улыбаясь да радуясь.
А тень - волховиное зернышко - в щелку скользнула, и к хорошему человеку полетела-поспешила. По дороге к старушке-побирушке котеночек забежал, мурлыкнул, о ноги потерся ласково, а там - щенок, одно ухо - торчком, другое - ничком - к хорошему человеку под дверь, лаять, прыгать, хвостом махать, лапами перебирать. Сестрица старшая, сердитая, дверь отворила, обрадовалась: - Где ж ты был, гулëна неразумная? Мы тут все глаза проплакали, то-то счастья-то - нашелся!
Так и повелось: только хороший человек заснет - волховиное зернышко тенью прозрачною в форточку - и к никакому человеку, сны навевать, а навеет - и домой, по пути же к старушке-побирушке завернет, проведает - и хорошего человека будить - утро уже! Гулять пошли!...
А скоро никакой человек подругу нашел, хорошую женщину, добрую да ласковую. Жениться собрался. Был никакой - стал любимый.
А там - весна.
Ночь - тихая-тихая, мокрая-мокрая: то ли дождь, то ли туман. Морось. А только - неведомо, откуда, нет-нет, да и пахнёт странно - вроде бы и теплом.
Сыро. Промозгло. Свежо. Кутаемся в шкурки-одежки, клобучки-капюшончики до бровей, домой - бегом-бегом, а нет-нет - шаг задерживаем, полной грудью вдохнуть: ах, хорошо! Весной пахнет! И опять - бегом: топ-топ. Шлеп-шлеп. Брызг-брызг.
А она-то, она - бегом, босиком по лужам, косы на бегу распуская по белым плечам, по полной спине - Волхова бежит, весну несет, урожай сулит. Ах, ночь, апрельская, пьяная!... Кто деву Волхову-Рожану-Берегиню той ночью увидит - тому счастье и беда. Помутится в голове, затеснится в груди, кровь по жилам побежит - душа нараспашку; а за девой Волховой - лихорадка весенняя по пятам, голову закружит, сердце заморочит злая девка-горячка. По пятам за Волховой, вскачь - да только кто ж Волхову увидит? Мимо проносится, в поля спешит, зернышки из кос сеять, урожай будущий лелеять. Красавица синеглазая, златовласая - ласточкой быстрой, зарницей бесшумной, виденьем чудным, дивным, промелькнет - и нет ее, только теплом откуда-то пахнёт свежей апрельской ночью. Много дела у Волховы по весне - и на пашне, и в лесу, и на лугу. Спешит.
Спешит Волхова, зернышки из кос расплетенных роняет, где зернышко упадет - там нива тучнее, колос полнее, трава зеленее, яблочки слаще, люди добрее. Так-то вот.