О моём ужасном детстве.
Эта автобиографическая рукопись написана в 1989 году, незадолго до того момента, когда я ошибочно решил, что страдания якобы целесообразны и способствуют развитию умственных способностей, раз всемогущий бог их допускает, а от любой радости человек якобы глупеет и деградирует. После этого я покаялся в том, что хотел с раннего детства приносить радость окружающим людям, толкая их к деградации. Переход из атеизма в религию был самой большой моей ошибкой.
Детство. Далёкое и прекрасное, когда кругом столько загадочного и неизвестного, когда веришь в чудеса, и те действительно происходят. С самого раннего детства я резко отличался от всех остальных детей. Мыслить, рассуждать, фантазировать - было моим самым большим увлечением. Когда мне было пять лет, я придерживался того мнения, что всё, что существует в сказках, все сказочные персонажи: домовой, баба-яга, кощей бессмертный существуют на самом деле для тех людей, кто искренне верит в их существование. Бабушка и тётушка, посмеиваясь, возражали мне, что всё это - выдумка, но я был непреклонно убеждён в своей правоте: 'Для вас они не существуют, потому что вы не верите в их существование, а для верующих в их существование они существуют и могут даже вступать с ними в контакт'. Так рассуждал я в своём детстве, потому что имел своё собственное мнение на все вопросы. Без доказательств я не верил ни кому: ни родителям, ни учителям. Я верил только своим глазам и ушам и доверял только своему логическому мышлению, на основе которого создавал свои фантастические теории. Ведь логическое мышление приносило мне удовольствие даже тогда, когда мне было 5 лет, умствование было моей страстью. Итак, у меня возникла гипотеза, что всё, что человек выдумает и во что он поверит - то и будет для него существовать. Может быть, возникновению этой гипотезы способствовала следующая мысль: 'Бога придумали люди. И бог, очевидно, выполняет желания людей, если на протяжении веков они верят в него и молятся ему. Если бы бог не исполнял их просьб и желаний, то они бы давно потеряли веру в него и перестали бы ему молиться'. Итак, то, что многие люди, моя тётушка и бабушка, например, верят в бога и молятся ему - это я видел своими глазами. С другой стороны, атеистическая пропаганда кричала: 'бога выдумали люди'. Так как я без доказательств не принимал на веру ничего, а доверял только своим глазам, ушам и логическому мышлению, то я ни за что не поверил бы атеистической пропаганде, что бога выдумали люди, если бы она не преподнесла мне доказательств этого. Но она преподнесла мне доказательства: 'Бога выдумали люди. Древние люди поклонялись языческим богам, богу солнца - одни племена, богу войны - другие. Позднее они выдумали новую религию - христианскую, кроме неё существуют мусульманская и множество других религий. В древности люди поклонялись идолам, приносили им жертвы ради того, чтобы получить хороший урожай'. Отсюда я делал следующий вывод: 'Сейчас в идолов никто не верит, а тогда, видимо, идолы тоже исполняли желания людей, так как целые столетия люди не теряли своей веры в идолов и приносили им жертвы'. Итак, положение 'бог выдуман людьми' было доказано со всей определённостью. То, что в него верят, и, следовательно, он действует на самом деле - это я видел собственными глазами. 'Всё, что человек выдумает и во что поверит - то и будет для него существовать', - вера в эту гипотезу вспыхнула в моей душе, как искра. Я уже верил в неё, и моё детское сердце трепетало от радостного предчувствия, оно рвалось к ней навстречу с неистовой страстью к счастью. 'Мир бесконечен, пространство не имеет конца, и везде, куда бы мы ни двигались, будут всё новые и новые звёздные системы с планетами. Поэтому нет такого, чего бы не существовало'. Подтверждение этой гипотезы сулило мне неисчислимые радости: я мог выдумать преданных мне волшебников, которые будут исполнять все мои желания. 'Вообще, в бога верят многие люди, его выдумали добрым, и он обязательно должен исполнить желания безгрешного человека, такого как я, который никогда не убил ни одного насекомого, никогда никому не причинял зла, а даже страдал, защищая насекомых, и когда ребята в детском саду убивали гусениц - с рёвом бросался защищать этих гусениц, подставляя своё тело под их удары. Бог исполнит любое моё желание!' С замиранием сердца, весь трепеща от радостного предчувствия, я приступил к своему первому эксперименту. Я был уже убеждён в удаче, моя логика со всей очевидностью свидетельствовала мне, что результат будет положительный. И я ожидал его, это головокружительное счастье, которое на меня сейчас свалится, я не сомневался уже в этом ни на грош и уже заранее наслаждался своей удачей. Итак, я попросил бога сделать так, чтобы дождик немедленно прекратился, и моё желание моментально исполнилось. Я загадал желание, чтобы ветер подул слева направо, - и он подул слева направо. Я загадал желание, чтобы ветер подул справа налево, - и он подул справа налево. Чудовищный восторг охватил мою душу. Сердце моё сжалось, вся кровь вскипела в жилах. Моя гипотеза истинна! Всё, что человек выдумает и во что поверит - всё это будет для него существовать. А теперь, после того, как мои желания исполняются с такой поражающей точностью, моя вера будет ещё прочней, ещё крепче и не пропадёт уже никогда, так как гипотеза получила практическое подтверждение, и все мои желания будут исполняться всегда. Я снова и снова в этот и последующие дни загадывал новые желания, и все они исполнялись с чудовищной точностью.
Что это было? Детские приятные галлюцинации? Самогипноз? Не верно сказано, что я якобы на веру не принимал ничего. Во-первых, я верил в то, что бабушка с тётушкой верят в бога, а не притворяются верующими. Во-вторых, я поверил в то, что в древности люди поклонялись идолам, приносили им жертвы, хотя сам я не жил в этой древности и своими глазами не видел того, как древние люди веками поклонялись идолам. В-третьих, я не мог мыслить логически, ибо, если мог бы, то пришёл бы к солипсизму: ведь если я с верой попрошу у бога солнечную погоду на завтра, а сосед мой попросит у бога с верою дождь, то каждый из нас должен увидеть свою галлюцинацию: мне должна пригрезиться солнечная погода, а ему - дождь, то есть из веры в чудеса вытекает то, что всё вокруг - только мираж, галлюцинация, и тогда не логично жалеть насекомых, которым злые ребята отрывают лапки и мучают, абсурдно заступаться за насекомых, которые являются только моей галлюцинацией и потому не способны чувствовать боль. Вот такая простая мысль не могла прийти в мою глупую детскую голову.
Я попросил бога подарить мне четырёх преданных волшебников, которые непременно старались бы исполнить все мои желания. И после этого стоило мне сказать 'асы-басы пио', загадать желание, сказать 'пик, асы-басы хрик', как по слову 'пик' волшебники прикладывали все свои силы, по моему верованию, чтобы исполнить моё желание. И желания исполнялись. Я был в восторге от этого, я уже имел абсолютную власть над четырьмя бесконечно преданными мне воображаемыми существами, которых наделил разумом и чувствами. Эта власть давала мне ощущение счастья, но я мечтал применить её на борьбу за справедливость, на то, чтобы приносить счастье другим. Конечно, я хотел счастья себе, хотел иметь власть над сердцами людей, мечтал о том, чтобы как можно больше людей восхищались мной. Но потому моё личное счастье заключалось в том, чтобы приносить счастье другим и получать взамен их благодарность и восхищение. В то давнее время моё мировоззрение было иным, чем сейчас: наш мир - это жестокий мир, подчиняющийся законам бездушной, невмешивающейся и неодушевлённой природы. Крупное вмешательство сверхъестественных сил невозможно, и эти силы могут производить свои действия только над 'случайными явлениями' (в детстве я вовсе не считал, что случайностей не существует). Душа человека, под которой я понимал сознание, мышление, память и чувства человека, находилась, по моему тогдашнему мнению, в ином нематериальном мире и могла существовать после смерти. В том же нематериальном мире находились и сверхъестественные силы, всемогущие там. Но воздействие этих сил на души людей запрещено, пока эти люди живут в этом материальном мире. Поэтому ни один мой волшебник не может создать в этом мире ни гору бананов, ни резкое изменение поведения людей. Несправедливость на Земле есть и будет, горе и страдания есть и будут, и я не в силах с помощью своих преданных волшебников изменить это. Но зато там, за пределами бесконечности мои волшебники всемогущи и создадут всё, что я им прикажу: и гору бананов из ничего, и идеальный счастливый мир. И я приказал создать мир, состоящий из одного сплошного наивысшего счастья для всех существ, которые в нём находятся, и населить его идеальными личностями. В этом мире не было зла, все были таковы, что больше всего любили делать друг другу добро, и все находились постоянно на вершине счастья. Ни одно страдание, ни одна неприятность не омрачали жизни людей этого мира, и жизнь их была заполнена высокими идейными дискуссиями, творческой деятельностью в литературе, музыке, искусстве, философии, науке. В этом мире отсутствовал жестокий закон природы: одно поедает другое. Никто ничего не ел, так как это был мир духов, нематериальный мир. В этом мире не было болезней, не было смерти, невозможно было чувствовать боль, даже во сне, столь много времени отнимающем у нас, никто не нуждался. И это полное отсутствие зла, неприятностей, антагонистической борьбы никогда не надоедало душам этого мира, так как, попадая туда, они подвергались тщательной переделке: из них удалялись способности заневедываться, заживаться, испытывать злость или страдание. Оставались лишь высокий ум, широкий кругозор интересов, никогда неугасающая страсть к творческой умственной деятельности и способность чувствовать себя бесконечно счастливыми. Вот какой мир я придумал и приказал сотворить своим волшебникам, когда был маленьким, и, ничуть не сомневаясь в том, что этот мир существует, представляя то, как миллионы душ благодаря мне очутились сейчас на высшей ступени восторга и блаженства и наслаждаются идеальной, красивой интересной жизнью, я чувствовал себя самым счастливым. Вот какова была у меня в раннем детстве самая большая мечта - быть творцом счастья.
Я боялся давать ответный удар, когда меня били, чтобы не быть избитым ещё больше. Однако, когда я увидел, что ребята в детском саду убивают и мучают насекомых, я сам бросился в драку, защищая этих насекомых. Вот выдержки из автобиографии 1989 года: 'Мальчишками было замечено, что меня потрясающе возмущает, когда они убивают и мучают насекомых. Будучи пятилетним ребёнком, я не мог выносить этого. Убийство дождевого червя приравнивалось мною к убийству человека. Я представлял себе, какие ужасные мучения испытывает этот червяк, когда его раздавят, и мне становилось не по себе. Я был не в состоянии понять, как можно тысячами давить и мучить насекомых, как можно отрывать им лапки, обрекая их на ужасные невыразимые мучения. 'Или они думают, что черви, мухи, жуки и бабочки не могут испытывать чудовищную боль?!' - возмущался я. Ребята из детского садика заметили это и стали нарочно давить и мучить насекомых, смеясь над моей жалостью. И тут впервые я проявил смелость, доходящую до самопожертвования и самоотречённости. Я, которого можно было безнаказанно лупить, дразнить, издеваться, который был так труслив, что не мог дать в ответ ни одного удара, а только ревел и жаловался, вдруг проявил такую дикую смелость, что сам кинулся в драку, чтобы спасти от смерти и мучений насекомых. Их была толпа, они одерживали победу, но я без колебаний с диким плачем подставлял своё тело под удары кулаков целой своры ребят, если решался вопрос о жизни или смерти какого-либо насекомого. Правда, в своём отчаянии я должен был признать, что не способен остановить их. Страдания другого, в том числе и мои страдания, были для них радостью. Они только потешались над моими слезами точно так же, как и над мучениями насекомого. Приносить мучения было для них радостью. И только я один был не такой, как все. Мучения другого я воспринимал так же, как свои. И сделать всё возможное, чтобы избавить от мучений другое существо: пусть это бабочка, жук, червяк, комар - было для меня смыслом жизни; это было для меня важнее, чем защитить самого себя, чем отстоять своё достоинство. Таким я был 16 лет тому назад, то есть в 1973 году. Надо сказать, что я был не глуп, и очень скоро, видя то, что моё заступничество за насекомых не даст никакого результата и приведёт к ещё большему их истреблению, я совершенно перестал показывать вид, что мне их жалко, и тогда умышленное уничтожение насекомых прекратилось. Но, по-прежнему, стоило мне увидеть у кого-нибудь из ребят сачок для ловли бабочек или удочку для ловли рыб, как я, рискуя быть наказанным их родителями, старался любой ценой украсть эти вещи и разломать их на мелкие кусочки. Я весь дрожал и трепетал от этого желания. Я считал, что и для рыбы, и для бабочки, и для человека смерть одинаково ужасна и мучительна, что все они имеют равное право на жизнь, и меня приводила в содрогание мысль о том, что один мальчишка может доставить за день своим сачком минуты, заполненные беспросветными мучениями и страданиями, целой сотне бабочек. Я готов был в порыве отчаяния ворваться в магазин и переломать там все сачки и удочки.
Всё это, конечно, преувеличено. Что желал переломать в магазине все сачки и удочки - это правда. Но смелости осуществить это своё желание я не нашёл, потому что всё-таки был большим трусом. И фактически я не украл и не разломал ни одной удочки ни у одного рыбака.
Самым большим наслаждением было для меня сделать что-нибудь такое, чтобы вызвать удивление у окружающих людей, привести их каким-нибудь своим поступком в крайнее удивление, восхищение или восторг, сделать что-нибудь такое, чтобы люди испытывали ко мне громадную благодарность. Я хотел, чтобы мной восхищались, восторгались или испытывали благодарность ко мне, потому, что это было для меня доказательством того, что мне удалось своим поступком порадовать людей. Если же никто не восхищается, не восторгается и не испытывает благодарности, то, следовательно, думал я, мой поступок никого не порадовал, а приносить радость кому-то было для меня так же необходимо, как дышать воздухом. Я хотел приводить людей в крайнее удивление потому, что сам иногда сильно скучал в одиночестве, когда мне не удавалось быть в центре внимания, поэтому я полагал, что людям, живущим так много лет, тоже, наверное, надоедает однообразное течение жизни. А если удивить их сильно чем-нибудь, например, выучить в пятилетнем возрасте наизусть громадную поэму, то это так их потрясёт, что они будут целыми днями обсуждать это удивительное событие, и тогда уж им будет не до скуки. Ради того, чтобы принести радость людям, я не жалел никаких сил: я готов был сидеть целый день, заучивая наизусть громаднейшие стихотворения, лишь бы создать сенсацию и привести людей в восторг, совершить чудо, которое не оставило бы ничего от однообразного течения жизни этих бедных окружающих людей. Я имел чудесную память и легко достигал результата. Тётушка охала и ахала от удивления и восхищения, когда я выучил длиннейшее стихотворение. И я чувствовал себя счастливейшим человеком, когда видел, что своим трудом, выучив это стихотворение, так сильно её порадовал. К ней приходили знакомые и изумлялись моими успехами. Особенно удивлялись все моей способности подбирать по слуху на пианино любую мелодию. Мысль о том, что теперь в однообразное течение их жизни ворвётся что-то новое, необычное, и их жизнь станет интереснее и радостнее - эта мысль приносила мне очень большую радость. Желание прославиться ещё больше, чтобы принести ещё больше радости своей тётушке и другим людям, разгоралось в моей душе всё сильнее и сильнее. Тётушка очень любила гордиться перед людьми моими успехами. И если бы я жил и воспитывался только у своей тётушки, то желание сделать её своими успехами в учёбе счастливейшим человеком, может быть, заставило меня бы в семилетнем возрасте освоить курс высшей математики и курс физики для МФТИ и сделаться знаменитым на весь мир. Но, к сожалению, силы зла вездесущи и всемогущи.
Как смертоносный ураган ворвалась в мою жизнь моя мать, чтобы уничтожить все предпосылки для моей славы и моего счастья. Как сейчас слышу я эти её жестокие и непонятные слова, с которыми она набрасывалась на тётушку: 'Вы что, совсем мне хотите испортить ребёнка?! Что вы, с ума что ли сошли, целый день с утра до вечера восхищаетесь им?! Вы так совсем его избалуете, и он будет бандитом, если вы будете хвалить его с утра до вечера'. Затем она придиралась к чему-нибудь, например, к тому, что меня до сих пор не научили правильно завязывать шнурки на ботинках, обрушивала на тётушку поток ругани и упрёков, затее приказывала мне садиться на стул и учиться завязывать шнурки'. Это приводило меня в недоумение: 'Мать ругает тётушку за то, что та радуется моим успехам, запрещает восхищаться мной, выражать благодарность, то есть, запрещает радоваться, - думал я. - Из-за чего она злится? Чем она недовольна? Может быть, она не довольна тем, что тётушка так счастлива, когда радуется моим успехам? Может быть, она недовольна мной, что я счастлив, так как мне легко удаётся радовать своими успехами тётушку и других людей? Если она недовольна тем, что я не научился завязывать шнурки на ботинках, то мне даже в голову не приходило, что я могу кого-то этим обрадовать, научившись завязывать шнурки. Я думал, что гораздо больше принесу людям радости, выучив стихотворение. Я каждый день делал всё возможное, чтобы приносить радость людям. А мать чем-то недовольна. Я может она тем и недовольна, что все счастливы?' Так рассуждал я. И тут я бросил взгляд на лицо своей тётушки и увидел, что она огорчена. В одно мгновение порыв жгучей ненависти к матери захватил всю мою душу, и два ярких видения возникли перед моими глазами: садист мальчишка, отрывающий бабочке лапки, и рядом с ним моя мать, испортившая настроение тётушке и смотрящая на меня со злорадной усмешкой. В одно мгновение то же неистовое чувство ненависти к мучителю вызвало бурю протеста в моей душе. 'Нет, я не буду учиться завязывать шнурки. Зачем я это буду делать? Не хочу я это делать', - сказал я. 'Нет, ты будешь это делать! Жизнь состоит не из одних удовольствий, и у человека кроме его желаний существуют ещё долги и обязанности. Кроме слова 'хочу' есть ещё слово 'надо'. Мой долг перед обществом - научить тебя всему, чтобы ты не был неумейкой, когда пойдёшь в школу. И я должна заставить тебя научиться всему, что необходимо, независимо от того, хочешь ты этого или не хочешь', - говорила мать. Невзирая на слёзы тётушки, она уже неоднократно наказывала меня за мои шалости. И потому, зная то, что, если я не послушаюсь, то она всё равно накажет меня и заставит слушаться, я вынужден был повиноваться из страха перед наказанием, скрипя зубами и затаив обиду и ненависть в своём сердце.
До сих пор моя мать твердит, что тётушкино воспитание меня испортило, что до семи лет мне не были привиты важнейшие навыки, и потому я позабываю следить за своим внешним видом, делать уборку в квартире. Но ведь её грубые приказания рождали в моей душе один лишь протест. Как она могла этого не понимать? Научить меня завязывать шнурки было очень просто: я только должен был знать, что это кого-нибудь обрадует. Когда тётушка просила меня о чём-то, я с радостью выполнял её просьбу, зная то, что она будет мне за это благодарна, то есть это её порадует. И я, и тётушка были счастливы, и вдруг появляется недовольная мать, говорит о каких-то обязанностях. Наиболее возмутительными и несправедливыми кажутся мне её слова о том, что моя жизнь не должна состоять из одних удовольствий, что я должен делать и то, что мне неприятно, и то, что мне не хочется, что помимо желаний у каждого человека есть ещё обязанности, которые он должен выполнять, несмотря на то, что это ему не хочется. 'Разве я не хочу всегда только одного - своими поступками радовать окружающих людей? Почему же тогда я не имею права делать всё, что хочу? Почему вся моя жизнь не может состоять из одних удовольствий, если удовольствия для меня состоят в том, чтобы радовать людей, исполняя их желания, чтобы люди хвалили меня за это, испытывали благодарность ко мне, восхищались тем, что я делаю?' - возмущался я. Что плохого в том, что ради похвалы и восхищения я готов был переворачивать горы, поскольку похвала и восхищение являлись для меня доказательствами того, что мои действия действительно приносят радость людям? Но мать лишила меня их, когда я пошёл в школу, и желание быть вундеркиндом пропало у меня.
Когда я пошёл в первый класс, мать, невзирая на то, что тётушка была прописана в её квартире, и именно из-за неё мать и получила двухкомнатную квартиру, связала в узел все вещи тётушки и вытолкала тётушку за дверь со словами: 'Убирайся, хватит портить мне ребёнка!'. Я стремглав выскочил за ней и со слезами умолял её добиться справедливости: заявить на мать в милицию и посадить её в тюрьму. Но тётушка не согласилась, сказав, что грех судиться с родными. С этого дня тётушка жила в бабушкиной квартире в Заволжском районе, в посёлке Заречный, а для меня началась мучительная и беспросветная пора в жизни. Учёба и умственный труд могли бы доставлять мне чудовищное наслаждение, но, прогнав тётушку, которая так сильно радовалась моим успехам, мать лишила меня всякого желания хорошо учиться. Кроме того, мать ругала и наказывала меня не только за шалости, но и за нечаянные провинности, что глубоко возмущало меня.
Для детей всегда характерны шалости. Если не уделять ребёнку внимания, то он от скуки совершит какую-нибудь шалость. Страх перед наказанием, каким бы оно ни было сильным, не способен удержать ребёнка от шалостей: ребёнка и так уже мучает невыносимая скука, и потому он не в состоянии вспомнить ещё о жестоком наказании. Только если дать ребёнку увлечение чем-то, дать ему цель, к которой он мог бы идти - только тогда можно удержать его от шалостей. Когда я жил у своей тётушки, и она была чем-то занята и не могла уделить мне внимания, я тоже иногда совершал шалости. Все шалости, которые я совершал, не были продиктованы желанием огорчить кого-нибудь. Своими шалостями я хотел либо удивить, либо рассмешить людей. Я мог залезть в шкаф, позвонить одновременно в звонки всем соседям, разрыть могилу. 'Разве могут люди расстроиться, если я напишу матерное слово, разрою могилу, залезу в чужой сарай, наведу там уборку, но ничего не возьму. Наоборот, удивив людей необычным явлением, я сделаю их жизнь интереснее', - думал я. Но я ошибался, судя о людях по себе. Тётушка вовсе не обрадовалась моим шалостям. Она не стала меня ругать и нисколько не хотела меня наказать за мои шалости, ничуть не желала меня расстроить. Но я видел, что своим поступком я огорчил её, и совесть начинала очень сильно мучить меня. 'Милая моя тётушка, своими поступками я огорчил тебя, а ты даже не ругаешь меня, не наказываешь, боишься испортить мне настроение, а только робко просишь меня, чтобы я больше этого не делал! Да неужели я когда-нибудь ещё расстрою тебя своим поступком?! Да никогда!' - говорил я себе. На следующий день, всё ещё терзаясь угрызениями своей совести, я прилагал все силы, чтобы не совершить какую-нибудь провинность и не огорчить свою тётушку, и под вечер она так сильно восхищалась моим примерным поведением, что я чувствовал себя трижды вознаграждённым. Так было всякий раз, когда я гостил у тётушки с бабушкой во время школьных каникул. Если я иногда и совершал какую-то шалость, то самым большим наказанием была моя совесть: тётушка не только не ругала меня и не наказывала, но даже старалась утешить меня. Какое нужно было для меня ещё наказание, если я знал, что мой поступок огорчил человека, ни разу в жизни не сделавшего мне зла? Я проклинал себя и давал себе клятву, что этого никогда не повторится. А тётушка утешала меня, как могла, и старалась даже всеми силами скрыть своё огорчение моим поступком, чтобы я сильно не расстраивался. Ну, как можно объяснить эти слова матери: 'Нельзя не ругать и не наказывать, а только хвалить ребёнка - иначе избалуешь его'?
После того, как мать прогнала тётушку, никто больше не приходил в восторг от моих успехов... Даже если я приносил сразу четыре пятёрки, то и тогда мои отличные успехи не вызывали и тени улыбки на её лице. (Это не совсем так). Мать только грустно вздыхала и говорила, что это не моя заслуга, но просто учёба даётся мне хорошо благодаря моим способностям, а иногда ещё возмутительно лгала при этом, что это её заслуга, что она прогнала тётушку и с помощью насилия заставила меня заниматься уроками, хвастаясь своим садизмом. (Это имело место).
Любой мой протест подавлялся с помощью наказания. Мать была сильнее меня физически, и поэтому я должен был повиноваться и терпеть любую несправедливость с её стороны, сохраняя беспредельную ненависть и никогда неугасающее желание отмстить ей любой ценой в своей душе. И всё-таки я, пролив море слёз, покорялся ей и уходил в мечты о будущем, когда я вырасту и стану свободным, утешая себя тем, что не так уж долго мне терпеть это рабство. Так решил я покориться, чтобы избежать наказаний. Но не тут то было. Я уже не в силах был бороться с обуревавшей меня страстью чем-нибудь себя проявить, удивить или рассмешить кого-нибудь, когда мать уходила на работу. Жить так, чтобы не приносить окружающим улыбки, смеха, радости, оказалось для меня невозможным. 'А ну-ка я напишу плакат из матерных слов и повешу его на своё окошко!' - с восторгом подумал я. Мысль о том, что многие люди будут смеяться, читая этот плакат, привела меня в восторг. Какой тут мог быть страх перед наказанием? Даже если бы этот поступок грозил мне смертной казнью, я и то не вспомнил бы об этом - ведь впервые я нашёл способ рассмешить людей, то есть принести им радость. В одну минуту я осуществил свою затею. Мать ворвалась, жестоко меня избила и довела до отчаяния, хотя я и сам уже раскаивался. Но, даже если бы она переломала мне все кости, она не смогла бы заставить меня не совершать подобные поступки впредь. Как не могу я заставить себя не дышать воздухом - так не мог я жить, не принося радости другим людям. И, чем больше ругала и лупила меня мать за такие шалости - тем больше я их совершал, так как к желанию развлечь людей своими шалостями примешивалось желание борьбы за свободу против жестокости и насилия. Кроме того, чем больше я получал страданий от наказаний - тем больше у меня была потребность скомпенсировать эти страдания радостью, а радость я мог найти только в шалостях и мечтах. Но, погружаясь в свои мечты, я становился крайне рассеянным и забывчивым, и тогда мать доводила меня до слёз за то, что я потерял что-нибудь, за то, что я позабыл что-нибудь, например, забыл записать задание на дом, за то, что споткнулся и упал, за то, что заразился гриппом и захворал.
При тётушке я научился считать и бегло читать, но учить писать меня раньше времени мать не велела. И вот, от невыносимой жизни я погружался в мечты, когда мать уходила на работу. Я погружался в счастливый сон, где нет матери, а есть только тётушка; ради того, чтобы сделать её счастливой, я совершаю грандиозные подвиги, становлюсь знаменитым, приобретаю власть, вершу суд и расправу над всеми теми, кто мучил других людей. Я представлял, как становлюсь богом и являюсь в этот мир для того, чтобы наказать всех извергов и мучителей: всех этих злодеев я подвергаю жесточайшим пыткам на раскалённых сковородках, отрезая по кускам их члены, а все обиженные и угнетённые бесконечно благодарны мне за то, что я отомстил их обидчикам и мучителям, и счастью их нет никаких границ. В таких мечтах, как одна минута, проходят 5 часов, а в моей тетради написана только одна буква. Но и погружение в мечты тоже не было выходом. Мать приходила с работы, и, увидев то, что в моей тетради написана только одна буква, своей руганью, подзатыльниками и шлепками доводила меня до слёз, до отчаяния, до страшных душевных мучений. В такие минуты очень часто приходила мысль о самоубийстве. В чём моя вина? Я даже не сбежал гулять на улицу, а всё это время просидел за письменным столом. А то, что я задумался и замечтался, объясняется тем, что я не мог рассчитать своё время по причине своего оптимизма. Ей бы улыбнуться сейчас, сказать мне ласково: 'Ну что же ты так? Потерял столько времени. А ну-ка, напиши быстро задание, и будешь отдыхать'. Но вместо этого мать своими шлепками и подзатыльниками заставила меня с рёвом кататься по полу, потом вышла из комнаты, приказав, чтобы через час письменная работа была готова. Я опять хлебнул столько страданий, что был не в состоянии писать эти буквы, и мне нужно было снова утешиться своими мечтами. 'Три строчки букв я напишу за какие-то пять минут, а 55 минут можно помечтать', - думал я и опять погружался в свои мечты. Незаметно пролетал не только час, но и два часа, а у меня в тетради не прибавлялось ни буквы. Опять в комнату врывалась мать и ещё сильнее била меня по голове. 'Может быть, она думает, что я нарочно хулиганю и не делаю уроки, и не догадывается о том, что я просто никак не могу взяться за работу', - думаю я. И вдруг я осознаю, что взяться за эту работу я не смогу. Вдруг я явственно понимаю то, что, хотя и написать эти три строчки букв займёт всего пять минут, но, если теперь, избив меня, мать снова уйдёт в другую комнату, то я снова никак не смогу себя заставить взяться за эту работу, и даже пройдёт ещё десять часов, а в моей тетради не прибавится ни единой буквы. Я вдруг явственно понимаю, что для того, чтобы мне написать эти три строчки букв, необходимо, чтобы кто-то стоял рядом и подгонял меня ласково, приободрял, хвалил за каждую написанную букву. Я объясняю всё это матери и умоляю её пожертвовать пять минут своего времени, постоять рядом, пока я пишу эти буквы. Но как я ни катаюсь с рыданиями по полу, как ни призываю её к жалости - она только ещё больше злорадствует и стоит на своём: 'Ты должен выполнять задание самостоятельно'.
Опять мать уходит в другую комнату. Взял ручку, написал одну букву, задумался - ещё целый час прошёл. Ужас. Отчаяние. Мысль о самоубийстве.
Светлый луч надежды - тётушка! Она же в посёлке Заречном, за Волгой, Волга подо льдом. Надежда сбежать к ней из дома и всё вытекающее из этого счастье превращают меня из самого несчастного человека, стоящего на грани самоубийства, в самого счастливого. Весь трепеща от страха и радости, я собираю все свои учебники и сбегаю из дома. Свобода! Что может быть больше счастья раба, оказавшегося на свободе?! Хочется кричать, хочется лететь, и сердце готово выпрыгнуть из груди! 'Может быть, в точности такое же чувство испытывала и та бабочка, которую я освободил, отобрав сачок у Светы и выпустив её на свободу. Как бы мне хотелось быть причиной такой радости хотя бы для бабочки!' - думал я.
Тётушка принимала меня очень тепло. Я рыдал целый час и рассказывал ей о том, что мне пришлось пережить. Она тоже плакала и возмущалась такой зверской жестокостью матери. 'А как ты учишься?' - спрашивала меня тётушка и просила: 'Ты только, пожалуйста, хорошо учись'. Что-то тяжёлое и неприятное вытесняет на миг мою нежность к ней из моего сердца, не что иное, как подсознательное сравнение: не за одно ли они, тётушка и мать. (Тётушка: 'ты только, пожалуйста, хорошо учись'. Мать: 'я делаю всё возможное, чтобы заставить тебя хорошо учиться'). Уж не обеим ли хочется только заставлять меня? 'Я вот не сделал в прошлый раз домашнюю письменную работу и получил двойку, и сегодня опять не сделал', - говорю я. 'Ну, это ничего, не расстраивайся. Только уж постарайся впредь учиться хорошо, милый ты мой. Будешь учиться хорошо - будешь счастливым. А неучёным тяжело жить', - говорит тётушка. 'Так вот оно что! Даже то, чтобы я хорошо учился, она, моя милая тётушка, хочет для моего же счастья. Она опечалена двойкой, но не ругает и не упрекает меня за это, не доводит до слёз и отчаяния, как мать, а утешает, и говорит, чтобы я не расстраивался, но в то же время просит меня впредь учиться хорошо, чтобы быть счастливым! Милая тётушка, ради тебя и твоего счастья я стану круглым отличником и буду счастливым! ' - говорю я себе. Страстное желание исправить свои оценки по письму, чтобы они были отличными, как по чтению и математике, захватывает меня. С радостью сажусь я за письменную работу и со старанием вывожу каждую букву одну лучше другой. Кажется, никогда я не выписывал ещё таких красивых букв. Написав строчку, я показываю её тётушке, и она очень сильно меня хвалит. За пять минут я выполняю всё задание, над которым безуспешно сидел у матери восемь часов.
Продолжение автобиографической рукописи, написанной в 1989 году, по следующей ссылке:
О моей первой любви к Свете http://atheist4.narod.ru