Фомин Роман Алексеевич. Главы 21-24

-- Глава 21. Осада

Очередной виток истории позади. Впереди новая итерация, которая, в отличии от предыдущих, структуру имеет уникальную. Не будет в ней обязательной биографической главы - жизнеописание мое закончилось, вернее замкнулось само на себя, на первую мою встречу с Никанор Никанорычем в столовой. Не случится в привычном виде ступени посвящения. Как наверняка мечтал утомленный мой читатель, изложение мое вытянется, сконцентрируется на новых событиях, хотя и не обещаю я честной хронологической прямой. Воспоминания путаются в моей голове и не всегда могу я сказать, в правильной ли последовательности зафиксировались они в памяти.

Я вышел в холодный декабрьский вечер. Мерзнуть я впрочем начал еще в доме, будто сотканном из декораций Никанор Никанорыча с компанией. Тропинка средней утоптанности повела меня к воротам, вдоль металлического забора и бревенчатой стены.

Сделав несколько шагов, я остановился. Постоял вдыхая морозный воздух зачинающейся зимы. Холод кристаллизовал, упорядочивал мои мысли. Пар моего дыхания выходил пухлыми клубами, тут же растворяясь в прозрачном зябком воздухе. Я попытался сгруппировать приблизительным образом все, чему мне пришлось стать свидетелем. Прежде всего, они представились. Представление их, правда, вызывало много вопросов, но все-таки, в соответствии с неким вездесущим планом, на который ссылались неоднократно Никанор Никанорыч и Лилиана, знакомцы мои поведали о себе и своей "службе". Расскажи мне такое кто другой, я скорее всего покрутил бы пальцем у виска, однако в тот момент я почти не сомневался, что мне не лгали. Для себя я окрестил их "Мойрами". В древнегреческих мифах богини судьбы Мойры плели веретено судьбы и неизбежности - Ананки. Очень комплиментарным показалось мне такое сравнение, пусть и условное. В детстве я зачитывался мифами о героях и божествах Эллады. Что ж, это пошло мне на пользу хотя бы в том, что имел я возможность черпать оттуда названия для безымянных понятий. Ну или нести полную чушь ночью, в удаленном районе города, рассуждая сам с собою.

Последняя ступень посвящения еще не совсем улеглась в моем сознании. Опыт мой подсказывал, что требуется мне время, день-два, чтобы полностью осознать переживания и моральный выбор, стоящий перед ее героями. Усвоил я главную мысль, борьбу, выбранную Отто Ханом, в одиночку, против всех; однако моральные его переживания, выбор его, так зубодробительно ярко пережитый во сне, еще не накрыл меня отчаяньем своим и неизбежностью. В этой истории, как и в предыдущей, ученому, "виноватому" в научном открытии, снова удалось пережить посещение Мойр. Нашел он правильную тропку в лабиринте вероятностей, избежал гибели, как наиболее надежного способа остановить опасную научную мысль.

Азар рассказывал о вероятностях, о том, как наблюдает он за событиями, чтобы среагировать на них вовремя, повлиять, изменить. Обнаруживалась здесь странная аналогия с поведением нейронной моей сети. Вся моя квантовая сеть была игрой с вероятностями, поиском той самой весомой вероятности в море возможностей. Однако в отличие от строгой математики, используемой в модели, Азар выступал шулером, манипулятором, перемешивающим карточную колоду вероятностей с тем, чтобы вынуть, спровоцировать нужную ему карту. Состояние со средней или низкой вероятностью, оборачивалось наиболее вероятным. Вновь кольнуло меня плохо-улавливаемое сходство с неявной логикой моей функции времени.

Некоторой тревожностью веяло от этой мысли. Я решил обдумать ее, когда доберусь до дому. Все-таки время было ночное, и меньше всего я желал, чтобы обнаружила меня машина милиции из ближайшего отделения. Не хотел я даже предполагать, какой вывод могли они сделать.

Я сделал еще несколько шагов к воротам. Одна створка как и прежде лежала на земле, вторая косо и неподвижно висела в петлях. Надо мной возвышался глухой металлический забор, такие ставят обычно перед сносом, чтобы не разлетались обломки. В створе ворот я видел скелет строящегося здания через дорогу напротив и кирпичный закуток с беспорядочно составленными помойными контейнерами.

До меня донеслись голоса, будто бы спор.

- Дядь Ген, успокойся! - с нажимом воскликнул кто-то рядом с воротами.

Голос показался мне знакомым. Я замедлился, повернул голову и прислушался.

- Давай все-таки будем разумными. Ты же понимаешь, что это в последний раз, что другого такого разговора может и не быть.

Над забором расплылся столп плотного сигаретного дыма.

- У меня руки сегодня дрожат с самого утра, - примирительно продолжал голос.- Я рассказывал тебе про всю эту нервическую подготовку.

- Тут ментовское отделение рядом, а мы с тобой орем на всю улицу, -- со смешком ответил ему другой.

- Пока еще вроде бы не очень поздно. Вот ведь попался ты на мою голову.

Я не мог поверить своим ушам. Я слышал голос Геннадь Андреича, с которым сегодня, или уже вчера, мы делали доклад для министерской комиссии. А второй... Я узнал его тоже и известие это меня встревожило. Это был Женек, Евгений, высокий и агрессивный. Все мои встречи с ним имели отрицательную окраску. Его я тоже видел сегодня, в седьмом университетском корпусе, вместе с Геннадь Андреичем.

- Вера говорит, что ты вообще с ней не разговариваешь. Потеряла с тобой всякий контакт, - говорил Геннадь Андреич, без прежнего нажима.

- Да чего с ней говорить. Мы на разных языках говорим. Она либо орет, либо плачет, - Женек смачно сплюнул.

Молчание.

- Мать все-таки. Орет. Все матери орут.

- Вот я, чтобы не нарывалась, ухожу к себе сразу. Она там, за дверью, стучит, кричит.

Интонация Евгения была неровной, с перепадами, окрашенная эмоциями. Он усмехнулся со злой горечью:

- С отцом наверно тоже так орала. Вот и свалил от нее к чертовой матери.

Снова облако дыма над забором.

- Женя, ты про сестру мою говоришь! - услышал я истерические нотки в голосе Геннадь Андреича.

Не сразу я вспомнил, что приходится Женек племянником Геннадь Андреичу.

- Да да, твоя сестра и моя мать. Имею право говорить.

- Да она подняла тебя с сестрой! Вырастила!

- Ни хера она не вырастила! Болтался как перекати поле. Улица меня вырастила! Школа вон, пацаны показали что-как.

Я становился свидетелем, по-видимому, какого-то давнего спора, из разряда тех, которые нельзя закончить, а можно только заново начать и опять в пух и прах разругаться.

- А кормил тебя кто? Кто с работы на работу мыкался? - кипятился Геннадь Андреич.

- Мыкалась она. Это мы с Натахой мыкались, - сказал Женек с ударением на "мыкались". - Что тебе-то рассказывать, дядь Ген? Как я за нее на Наташкины школьные собрания ходил? Или как ее пьяную с таможни забирал в девятом классе?

Мне хотелось провалиться сквозь землю. Не мой это был разговор, совсем не мой и не желал ни в каком виде становиться его свидетелем. Однако я понятия не имел, как мне выбраться из этой ситуации. Не в пустой же дом возвращаться. Оставалось только ждать, пока они уйдут.

- Вот я беседую с тобой, Жень; вроде с одной стороны взрослый мужчина, самостоятельный, а с другой обиженный мальчишка. Обиженный на маму, которая не пришла с работы вовремя. Ну, право слово, перестань.

Евгений хмыкнул.

- Взрослые же все люди. И я на работе выпивал, бывало, лишнего. Это ж единичные случаи. Она же одна всю жизнь вас двоих тащит. Расслабиться что ли нельзя? Попытаться наладить личную жизнь?

- Назвал бы я по-другому эту личную жизнь. Мы с Натахой в зале не можем уснуть, а они на кухне дышат. Натаха мелкая еще была, спрашивает, чего они там делают?..

- Прекрати! - нервически крикнул Геннадь Андреич.

Женек замолчал со смешком, чувствовалось однако что нервничает он, не только огрызается.

- Ты чего сегодня такой возбужденный? - продолжил Геннадь Андреич уже спокойнее, - Глаза у тебя странные, опять что ли того? Невозможно разговаривать, огрызаешься на каждое слово с самого утра. Я надеюсь ты не забыл, что я делал и делаю для тебя? И когда в университет устроил с твоей успеваемостью, и особенно сегодня. Уясни себе пожалуйста, что я исключительно для Веры, за слезы ее, все это делаю. Она, дура, думает, что тебя можно еще исправить. А я вот после таких разговоров крепко начинаю сомневаться.

- Для себя тоже, дядь Ген. Давай по-честному, ты сам тоже подставился со мной. Тебе теперь и свою задницу прикрыть надо.

Молчание, только тяжелое дыхание, которое, как мне казалось, я слышал за стеной.

- Ладно, извини, - сказал Евгений примирительно и впервые я услышал как будто настоящий его голос. - По-нервотрепке ширнулся сегодня.

- Ты же обещал, что завязал, - сказал Геннедь Андреич как бы по-инерции, без особого удивления.

- Ну да, да, завязал, все. С продажей точно завязал, как обещал. Пара синтетиков, барбитура и первитинчик чешский остались, думаю, пока такая неразбериха, остаюсь или вылетаю из "универа", жизнь насмарку, - он усмехнулся, - расслаблюсь чуток. Нервные дни какие-то.

- Женя, ну не понимаешь ты что ли, что тебе теперь как стекло надо в университете появляться, чтобы ни у кого не было ни малейших подозрений. У меня руки опускаются от этого. Ты же обещал мне.

- Да, ладно, дядь Ген, не канючь. Сказал брошу -- брошу! Я ж так, чтобы не нервничать. А то со всех сторон повалило. Универ, мать, с корешем еще одним разлаялся.

В голосе Женька появлялись и пропадали агрессивные нотки. Настроение его и вправду плыло, это я пожалуй замечал еще в первую нашу встречу, у общежития.

- Ты похоже не отдаешь себе отчета, Женя, - заговорил эмоционально, сбивчато Геннадь Андреич, - что это совсем не шутки. На мать тебе наплевать, но чувство сохранения элементарное должно же работать. Я уж молчу про уважение минимальное, про благодарность. Благодарности теперь совсем нету, нигде. Кафедра на последнем, понимаешь, издыхании, а тебе еще как собаке кость доклады кидают дописывать. И поди откажись!

Геннадь Андреич смешивал все в одну кучу, как тогда, на кафедре Физики.

- Слава богу декан мой хороший товарищ, едва тебя поймали с поличным, немедленно мне позвонил. Где, где ты вздумал толкать свою наркоту - в университете, куда я тебя устроил с таким трудом! Если ты считаешь, что круг тех, кто в курсе твоей деятельности, уголовно наказуемой между прочим, ограничивается руководством твоего факультета и парой человек из ВУЗовской администрации - ты глубоко ошибаешься! Я ведь рассказывал тебе, что на меня давят, шантажируют тобой.

Я же всю жизнь вложил в университет, что у меня еще есть-то кроме университета? Да разве это кто хоть в грош ставит? Они все о тебе знают, тычут пальцами, угрожают, что если только не стану делать как велено, немедленно вся правда выйдет наружу, раскроется, и я следом за тобой вылечу из университета и еще по статье пойду. Сегодня на министерской комиссии снова видел обоих. И страшного этого фээсбэшника, лысый, длинный, глаза как сверла. И ту, вторую, женщину. Еще страшнее его. На кафедру ко мне приходила. У меня сердце чуть не остановилось прямо там.

- Давай, дядь Ген, заканчивать этот разговор, - примирительно попытался вступить Евгений, - У меня башка уже разболелась, да и ты чуть живой...

Но Геннадь Андреич не очень хорошо умел останавливаться.

- А проректор-то мальчишка, моложе меня на пять лет. Тоже строит понимаешь из себя, морально-этический пример. Я за ним между прочим, на карачках, пожалуйста, не выгоняйте Женю. Это после того, как только утром ты наорал на меня. Поручаюсь, мол, говорю. Племянник говорю родной, вступил на дурную дорожку. Повлияли уже как могли, рыдает, обещает не повторить ошибки. А он на факультет твой звонил. Там конечно про тебя раскаивающегося ничего не слышали. Баламут говорят, учится плохо. Я уж чуть не в слезы. Сердце стучит. Сестра говорю одна тянет.

Молчание и дыхание. Женек снова харкнул.

- Ладно, дядь Ген. Спасибо. Клянусь тебе, завяжу. Я и Натахе обещал. Пойдем уже. Ты ж не за рулем сегодня, провожу тебя до остановки?

- Нет, нет, ты мне сейчас как красная тряпка. Давай-ка я сам поковыляю потихоньку. Не дай бог, перед милицией твоей раскричимся, переполошим всех. Ну, пока.

- Хорошо, пока.

Возникла пауза, какая-то возня, после которой я услышал неторопливые удаляющиеся шаги. Через несколько секунд их проглотили далекие звуки милицейской сирены, шелест шин и шум ветра. Разговор закончился. Я словно выпачкался в подробностях чужой, ненужной мне жизни, к которым совсем я был не готов. Будто сменили угол обзора, и ситуацию, виденную под заданным углом, тебе показали с другого ракурса.

Присутствует порой в голове некоторый образ, мнение о человеке. Знаешь ты его с определенной стороны; собственно именно так мы друг друга и знаем, с одной, тщательно выверенной стороны. И вдруг р-раз, поворот точки обзора показывает тебе старого знакомца иначе, открывает качества, о которых не подозревал ты, не знал. Приходят новые, неожиданные переживания, порой откровенно противоречащие прежним. После услышанного, я испытывал к Евгению почти жалость, хотя до этого убежден был в исключительной его отрицательности. Некоторые узнаваемые черты услышал я в вехах его биографии, хотя совсем иную дорогу выбрал он для себя.

Среди звуков ожившей улицы, я вдруг вспомнил о таинственных своих гостях, расставляющих декорации. Не была ли ситуация эта очередной декорацией? Случайно ли встретил я сегодня Геннадь Андреича с Евгением?

Совсем рядом послышалось громкое откашливание. Протяжный выдох после секундной тишины. Над забором всплыло густое облако табачного дыма. Звуки были столь отчетливы, что я перестал дышать, мне казалось, что каждое мое движение не менее громко слышится на обратной стороне. Словно Евгений приблизился ко мне настолько, насколько позволяли забор и ворота. Я представил, как он пойдет сейчас в обратную сторону, мимо ворот, и увидит меня здесь, глазеющего на него ошарашенно. Я поспешно шагнул в тень забора, туда, где снег был пушистый и неутоптанный.

Под ногой предательски хрустнула трухлявая доска. Я втянул голову в плечи и посмотрел испуганно на квелое полотно ворот и верхний край металлического забора. Там все еще висело облако дыма. Висело, клубилось, постепенно расширяясь, истончаясь. Нет, вовсе оно не истончалось, только набухало, увеличивалось. Становилось все больше. Вот уже нависло оно над краем забора, надо мной, свесилось, словно вялая подушка. Я наблюдал за этим противоестественным процессом, как загипнотизированный. Инстинктивно нагибался все ниже, а облако опускалось, теснило меня, пока не ухнуло вниз разреженным сигаретным дымом.

От неожиданности я судорожно вздохнул и сглотнул. Я не курил с далекого детства. Со времен, когда с дворовыми ровесниками мы пробовали разные сигареты в твердых и мягких пачках. Тогда особенно ценились болгарские - "Родопи", "Опал" и каждый второй собирал коллекцию твердых пачек. И как тогда, в моем отрочестве, сигаретный дым немедленно проник в дыхательные пути, куда-то гораздо глубже, чем готов был я его принять, разлился там, перехватил дыхание и обжег щекоткой легкие. Из глаз брызнули слезы. Я громко закашлялся, перегнувшись пополам.

Когда я разлепил полные слез глаза и смог вдохнуть, передо мной стоял Евгений в куртке с меховым воротником и шерстяной шапочке, с сумкой-барсеткой в руке. Такая же была у него у общежития. Он не сразу узнал меня, стоял, смотрел сверху на мое копошение.

Я медленно поднялся, утирая глаза. Мысли мои в это время бились бешено. Этот дым, поведение которого противоречило ветру, законам чертовой физики. Не просто так, не сам по себе налетел он на меня. Значит, так и было задумано, такой у Азара, назвавшего себя непреложным постулатом, был план.

- Опять ты? - сказал Евгений без удивления, с обреченным каким-то смешком.

- З-здравствуйте, - ответил я.

Он стоял напротив, высокий, сутулый, загораживая выход в натянутой на лоб шерстяной шапке. Глаз его я не видел, свет ближайшего фонарного столба падал сверху из-за его спины. Пути к отступлению у меня не было, разве только назад, вдоль забора в обход дома.

Женек затянулся сигаретой, разглядывая меня без присущей ему обыкновенно агрессии.

- Давно тут? - спросил он просто.

- Нет, только что, - ответил я чересчур поспешно.

Он усмехнулся и сплюнул.

- Подслушивал?

Я посчитал что если начну отнекиваться и оправдываться, то сделаю только хуже.

- Услышал случайно самую концовку...

- Следил за нами с дядь Геной? - он не дал мне договорить.

Ну вот. Я попадал в ту самую ситуацию, которой хотел избежать. У меня не было никакого разумного объяснения, что я делаю здесь посередь ночи.

Я принялся невнятно объяснять, что назначили мне сегодня встречу по этому адресу. Евгений после этих слов покосился на черную, облезлую двухэтажную громаду с выбитыми окнами.

- И кто назначил встречу в доме под снос? - спросил он с неестественным каким-то спокойствием, глядя на меня исподлобья.

Я парировал отчаянной и абсурдной правдой:

- Члены министерской комиссии, - я замотал головой. - Понимаю, как глупо это звучит, Евгений, но я, честное слово, явился сюда по приглашению. У меня даже бумажка есть.

Я заметил, что лицо Евгения, и без того восковое, окаменело от звуков своего имени. Суетливо принялся я рыться во внутреннем кармане, ища Азарову записку, будто заключалась в ней спасительная соломинка, которая убедит немедленно собеседника в моей правоте, и спокойно разойдемся мы. Изрядно вспотев от осознания, что нету в моих внутренних карманах никакой бумажки, я вдруг вспомнил, что совал ее в портфель. Я заторопился, судорожно стал расстегивать сумку, и листать многотомное его содержимое. Наконец-то!

- Вот посмотрите, - я раскрыл перед Евгением лист, внутренне ожидая, что он окажется пустым.

Адрес старого барака красовался на нужном месте, написанный размашистым красивым почерком. Я готов был подпрыгнуть от радости.

Евгений покосился на табличку с номером, и увидел я в свете фонаря недобрый его прищур.

- Ну и как, встретились? - спросил он.

Я не сразу уловил суть его вопроса. Кроме того, во мне, после нервических поисков пригласительной бумаги, стала подниматься волна негодования. Отчего это я, взрослый человек отчитываюсь перед мальчишкой, студентом.

- Ошиблись адресом, видимо, - я шмыгнул носом, - Евгений, я наверное пойду. В странных местах мы с вами встречаемся...

- А тя как зовут? - перебил он. - Дядь Гена говорил сегодня утром, но я не запомнил.

Он тыкал мне, нисколько этого не стесняясь. Свет фонаря только частично освещал наш темный угол за забором, но в момент поворота головы, я заметил его неестественно стеклянные глаза и расширенные зрачки.

- Борис Петрович меня зовут, - ответил я неохотно. - Я домой пойду, если не возражаете.

- Борис Петрович! - сказал он громко. - Точно! - он посмотрел по сторонам. - А покажи-ка мне, Борис Петрович, где ты встречался со своими членами министерской комиссии.

Я молчал, не совсем понимая, шутит он, или говорит серьезно.

- Пойдем-пойдем, Борис Петрович, - он сделал шаг назад, к воротам, как-бы пропуская меня вдоль дома, в сторону крыльца.

Я не двигался с места. Уговаривал себя, что слышу я в голосе Евгения только насмешку, не скрылся еще виноватый, будто бы раскаивающийся Женек, не вернулась агрессивная пила, с которой спорил он с Геннадь Андреичем.

Евгений живо разрешил мой конфликт. Он деловито полез за пазуху и вдруг надвинулся на меня. В его руке блеснуло лезвие ножа.

- Пойдем, я сказал! - прорычал он.

Я подумал, что сейчас самое время закричать. Ведь милиция была здесь в сотне метров. Кто угодно мог проходить за забором, услышать меня, помочь.

- Куда? - спросил я хрипло вместо этого.

- Куда приглашали, туда и пойдем, Борис Петрович. В дом.

Мое сердце бешено заколотилось. Я ощутил слабость где-то ниже колен, и ощущение сходные с школьными, когда гопота, пристав к тебе на улице, предлагает уединиться в подъезде. Ведь знаешь прекрасно, что улица гораздо безопаснее, здесь люди, пространство, однако как бандерлог идешь в пасть питону Каа.

Я послушно шагнул вдоль дома, мимо Женька. Остановился на тропинке и так близка казалась дорога, нужно только рвануть.

- Не ссы, поговорим и все, Борис Петрович, - он придвинулся ко мне, дыхнув сигаретным дымом. - Двигай!

Он грубо подтолкнул меня кулаком с ножом. Глаз мой выхватил оружие в руке у Евгения. Нескладной, словно кортик, с узкой скривленной гардой, прямое лезвие со скосом обуха. Все внутри меня было напряжено. При этом какие-то несвязанные мысли проносились вспышками, не успевал я даже додумывать их, только фиксировал. Мне вспомнилась метафора Никанор Никанорыча о финском ноже, "финке", о которую по-неосторожности может пораниться неопытный младенец. Если не изменяла мне память, по отечественным фильмам, выглядела "финка" в точности как нож, что сжимал в руках Евгений. И ею вполне осознанно можно было угрожать и даже убить.

Словно все это происходило не со мной. Я шел по дорожке к черной двери крыльца, глядя на себя будто со стороны. Короткое расстояние до ободранной двери растянулось на повисшие, замороженные секунды. За флигелем раскинулась тень. Где-то в полутьме торчали планки старого забора-штакетника, настоящего, принадлежащего дому, полусгнившего. Уличный металлический забор для запланированного сноса там не ставили. Еще дальше в темноте шумели голые деревья, где-то за ними пряталась пара жидких улиц поселка, проглатываемого городом, и последним шел овраг с железной дорогой. Ничего этого я разумеется не видел, свет фонарного столба едва дотягивался до гнилого досчатого забора, укрытого, словно тонкой простыней, тенью от дома. Граница полутьмы протянулась по нетронутому снегу и резала секцию забора на темно-серую, выхватываемую светом фонаря и черную, беспросветную.

На секунду глаз мой различил градиент черного. Как будто темнота вытянулась в высокую фигуру, непроницаемую, угольную, в длинном прямом пальто и нахлобученном кепи. Миг, и наваждение пропало. Азар? Снова чертовы декорации? Это и есть мой выход из лабиринта, вот так просто, встретившись с одурманенным, неадекватным студентом?

Я установился у нижней ступеньки крыльца.

- Что дальше, Евгений. Может быть поговорим?

- В дом заходи, "поговорим", - передразнил он меня зло.

Я уже не сомневался, что события эти нарочно подстроены компанией Никанор Никанорыча, чтобы остановить мое научное открытие. Я не анализировал излишнюю сложность, к которой прибегли они, вовлекая в историю Евгения с Геннадь Андреичем, притом что каких-то полчаса назад я был полностью в их власти, в комнате с камином. Напряжение мое сменилось сосредоточенностью и злостью. Я почти перестал обращать внимание на грубого своего конвоира.

Взявшись за холодную ручку-скобу, я потянул дверь. Она подалась неохотно, скрипуче, совсем не так как открывалась недавно. Я распахнул проем, пропуская внутрь свет фонарного столба. Помещение выглядело разительно иначе. Обшарпанные досчатые стены флигеля, с обрывками обоев, гора то ли досок, то ли поломанной мебели в углу. В деревянном полу зияла выломанная дыра с рваными застарелыми краями. Явно не случилась она за те пятнадцать минут, что меня не было.

Дверь из предбанника в дом была приоткрыта. За нею не открывалось ничего, просто провал во тьму.

- Я этот барак знаю, - услышал я сзади голос Евгения, - хоронился в нем бывало с пацанами. Будь как дома.

Трудно объяснить мой следующий поступок. Видимо нервозность моя и злость сообща сыграли шутку. Я отбросил портфель, перескочил через кособокие ступеньки в сени и захлопнул за собой дверь, вцепившись судорожно в дверную ручку.

Будто резко выключили свет - я остался в кромешной тьме. Женек не сразу сообразил, что произошло. Только через секунду услышал я его обсценные крики. Он впрочем не вопил так, чтобы привлечь внимание, лишь костерил меня почем зря.

- Борис Петрович, скотина! Я с тобой как с человеком поговорить хотел, а ты сука такая, крыться!

Он стал дергать дверь с обратной стороны. Мощно дергал, я едва удерживал дверь прижатой к трухлявому косяку. Но в первые минуты все мои эмоции сконцентрировались на этой двери и ручке. Наверное даже Анатолий в тот момент не сумел бы отворить ее.

Женек бросил тянуть и опять стал материться. Пошли угрозы, он кричал мне, что никуда я из этого дома не денусь, выход из него только один и никто меня не услышит. Шипел, что я только хуже делаю, усугубляю ситуацию. Потом вдруг бросался канючить, что хотел бы доверять мне; увещевал, что можем мы договориться, все исправить, надо только открыть дверь. Снова разражался проклятиями. От внезапных таких скачков настроения, между звериным рычанием и попыткой разумного объяснения, я только крепче сжимал дверную ручку.

Потом начались сумасшедшие терзания двери. Он тянул ее, бил, и даже, кажется, царапал. Пробил лезвием забитую клином скважину замка и стал тыкать острием в темноту, под самыми моим руками, судорожно стискивающими ручку-скобу. В открывшуюся дыру он шипел мне проклятия, осыпал ругательствами. Обещал что я скоро устану. Костяшки пальцев моих побелели, я действительно уставал, но с таким упорством держал я оборону, осаду, что не допускал даже мысли, что не сдюжу.

Евгений затих, и заговорил вдруг тихо, спокойно, торопливо:

- Порешить его и все! Никто ж не знает, что он тут. Если б кто-то еще с ним был, давно бы уже здесь были. Следил, сука, за мной и дядь Геной. Подслушивал.

Я не сразу понял, что Евгений говорит сам с собой.

- Ножом пырнуть и дело с концом. Надо только чтобы чисто, не перемазаться. Его тут не найдут до сноса, месяца через два. А я, типа, дядь Гену проводил и домой ушел.

Пауза. Тяжелое дыхание. Снова сумасшедшая атака на дверь. Теперь уже чувствовал я, как онемели мои пальцы. Я не был уже как прежде уверен, что я смогу и дальше удерживать дверь.

- Слушал нас? - прошипел Евгений мне. - Все слушал? И про дядь Гену, что он работой своей рискует?

Я считал, что разумнее мне молчать и экономить силы.

- И про наркоту слушал, значит. И про портфель тогда, у "общаги". Всю жизнь мне с дядь Геной поломаешь. Гришка-то, козел, заступался еще за тебя там, у общежития. Из-за тебя с ним разосрались. С фээсбэшниками, значит, работаешь, которые к дядь Гене ходили. Он из-за вас, уродов, трясся ходил неделю.

Он снова налег на дверь и она чуть не выскользнула из моих ладоней. Ему удалось приоткрыть ее на несколько сантиметров, прежде чем я подтянул ее обратно. Но думал я в это время о другом. Нервная дрожь, страх отступили. Почему-то захотелось мне сказать Евгению слова поддержки. Слышал я как глубже и глубже погружается он в безысходность своего положения, пугает, уговаривает себя, что только один у него выход. Такое самовнушение может подтолкнуть человека к страшным поступкам.

- Евгений, - сказал я. - просто уходи. Иди домой, к матери и сестре. Я никому ничего не скажу.

Такой был у меня стокгольмский синдром. Он не слышал меня, не хотел слышать. Он уже во всем себя убедил, я слышал хрипящие его слова сквозь тяжелое дыхание. Он обвинял меня во лжи, ожидал подвоха. Продолжал обзывать меня, сдерживая собственный крик.

- Убью! - прорычал он и что было силы налетел на дверь.

Я не понял, ногой он шарахнул или плечом. Резкий удар, отразившися болью в запястьях и пальцах, заставил меня на секунду ослабить хват. Евгений рванул дверь на себя и я едва не вылетел вместе с ней на улицу, на тропинку.

Я отпустил дверную ручку, дверь раскрылась на распашку и Женек, не ожидавший резкого ослабления, откинулся назад и упал спиной на тропинку. Я не видел его глаз в темных провалах под шапкой, только заметил как повернул он в сторону мою хищный нос и торопливо полез за пазуху, по видимому за ножом.

Я огляделся по сторонам. Бежать вперед, перепрыгивать через копошащегося Евгения не было у меня ни сил, ни времени. Я метнул взгляд на приоткрытую дверь в дом. Там была темнота и очевидно не ждали меня внутри коридор с колокольчиками, лестница и комната с камином. Но там по крайней мере не было озлобленного, напуганного, потерявшего рассудок студента, твердо решившего что я есть корень всех его бед.

Не дожидаясь, пока Женек поднимется, я перешагнул через зияющую дыру в полу и шагнул к двери. Она была без ручки, я просто взял ее за торец и потянул на себя. Дверь подалась тяжело, со скрипом. Куцый отраженный свет развернул передо мной черные рассохшиеся доски пола со следами старой краски. Я шагнул в темноту.

Тьма разверзлась передо мной во все стороны. Я шагал на ощупь, вытянув перед собой руки, не видя вообще ничего. Только запахи, сырости, тухлой древесины и испражнений. Открытое пространство даже отдаленно не напоминало коридор, по которому вел меня Никанор Никанорыч. Надежда, что минимальный свет проникнет сквозь выбитые окна, не оправдалась, по-видимому меня отделяла от окон внутренняя стена. Тусклый свет пробивался из-за моей спины, но его хватало лишь на узкую площадку перед входом из сеней.

Каждый мой шаркающий шаг отзывался кряжтением старого деревянного пола. Еще шаг, другой, и я уперся руками в стену. Она была холодная, шершавая, я не мог определить материала, но мне показалось, что стена оклеена обоями. Я двинулся вдоль преграды дальше, куда-то вглубь дома.

Свет позади меня погас. Это в предбанник поднялся Евгений, загородив фигурой уличный свет.

- Где ты, сука? Все равно не уйдешь!

Я шарил руками по стене и наткнулся на наличник дверного косяка. Предательски крякнул под ногой очередной шаг, и вот она дверь. Я нашел ручку, и что было сил рванул ее на себя. Дверь отозвалась жалобно, могутно, и, громогласно скрежеча по-невидимому полу, немного приоткрылась.

В мою спину неслись ругательства Женька. Мне нужно было только отворить достаточный лаз, чтобы протиснуться. Я тянул еще и еще, дверь хрипела, стонала, звала Евгения, неохотно сдавая мне сантиметр за сантиметром. Мне показалось, что она уперлась во что-то, я бросил дергать и втиснулся внутрь, обдирая пальто и брюки. Продрался на другую сторону. Здесь было как будто чуть светлее. Я все еще ничего не видел, но среди плотной одинаковой черноты мне привиделся световой всполох. Ориентацию я давно потерял, но ведь в доме были выбитые окна, может быть меня скрывал от них всего лишь угол стены, а значит скоро разгляжу я куда идти, бежать.

Под ногами вероломно скрипел пол. Сзади, из темноты раздавался тяжелый топот, сопровождаемый ругательствами. Доски под ногами были рыхлые, будто средней утоптанности снег, проваливались под каждым моим шагом.

- Где ты? -- раздалось как будто из-за самой моей спины.

Я ускорился. Шаг, другой. Пнул какую-то рухлядь. Доска под ногой пошла вниз, но я вовремя переставил стопу. Ладонь наткнулась на стену, такую же как в прошлой комнате, - я почувствовал холодные истерзанные обои.

Позади раздался стук, матершина. По-видимому Евгений дошел до стены. Шорох, шаги, зубодробительный скрежет двери. Мне показалось, что он сейчас увидит меня, бросится на меня, неуверенно топчущегося в темноте. Я обернулся, и в этот момент пол подо мной не выдержал и обрушился. Я провалился не сразу, сначала только одна нога ушла вниз, за переломившейся сгнившей половой доской. Я съехал на пол, налетев ребром ладони на что-то торчащее из стены, и ободрал руку. Распластался на холодном грязном полу, барахтаясь, с застрявшей в проломе ногой. Уперевшись в соседние доски я попытался подняться, но то ли чересчур агрессивно оперся я, то ли пол держался на одном честном слове. Почувствовал я, что мягкое сырое дерево, расходится, крошится и я валюсь вниз. Я попытался раскинуть руки, но только ударился о доски, еще о бревна-лаги, увлекаемый вниз с долгим, несмолкаемым хрустом и треском.

Словно в замедленном кино, вытянувшим конечности нетопырем, я падал, скобля ладонями и локтями по стенам и перекрытиям. Короткий миг невесомости сверкнул в голове аналогией с Алисой, падающей в кроличью нору, с той лишь разницей, что успевала она разглядывать пролетающие мимо предметы, а я летел в кромешную тьму. До меня доносились зависшие, замороженные звуки. Голос Женька, треск трухлявого пола, рвущейся одежды, удары о доски. Секунда между тем, как потерял я равновесие и дном моего падения будто замедлилась, замерла.

Потом я словно скатился по жестким крутым ступеням. Голова налетела затылком на что-то жесткое и сноп искр вспыхнул перед моими глазами и тут же погас. Правая стопа моя ударилась о пол и вспыхнула. Завершил падение грузный удар о землю. С опозданием, пришла острая боль в плече.

В голове все перемешалось, будто потерял я сознание на пару секунд. Тело мое целиком, всюду горело болью, которую не мог я локализовать. Меня окружала плотная, густая, стискивающая темнота с теплой, сырой и кислой вонью.

Голову подпер вертикальный откос. Я распростерся звездой, неудобно упершись подбородком в плечо. Сквозь слой шерстяной шапки я чувствовал за затылком неподвижный жесткий камень, скорее всего кладку домовых опор. О ее основание я видимо и ударился при падении. Превозмогая боль я пошевелился. Почувствовал липкую влагу на затылке и шее.

Я дернул ногой и щиколотка отозвалась болевым ощущением. Боль была как вспышка с протяжным затуханием. То ли серьезный ушиб, то ли вывих, решил я. Совсем не хотелось думать про перелом.

- Борис Петрович, ты не сдох там? - пришел из темноты голос Евгения.

Несколько секунд я не шевелился. Наверное примерно так чувствовал себя Аменхотеп в египетском подземелье. Я лежал, собирался с мыслями и ждал. Слушал, какое решение примет Евгений.

После нескольких секунд томительной тишины, я разглядел где-то в вышине колеблющийся всполох света. У него была зажигалка! Послышались осторожные его шаги, выдаваемые кряхтящим полом.

Я различил тихий голос Женька. Он был спокоен, но чувствовалось в нем натянутая до крайнего напряжения струна, вот-вот готовая порваться. Он осторожно шел вперед, подбадривая себя, уговаривая, что, мол, его не проведешь, отыщет он меня и сделает что задумал.

Пришла мне в голову мысль, что надо бы отодвинуться от дыры, отползти подальше в темноту; но едва я попробовал повернуться, как меня пронзила адская боль в спине над правой лопаткой. Я еле сдержал крик. Только сейчас я почувствовал, что словно нанизан на что-то. Шевеление правой рукой отзывалось тупым болевым ощущением в спине. Левая как будто была в порядке. Я попробовал дотянуться левой рукой до правого плеча, но пальто сковывало мои движения. Как тряпичная кукла я возился, плохо еще соображая, что со мной, сдерживая стон. Отчаянной мыслью билось в моем мозгу -- действовать как можно тише.

Как оказалось, я налетел спиной на широкую половую доску с торчащим гвоздем. Гвоздь был довольно длинный, не очень толстый, скорее всего "сотка". Он прошил мне пальто, пиджак, рубашку и глубоко закопался в верхней области трапециевидной мышцы. Копошась, я уже чувствовал, что спина моя захлюпала. Я не знал, не помнил, проходит ли там артерия или какая-нибудь надлопаточная вена.

Каждое движение отзывалось тупой болью. Я лежал пришпиленный, не имея возможности отползти из-под пролома в темноту. Над головой пропадали и появлялись блуждающие вполохи Женьковской зажигалки. Послышался громкий треск. Всполохи пропали и Женек выругался.

Я ощупал как мог доску, из которой торчал гвоздь. Мне не удалось дотянуться до края, но она была довольно крепкой, не трухлявой. Пошевелить ее я не смог, отчего сделал вывод, что доска длинная. Несколько секунд я лежал, слушая, как Евгений обсценно комментирует процесс вытаскивания застрявшего ботинка из пролома в полу. Потом резким рывком я повернулся на левый бок и наверх, опираясь на локоть и срываясь с гвоздя. Спина взорвалась болью, перед глазами сверкнула вспышка, я не сумел сдержать крика и громко застонал. В голове моей, из виска в висок, перевалилась тупая огнедышащая тяжесть.

- Живой! - отозвался из тьмы Женек.

По спине моей потекло, но я теперь думал только о том, как скрыться, спрятаться с места падения. Я повернулся на живот и подтягивая больную ногу, пополз вдоль кладки, шаря правой рукой в темноте, насколько позволяла мне боль в спине. Здесь, под полом, было чуть теплее чем наверху, я осязал грязь, ветошь, натыкался на поломанные доски. Одну из них, короткую, с торчащим кривым гвоздем я прихватил. По спине разливалось мокрое тепло. Майка и рубашка липли к телу.

Над головой раздался еще один страшный треск и матерный вопль Евгения. Звук сыпящихся досок пришел откуда-то сбоку. Мгновение спустя я услышал удар и стон. Снова ругательства. Теперь уже здесь, в подвале.

Я продолжал подтягивать себя вперед в кромешной темноте, опираясь на локоть левой руки, стараясь не напрягать правое плечо. Еще несколько гусеницеподобных толчков и я уперся в стену. Земля здесь была мокрой, я влез в какую-то лужу и чувствовал как влага проникает сквозь одежду. Пошарив осторожно вокруг, я нащупал слева вторую шершавую стену. Видимо добрался я до угла между двумя кирпичными кладками. Дальше пути не было. Я развернулся и привалился, насколько мог к стене, так, чтобы не тревожить рану.

- Убью! - прилетел надрывный крик. - Где ты?

Я слышал хруст, треск расшвыриваемой ветоши. Темнота стояла выколи глаз. Хотелось, чтобы глаза уже привыкли, начали выхватывать что-то из тьмы, но ничего не менялось, меня окружала черная, холодная, смердящая пустота. Из глубины раздавались ворочанья и ругательства, но понять, распознать их местоположение не было возможности. Я понятия не имел, насколько сам Женек пострадал от падения.

- Найду, скотина, найду! - хрипел он, срываясь в стон.

Снова шевеление, разбрасывание мусора и треск. Я притаился, не двигался, берег силы, держа доску с кривым гвоздем наготове перед собой. Кровь разлилась у меня по шее и вдоль спины. Я чувствовал намокший бок под брючным ремнем. Хотя возможно это была вода из лужи, по которой я прополз.

На короткий миг мне почудился чей-то голос, отличный от хрипящего злобой Женька. Я прислушался. Рядом хрустнула доска и послышался звук, будто что-то тяжелое волокут по земле.

- Кроешься, сука! - голос Евгения оказался гораздо ближе чем я ожидал.

Дыхание мое сбилось, но я все равно пытался издавать как можно меньше звуков. Я слышал постоянный шорох, но не мог определить, откуда он исходит. Сомневаться не приходилось, Евгений искал меня здесь, в подвале.

- Борис Петро-ови-ич! - раздалось протяжно откуда-то издалека.

Теперь уже явственнейше различил я зов. Имя свое трудно спутать с чем-то случайным.

Сердце мое застучало. Я взвешивал, разумно ли будет ответить. Где-то поблизости копошился Женек, разбитый, отчаявшийся и отчаянный. Звуки, шорохи, которые он издавал тоже пропали, он притих.

- Борис Петро-ови-ич! - раздалось гораздо ближе.

Голос был женский, надрывный. Я не распознал его сразу, первой мыслью моей была какая-то тоскливая радость оттого, что меня вообще кто-то искал. Следом уже я вспомнил о том, что никто вообще-то понятия не имел, что я отправился по этому адресу. Хотя, стоп! Маша знала. Мы говорили с ней, когда я ее провожал, собственно, она и передала мне записку Азара. Мария?!

По-прежнему не решался я ответить, даже когда пришло осознание присутствия Марии. Одна ли она явилась в полночный час или привела кого? Меньше всего мне хотелось втягивать ее в опасную непредсказуемую ситуацию. Я весь превратился в слух под тяжелый, неровный бой сердца.

- Что? - донесся до меня женский голос. - Портфель его?

Нет, голос не принадлежал Марии, но показался мне знакомым. Судя по всему барышня была не одна, с кем-то переговаривалась.

Вокруг меня висела зловещая тишина. Женек не выдавал себя никаким звуком. Тогда я закричал что было сил:

- Я зде-есь! - сорвавшийся голос мой звучал слабее обычного, - Внизу-у! Помоги-ите-е!

- Я слышу его! - услышал я ответ. - Где вы? Что с вами?

Наверное снаружи дом виделся черной дырой, в которую совершенно не хотелось соваться. Я только сейчас осознал, что не представлял себе, как Маша или кто-то другой станут искать меня в темноте, в заброшенного, рваном, полуразрушенном доме.

- Тут ни хрена не видно! - донесся слабый мужской голос. - Заходить опасно, кажется что пол провалится.

Мне показалось, что я слышу скрипучие шаги наверху. Еще я вдруг почувствовал возню совсем рядом. Женек по-видимому двигался на мой голос.

- Борис Петрови-и-ич! - раздались почти одновременно два голоса. Женский и мужской.

Восприятие мое, состояние стало замыливаться, поплыло. Будто накрывало меня волной сонливости или слабости, хотя по прежнему жутко тянули затылок, щиколотка и спина.

- Зде-е-есь! - крикнул я слабо.

Кряхтение досок и совсем рядом словно мешок с картошкой перевалили с одного бока на другой.

- Я его слышу! - прокричал голос, - Но дальше идти не могу, не вижу ничего. Борис Петрович, где вы? - не дожидаясь моего ответа он продолжил переговоры с барышней. - Надо Машку ждать. Она с ментами приедет, у них фонари наверняка есть.

Снова шаги и покрякивание пола под ними.

Я скорее почувствовал движение, чем услышал. Словно у самой моей ноги шевельнулась доска или другой мусор. Я замер и кажется перестал дышать.

В следующий момент я отчетливо почувствовал прикосновение и отдернул ногу.

- Нашел тебя! - раздался животный рев Женька. - Иди сюда! Убью!

Превознемогая боль я подтянулся насколько мог к сочленению стен и сел, подтянув ноги. Приготовил для удара обломок доски с гвоздем. Затылок мой и спину заливала кровь, ушибленная щиколотка взрывалась при каждом движении.

Женек потерял меня. Я слышал как он беспорядочно шарит совсем рядом.

- Где ты, где ты? - орал он.

Сверху раздался голос:

- Женек? Ты здесь?

От звука собственного имени Женек замер и затих.

В тот момент, совсем не раздумывал я над мотивами Евгения, над тем, что не осталось у него хорошего выхода из ситуации. Если меня сейчас вытащат, спасут, его состояние, угрозы, а также криминальная история в университете выплывут наружу. Если же так случится, что найдет он меня раньше и вправду сможет убить, то застукают его с поличным. Только вряд ли Евгений, распаленный, отчаявшийся, имел возможность взвешивать свои поступки, оценивать риски. Будто загнанный зверь, видел он перед собой единственную цель, которая должна была решить все его проблемы.

- Убью! - прошипел он совсем у моего уха, и я судорожно вцепился в доску, готовясь нанести удар.

Потом послышался шорох, матерный выкрик Евгения, рычание и снова как будто поволокли по полу тяжелый мешок. Закончилось все глухим стуком.

Я сидел, подтянув колени к груди, впиваясь скрюченными пальцами в древесину, и слушал тишину. Сверху прилетел голос:

- Женек, это ты?

Несколько секунд я не решался отзываться, думая, что он все еще рядом, только и ждет, чтобы я выдал себя. Но рядом ничего больше не шумело, не скрипело. Словно бы Евгений вдруг волютнаристски прекратил охоту и испарился.

- Да, он тут! - крикнул я. - Помогите!

Слова мои вызвали наверху по-видимому замешательство. Этот мужской голос сверху мне тоже показался знакомым.

- Помогите! - раздался сдавленный крик Евгения вслед за моим.

Он теперь слышался сдавлено, глуховато, как бы издали, из-за стены.

Затем, один за другим пришли беспорядочные звуки сверху - я услышал милицейскую сирену, голоса, репродуктор. Прилетел звук бьющегося стекла, топот. Слышалось множественное присутствие, тут и там проглядывали всполохи света. Я все еще полусидел, наклонив устало голову, только отложил доску да вытянул ноги. Наверху развернулась шумная деятельность. Меня окликали, просили что-то кричать, и я отзывался надломленным, чужим голосом. Будто не хватало мне воздуха, дыхание мое прерывалось, голос слабел.

Голосов, показавшихся мне знакомыми, я больше не слышал, только чужие, мужские, милицейские. Они переговаривались между собой, со мной, я слышал свою фамилию. Порой вместо меня отвечал сдавленным каким-то, потерянным голосом Женек, из другого куска темноты.

Был момент, когда услышал я отчаянный крик:

- Боря!

Этот голос я не мог ни с чем спутать, он принадлежал Маше. Собрав остатки сил, я крикнул в ответ, что нахожусь внизу.

Снова сирены, топот и треск, и наконец увидел я прямой, направленный на себя свет. Полицейские или спасатели, совсем не разбираюсь я в родах их служб, по-видимому отыскали вход в подвал, то ли изнутри дома, то ли снаружи. Я увидел скачущие фонари на стенах, черноту гнилого пола над головой, с пробоями, провалами между мощных бревен-лагов.

Я и вправду лежал в углу фундамента, где сходились две стены и меж рядами старого красного кирпича торчали рваные волны и капли засохшего цемента. Тяжелые черные лаги лежали на боковых опорах фундамента и нескольких несущих кирпичных столбах. Поперек подвала, между столбами, протянута была кирпичная стенка, видимо для того, чтобы разделить подвал на помещения. О ее верхний край я и ударился затылком при падении. И полз потом вдоль стены, до самой боковой опоры. Высота подвала была метра два - довольно высокий подвал.

Пол был грязный, земляной, с горами трухи и мусора. С изодранного потолка свисали обрывки какой-то холщевины, ветоши и старой проводки. Мой путь от места падения можно было проследить по пятнам крови. Ободранное ребро ладони и предплечье кровоточили слабо, однако затылок и спина по-ощущениям были полностью залиты кровью. Посреди подвала зияло квадратное, отороченное трухлявыми бревнами жерло подпола или погреба. Завывания Женька доносились оттуда.

Лестницы в подвал я не видел, ее скрывал от меня кирпичный застенок. Сначала к нам спустились два дородных милиционера с фонарями, к тому времени на меня напала сонливость и я едва обращал внимания на изменения плана. Чуть позже появились два медицинских работника, простоволосые, в каких-то плащевых сине-зеленых куртках нараспашку, то ли новых, то ли изрядно потрепанных, с обжигающими глаз свето-отражательными полосами. Они принесли с собой гремящий пластиковый саквояж-укладку. Один из них, по-моему фельдшер, долго перекрикивался с Евгением, ругался, пока наконец не спрыгнул к нему. Второй, с морщинистым лицом, говорил со мной и немилосердно толкал меня и ворочал, отчего взрывались болью мои нога, затылок и плечо.

Фигура эскулапа то поднималась над подполом выше пояса, то пропадала, когда нагибался он к слабо огрызающемуся Женьку. Сам Евгений не поднимался.

Я расслышал, как врач из погреба сказал милиционеру про шприцы, которыми был усыпано дно. Тот стоял на краю и смотрел, светя фонарем вниз. Женек разумеется не имел отношения к этим шприцам, однако картина должно быть была живописной. Потом врач поднял двумя пальцами нож, словно брезгуя, и передал милиционеру.

Пространство для носилок, у края погреба, расчистили вручную, расшвыряв ногами доски с гвоздями и мусор. Евгения поднимали, удерживая подмышками и за руки. Он мычал и мотал головой. Женек совсем не держался на ногах и даже как будто плохо соображал. Носилки были мягкие, санитарные, какого-то синего дерматиноподобного материала. Евгения положили на них и он поначалу суетился, дергался, но потом успокоился, только издавал всхлипывающие воющие звуки. Кряхтя его унесли.

Потом милиционер, которого видел я в некотором замутнении, подошел ко мне. Он гулко говорил со мной, но я с трудом выхватывал слова, видимо от потери крови. Врач который ворочал меня, успел частично поделиться характером моих повреждений, и я, несмотря на слабость, уловил про потенциальное сотрясения мозга, подозрения на перелом стопы и большую кровопотерю от прокола трапецевидной мышцы спины. Грузный усатый милиционер говорил про ожидание второй машины скорой помощи и я послушно кивал, а потом обнаружил, что это капитан Филинов, тот самый с нашей первой встречи с Азаром. От него я узнал, что тот, с морщинистым лицом врач обработал мои раны и, как мог, остановил кровопотерю.

Удивительно, но только теперь, разглядев Филинова, почти провалившись в забытье, вспомнил я об Азаре и Никанор Никанорыче. А ведь именно злая мысль о таинственных моих посетителях сподвигла меня рвануть в дом. О декорациях их, о финском ноже. Такую ли дорожку лабиринта предполагали их манипуляции?

Я провалился в беспамятство и не видел через какой выход меня выносили. Пришел в себя, когда мне в лицо дыхнула уличная прохлада, вместо затхлого влажного духа подвала.

Маша бросилась ко мне, хотя Филинов препятствовал ей всячески. Делал он это как-то беззлобно, по-отечески. Я слышал ее повышенный голос, как она отчаянно ругалась с врачами, которые уверяли, что только родственники могут ехать в больницу. Кто-то спрашивал меня про группу крови.

Дальше были вспышки. Вспышкой лицо Ольги, Машиной подруги, с которой рассорилась она давным-давно из-за комнаты в общежитии, а теперь видел я Ольгу здесь, у заброшенного барака. Вспышкой лицо невесть откуда взявшегося Гришки Созонова. Вспышкой ощущение, словно жестко уронили меня на пол, когда забрасывали и втягивали носилки мои в "Газель" скорой помощи, старую, с истертыми сиденьями, треснувшей обшивкой и мусором на полу. Лязг захлопываемой двери. Резкий звук сирены и всполохи световых сигналов за окном, которые включал водитель периодически, перед подъездом к перекрестку. Мне протыкали вену, трубка системы взвивалась к капельнице с физраствором.

Маша ехала вместе со мной, сидела на одном из тех ободранных кресел. Рядом копошился врач. Она что-то говорила мне, но я проваливался в забытье, приходил в себя, снова проваливался.

Уже в больнице узнал я, как же получилось так, что Маша явилась по Азаровому адресу.

После нашего расставания, Мария вернулась в общежитие сама не своя. Адрес она подсмотрела еще в университете, в бумаге, которую передал Азар. Не давало ей покоя ощущение, будто видела она номер дома на заброшенном бараке, когда возили ее на освидетельствование.

Через час она не выдержала, спустилась к вахтеру и позвонила Филинову, по оставленному им номеру. Он дежурил в тот день в УВД на Узловой. Филинов пообещал ей пробить адрес в течении часа. Так долго Маша ждать не могла, и решила отправиться прямиком туда, заглянув к Филинову по пути. Идти одной она не решилась, и, связав в кулак волю, пошла к Ольге, старой своей подруге. Там, на кухне, она обнаружила Григория, с которым, как оказалось, завязались у Ольги отношения, и подолгу он засиживался в общежитии. Ольга, без сантиментов, позабыв про былые разногласия, немедленно, вместе с Григорием собралась и отправилась с Машей.

У здания УВД, на развилке, Маша побежала к Филинову, а Ольга с Григорием двинулись дальше по улице, в поисках нужного дома. За забором с выломанными воротами, на черном бараке под снос они обнаружили искомый адрес. За воротами была утоптанная тропинка до флигеля с крыльцом, и совсем рядом со ступеньками брошенный портфель, похожий на преподавательский.

Ну а дальнейшую часть истории читатель мой уже знает, так как возвращается она ко мне, подобно древнегреческому Уроборосу - змею, кусающему собственный хвост.

-- Глава 22. Лабиринт вероятностей

Нетрудно заметить, что последние несколько глав, исключая может быть те, в которых сюжет мой обратился натянутой струной, я скачу, перепрыгиваю, пытаюсь охватить, описать как можно больше. Эффект при этом производится обратный, повествование пещрит провалами, умолчаниями и затишьями длиною в дни, а порой и недели. Здесь уже не стану я пенять на манеру свою авторскую, или цикличную структуру сюжета. Вовсе не с ними связан скачущий мой подход к изложению. Просто именно так, разнесенными во времени вспышками, фиксировались события в моей памяти; более того, я пожалуй не сумею навскидку заполнить бреши, рассказать, что же в действительности происходило между обозначенными эпизодами. Воспоминания эти стерлись, провалились куда-то в глухие закоулки моей памяти и не умею я теперь до них достучаться. Верю я однако, что главные вехи, имеющие прямое отношение к сюжету, я не потерял, ухватил, в хромом, спотыкающемся своем рассказе.

Всполохами, рваными кратковременными просветлениями вспоминаю я первые свои больничные часы. Скорая доставила меня в дежурную больницу с двузначным номером, в далекий район "Авиастроитель". Я проснулся от удара мягких носилок о передвижную платформу, когда вынимали меня из машины. Передо мной вздымалось в ночное небо трехэтажное здание серого кирпича, с освещенными окнами. На подсвеченном козырьке я прочитал "Приемно-диагностическое отделение", однако машина скорой не стала под него заезжать, а выгрузила меня прямо на улице. Мелькали лица - Маши, врача и недовольная физиономия водителя скорой. Почему-то по выражению лица всегда безошибочно определяется водитель.

Носилки двигались и я сквозь дрему отсчитывал щели, трещины и выбоины на асфальтированном въезде в приемное отделение и дальше, в слепящем, тесном коридоре. Может быть это были просто швы между бетонными плитами, или пороги, или зазоры кафельного пола, но каждая из них стреляла, звеняще отстукивала в моем мозгу: тук, тук, тук. Потом снова почувствовал я, как поднимают меня и укладывают на другие носилки или койку. Врезалось в память заплаканное Машино лицо, напомнившее мне ту ее, испуганную, у забора третьего учебного здания. Лицо молодого врача с равномерной небритостью и залысиной над растрепанными торчками волос на висках. Внимание мое привлекла мужественная его ровная щетина до скул. У меня такая не получалась никогда, я вообще был не волосат, волосы росли у меня как у китайских старцев, пучками под носом, да по сторонам подбородка.

Меня мучительно долго и болезненно диагностировали. Делали снимок сломанной стопы, поворачивали, выкатывали в коридор; я слышал обрывочные фразы о сотрясении мозга, о потере крови, громкий, надрывный голос Маши, какие-то разговоры о родственниках. Кто-то принимал решение о местной анестезии. Словно затухающие колебания, звуки и суета то пропадали, то появлялись вновь, все слабее, слабее, пока наконец не растворились окончательно, и я проваливался во тьму.

Когда я открыл глаза, то не сразу понял, где нахожусь. Я лежал неподвижно, надо мной скрещивались и разбегались потолочные швы и чехлы проводов, нависали потухшие ламповые плафоны. В помещении была разлита полутьма и невозможно было понять, день сейчас или ночь. Как только глаза мои сфокусировались и принялись стохастически выхватывать предметы обстановки под пластиковым потолочным узором, пришло ощущение тяжести. Ее будто начали медленно заливать в мою голову, как расплавленный свинец в форму, тонкой струйкой, долго, мучительно. Боли как таковой я не ощущал, только тупую, неповоротливую вязкость, сердцебиением отдающуюся в спине и стопе. Я чувствовал, как клейко ворочается сухой язык во рту.

Под пальцами наждачной бумагой скрежетнула простынь, я разглядел закованное в трубки и бандаж предплечье, инфузионную стойку системы. События прошлого дня и ночи всплывали в голове медленно и неохотно. Над кроватью подъемным краном нависали конструкции, в которых постепенно узнавал я дугу подтягивания и отдельную раму, предназначенную для подвода проводов, трубок и ламп, а также фиксации в особом положении поврежденной конечности. Стены, которые выхватывали теперь глаза мои, пугали переходами между оттенками серого: от почти-черного у пола, к светлому у потолка. Возможно днем, когда видны были цвета, это не было так очевидно, но теперь, в полумраке, раскраска стен словно бы подсказывала направление покидающей бренное тело душе - вверх, к светлому небу. Стояли другие кровати, сложные, перепончатые, с перилами и спинками, слева и справа. В торце помещения темнело окно. Оно было серое, глухо занавешенное каким-то непроницаемым полотном.

Появились звуки. С боем прорвались они в свинцовый лабиринт моих мыслей, тягучих, неповоротливых. Где-то над головой пикал кардиомонитор, или другие его однокоренные собратья. Прибор находился за моей спиной, справа, я не видел его, только слышал этот искусственный писк. Вот уже он расщепился, размножился, я различил, что звуков таких несколько. Пришел скрип кроватей. Шорохи пластиковых простыней, шаги и голоса где-то за закрытыми дверями, которых я не видел. Протяжный стон тоже пришел издалека, резанув слух.

Я совсем не помнил процедур, через которые пришлось мне пройти, однако сомнений не оставалось - я находился в отделение реанимации, и состояние мое вчерашнее достаточно было серьезным, чтобы направили меня сюда.

Обстановка разом навалилась на меня: звуки, шорохи, стены, тяжесть после анестезии, болезненные ощущения. Будто бы все они просыпались вслед за мной и, как назойливые комары, начинали жужжать, беспокоить меня, прокалывать раздражающими своими хоботками. Сначала затеплилось, возбудилось болевое ощущение в верхней части спины, под лопаткой. Оно не было сильным, наверняка действовало еще обезболивающее, но все-таки я почувствовал неприятную скованность спины и плеча. Потом, после того как попытался я повернуть голову, напомнила о себе рана на затылке тупой липкой зажатостью. В последнюю очередь я ощутил, что правая нога моя неимоверно тяжела, просто таки неподъемна. Как только я приложил чуть больше усилий, чтобы подвинуть ее, она немедленно отозвалась болевым уколом.

Больше всего мне хотелось провалиться, уснуть, отключиться еще на несколько часов, чтобы только эта клубящаяся раздражающая полутьма исчезла. Но происходило все ровно наоборот, я выхватывал новые и новые ощущения этой ночи, узнаваемые поликлиннично-больничные запахи антисептиков, хлорки, остаточный дух озона от кварцевой лампы, влажного белья, их догоняли запахи пота, мочи. И разумеется сна не было ни в одном глазу.

Из осознанных, взрослых воспоминаний, я лежал в больницах только пару раз. Были еще какие-то совсем детские случаи, судороги от высокой температуры, о которых знал я только по маминым рассказам. Во взрослом виде, всего пару раз. Однажды, с ушным отитом. Лег случайно, явился на прием к врачу Ухогорлоносу, от названия которого веяло мне лихими революционными сокращениями, или попросту Отоларингологу. Простудил ночью ухо, и долго оно ныло, словно надутое изнутри. Поликлиника моя располагалась на первом этаже больницы, и меня тут же отправили в стационар. Оказалось, требуется бедное мое ухо протыкать, прочищать и всячески лечить, а надежды мои на "авось" могли привести к печальным последствиям, вплоть до потери слуха. Тогда впервые испытал я особенное холодящее ощущение, когда ковыряются у тебя внутри, трогают, будоражат живую, ноющую плоть.

Второй раз я лежал с вегето-сосудистой дистонией. На старших курсах моего студенчества и в первые годы аспирантуры, моя мигрень, дистония, в виде приступов зубодробительной головной боли с офтальмической аурой, нападала на меня регулярно, и пришлось мне ложиться в больницу на чистку сосудов "теплыми" уколами магнезии. После этого с головными болями и вправду стало полегче.

Я лежал и безуспешно убаюкивал себя, вспоминал, где пришлось мне пересекаться со стационарной медициной, в которой был я полнейшим профаном. В этот раз я скорее всего попал в травматологию, однако как же одинаково чужо и неухоженно ощущалась больница. Я вспоминал ее запахи, однообразно неуютные, крашенные палаты. Ношенные халаты больных, стоптанные тапки и шерстяные носки в зябкую зимнюю пору. Еще посещения, выход в приемный покой будто бы с другого света, в ароматы улицы, жизни и света. Сидение на скамейках, методичный пересказ всего, чем успел оглоушить тебя врач, чтобы снова потом удалиться в свою келью, свою палату со скрипящими койками и пионерлагерными тумбочками, заставленными банками и застиранными полиэтиленовыми пакетами.

Где-то на краю сознания время от времени стучались, врывались мысли об Отто Хане и Лизе Мейтнер, но сметала их сразу больничное облако воспоминаний. Они, воспоминания, так явственно навалились на меня, что совсем я забыл о вожделенном забытьи и о беспокоящих меня запахах, болях и звуках. Будто в прошлом опыте моем, таком похожем на окружающее меня убранство, было мне уютнее, комфортнее, чем тут, в палате реанимации, среди такого же как я намученного люда. Я кутался в нем, копошился, словно страдающий жаром в мокрых простынях, и в конце концов сон пришел, неспокойный, но облегчающий.

Не стану я пытать изнеможенного своего читателя подробностями того, как тормошили меня под утро медсестры, собирали анализы по результатам гемотрансфузии, а я все не желал просыпаться, вяло отбрыкивался от них и врача с небритостью. Физраствор для быстрого восполнения кровопотери мне вводили еще в скорой, а потом, уже в больнице, переливали эритроцитную массу; по счастью, распространенными были моя группа крови и резус-фактор.

В тот же день я узнал, что стопу свою повредил весьма серьезно. У меня зафиксировали перелом пятой плюсневой кости со смещением основания у кубовидной кости. Проблему не удалось решить закрытым способом и ногу мою вскрывали. Я удивился, когда рассказали мне, что во время операции я приходил в сознание, разговаривал и смотрел задумчиво в угол потолка. В загипсованной конечности носил я теперь четыре спицы -- одну продольную, в плюсневой кости, и три поперечных.

Я провел в реанимации два дня с гаком. Наверное столько мне не требовалось, ведь как только полностью отпустил меня наркоз и вернулись ощущения, я осознал, что не считая температуры, слабости и закованной в гипс стопы, вполне я подвижен и дееспособен.

Меня перевели в одну из палат верхнего, четвертого этажа и положили вместе с такими же как я, ограниченно здоровыми пациентами. Выделили кровать, вторую от окна с широким крашенным подоконником, заставленным чужими гостинцами.

Отцу моему позвонили в первый же день. Он прибыл оперативнейше, еще до перевода меня из реанимации. У него был ключ от моей квартиры, он привез одежду и пару книг. В моей домашней библиотеке книги были старые, читанные-перечитанные, но выбирать не приходилось. В последнее время новое я читал обыкновенно с монитора, либо покупал что-то в мягкой обложке, чтобы не жалко было трепать в транспорте. Мы не сумели с ним повидаться, я только передал ему записку, чтобы не ставил он пока в известность маму и Аленку. Хотелось мне самому сообщить им о своих злоключениях, избежав оханий и драм.

Во время переезда в палату меня на несколько минут перехватила Маша, которая дежурила в больнице ежедневно, хотя и не пускали ее в реанимацию. На тот момент я считался еще "неходячим" больным, и меня везли на передвижной тележке-каталке. Маша умудрилась разжалобить зачерствевшие охранничьи сердца, и ее впустили ненадолго в коридор, приставив тележку со мной к стене. За время, проведенное в приемном покое, Мария успела познакомиться с какими-то врачами, медсестрами и вахтерами, выпросила у них белый халат, обзавелась синими полиэтиленовыми бахилами. Вид у нее был серьезный и немного осунувшийся.

Она ухватила меня за руку и сначала долго молчала.

Странно, но в такие моменты, когда по канонам жанра требуется бросаться друг к другу на шею, обниматься, на меня обрушивается ворох мыслей, от которых столбенею я, и умею только хлопать глазами. Задумался я о том, что и Маша теперь примерила участь мученицы, как в свое время Катя. Что даже круги под глазами у них похожие, глядя на которые, вместо приятных мыслей о ее небезразличии, чувствовал я лишь горечь. Мы все-таки обнялись после паузы, я вдохнул запах ее волос и тонкий аромат духов. Мне не хотелось думать, чем разило от меня, истерзанного, перебинтованного, умащенного антисептиком и селкосерилом. В бедственном моем положении смущение мое будто притупилось, игнорировало, что лежал я только частично умытый, в старых синтетических трико и затертой майке перед девушкой, с которой находились мы в весьма начальной стадии ухаживания. На данном этапе, если и не требовались мушкетерские шляпы с перьями, то желателен был по крайней мере ухоженный молодой человек.

Маша, к счастью, никакого этому внимания не уделяла. Она рассказала о том, что было после сдачи меня в отделение реанимации. Она побывала на кафедре, принесла туда выданную больницей бумагу о моей госпитализации. У Марии состоялся даже короткий разговор с Олег Палычем, который молча выслушал ее странную, пещрящую пропусками историю и пообещал обязательно навестить меня в больнице. К ней приезжал капитан Филинов. Собственно Филинов и отвез Машу из больницы в ту ночь. Он скрупулезнейше отчитался перед ней в проводимых мероприятиях. О том, что допросил он Ольгу и Григория Созонова, и в ближайшее время потребуется ему опросить и меня, лежащего в больнице. Маша подчеркивала, что говорил об этом Филинов с миной недовольной и виноватой, не хотелось ему совсем тревожить меня, однако долг не оставлял ему такой возможности, поэтому какой-никакой разговор должен был состояться. Больше всего ее озадачивало, что Филинов неизменно уклонялся от любых ее попыток повернуть расследование в направлении записки и адреса, считая это деталью несущественной.

Тут уж мы не могли не коснуться попадания моего в брошенный дом. Мойр своих я по-прежнему от Маши скрывал, поэтому, стараясь придерживаться территории правды, выходила у меня такая история: один неординарный член комиссии, восхитившись результатами моей демонстрации, тут я конечно чуточку преувеличивал, передал мне записку с желанием встретиться. С чиновником этим имел я дело раньше, хотя и шапочным было наше знакомство, поэтому на встречу согласился. Вопиющую удаленность адреса и ночной час, я из пояснения своего исключил. Оставался открытым вопрос -- почему указывался дом под снос. Ответа у меня не было, да и должно было быть. Ведь узнал я о доме лишь явившись по адресу. Мария сама могла выступить свидетельницей - я действительно не знал, куда шел. Пришла мне в голову забавная мысль, что по частоте попадания в передряги, мы с Машей становились своего рода рецидивистами.

Машу не очень удовлетворил мой рассказ, ее интересовала личность Азара. Она еще буравила меня усталыми глазами, когда за мной явился медбрат. Взгляд ее тут же посердечнел, затуманился, она поспешно чмокнула меня в губы и отступила, а меня повезли в палату.

В просторной палате на восемь коек помимо меня лежали еще шесть человек. Здесь были пара великовозрастных старцев, два хриплоголосых юноши, четырнадцати и шестнадцати лет и еще пара угрюмых мужчин среднего возраста. Все они были разные - конституцией, ростом, голосом и манерами, однако так легче было мне их классифицировать, парами. Я больше отмалчивался и не старался заводить знакомств, однако в первый же вечер пожилой сосед с располагающим выпуклым животом, худыми руками и переломом шейки бедра, втянул меня в долгий разговор "за жизнь", приведший к тому, что палата моя представляла в общих чертах нехитрую судьбу рядового научного сотрудника.

Потянулись медленные больничные дни с разговорами, анекдотами и игрой в карточного "дурака". Я не был прикован к постели, как пара моих соседей, однако строго рекомендовали мне провести пару дней в кровати, справляя нужду под себя, в судно. То еще удовольствие, доложу я вам.

У меня появилось время как следует подумать над последней ступенью. Над поступками и исповедью Отто Хана, над тем, что решился рассказать он Лизе Мейтнер, а что удержал при себе. Очевидная прослеживалась аналогия с тем, как уклончиво рассказывал я Маше об Азаре, колоритном своем знакомце. Лизу впрочем мало интересовали все эти мистификации и пророчества, гораздо ценнее было для нее возвращение прежнего Отто, близкого ее друга на протяжении многих лет. Не стану однако обманывать стойкого моего читателя, размышлял я главным образом не о чувствах героев, утаенных, пронесенных сквозь десятилетия, а над особенных отношениях Отто с таинственными гостями, похожих на мои собственные.

На второй день медсестры принесли мне в палату костыли и я подивился этой новой непривычной услуге. Тогда же я в первый раз попытался принять вертикальное положение. У меня потемнело в глазах, застучали ссадины и раны, а в загипсованную ногу словно налили горячего, вязкого свинца. Только с третьей попытки смог я сделать несколько кособоких шагов по палате. По крайней мере, у меня появилась свобода передвижений и я мог самостоятельно ходить в серый и пронизывающе холодный больничный туалет.

Пребывание в больнице трудно растянуть в повествование. События повторяются. Процедуры, приемы пищи, обходы, тянущиеся вечера. Только посещения откладывались в памяти прочными вехами, перелистывая одинаковые дни среди гулких коридоров, скрипучих кроватей и окон без штор.

Я позвонил на кафедру, чтобы договориться, кто будет вести занятия в мое отсутствие. Олег Палыч, как оказалось, довольно оперативно решил этот вопрос после разговора с Машей, и мне не о чем было беспокоиться. Исключение составляли курсовые проекты, которые я торжественно пообещал принять, как только выпишусь. Я надеялся, что дольше полутора недель меня не продержат.

Маша приезжала через день. Ей было крайне неудобно таскаться из центра, где группировались университетские здания и шестое ее общежитие, однако исправно исполняла она этот данный самой себе обет. Я убеждал ее приезжать пореже, хотя и приятна было мне такая ее самоотверженность. Вдобавок Маша регулярно привозила мне гостинцы, какие-то йогурты и яблоки, и было мне совсем совестно, ведь представлял я себе жизнь студента в общежитии совсем не богатой. Я упрашивал ее взять у меня денег, но она отказывалась и переводила тему разговора.

Меня часто навещал отец. Мы сидели на лакированных скамейках вестибюля и вели какие-то разговоры. Вернее разговоры вел он, а я кивал, угукал, в общем, производил впечатление участливого слушателя. Хлопала уличная дверь, принося холодный и свежий дух зимы. Больные и посетители сновали туда и сюда, понукаемые бдительной вахтершей. Эти мелочи, вехи, живой фон, записывались в моей голове под новости отца о родне его, семье, работе. Иногда странное чувство посещало меня, что самому ему тоже не интересно заполнять минуты этими новостями, но словно сторонился он, избегал молчания, которое могло повиснуть между нами. Как и обещал, он не сообщил обо мне, попавшем в больницу, маме с Аленкой, за что был я ему благодарен. Рассказал он также, что звонил Кате и повторил ей мою просьбу. Отец вызывался забрать меня из больницы, как только определится дата выписки.

После одной из наших встреч я задумался о родителях. Об особенной связи с ними, кровной и межпоколенческой, расползающейся с каждым прожитым годом все дальше, истончаемой дополнительно термитными дырами эмоций и обид.

Порой подолгу лежал я, забывшись мыслями, не замечая, как двигаются вокруг люди, проносятся как в немом кино врачи и медсестры. Говорили мне потом, будто не могли дозваться меня, уверяли даже, что пропустил я посетителя, словно сплю с открытыми глазами.

Вечером, в понедельник или вторник, когда стрелки часов шагнули за семь, в последнее получасье приема, дежурная медсестра сообщила мне о посетителе. Я одолел к тому времени одну из своих книг, и с соседями по палате резались мы в карточного "дурака", расположившись на сдвоенных кроватях.

Меня позвали вниз, я подхватив костыли и заковылял к лифту. Перелом плюсневой кости не был особенно тяжелой и ограничивающей подвижность травмой, однако каждое неосторожное прикосновение к загипсованной, забинтованной ноге отзывалось стреляющей волнообразной болью. Поэтому пользовался я лифтом, а не лестницей, хотя и оборачивалась это порой долгим ожиданием своей очереди у тяжелых лифтовых створов.

Я вышел на первом этаже и прошел по коридору к двойным деревянным дверям, с закрашенной витражной частью. За ней разворачивался больничный вестибюль, где посетители ожидали ходячих больных.

Фойе пустовало, только в самом углу я разглядел на скамейке сгорбившуюся парочку. Она в поношенном свитере - довольно распространенная больничная одежда, он в пуховике с мохнатым воротником. За большими витринными окнами спал больничный двор, заснеженный, с тусклыми фонарями и деревьями.

Больше в вестибюле никого не было, и я, переставляя костыли, двинулся к будке вахтера. В отличии от типовых кабин охраны, эта была размером побольше, с сигаретный киоск на остановке. В ней сидели две сотрудницы больницы, укутанные в пуховые платки поверх белых халатов, и смотрели, вперившись, маленький телевизор. Скорее всего я ошибочно назвал их вахтерами, возможно являлись они медсестрами, фельдшерами или санитарками, в крайнем случае служащими охраны, помогающими управляться с посетителями больниц, но уж настолько повадками своими напоминали они типичных вахтеров, что неизменно скатываюсь я к такому их определению.

Я осведомился о том, кто приглашал меня, на что вразумительного ответа не получил. Я начал было кипятиться, когда окликнули меня со спины. Обернувшись, я обнаружил Азара, одиноко и осанисто сидящего на скамейке в ближнем ко мне углу. С уверенностью мог я сказать, что его не было там несколько секунд назад, но наблюдательность моя не имела никакого отношения к делу. Встречи этой я в немалой степени ждал, поэтому молча заковылял к нему.

Он поздоровался с особенной улыбкой своей от уха до уха, и предложил мне сесть. Я опустился на скамейку рядом с ним и вытянул ногу так, чтобы не касаться пола загипсованной частью.

- Как себя чувствуете, Борис Петрович? - осведомился он.

Чувствовал я себя средне, однако, применительно к Азару, меня куда в большей степени волновала ситуация с заброшенным бараком и Женьком, будто нарочно подстроенная. С чем я и налетел на аристократичного Азара, с блестящей лысиной, в иссиня черном прямом пальто. Я старался только не повышать голоса.

- Это, право, забавно, какой прямолинейный вы делаете вывод, - невозмутимейше ответствовал Азар. - Давайте же рассудим логически, Борис Петрович. Мы с вами имели весьма откровенный разговор, открылись вам некоторые масштабные, плохо укладывающиеся в голове явления и закономерности. После чего имели вы удовольствие наблюдать за замечательным неразделенным чувством Отто и Лизы в четвертой ступени. Исходя исключительно из предыдущего опыта, не требующего даже выводов и умозаключений, всегда после очередной ступени дается вам некоторое время, чтобы обдумать, осознать увиденное. Чем вы, кстати, великолепнейше занимаетесь здесь в больнице. Это ведь прекрасное время, освобожденное от обязательств, причем документально, официально! Лежи себе, греми пружинной койкой, плоди идеи и смыслы, - хмыкнул он.

Звук собственного голоса опять уводил Азара в дебри словесной эквилибристики. Я понимал, осознавал, что была в его словах логика, однако весь мой упомянутый предыдущий опыт вопил, кричал, что попросту не могло так случиться, чтобы происшествие в трухлявом срубе было случайностью.

- Давайте впрочем не будем отвлекаться, - оборвал Азар сам себя. - Вы справедливейше интерпретировали наш разговор о том, что случайность - есть величайшее средство манипуляции. И конечно ваша встреча с Евгением замечательным вечером первого декабря носила именно такой характер...

"Ага, сознался!" - пронеслось у меня в голове.

- Где вы ошиблись -- так это в целях данного события. Не думаете же вы, что протопали так далеко в лабиринте вероятностей вашего открытия только затем, чтобы топорно прерваться посредством Евгения? Позвольте, это даже не смешно.

Азар театрально покачал головой.

- Вы скорее всего не в состоянии припомнить деталей вашей подвальной погони, Борис Петрович, а ведь я, напротив, пособил вам, оттащив Евгения, который почти до вас добрался. Помните, милиция обнаружила его в подпольной яме? Так вот, я несколько поспособствовал его туда попаданию.

Этот эпизод я хорошо помнил.

- Тогда какая же цель? - пробормотал я. - Какая цель моего попаданию сюда, всех этих травм? Все это с целью?

Азар весомо кивнул.

- Конечно, Борис Петрович, конечно, - он задумался, поднял глаза к потолку, - В цепочке событий, которую мы с вами имеем удовольствие проживать, есть несколько забавных положительных следствий. Я пожалуй даже не стану ими делиться, чтобы не портить удовольствие прочим вашим посетителям.

Если позволите, я предложил бы вернуться к нашим славным товарищам -- Отто Хану и Лизе Мейтнер, - Азар переключился молниеносно, - Третий Рейх, разработка ядерной бомбы, по моему вопиюще прекрасный пример того, каких дел может натворить невовремя спущенная с цепи наука. И посмотрите, как и в случае со славной барышней Вэнь Нинг, лабиринт вероятностей вовсе не потребовал прерывать их научный путь, ответственнейше они прошли его до конца.

Случилось у меня ощущение дежавю. Словно снова мы с Азаром обсуждаем древний Вавилон в фойе третьего университетского здания, и он, как и тогда, играет с фактами, перебирает их, перемешивает, будто карты опытный шулер.

- Но главное в этой истории, Борис Петрович, - другое. Все-таки вы достаточно уже пронаблюдали историй об убийственно опасной науке. Пичкать вас еще одной не имеет большого смысла. Как думаете, зачем? - он вперил в меня базедовы свои глаза.

Отставал, не поспевал я за ходом мыслей Азара. Только что обсуждали мы подстроенное на меня нападение, и вот уже требует он от меня разбора, анализа длинного, реалистичного сна, единственным отличием которого от предыдущих было, пожалуй, вполне открытое заявление о себе Азара и Никанор Никанорыча.

Азар внезапно поднялся, выпрямился в полный рост. Я вздрогнул от неожиданности, уперевшись взглядом в непроницаемое полотнище его пальто.

- Я дам вам время на размышление, Борис Петрович. Зайду в конце недели, перед выпиской. Вы тем временем познакомитесь с забавными последствиями вашего насыщенного первого декабря. Новости станут приходить, навещать вас, буквально с завтрашнего дня.

Он наклонился и потрогал мои костыли, деревянные, темные от долгого использования, с вельветовой нашивкой на подмышечной перекладине.

- Славное приспособление. Надеюсь вы не очень долго будете к нему привязаны. Об этом безусловно лучше других расскажет ваш замечательный врач -- Ильдар Гаязыч. Виртуознейше, между прочим, провел вам переливание плазмы. Задайте ему пожалуйста один вопрос при встрече, не знаком ли он с болезнью Альцгеймера?

Болезнь Альцгеймера. Имел я о ней весьма поверхностное впечатление, встречал упоминания в каких-то статьях. Название было западное, не очень распространенное у нес. Так назывался особенный вид старческой деменции, слабоумия, что ли.

На следующий день после процедур я попросил у Ильдар Гаязыча короткой аудиенции. Был он моим ровесником, работал одновременно в двух больницах, корпел над кандидатской. Подробности эти, с претензией на личные, разузнал я еще в реанимации, когда приходил Ильдар Гаязыч с результатами анализов переливания плазмы. Я в свою очередь тоже поделился с ним чем занимаюсь, и даже про министерскую комиссию немного рассказал.

Он принял меня в процедурном кабинете, узком, вытянутом к большому, в ширину стены, окну. Половину длинной стены его занимала кровать-каталка, а вдоль остальных громоздились холодильник, металлический шкаф, керамическая раковина у окна, стол с парой стульев и две передвижных тумбочки, заставленные медицинским скарбом -- склянками, коробками, приборами. Здесь брали анализы, проводили перевязку, кололи препараты и выполняли физиотерапию -- универсальная была процедурная. Глубоко врезающееся в стену окно открывало вид на задний хозяйственный двор с гаражами и машинами. Дальше, за забором, до самых далеких многоэтажек лежал пустырь с замерзшим болотом, усыпанный клочкообразным голым кустарником.

На Ильдар Гаязыче был голубой врачебный костюм -- штаны и свободная рубашка с укороченным рукавом, из-под которой выбивалась кричащая его волосатость. У него были мохнатые руки и ухоженная щетина, запомненная мною еще с реанимации. Судя по всему, занимался он небритостью своей регулярнейше, с особенной тщательностью, ведь мало того, что покрывала она лицо его по самые скулы, так еще и проваливалась с шеи чуть не в ворот рубахи. На ногах Ильдар Гаязыч носил мягкие туфли, на манер мокасин, отчего шаг его по больничному коридору был неслышный, в отличие от зубодробительного цокота отдельных медсестер.

- Чем порадуете, Чебышев Борис Петрович? - спросил он меня с напускной врачебной веселостью.

Ильдар Гаязыч просил обращаться к себя - Ильдар, видимо не умел еще свыкнуться с "взрослым" именем-отчеством. Медсестры, впрочем игнорировали его протесты и обращались к нему Ильдар Гаязыч, равно как и большая часть пациентов. Также поступал и я. Он в ответ обращался ко мне -- Борис Петрович.

- Правильно ли я понимаю, Ильдар Гаязыч, что в пятницу меня выпишут? - спросил я.

В ответ он полистал папку с ворохом выпадающих листов и пошевелил небритым подбородком. У него были миниатюрные руки с тонкими пальцами, конфликтующие с волосатыми предплечьями.

- Да, пока стоит такая дата, - подтвердил он бодро. - Ну а что вас держать? Сотрясение мозга, колотая рана спины с кровопотерей и сломаная стопа. Ерунда! - он поднял на меня лукавые глаза. - Раны и ссадины только украшают кандидата технических наук.

Такой противоречивый ответ, даже со скидкой на его шутливый тон, не давал мне возможности сделать вывод о сроках моего пребывания в больнице. Состряпав на лице вежливую улыбку и вперив в Ильдар Гаязыча заинтересованный взгляд, я ждал продолжения.

Молчание затянулось чуть дольше положенного, и я почувствовал, как внимание Ильдар Гаязыча все-таки сосредотачивается, возвращается ко мне. Лицо его посерьзъенело.

- Ну хорошо, давайте "по-взрослому" поговорим, Борис. Ваше состояние меня беспокоит, но это не связано с внешними травмами и переломом. Стопу пришлось открыть, но это не страшно. Походите несколько недель со спицами, потом с гипсом, и заживет. С прокалыванием трапецевидной и ромбовидной мышц тоже все развивается нормально. Гемотрансфузия прошла без осложнений. Внутренние органы слава богу не задеты. А вот сотрясение мозга, и периодическое ваше "зависание" меня напрягает. Что вы отключаетесь, отсутствуете и некоторых событий не помните. Я так и не понял -- связано это у вас с травмой или нет.

Соседи по палате говорили мне о "зависаниях", при которых не могли меня дозваться медсестры, но я ведь всегда страдал чем-то подобным, отвлеченный был или чересчур сосредоточенный.

- Вы что-нибудь вспомнили про ночь операции? - спросил он.

Я покачал головой. Ночь операции была для меня затянувшимся тяжелым забытьем, а между тем, по рассказам Ильдар Гаязыча и медсестер, я бодрствовал, разговаривал и даже называл имена немецких химиков.

- Вот и несколько недавних процедур вы тоже не помните. И костыли не помните.

- Костыли? - переспросил я.

Деревянный товарищ с вельветовой перекладиной и резиновым наконечником был со мной и здесь. Если не требовалось ходить между этажами, я обыкновенно использовал один костыль, а не два.

- Да, костыли. Вы ведь не помните, когда вам принесли костыли?

Я задумался:

- Нет, признаться. Нашел их под кроватью, как только больница выдала.

- Ну конечно, выдала. Догнала и еще раз выдала, - он захихикал на особенный врачебный манер, в ином свете оценивающий человеческую тщету, - Это отец ваш тут поднял на уши половину больницы, задергал всех, что в конце концов нашли для вас костыли. На медсестер наорал, дошел до заведующего. Привезли костыли из соседнего травмпункта, он их тут же и купил у больницы.

История эта вогнала меня в ступор. Во-первых, я понятия не имел, что отец мой устроил скандал, как он умеет. А во-вторых, притом, что новость была неожиданной, она как будто не была совсем уж "новой", отзывалась во мне какими-то всполохами воспоминаний, образов. Высоким голосом медсестры, сарказмом Ильдар Гаязыча, неестественно почтительным ли отношением персонала, или случайным вопросом отца. Дежавю, но без конкретики.

- Причем, Чебышев Борис, эту историю вам рассказала сначала медсестра, когда костыли вам доставили, а на второй день я сам. Я отметил еще ваше задумчивое выражение лица. Вроде как реагируете, но в то же время мимо ушей пропускаете. Наверняка отец вам тоже намекнул. Потом уже выяснилось, что вы ничего не помните.

Я и вправду ничего такого не помнил. Отец вряд ли намекал, был он человеком горделивым, не любящим хвастаться достижениями.

Увлекшись предположениями, я перестал обращать внимание на Ильдар Гаязыча. Он между тем разговорился сам с собой, послушно с собою согласившись, что держать меня в больнице резона нет, с травматологией напрямую проблемы мои вряд ли связаны. Сетовал, что образ жизни по-видимому веду я малоподвижный, не особенно балую себя витаминами, отношение к здоровью своему весьма точно описывается фразеологизмом: "покуда жареный петух не клюнет". Начался в общем достаточно типовой врачебный монолог о необходимости следить за утомляемостью, нервозностью, "спать вовремя", "кушать правильно", "сосудики проверять-чистить" периодически. Почувствовал я, что выскальзываю из пятна его фокуса, размываюсь, сливаюсь с общей серой громадой больницы и всех остальных пациентов.

Я поспешно принялся докладывать Ильдар Гаязычу, что подобные провалы бывали у меня и раньше, но только в мизерном каком-то, несущественном количестве. А вот так, чтобы целая история, разговор выпал из кратковременной памяти - это было внове. Он слушал меня и не слышал, проступила уже на лице его изрядная доля шаблонного врачебного скептицизма, так выслушивают обыкновенно усталые терапевты в поликлиниках надоевших бабушек. Я торопливо наговаривал про мигрени и бессонницу, про то как несколько ночей подряд бессознательно работал, не умеючи до сих пор однозначно сказать, чем в то время занимался. Ильдар Гаязыч качал головой в такт моему рассказу и замечал я что уже о другом размышляет он, торопится, пора ему обслуживать следующих пятьдесят пациентов. Он вяло отвечал, что случаи мои могут быть вызваны хронической усталостью - перетрудился, не доспал вовремя, сам ведь признался, что за компьютером сидел до утра. Больничные мои симптомы тоже отлично списывались на затяжной восстановительный процесс вкупе с пост-травматическим синдромом; требовалось всего лишь убедиться, что неприятные эти эффекты нисходят, пропадают.

- А что вы знаете про болезнь Альцгеймера? - спросил я отчаянно.

Небритая физиономия Ильдар Гаязыча немедленно вытянулась, и он вперил в меня острый взгляд.

- А почему вы спрашиваете?

На этот вопрос не было у меня ответа, поэтому я просто молчал, глядя на него, ожидая, что сам он продолжит. Он и продолжил, сосредоточенно, нервозно, собрав под коротким чубом складки.

- Не знаю, как вы пришли к такой идее, но только притянуть ваш случай к болезни Альцгеймера невозможно. У вас и возраст совсем не тот, это ж после пятидесяти в большинстве своем проявляется. Да и признаки у вас мельчайшие. Подумаешь, выпала пара недавних событий из памяти - тоже мне ранний Альцгеймер. Вообще вы знаете, что в России не болеют болезнью Альцгеймера? У нас называют это как угодно, старческим склерозом, атероматозным повреждением сосудов головного мозга, а Альцгеймер это западное что-то, европейское, американское.

Он запнулся и перевел дух.

- Я вообще диссертацию пишу на эту тему. Я вам наверное и рассказал тогда, когда кровь вам переливали, так?

Совсем не так. Но это теперь интересовало меня в меньшей степени. Выходит, этот якобы праздный вопрос Азара имел ко мне непосредственное отношение, несмотря на все отнекивание и высмеивание гипотезы Ильдар Гаязычем.

- А м-можно мне как-то провериться? Продиагностироваться?

- Ну это не здесь, не в травматологии надо делать. Альцгеймер - это все-таки нейрология, - протянул он задумчиво. Подтянул к носу шикарную небритость. - Вот что, Чебышев Борис. Давайте попробуем с вами факультативно провести некоторые эксперименты. Это, естественно, никаким образом не ляжет в вашу медицинскую карту, и на выписку не повлияет. Потому что и случая-то пока нету. Но серию диагностических тестов я с вами проведу. Они даже аппаратуры не потребуют, - он попытался улыбнуться, но вышло весьма жалко. - Посмотрим, куда нас выведет ваша и моя фантазия. А то я все больше со стариками.

Нейрология. Название напомнило мне нейронную сеть, вокруг которой крутился теперь маленький мой мир.

После тихого часа, во время которого я предался любимому своему самокопанию, ко мне один за другим нагрянули посетители.

Сначала Олег Палыч привез на своем новом ВАЗ-е двенадцатой модели Рашид Эдуардыча, Анатолия и Катю. Такой многолюдный их визит явился для меня неожиданностью, а ведь они еще набивавшегося Максим Игорича с собой не прихватили. Я был рад рад их видеть, хотя находился еще под впечатлением от неведомой навалившейся на меня болезни.

С Олег Палычем я до этого уже созванивался, но вот с остальными как-то не получилось. Поэтому, в первую очередь, я повторил нелогичную свою историю о письменном приглашении от важного члена комиссии, перепутавшего по-видимому адрес, и последовавшей за ним случайной встрече, обернувшейся покушением и травмой. Честно перечислил я многочисленные свои повреждения под пристальным Катиным взглядом. Молчалива она была и настороженно меня слушала.

Сообщил я, что в конце недели выписываюсь и надеюсь успеть еще вернуться на работу и принять курсовые с зачетами. Олег Палыча на это похлопал меня осторожно по плечу, повторив, что разберется с моими занятиями, и даже если не появлюсь я до нового года, ничего не произойдет страшного.

После полагающихся сочувствий и эмпатических молчаний, Олег Палыч решил сменить тему и в бодрой своей манере заговорил о результатах визита министерской комиссии. Были они положительные, несмотря на несколько примечаний зарекомендовали мы себя отличнейше, и не осталось как будто мыслей в высоких кабинетах, что бюджет своей едим мы зря.

Олег Палыч поведал также, что перезванивали ему из министерства на той и этой неделе, желали обсудить возможное применение разработки Чебышева и Ростовцева в работе министерства. Тут вступил Анатолий, и рассказал, что участвовал в телефонной беседе с министерством. Со стороны министерства на линии присутствовало двое, одним из которых был дергающийся Степан Анатольич, и задавали они множество вопросов о работе нейронной сети. Толя честно выставил меня главным идеологом научной работы. Метнул он быстрый взгляд на Катю во время такого откровения, но она задумчива была и смотрела больше в пол. С министерством условились пока на более обстоятельной дискуссии, как только поправлюсь я.

Рашид Эдуардыч встречу со мной провел в режиме сочувствующего монумента, но все-таки признателен был я ему, что он приехал. Катя сиротливо стояла в стороне, не решаясь вклиниваться в оживленную, громкую тему Олег Палыча. Возникла в какой-то момент пауза, будто бы обсудили мы все и поделились, чем собирались, и встречу можно заканчивать. Никто однако не расходился, стояли, топтались вокруг скамейки, на которой сидел я, вытянув загипсованную ногу.

Олег Палыч, надо отдать ему должное, подоплеку уловил безошибочно. Он вручил мне передачу с соками, фруктами и парой журналов, собранную на кафедре, и деликатно предложил ему с Рашид Эдуардычем удалиться в машину, чтобы Толя с Катей перекинулись со мною парой слов. Рашид Эдуардыч выдал сочувственную улыбку, крепко пожал мне руку и послушно проследовал за начальством.

Едва захлопнулась за ними дверь вестибюля, Анатолий налетел на меня с расспросами. Как так вышло, что оказался я один в далеком заброшенном районе, не мог я разве позвать его с собою; ведь все что угодно можно ожидать от этих мест, где город смешивается с частным сектором, где тупики и неосвещенные кривые улочки окружали древние "хрущевки", где лаяли собаки и гнили брошенные деревенские дома с покосившимися заборами. Отвечал я вяло. Наверное и вправду был вопрос его правомерен, все-таки приглашение министерское связано было по легенде с моделью сети, за которую отвечали мы вдвоем с Анатолием; в общем, не было у меня для него вразумительного ответа.

Подуспокоившись, Толя еще раз в подробностях рассказал мне про телефонный звонок из министерства. Что тот, другой человек на проводе, басовитый, был связан с организацией секретности и безопасности в министерстве, и крайне его интересовала разработка наша по распознаванию лиц. Не особенно желал этот тип распространяться, хотел только как можно скорее встретиться лично. Толя хотел еще поделиться со мной результатами экспериментов, которые провели они с Максимом Игоричем на лабораторным стенде, оставшемся после министерской комиссии, но тут вступила Катя, и твердо попросила разрешения поговорить со мною с глазу на глаз.

Толя сразу сник, закивал, бросая несколько жалкий взгляд на Катю, но она была непоколебима. Он пожал мне руку, пожелал скорее выздоравливать и отправился вслед за Олег Палычем.

Едва он вышел, Катя села рядом со мной на скамейку.

Я не стану дословно пересказывать наш разговор. Был он эмоционален, особенно в первой части. Катя корила меня, что не поставил я ее немедленно в известность, что позорнейше случайно узнала она об угрозе моей жизни -- позвонил ей отец, а потом и Анатолий с кафедры принес весточку. Катя оказывается примчалась одна в больницу в выходные, но будто нарочно сказали ей, что чувствую я себя плохо, и не могу встречаться с посетителями.

Снова я, как в разговоре с Ильдар Гаязычем, умел только с непосредственностью младенца хлопать глазами. Ни о каком Катином визите я не знал, хотя и припоминал теперь, что в первые дни после реанимации пропускал будто бы посетителей, проваливаясь в беспамятство. С покаянным видом сидел я и извинялся перед Катей. Отец мой по-командирски попросил ее не извещать маму с Аленкой, и Катя страдала еще и от того, что не с кем совсем было ей поделиться. Маме своей она тоже не рассказывала, уверенная, что та не сдержится. Обсудила она только с Толей, но кособоко, нервно, пеняя, что сожгли они впопыхах мосты, и решился я в отчаянии на какую-то глупость.

Катя плакала, я ее успокаивал как мог, тыча пальцем в кокон гипса, обещая, что попляшу еще на ее свадьбе. Она улыбалась сквозь слезы.

Расстались мы наверное хорошо. Катя все-таки убедилась, что не было у меня никакого намерения держать ее в неведении, хотя вся история о том, как ночью встретился я случайно с опасным наркоманом отдавала чертовщиной. Я клятвенно пообещал звонить в первую очередь ей, как только что-то мне понадобится, и мы расстались.

Сказать по правде, такие эмоциональные встряски, в которых требовалось самому мне кого-то успокаивать и уговаривать, действовали на меня отрезвляюще. Час назад мне впору было пить валерьянку, а вот р-раз, тут пошутил, там посмеялся, и как будто настроение поднялось. Я вышел проводить Катю на улицу и махал им с Толей рукой, пока удалялись они по заснеженному тротуару к парковке, на которой ждали их Олег Палыч с Рашид Эдуардычем.

Не успел я еще уложить в голове всю полученную информацию, правильно связать ее с Азаровыми намеками и обещаниями, как меня снова вызвали вниз, пришел очередной посетитель. Бросив пакет с гостинцами на кровати, я заковылял назад, к лифту.

В фойе меня ожидали двое. На этот раз оказались ими Геннадь Андреич и Маша. Пришли они разумеется независимо, но совпали по времени. Оказались мы чуточку в конфузливой ситуации, когда требовалось мне выбрать очередность гостей, потому что даже Геннадь Андреич всем своим видом показывал, что имеет ко мне приватный разговор. Витиеватый свой выбор сделал я в пользу Маши, попросив ее подождать, пока быстренько переговорю я с техническим физиком.

Я начал разговор с Геннадь Андреичем с просьбы подвезти Марию по пути домой. Все-таки таскаться в вечернее время в "Авиастроитель" удовольствием было спорным. Геннадь Андреич согласился сразу, вообще вид он имел усталый и на все согласный, чем напомнил мне нашу встречу после посещения его Лилианой.

До сего момента я никому не рассказывал о связи Геннадь Андреича и Евгения. Случайно-подслушанный разговор под забором у заброшенного барака на многое открыл мне глаза, однако не имел я ни малейшего желания козырять информацией и обсуждать с Геннадь Андреичем семейные его дела. Геннадь Андреич начал разговор сам, едва только обменялись мы положенными приветственно-выздоровительными любезностями.

- Я, Борис Петрович, хотел бы с тобой про Женю поговорить, - он почесал растрепанную бородку. - Ты ведь помнишь, надеюсь, что видел нас в седьмом доме, на лестнице, в день министерской комиссии? Племянник мой.

Всю свободную часть дня занимался я тем, что цепочки гипотез моих и предположений собирал воедино, связывал, выстраивал причинно-следственные связи. На заданный Геннадь Андреичем вопрос первая реакция моя была параноидально-подозрительной: уж не хочет ли он удостовериться, что не знаю я ничего о его с Евгением делах, о неоднократном незаконном вспоможении, оказываемом племяннику. Мина Геннадь Андреича при этом была настолько удрученной, что будь это и вправду хитрый умысел, актером он был блестящим.

- Похоже, что племянник мой сошел с ума и невменяем, - продолжил тихо Геннадь Андреич , - Я навещал его с Верой, это сестра моя, в каталажке сначала, потом в стационаре, куда его перевели. Он реагирует на всех одинаково, вопит, исходит слюной. Успевают только успокоительное вкалывать. У него и ломка еще страшнейшая, он со стажем наркоман. Верка ревет, рвется к сыну, а он не узнает ее.

Голос его задрожал, он сделал паузу. Снова заговорил, торопливо, словно стараясь держать темп, чтобы не сорваться.

- Тут знаешь моя большая вина есть. Я все-таки дядя, да вот упустил как-то, не уследил, что растет он как попало, и мать одна не справляется, в школе еще пошел он дурной дорожкой, на мальчишеские сходки.

Геннадь Андреич поразил меня своей прямотой. Говорил он тихо, быстро, но сыпал при этом такими подробностями, о которых я не отважился бы спросить. Рассказал, что пытался помогать сестре финансово, устроил Евгения в университет через связи свои, но заметил потом, что не желает Женек вставать на правильный путь, продолжает дела свои с криминальными дружками. Как попался недавно Евгений в университете на продаже наркотиков, и Геннадь Андреич уговаривал декана с проректором не отчислять его немедленно, подарки какие-то подсовывал, ронял заработанный за годы авторитет, унижался, а они все отказывались, морщились. Кое-как замяли дело, пошли на встречу. Сознался Геннадь Андреич, что был с Евгением в тот вечер, заскочить решил к сестре после министерской комиссии, порадовать договоренностью с проректором. Да только убедился, что не помогают разговоры его, жил Женек в своем каком-то мире, обиженный на всех, озлобленный, неблагодарный, не слышал и не видел никого. Теперь, конечно, свяжутся воедино все эпизоды, и тот в котором одурманенный Евгений гонялся с ножом за университетским преподавателем, и тот, где пытался он продавать на факультете наркоту. Ведь стращали уже его, старого дурака, высокопоставленные и осведомленные члены комиссии, а он хоть и трясся, но все ж таки вину свою перед сестрою чувствовал, и продолжал ходить и клянчить, и просить искательно за родственника.

- Я не буду на тебя, Борис Петрович, ни в малейшей обиде, если решишься ты на меня написать заявление в ученый совет или в милицию, да куда угодно. Я уж и Ринат Миннебаичу рассказал эту историю. Есть тут моя вина, да только я и в другой раз наверное поступил бы также.

Почему с исповедью такой явился Геннадь Андреич ко мне, я так и не понял. Может связывал он меня с членами министерской комиссии, с Азаром да Лилианой, стращавшими его. Вот только не чувствовал я никакой к нему претензии или неприязни, совсем на себя не похожему, постаревшему, дряблому. Исключительно личный, Геннадь Андреича был это крест. Не мог я ему ни помочь, ни посоветовать. В то же время и топить его глубже, чем сам он себя корил и топил, не имел я права. Как там у Довлатова? "Выше справедливости - милость к падшим", кажется. Я сказал только, что ничего никуда писать не буду, и что сочувствую горю его.

Он посидел еще с минуту с опущенной головой. Маша с обратной стороны вестибюля строила мне глаза, да я и сам не знал, как мне закончить затянувшийся, совсем не подходящий к больничному посещению разговор. Будто не Геннадь Андреич навещал меня, а я его.

Потом он встрепенулся, словно отходя ото сна:

- Да да, забыл про остальных-то сказать. Коля, Ринат Миннебаич и Володя извиняются жутко что не смогли приехать. Николай особенно расстраивался, какие-то дела у него вечерние. Обещал заглянуть к тебе на следующей неделе. Передачу вот, как водится, собрали.

Геннадь Андреич, как и условились, взялся подвести Машу до общежития. Он тактично вышел на улицу, пока мы с нею любезничали. Признаться, я поделился с Машей историей его и и Евгения, раз уж с обоими она была знакома. Утаил только про подслушанный у забора разговор. Заковыристый свой потенциальный диагноз -- болезнь Альцгеймера - озвучивать я пока не решился.

На следующий день во время утреннего обхода Ильдар Гаязыч принес мне кучу бумаги. Вверху стопки обнаружил я статью о болезни Альцгеймера, за которую особенно был благодарен. Информационная оторванность от интернета давалась мне нелегко.

Я быстро побежал по строчкам, глотая абзацы. Потенциально генетическое происхождение. Скопление сгустков аминокислот, так называемых амилоидных бляшек, в тканях мозга. Постепенное полное угасание когнитивных способностей и функций организма, начиная с незначительных расстройств кратковременной памяти. У меня неприятно екнуло внутри, когда подтвердилось изначальное мое предположение о неизлечимости заболевания. Передо мной замаячили старые вопросы о том, что играют со мной в кошки мышки, а я до сих пор не пойму правил игры.

Снова забежал Ильдар Гаязыч и перевел мое внимание на вторую часть бумажной груды, состоявшей как раз из необходимых бланков. Прежде всего требовалось заполнять огромные анкеты. О себе, о родах, о пережитых черепно-мозговых травмах. О родственниках. Кто как умер, чем страдал. Ильдар Гаязыч проинструктировал меня, что перечислять в первую очередь нужно случаи, которые мог бы я отнести к снижению познавательной деятельности, старческого слабоумия и забывчивости. Хитрая логика состояла в том, что гены родителей моих, и их родителей, смешивались и раздавались потомкам в равных пропорциях, и смотреть нужно было не только вверх по генеалогическому древу, но и в стороны.

Не помню, чтобы так глубоко приходилось мне ковыряться в болезнях своей родни, особенно с учетом факта, что не ставил я в известность основную кладезь семейных знаний - маму. Бабушки, дедушки, прабабушки, дяди и тети. Я помнил инсульты, инфаркты. Было даже самоубийство. Подумать только, я ведь сам ввязался в эту игру на выбывание. Мое выбывание.

Довольно куцый в итоге у меня получился список. Причина смерти немедленно исключала, вымарывала из него кандидата, хотя теоретически деменция вполне могла выступить косвенным, опосредованным основанием. Я записал прабабку мою по матери, которая совсем лишилась памяти в девяностолетней своей старости, да деда по отцу, который в пожилом возрасте запил и мало соображал. Две никаким образом не связанные цепочки генов. Если только комбинация генных локусов моих родителей не давала неожиданого результата.

Анкеты Ильдар Гаязычу я вернул лично, в том же процедурном кабинете. Он долго листал их, двигал своею небритостью из стороны в сторону и бормотал. Смотрел на меня укоризненно, вздыхал, и виделось в его взгляде, что занимаемся мы бесполезной работой, и не находятся у меня нужные ему признаки. Некоторая возникла между нами неловкость оттого, что не оправдывал я его надежд.

Отложил в конце концов Ильдар Гаязыч мои анкеты и вновь обратился к вороху свежераспечатанных бумаг. Он долго шуршал ими, перекладывал листы, покуда не скомпоновал для меня набор тестов. По правилу, выполнять их требовалось за определенное время, в противном случае ошибки, вызванные расстройством кратковременной памяти, компенсировались возможностью вернуться к заданию позже. Это походило на очень примитивные IQ-тесты: отыскивание символов, поиск похожих картинок, поиск скрытых образов в картинках. Отводилось на все про все полчаса.

Ильдар Гаязыч усадил меня в коридоре, прикатил стойку на колесах, для заполнения бланков, и принес два стула, чтобы мог я комфортно вытянуть больную ногу. Я развалился, будто отвечаю на кроссворд, наблюдая краем глаза, как в процедурную, гулко шаркая, ходит народ.

Минут через двадцать непрерывных цифр, картинок и слов, у меня сжало виски. Это случалось со мной периодически и я не связывал это с тестом. Процедура напомнила мне психологический тест, что проходил я в военной комиссии при поступлении в институт МВД. Разве только сдавался тот в учебном классе и времени выделялось три часа. Я стоически продирался сквозь вопросы. Задания были хитрые, с подковыркой, но все-таки не сложные, не нужно было ничего вычислять. В большинстве своем вопросы были на внимательность и запоминание, требовалось искать шаблоны, паттерны, знакомые образы и символы.

Ильдар Гаязыч появился неожиданно, сообщив, что время вышло, и обнаружил я, что с десяток заданий не успел закончить. Я отдал ему смешанные свои листы. Он пробежал взглядом по диагонали, зыркнул на меня черными глазами и пробубнил что-то недовольно о том, как много времени займет у него проверка результатов.

Я взялся уже за костыль, чтобы отправиться восвояси, но Ильдар Гаязыч меня остановил. Тестирование, как оказалось, еще не закончилось. Он снова пригласил меня в процедурную, усадил на стул и следующие полчаса заваливал вопросами. Это был экзамен КШОПС -- краткая шкала оценки психиатрического статуса, или MMSE, по-английски. Глупые, простейшие вопросы, вразнобой, несвязанные. Время, место работы, место жительства, я повторял какие-то словосочетания, а Ильдар Гаязыч отмечал что-то у себя в тетради. В завершении он попросил нарисовать для него несколько фигур на чистом листе. Рука моя к тому времени дрожала, я порядком вымотался к концу этого двухчасового марафона.

Наконец, тест закончился. Я перевел дух, отмечая, что Ильдар Гаязыч тоже утомился меня допрашивать. Он меланхолично сгреб и уложил все бумаги в одну стопку, и устало пообещал в ближайшее время заняться. Я поднялся, чувствуя нестерпимую сонливость, поблагодарил персонального своего эскулапа и побрел неторопливо в палату.

Так я намаялся с тестом, что решил даже пропустить обед, ограничившись залежами накопленного печенья и сока. Едва голова моя коснулась подушки, я провалился в сон, проспав и обед, и тихий час с гаком.

Удивительно, но за долгие дни свои в больнице я совсем не вспоминал о нейронной сети. Занят я был другими думами: о болячках своих, о Геннадь Андреиче с Евгением, о Маше, о родителях и болезни Альцгеймера, не говоря уж об ученых третьего рейха с Азаром и Никанор Никанорычем. А вот про сеть, про важнейшие полученные первого декабря результаты, в аудитории совсем к тому не предназначенной, не задумался ни разу. Проснувшись с неприятной повисшей в голове тяжестью, я вспомнил вдруг о ней, квантовой своей, распознающей образы сети, и всколыхнулся во мне интерес к последнему эксперименту. Идеи эти отдавались тупой болью в углу лба, но интерес был сильнее, и морщась я потянулся к тумбочке за тетрадью и ручкой.

Обыкновенно после тихого часа, часа полтора-два, больница была спокойной, нешумной. Каждый занимался своим делом, соседи если и общались, делали это негромко, стараясь не докучать остальным. Дверь в палату была распахнута, впуская в полулежачую палату коридорные звуки, эхо, жизнь что ли. Я только начал записывать по-памяти формулы алгоритма учителя, когда у самой двери в палату послышался зычный голос и тяжелые шаркающие шаги.

Потом дверной проем перегородила массивная высокая фигура. Я оторвал взгляд от своих формул и разглядел сначала усы, потом милицейскую форму на выступающем животе, под белым халатом, и в конце концов идентифицировал капитана Филинова. Как Маша и обещала, пришел он навестить меня собственной персоной.

Разговор у нас вышел короткий, противоречащий моим ожидания. Выковыриваясь из палаты, готовился я к подозрительности и нажиму, к каверзным вопросам, хотя и не могу сказать, откуда взялся во мне этот утробный страх перед милицией. Думал, что начнет Филинов развинчивать, дробить на части историю мою о полуночном приглашении от члена комиссии; ломать, потрошить и убеждаться, что несостоятельная она и не выдерживает никакой критики.

Филинов, по-батюшке Юрь Михалч, заметно отличался от того подвыпившего, запомненного мною со встречи у третьего университетского корпуса. Был он обстоятелен и крайне почтителен. Граничило его ко мне отношение с заискиванием, или же с любимейшим в отечестве чинопочитанием, но только вопросы он задавал поверхностные, не углубляясь в детали, подтверждая всего лишь имеющуюся, вполне сложившуюся картину. Он не вспомнил о таинственном члене министерской комиссии, будто бы в порядке вещей было, что назначает министерство встречи поздним вечером по несуществующему адресу. Смотрел я на серый его китель, стянутый на животе желтыми милицейскими пуговицами, густые черные усы с нитками седины, усталые глаза на одутловатом лице, и не мог взять в толк, запуган ли он Азаром, либо же и вправду настолько осточертело ему все, что отбывает он только повинность, навещая меня.

Пришла мне вдруг в голову странная мысль:

- Простите, Юрь Михалч, - вырвалось у меня его имя-отчество, будто и вправду были мы с ним давнишние знакомцы. - А вы ведь в патрульно-постовой служите. Почему вы этим делом занимаетесь? Вы ведь не в оперативном отделе и не в уголовном розыске.

Он поднял глаза и я впервые заметил некоторое оживление на его лица.

- Угу, исполняю обязанности командира роты ППС по району, - Филинов шумно выдохнул заросшими ноздрями. - Но с этим делом, с Марией Шагиной, у меня особые счеты, поэтому, вот, помогаю оперативникам. По собственной, так сказать, инициативе.

Он глянул на меня быстро, с особой какой-то пристальностью, после чего глаза его ушли в пол.

- Дочка у меня была... ее возраста... - так он это сказал, что не захотелось мне узнавать подробности.

Филинов снова трубно выдохнул, после чего продолжил:

- Пацанье это, помните, что на девчонку напали, когда вы их скрутили, они ж тоже с этого района. Давно проходят по легким статьям, да еще один приезжий с ними увязался. А этот, Терентьев Евгений одной с ними компании. За ним погуще история - ширялся, шакалил по дворам. Мать его вытаскивала несколько раз. Не пойму, как в университет поступил, через дядьку своего что ли. Но теперь уж он крышей тронулся, перебрал, видать, с наркотой. В психиатрический стационар отправили со строгим наблюдением, проводят курс интенсивки, чтоб не помер во время ломки. Статуи белые видит везде, на стены бросается.

Он снова посмотрел на меня и закрыл большую свою записную книжку.

- Эта информация так, обстоятельства. Дело-то, считай, закрыто уже, показания собраны и с соседей Машиных, с Григория и Ольги. Вас то, ясное дело, беспокоить не полагается, но порядок требует. За это извиняюсь. Показания сам оформлю.

Я все еще переваривал слова Филинова о белых статуях, вспоминая образ, которым однажды напугал меня Азар. Он тем временем, видя что задумался я, кряжисто поднялся, и протянул на прощание руку. Я встрепенулся и пожал его большую ладонь. Он кивнул и двинулся по коридору большим, переваливающимся из стороны в сторону Винни-Пухом в наброшенном на плечи белом халате. Только теперь до меня долетел смысл сказанной им фразы, что меня де беспокоить не полагается. Что имел ввиду капитан Филинов? Состояние ли мое болезненное или присутствие третьего лица, манипулирующего, расставляющего декорации, запрещающего меня беспокоить?

Про нейронную сеть я и думать забыл.

С Азаром мы встретились вечером в четверг, перед самой выпиской. Днем мне делали снимок и рентген показал, что кость срастается правильно, хотя придется походить со спицами еще пару недель. Заживление основания пятой плюсневой кости у кубовидной кости стопы требовало времени. Больше ничего не удерживало меня в больнице. С отцом мы заранее договорились, что приедет он за мной в пятницу к обеду, когда сдам я свои больничные принадлежности.

Ильдар Гаязыч в тот день поймал меня в коридоре, на полпути из туалета. Собравши складки на лбу, он виновато сообщил, что зашивается и не успевает проверить моих результатов. Он оставил мне номера всех своих телефонов: домашнего, рабочего и в региональном клинико-диагностическом центре, где работал дополнительно. Обещал Ильдар Гаязыч закончить анализ моих анкет в ближайшее время, хотя и не верил особенно в результат. Посулил, если получится, записать меня на на редчайшую процедуру -- МРТ (Магнитно-резонансная томография), позволявшую со значительной степенью достоверности диагностировать происходящее в моем мозгу. Делали такую процедуру по огромному блату, через необъятной длины очередь.

Наши с Ильдар Гаязычем разговоры об Альцгеймере оставляли у меня странное послевкусие, будто бы мы - Шерлок Холмс с Ватсоном, бегаем за неуловимым Мориарти, полностью упуская из виду, что призом за обнаружение будет диагностирование у меня неизлечимой болезни. Условились мы с Ильдар Гаязычем о встрече через неделю, чтобы заменить мою перевязку и, возможно, удалить спицы.

Как и в первую больничную встречу, Азар сидел на угловой скамейке, в черном тренче и лучезарных обсидиановых ботинках. Пожалуй, я не сумею выразиться точнее: ботинки его блестели, будто начистили их кремом перед самым входом в больницу, манжеты и воротник слепили белизной, а о стрелку на брюках можно было порезаться.

Азар отвесил мне двусмысленный комплимент о том, что передвигаюсь я на костылях как заправский пользователь, не теряю больше подмышечные перекладины. Как и в прошлый раз я сел рядом и вытянул ногу.

Он едва дождался пока я устроюсь, и сразу перешел к делу:

- Итак, Борис Петрович, что вы мне сегодня скажете? Удалось вам все обдумать?

- Обдумать про болезнь Альцгеймера? - ответил я заготовленным вопросом, глядя на него с вызовом.

Азар не изменился в лице.

- Давайте не будем упражняться в остроумии. Все-таки тренировочный стаж у нас разный. Но если вас интересует Альцгеймер, я безо всякой задней мысли готов вас просветить. Вам известно, кстати, что названа болезнь эта была вовсе не немецким психиатром Алоисом Альцгеймером, а его руководителем, Эмилем Крепелином? Тот тоже был замечательным специалистом по слабоумию. Экспертом. Умник по слабоумию -- каламбур! - Азар коротко улыбнулся. - Хотелось бы однако сосредоточиться на других, гораздо более интересных немецких ученых.

Он очевидно намекал на Отто Хана и Лизу Мейтнер, но я не мог вот так сразу сказать, кого мне было интереснее обсуждать, с учетом сделанных мне намеков.

- Все-таки я хотел бы разобраться с болезнью Альцгеймера, - не отступил я. - Для меня, как вы понимаете, это не менее животрепещущая тема, чем ступени.

Азар недовольно повел бровями.

- Ну что же, по-видимому не избежать нам этого разговора, так как терпеть вы совсем не приучены. Давайте только условимся, что мы обязательно вернемся к сделанным вами выводам из четвертой ступени.

Я кивнул. У меня и вправду были кое-какие мысли. Азар протяжно вздохнул и откинулся чуть назад, готовясь ораторствовать.

- Немного жаль, Борис Петрович, что мне неизменно приходится выступать в роли некоего что ли экзекутора. А обстоятельства предательски складываются именно так. Я подумаю над этим на досуге. Итак, причем здесь Альцгеймер и эта забавнейшая погоня, что устроили вы с Ильдар Гаязычем. Ваш молодой товарищ-врач совершеннейше справедливо объявил о том, что в России не диагностируется эта болезнь, однако вовсе не по причинам ее отсутствия. Слабоумие, деменция, сокращение объема нейронов головного мозга вовсе отечеству вашему не чужды.

Какое отношение имеет эта болезнь к вам, ведь ответ на этот вопрос алчете вы услышать? Не буду юлить и продолжать вас интриговать. Пока -- весьма опосредованное. Но давайте вместе сделаем очевидные выводы. Посмотрите - открытие ваше произвело известный фурор, закрутило колесо событий. Максим Игорич с Анатоль Санычем не могут наиграться с удивительным вашим лабораторным стендом, что оставили вы великодушно в кафедральной лаборатории. Нейронной сетью уже заинтересовались в высоких кабинетах, и я говорю сейчас вовсе не об Олег Палыче вашем и ректоре. Не зря осадил Каюм Шарипыча крайне неглупый первый замминистра. Осадил, хотя неделю только назад сам науськивал на поиск слабин, несоответствий, научной несостоятельности университетского факультета кибернетики. В работе вашей увидел он огромный потенциал, но не для образования, а для безопасности, для внутренних дел, где недавно только лицезрел он примитивнейшие модели поиска людей по обрывкам информации. А здесь тебе и по фотографии, и со сменой возраста, и принятие сложно-связанных решений с неявной логикой, - он буравил меня глазами.

- Вы ведь понимаете, к чему я клоню, Борис Петрович? Триггер вашего открытия спущен, и число свободных ходов в вашем лабиринте вероятностей начинает стремительно сокращаться. Подозревая, что болезнь Альцгеймера в нем присутствует -- вы правы. С весьма малой, но растущей вероятностью. Я еще раз подчеркну, что цель моя не сделать ваш путь короче или длиннее. Я лишь постулирую закономерность, частью которой все мы являемся.

Он замолчал и дал мне время обдумать услышанное. Несколько минут смотрел я отрешенно в пустоту рядом с Азаровым черным плечом. Мысли мои застыли, замерли, словно высохший обойный клейстер, хотя обдумывал я близкий какой-то вывод в палате. Диагноз, хотя и не подтвержденный, вероятный, маячил надо мной отчетливой тенью. И этой вероятности, в моем случае, было наплевать на мировую статистику, на то, что диагностируется Альцгеймер в старческом возрасте, что страдают в первую очередь люди, не занимающиеся интеллектуальным трудом, в большинстве своем женщины. Я поднял на него глаза:

- И ч-что же теперь? Сколько же у меня времени, чтобы?..

- Времени у нас не очень много, - перебил меня Азар, повышая притворно голос. - Пятнадцать минут до конца приемных часов и снова мы упускаем важнейшую дискуссию.

Очевидно мы с ним расходились в оценке важности дискуссий. Я прерывисто вздохнул. Все-таки вероятность, не установленный пока диагноз, можно попытаться что-то исправить.

- Хорошо. Давайте вернемся к Отто и Лизе, - я протер повлажневший лоб. - Вот какой получился у меня вывод.

Я начал говорить сначала путано, постепенно организуясь, успокаиваясь.

Основной мой вывод состоял в том, с ситуация с Отто Ханом была очень похожей на мою. В отличие от предыдущих видений, Азар, Никанор Никанорыч и Лилиана не только встречались с Отто, но и показывали ему ступени посвящения. Вот только вмешательство их особенно не понадобилось, самостоятельно взял на себя Отто обязательство помешать появлению оружия массового уничтожения.

Азар слушал меня и согласно кивал.

У меня остались вопросы к последнему разговору Никанор Никанорыча или Зигфрида с Отто. Здесь в понимании моем возникла заминка. С одной стороны, опасность открытия более не довлела и ничего не мешало Отто Хану жить дальше, восстанавливая искалеченную немецкую науку. Но с другой, не отпускало меня ощущение, будто ожидал Зигфрид от Отто большего, имел на него планы, которые расстроились.

Я замолчал и посмотрел вопросительно на Азара, который слушал меня не перебивая.

- Хорошо, Борис Петрович, - откликнулся он. - Выводы замечательные. Вы употребили выражение "планы, которые расстроились". Справедливости ради скажу, что я изначально не особенно питал иллюзий в отношении Отто, но планы все-таки расстроились, - он усмехнулся носом, - Тут опять же все относительно, и неясно какой меркой мерить. Что одному расстройство планов, то другому почетная старость на благо немецкой науки, так ведь?

Он замолчал.

- А я так и не понимаю зачем это все, - вернулся я к мрачным своим мыслям. - Эти сложности, лабиринты и загадки. Почему не по-быстрому, не как с Бильгамешу? Евгений в подъезде общежития, или, не знаю, кирпич на голову?

- Ну-ну, Борис Петрович, давайте без этих ваших драматических фантазий, - ответил Азар.

Он встал, поднимая со скамейки прислоненный мой костыль, и подал его мне.

- Сегодня вам наверное пора.

- Что? - удивился я. - Это и была ваша важнейшая дискуссия?

Он кивнул.

- Вы недооцениваете себя. Сегодня вы перешагнули весомейшую ступеньку и в следующий раз мы сможем наконец вернуться к тому, с чего начали, - к "Апокалипсису" Иоанна Богослова.

-- Глава 23. Алгоритм учителя

Биография моя закончилась, и не намерен я к ней возвращаться. Само собой однако вышло, что злоключения последних глав свели меня с отцом, важным участником моего жизнеописания. Читатель помнит, что история отношений наших была непрямой, с перепадами и разрывами. Последние годы мы общались ровно, но скорее формально, не как близкие люди. Больничный опыт ворвался в наши устоявшиеся прохладные отношения неожиданно, дерзко. Будто старый заржавевший тумблер переключился в моей голове или прошелестел цикл обновленного алгоритма учителя, заставляя меня пересмотреть прежние оценки.

Мы сидели с отцом на кухне, в моей квартире. Перед тем, как забрать меня из больницы, он заехал ко мне, навел порядок и наполнил холодильник. На столе был овощной салат, нарезанные сыр с докторской колбасой и жаренная картошка, которую я любил с детства, а еще вафельный тортик. Я сидел, выставив поперек кухни ногу с гипсом.

Как и планировалось, выписали меня в пятницу перед выходными. Забавнейшее все-таки предприятие эта выписка. С самого утра ты сидишь, уже извещенный, собираешь составленные на подоконнике и упиханные в тумбочку вещи. В моем случае процедура осложнялась тем, что ходить самостоятельно я пока не мог, все время хватал, переставлял и ронял костыль. В соответствии с нормальным законом распределения, он по большей части приземлялся на мою кровать, либо съезжал с блестящей ее скругленной спинки на пол, однако однажды грохнулся на тумбочку, едва не разбив керамическую чашку соседа. Потом был обход и у меня, полностью уже собранного, забрали белье, оставив на голом матрасе.

Однопалатники, как водится, провожают выписывающегося ответственнейше. В определенной степени картина напоминает освобождение из тюрьмы или дембельство. Ходишь ты, одетый уже в уличное, приличное, среди постнолицых остающихся в майках и трико с отвисшими коленками. Требуется при этом делать сложнейшие выборы -- кому завещать сок, печенье и йогурты, так, чтобы не оставлять обиженных. Опять же литература, не толстые книги, которые уедут вместе с тобой, а развлекательные журналы и газеты, становятся предметом труднейшего внутреннего торга.

Наконец, приносят тебе долгожданную справку или эпикриз, и торжественно ковыляешь ты, спотыкаясь о костыли и ножки кроватей, сумка твоя, с ремнем через плечо, тычет тебя в бок и заворачивается за спину, и совершается священный финальный обход палаты, чтобы протянуть каждому руку, сидячему и лежачему, с осознанием, что вряд ли теперь свидитесь.

У отца моего была пятидверная "Нива". Шикарнейший вездеход, обвешанный со всех сторон пластиком: порогами, колпаками и спойлерами. Отцу, человеку крайне прагматичному, не было до "тюнинга" этого никакого дела, он приобрел машину уже такой и за годы пользования здорово потрепал и оцарапал эту красоту. Вида однако "Нива" не потеряла, напротив, раны украшали героя, и хотя приходилось перекрикивать ее во время езды, и дерзко встряхивала она содержимое на волнообразно-асфальтированных наших дорогах, некая гордость от размеров ее и проходимости, не могла не посещать пассажира.

Мы выехали из больницы в обед. Средней загруженности город, совсем уже зимний, полетел за окнами машины тротуарами, перекрестками и трамвайными остановками. В багажнике у отца громыхали всегдашние строительные материалы с инструментами, которые перемещал он непрерывно между городской квартирой и деревенским домом.

Перекрикивая автомобиль, мы говорили обо всякой всячине. С давней нашей ссоры, на зыбкие почвы мы в разговоре не ступали, привычно обсуждали новости и незначительные происшествия, взгляды на которые у всякого здравомыслящего человека должны совпадать. Он делился со мной бытовыми недовольствами, родня его, да и моя собственно, сделала что-то не то, кого-то не поздравили, не отозвались вовремя. Я кивал глубокомысленно, хотя истории эти совсем мне не волновали.

За день до этого, Маша сообщила, что может приехать ко мне ночевать в день выписки. Она запланировала поездку к родителям на следующую неделю, короткую из-за Дня Конституции, и собиралась ехать на вокзал прямо от меня. Я, естественно, совсем не возражал.

В какое время она приедет я не знал и всю дорогу домой, и потом, сидя на кухне, где-то в голове моей свербило, что может Маша застать отца. Удивительным образом не встретились они в больнице, и не выпало мне возможности представить Машу, отчего чувствовал я конфуз. Глупые наверное это были мысли, ведь даже если б встретились они, ничего в этом не было страшного. Так, какая-то остаточная стыдливость перед родителем.

Мы сидели за столом, ковыряли нехитрые наши яства.

- Катя еще заходила? - спросил отец.

Я покачал головой и вспомнил, что обещал Кате позвонить, как только выпишусь. Кроме того, не мешало связаться с мамой. Я звонил ей из больницы, рассказал, что попал в историю и теперь вот ношу гипс.

- Помощь бы ее тебе сейчас не помешала, - добавил он.

Отец хорошо знал Катю и относился к ней с уважением. Также он знал, что Катя иногда заглядывала и присматривала за мной.

- Катя, между прочим, замуж выходит, - ответил я. - Так что помогать мне теперь сможет довольно ограниченно, - я засмеялся. - Кавалер ее, Толя, итак волком смотрит на меня.

Коллегу моего Анатолия отец также знал, хотя и не так хорошо, как Катю.

- Так что придется самому как-то выкручиваться.

- Раз уж ко мне ехать ты отказался, - продолжил он, - то давай-ка мы к тебе приедем завтра, не возражаешь?

Он имел ввиду конечно себя и свою жену.

- Смотрите сами, - ответил я нейтрально. - Пожалуйста приезжайте, но лучше в воскресенье.

Не горел я желанием устраивать многолюдные трапезы, но понимал все-таки, что очень хочется этой встречи ему, да и мне, при ограниченной моей мобильности, помощь бы не помешала.

Несмотря не шутливость, с которой пересказываю я последние наши разговоры, был я отцу крайне признателен, ведь навещал он меня в больнице через день и подвозил-увозил вещи по первой моей просьбе. Делал он всячески вид, будто не сильно отягощаю я его своими бедами, что сам он предлагает все, вперед моих пожеланий. И вот такая помощь, без ощущения долженствования, которое немедленно убивает признательность, оставляла правильное, теплое чувство благодарности.

Отец стал собираться. Мы условились, что поможет он мне на следующей неделе, свозит в университет и на перевязку с возможным выниманием спиц из стопы.

Я стоял прислонившись к дверному косяку прихожей, пока отец натягивал свои ботинки. Он поднялся. Мы были одного с ним роста. Шапки он не любил и его седина, на манер американского актера Стива Мартина, обнажала две залысины, слева и справа.

- Спасибо, - сказал я извинительно и с чувством. - Ты мне очень помог с этой моей котовасией.

Он крепко пожал мне руку.

- Ну хотя бы выпал шанс помочь. Иначе-то совсем к тебе не подступиться, - пауза, - Я уже стал бояться, что так и не выдастся возможности.

Мы стояли сжимая друг другу ладони. Он глядел на меня странным, неуверенным взглядом.

- Если что, сразу звони, - отец попытался вернуться к деловому, будничному тону. - Я подъеду.

Потом опустил взгляд.

- Я - рядом, - он отпустил мою руку и неуклюже двинулся к выходу, не глядя на меня.

- И... прости, если что, - он сказал мне это совсем уже на выходе, спиной.

Мне показалось, что голос его дрогнул.

- Спасибо, пап, - сказал я ему вослед. - Приезжайте в воскресенье.

Почувствовал я, может и без основания, что была в словах его отсылка к старой нашей ссоре, о которой никогда не говорили мы. Словно бы треснул застарелый лед нашего конфликта. К горлу моему подкатил комок.

Прибравшись кое-как на кухне, попрятав наполненные пиалы и салатницы в холодильник и навесные шкафы кухонного гарнитура, я уселся наконец за компьютер. Определенной цели впрочем у меня не было, скорее так, привычка. Давненько не бывало, чтобы компьютер стоял у меня нетронутый, выключенный чуть не две недели. О нейронной сети не хотелось мне даже думать. Мысли эти тащили за собой другие, неприятные и тяжелые, о последнем разговоре с Азаром и о болезни Альцгеймера, принявшей угрожающе отчетливые формы. Справедливости ради сказать, ничем пока не огорчил меня Ильдар Гаязыч, скорее это я домогался его со своим страхами. Я решил, что не мешало бы поковыряться в интернете, почитать подробности о болезни Альцгеймера.

Тут я вспомнил о более срочных и ответственных делах. Я выпростался из-за рабочего стола и поскакал на кухню. Оттуда приволок я в прихожую табурет и, придвинув его к стене, чтобы можно было сидеть облокотившись, позвонил маме.

Мы проговорили по межгороду около часа. Я еще раз, без спешки, пересказал ей нелепую ситуацию в которую попал, сократив только перечень травм. Старался я вещать спокойно, чтобы не рвалась она, как в больнице, немедленно ехать ко мне. План мой успехом не увенчался, пришлось мне долго ее уговаривать, храбрясь и отшучиваясь, уверяя, что с легкостью уже отмахиваю я километровые кроссы по микрорайону. Мы договорились снова созвониться на следующий день.

После этого, как и обещал, я позвонил Кате. Она оказалась дома, страшно воодушевилась от моего звонка и первым делом вызвалась меня навестить. Прямо отбою у меня не было от посетителей! Уговорились мы с Катей, что придет она в понедельник, выходной, на который съехал с воскресенья государственный праздник. Я предложил ей также взять с собой Анатолия, о котором она почему-то не вспоминала. Катя помолчала в трубку и согласилась.

Выходные мои получались довольно плотненько набитыми гостями.

Я собрался уже вернуться за компьютер, когда мне позвонили. Подняв трубку, я с удивлением услышал Николая Никитина. С ним впрочем длинных телефонных разговоров у нас никогда не бывало. И неважно, звонил ли он с драгоценного своего сотового или со стационарного телефона, разговоры наши были короткими, по делу.

Коля извинялся, что не смог приехать в больницу, желал мне скорейшего выздоровления и сообщал, что есть у него ко мне важный разговор. Он подчеркивал, что срочности нет, и вполне разговор ждет до следующей недели. В забавной своей манере, Коля не справлялся о моем здоровье или о том, как попал я в больницу. Такие вещи, требующие сентиментального напряжения, он придерживал обычно до личной встречи. Ждал от меня Коля ответа, куда и когда ему подъехать, а мне думалось, что ни одного ближайшего дня не осталось у меня без шумных, многочасовых посетителей. Рискни я пожаловаться кому на одиночество и нелюдимость, надо мной бы пожалуй посмеялись. Мы условились встретиться во вторник, на кафедре, когда запланировал я принимать должников по курсовым. После четырех.

До Альцгеймера так и не суждено мне было добраться этим вечером. После Колиного звонка мне пришла в голову мысль поближе познакомиться с "Откровением Иоанна Богослова", раз уж так часто вспоминали его мои Мойры. Я открыл книгу и сосредоточенно побежал по читанным уже строчкам, стараясь разглядеть метафоричный план Никанор Никанорыча. Тонкие пергаментоподобные листы издания тряслись, прыгали перед моими глазами, пока убеждался я, что не умеет мой разум разобрать тайного смысла, чересчур хитро и многоэтажно Иоанн или Прохор описали видение своего апокалипсиса.

Провозился я довольно долго, заставив себя все-таки дочитать до конца. После этого, со стойким ощущением, что вот-вот должна подъехать Маша, я отыскал свой костыль, все норовивший притаиться где-нибудь подальше, и поковылял на кухню.

Маша появилась около шести. Она долго оттаптывалась в коридоре, сбрасывая снег с рифленых подошв своих тяжелых ботинок. В больнице я выдал Маше подробную инструкцию, как до меня добраться, поэтому с дорогой проблем у нее не возникло. Она была чуть смущена, как собственно и я, хотя предыдущие встречи наши, особенно больничные, заметно сгладили углы. Склонны мы были скорее посмеяться над своей стыдливостью, чем по-тургеневски вспыхивать и уходить в себя.

Несмотря на объемную дорожную сумку, Маша забежала по пути в продуктовый. Я не мог вспомнить, когда холодильник мой был настолько наполнен.

Вечер у нас с Машей вышел угловатым, но теплым. Все-таки в первый раз встретились мы тет-а-тет, в ограниченном пространстве; кухонная посиделка в общежитии была не в счет. По некоторой традиции, Маша взялась было хозяйничать на кухне, желая приготовить беспомощному мне еды, а этого вовсе не требовалось - отец здорово позаботился о моем холодильнике. Подопытывалась она о хозяйственных моих нуждах, но я вполне уже освоился с костылями, да и без них, передвигаясь между кухней и залом на одной ноге, по-паучьи цепляясь за дверные косяки и углы мебели.

Закрыв таким образом вопросы вспоможения, мы осели не кухне, где гоняли чаи с вафельным тортиком, и, чтобы скрыть смущение, порывисто подолгу целовались. Поцелуи наши, объятия, были особого свойства, не подталкивали нас к следующему шагу. Скорее растапливали они остатки отчужденности, протягивали между нами важные мостики. Мы долго сидели, прижавшись друг к другу, словно привыкая, я вдыхал притягательную смесь запаха ее духов, волос и шерстяной блузки.

Потом мы переместились в зал, на диван, где я подробно рассказывал Маше о своей семье, об отце. Выходили на лоджию, незастекленную, заваленную по углам припорошенным снегом старьем, за бортом которой полыхали порывы холодного ветра. Шевелились голые кроны, отчего окна домов напротив словно непрерывно загорались и гасли, наводя меня на мысли о героях виденных мною ступеней, которые точно так же когда-то горели, любили, а потом гасли, растворившись и потерявшись в реке времени. Под порывами зябкого ветра мы с Машей жались друг к другу, встречаясь щеками, носами и губами.

Не вдаваясь в излишние подробности, я скажу, что благодаря повисшей между нами хрустальной деликатности, мы устроились спать вместе, но без близости. Я и сам не понял, как могло такое случиться, словно какой-то важной черты не переступили мы, которая и была-то скорее всего лишь в моей голове. Мы целовались, сидели прижавшись, но об этом даже не заговорили. Когда я притушил свет, Маша переоделась в тонкую полупрозрачную пижаму, от которой пришел я в смешанное состояние смущения и возбуждения. Она легла рядом, положила голову мне на плечо, я обнял ее и долго, чутко лежал с открытыми глазами, пока не заснул.

Когда утром мы пили горячущий чай, Маша посмотрела на меня лукаво и спросила:

- А у тебя бывало уже такое, как сегодня? Ну, чтобы спать, но без секса?

Я покачал отрицательно головой и мы оба расхохотались. Потом она пришла ко мне одноногому в своей пижаме целоваться, и рот ее был еще горячий от чая, и на этот раз поцелуи были те самые, после которых сама собой стала задираться и сниматься с нее полупрозрачная лишняя пижама, но все-таки мы спохватились, потому что надо было Маше собираться на вокзал. Пока она переодевалась и складывала вещи, порхая мимо меня веселой птичкой, я сидел на табурете выставив поперек кухни гипс и улыбался.

Мы долго целовались в прихожей, прежде чем все-таки я ее отпустил. Маша пообещала приехать ко мне сразу, как только вернется от родителей. Пижаму она оставила у меня.

Субботу я провел в отличном настроении, праздно шатаясь по квартире, повисая время от времени на костыле, думая о Маше. Я даже вышел на балкон, померз немного, вспоминая ее бархатные щеки и губы. По небу плыли облака, из-за которых выглядывало дружелюбное солнце, озаряя меня, блаженного, и захламленную мою лоджию. Я снова созвонился с мамой.

После обеда я выкроил время и почитал про Отто Хана и Лизу Мейтнер, историю открытия ими расщепления ядра. То немногое, что я нашел, относилось скорее к оценочным суждениям на тему: должны были Лизе дать "нобелевку" или нет. Ну и конечно ни единого упоминания о том, что между Отто и Лизой была связь. Наверняка в библиотеке я смог бы найти более подробные биографические сведения, но они меня уже не интересовали. Отто и Лиза были реальными историческими личностями с той самой биографией, с которой познакомила меня четвертая ступень.

Про Альцгеймера я тоже не нашел много больше, чем в распечатанной статье Ильдар Гаязыча. Ближе к вечеру бросил я поиски и провел час, подбивая свои записи по успеваемости студентов. Часть материалов, из тех, что были у меня в больнице, я выдал уже Олег Палычу, теперь же я основательно подготовился ко вторнику, к встрече с должниками по практическим работам и курсовым. Такие вещи трудно передавались другим преподавателям, особенно если речь шла о студентах с историей. Да я собственно и не хотел этого делать, уверенный, что справлюсь сам.

Я пожалуй пропущу в подробном своем рассказе воскресенье с понедельником, хотя каждый из этих дней был по-своему важен. Отметились они, не в пример предыдущим неделям, да и месяцам, ощущением неестественной идиллии от моей востребованности. В воскресенье приезжал отец с супругой и вышел у нас хороший, дружелюбный вечер. Не то, чтоб заговорили мы по душам, и я примирился со всем, что волокло наше прошлое, но все-таки треснул между нами лед, и без прежней безучастности ужинали мы. В понедельник были Катя с Анатолием и тоже весело посидели мы. Толя весь вечер шутил, Катя над ним подтрунивала, а я больше молчал, но не букой, а эмпатически, слушая, хихикая, в общем, с удовольствием.

Катя проверила хорошенько холодильник мой, да и вообще состояние квартиры. Вид она имела при этом ответственный и решительный, отчего всякая ревность, которая могла бы закрадываться Толе в голову, от осознания, что подруга его посещает бывшего мужа, исчезла. Только убедившись, что имею я ухоженное, "упакованное" состояние, готовить мне не требуется, она смягчилась. Ощущения, что закономерно отдаляются от меня Катя с Толей, не было вовсе.

Я не мог отказать себе в удовольствии поиронизировать над Толей, что иметь дело с вот такой, серьезной, берущей на себя инициативу Катей, предстоит теперь ему. Видел я, что Катя, нашла в Анатолии послушного друга и покладистого будущего мужа, чувствовалась некая комплиментарность в их паре. В нашем с ней, из прошлой жизни, браке, все было иначе.

Перед уходом, Катя еще раз взяла с меня слово "сразу же звонить, если что". Беда была в том, что мои "если что" не были из разряда тех, которые решаются звонком другу.

Во вторник, пока я собирался и ждал отца, чтобы поехать на работу, я подумал, что гораздо мрачнее представлялись мне последние недели, чем было на самом деле. А последние несколько дней и вовсе вышли радужными. Вспомнились мне декорации и манипуляции Азара с Никанор Никанорычем. Приложили они к тому руку или же естественным образом так вышло? Как же хотелось мне верить в последнее.

Отец припозднился, забирая меня, однако нагнал в дороге. Он торопился, нервничал, вырвавшись с разъездной своей работы, шнырял хищно между рядами, едва дожидался сигнала светофора, чтобы рвануть с перекрестка, расшвыривая в разные стороны грязные мокрые брызги. Мы вместе поднялись в здание университета и он проводил меня до парадной лестницы. Мне казалось, что взгляды всего фойе обращены на меня, когда ковылял я на костылях меж квадратных колонн. Нечего было и мечтать о рабочем лифте, которых в седьмом учебном здании водилось аж два. Стояли они запертые еще со времен моего студенчества, я признаться не знал даже в каком они состоянии. Кабина по крайней мере одного из них мирно висела на тросах на боковой лестничной клетке первого этажа, за сеткой-рабицей. Отец еще раз повторил, что заберет меня в шесть, мы простились и я начал долгое, с остановками, восхождение на кафедральный этаж.

На кафедре меня встретило организованное Толей чаепитие. Я приехал за час до занятия и провел добрых сорок минут на кухонке, пересказывая свою вызубренную историю и отвечая на вопросы коллег. Запротоколированной версией была ошибка вузовского чиновника, перепутавшего адрес, в результате чего набрел я на наркоманский притон. Коллеги качали головами сочувственно. Рашид Эдуардыч проявлял удивительные познания в медицине и все выспрашивал меня о последовательности действий врачей во время переливания эритроцитов, о которой сам я понятие имел невразумительное. Он наклонялся и осматривал мой упакованный в полиэтиленовый пакет гипс, с энтузиазмом, давно за ним не замечаемым, постукивал по твердой поверхности, слушая звук. Долго и нудно рассказывал охающей Яшиной о том, из каких материалов делаются хирургические спицы, как они вводятся и выводятся из организма, в процессе чего растеряли мы значительную часть соболезнующих.

В последние минуты перерыва я все ж таки вырвался и сходил в кафедральную лабораторию, где удалил с администраторской рабочей станции исполняемый модуль квантовой нейронной сети. Пунктик этот отложился в моей голове после больничного разговора с Азаром. После этого я собрал в охапку свои журналы с ведомостями и поковылял в назначенную аудиторию, благо располагалась она тут же, на кафедре.

Студентов в тот день собралось множество. Притом, что еще две недели назад, в то же время, являлись ко мне единицы. Эту забавную студенческую закономерность я уже отмечал, и теперь, опершись на костыль и отпирая дверь в аудиторию, только посмеивался про себя. До занятия оставалось еще несколько минут, а в коридоре было не протолкнуться. Я разглядел среди студентов Ольгу, с которой снова сдружилась Мария. Смотрела она на меня дружелюбно и интересовалась, кажется, как я себя чувствую, но я только конфузился и бормотал что-то невнятное, ведь она уж конечно знала о нас с Машей.

Потом долго принимал я курсовики. Честных три часа, отлучившись единожды на перемене в отхожее место. Туалет располагался у нас в конце коридора, и я отрешенным Джоном Сильвером проскакал мимо оставшихся задолженников в туалет и обратно. День в педагогическом плане выдался загруженным и плодотворным и чувствовал я себя от этого хорошо. Закрепившееся с выходных чувство востребованности словно бы подпитывалось таким вниманием. Ко мне время от времени заходил Толя, узнавал, все ли у меня в порядке. Заглядывал Олег Палыч и пара других коллег.

Ольга сдавала курсовик одной из последних и опасался я, что вот сейчас окажется, что ни черта не знает она, но присутствует в то же время у меня перед нею долг, ведь спасла она в определенной степени мою жизнь, прибывши с Григорием в заброшенный дом раньше Маши с Филиновым. Ольга однако худших ожиданий моих на оправдала. У нее не отскакивало от зубов как у отличников, но материал она понимала и худо бедно отвечала на вопросы. Показалось мне, что курсовая ее очень напоминает Машину, да не стал я придираться. Только спросил, на какую оценку она рассчитывает, и удовлетворенно поставил ей "Хор.".

В положенное время я разумеется не закончил, задержался на перемену. Чувство всесторонней востребованности продержало бы меня и дольше, да только в аудитории по расписанию было следующее занятие. Результаты приемки были положительные. Только четверых отправил я восвояси, там где совсем было глухо и очевидно, что не самостоятельно студенты готовили работу, а приволокли чужой чей-то, кособокий пример.

В коридоре я наткнулся сразу на двоих ожидавших меня коллег. Одним из них был Никитин Николай, явившийся на встречу, как и договаривались, к четырем. Второй, раскрасневшийся и торопливый, был Олег Палыч, прибежавший за мной аж с кафедры. Он на ходу поздоровался с Колей и упросил меня на короткий разговор к себе. Я кивнул Коле и похромал вслед за Олег Палычем, через секретарскую, где только макушка торчала у студентки-секретаря из-за стойки. У себя в кабинете Олег Палыч подвинул для меня дополнительный стул, зная что требуется мне вытягивать загипсованную ногу и ставить ее на пятку. Костыль я прислонил к стене, уперев в край стола, чтобы не съехал.

Завкафедрой сразу перешел к делу. Чертыхнулся только, что никак не улягутся страсти после министерского визита. Оседали они, словно тополиный пух, издевательски-неторопливо, чтобы обнаружиться в непредсказуемых самых местах. Только что Олег Палыч имел очередной разговор с ректором по поводу моей нейронной сети. Ректору перед этим звонили из министерства и напомнили, что интересуются нашей работой высокие чины, и желают в ближайшее время встретиться, чтобы обсудить потенциальные области применения. "Ближайшее время" имело конкретную, назначенную дату - завтра, и конфузливо предлагал Олег Палыч, с учетом малоподвижного моего состояния, свозить меня самостоятельно в министерство на этот добровольно-принудительный разговор.

Смотрел Олег Палыч на меня искательно, а у меня его просьба ассоциировалась в первую очередь с предупреждениями, что оставили мне Азар с Лилианой. Да и не хотелось мне покамест заниматься вопросами нейронной сети, показалось ненадолго, что не она одна присутствует в моей жизни. Отрицать впрочем факта, что удивили мы комиссиантов своим экспериментом, я не мог, и просто из соображений вежливости на запрос министерства требовалось ответить. Я вздыхал, искренне желая отложить визит, понимая прекрасно, что ответ ожидается сейчас же.

Вид Олег Палыч имел раскрасневшийся и растрепанный. Видя мою нерешительность, он поспешил извиниться за то, что в такие дурацкие рамки загоняет меня, не оправившегося еще от больницы.

- А почему так срочно-то? - пытался я вяло сопротивляться.

Олег Палыч пожимал плечами и говорил, что важный какой-то чиновник присутствует завтра в министерстве и непременно со мной, как с автором, хочет встретиться. Не приглашают даже Анатолия.

Отступать судя по всему было некуда. Я кивнул. Усталый Олег Палыч пообещал заехать за мной завтра в обед. Настроение мое чуточку подпортилось от такой его расстроенной настойчивости.

Коля ждал меня в коридоре, насупленно разглядывая доску объявлений у преподавательской. Мне показалось даже, что говорил он сам с собою, пока выкорчевался я с костылем из секретарской. Чертыхаясь, я отмечал, что при передвижении на костылях утомлялся я гораздо быстрее, несмотря на то, что работал вроде бы не столько ногами, сколько руками и спиной. Это не говоря уж о том, что норовила деревянная стойка с резиновым наконечником зацепиться за ножку стула, угол стола или дверной косяк.

Пришло мне в голову, что Николай не заглянул в преподавательскую, где мог бы встретить старых знакомых, а ждет меня целенаправленно. Умозаключение это меня озадачило, но все-таки рад был я его видеть, и мы приветливо поздоровались. Я извинился за внезапного Олег Палыча, а Николай все повторял пожелания скорейшего выздоровления. Был он сосредоточен и задумчив.

Вкратце пересказал я, как оказался в больнице. Бытовые подробности Колю интересовали мало, однако он тактично выслушал историю мою о приглашении по ошибке в заброшенный барак и еще раз покаялся, что не смог приехать в больницу. После этого Коля спросил, где можем мы поговорить с глазу на глаз, в более комфортной обстановке, чтобы не висел я перед ним сиротливо на костыле, подобно мокрому флагу в непогоду. Еще с больницы, нашел я особое положение, облокотившись о костыль, при котором подогнутая моя нога упиралась краем носка в пол, и я мог расслабиться. Вид при этом я и вправду имел, будто парус в штиль.

Места на поверку не оказалось, несмотря на позднюю, шестую пару. Аудитории были заняты, а прыгать на костылях в лекционное крыло было неудобно и долго. Мы решили отойти в конец коридора, к окну. На улице давно стемнело и в окне отражались наши с Колей вытянутые лица, а еще уличные фонари, кутающиеся в голые ветки деревьев. Вспомнился мне разговор с Анатолием, случившийся несколько недель назад на этом самом месте.

- Я слышал, вы министерской комиссии показали какой-то мощный эксперимент, - заговорил Николай.

Я кивнул. Не было у меня ощущения, что хочет Коля говорить об экспериментах с нейронной сетью.

- У тебя очень крутая получилась модель квантовой сети. Я думаю финны оценят, как только статью выпустишь и отошлешь.

Он протяжно вздохнул и меня кольнуло это нагнетаемое ожидание, словно бы горькую пилюлю готовил Николай, которую никак не решался озвучить.

- Я тут решение принял одно. Вчера только обсудил с Ринат Миннебаичем. Специально подгадал, чтобы вам друг за другом сказать, - он снова сделал паузу. - Помнишь, я в командировку ездил?

Речь шла по-видимому о той, что совпала по времени с визитом комиссии. Я снова кивнул.

- На работу меня пригласили, ездил на интервью в Москву. В большую, хорошую "контору". Международная, офисы по всему миру, в Англии, в Австралии. Деньги предлагают приличные, с хозподрядами я такие неизвестно еще когда заработаю. Вообще не заработаю, если честно.

Что-то встрепенулось внутри меня и тут же опало. Почувствовал я волну мурашек, которые не от холода, а от мыслей. От неприятных, замороженных мыслей.

Коля шмыгнул носом, вынул из кармана куртки шерстяную куполообразную шапку и принялся мять ее в руках. Не мог я понять, договорил ли он свою мысль и ждал теперь моей реакции, или же собирался с силами, чтобы продолжить.

- Уже решил, когда уезжаешь? - спросил я тихо.

Он кивнул, глядя в окно, играющее нашими отражениями.

- После нового года выхожу, с середины января. Вчера заявление написал. Две недели отработаю, сдам дела и буду заниматься уже Москвой, съемом жилья. Цены там запредельные.

Принялся Коля бойко рассказывать про запредельные цены на жилье в Москве, словно прячась за благодатной этой темой.

У меня повис немой вопрос, и я не мог решить, насколько прилично его задавать. Коля всегда факультативно занимался научными изысканиями, с нами, с Ринат Миннебаичем. Нравилась ему хитрая, заковыристая математика и логика, поэтому в свое время он и вернулся. Я решился:

- Науку совсем забросишь?

Николай перестал говорить про съемное жилье. Глаз он не понял, но я увидел, что лицо его напряглось.

- Наука... - повторил он горько. - Да я уж давно забросил. Так, с вами немножко. Тема у тебя интересная очень. Василия, кстати, подбирай. Головастый парень, только неорганизованный.

В тот момент не думалось мне об угрозах Азара с Никанор Никанорычем и сужающемся лабиринте вероятностей, а билась одна только мысль, что еще один товарищ мой исчезает с горизонта; ведь единственное, что держало еще Николая в городе N, был университет да научная наша работа. Уедь он в Москву, пропадал у меня редкий, подобный мне собеседник. Я не представлял даже, увижусь ли с ним снова.

- Может вместе будем развивать тему нейронных сетей?

Коля поднял глаза и посмотрел на меня продолжительно исподлобья. Потом покачал головой.

- Не верю я уже в науку, Борь, и в университет не верю. Так, временно перебивался. Люди хорошие, Ринат Миннебаич. А в Москве все серьезно, карьера, деньги, промышленная разработка.

Я попробовал по-другому:

- Меня завтра в министерство пригласили. После той самой демонстрации. Скорее всего большой подряд предложат.

Он усмехнулся.

- Во-во, министерство, подряды. Устал я, не мое это все. Кабинеты обивать, перед начальством пресмыкаться. Комиссии, важные дядьки в галстуках и пиджаках и ты, яйцеголовый.

- Ты думаешь там по другом будет? - спросил я.

- Там это монетизируется по крайней мере. А здесь, - он неуклюже махнул измятой шапкой. - что я уходил, что вернулся -- ничего не поменялось. Облезлые потолки и "преподы", работающие за идею. А когда действительно появляется новая разработка, предложение, то ничего не готово, никому не надо. Идея ради идеи, - Коля хмыкнул горько.

Я молчал, потому что нечего было возразить Николаю по поводу кандидатского его опыта. Говорил он больше самому себе, однако давно уже были взвешены чаши весов и слушал я лишь сухую констатацию, в глубине которой ворочалась старая обида.

- А люди хорошие. Прекрасные люди, - повторил он. - В общем, решил я.

Он натянул на голову синюю свою шапку с крупными шерстяными стежками и уставился на меня с вызовом.

- Когда теперь появишься? - спросил я.

Взгляд его снова побежал по мне, по окну и стенам. Он растерянно улыбнулся.

- Не знаю. Мне ж теперь в город N и дорога-то не лежит. К родителям не заезжая можно. Позвоню. Звонить буду обязательно. Тебе вот, Васе да Ринат Миннебаичу. Телефон и почта есть, - он поднял глаза. - Расскажешь про умную свою нейронную сеть, если не закинешь в дальний угол, как я. Мало ли, может еще тебя позову к себе потом.

Николай оторвался от подоконника и, выпрямившись, протянул мне руку. Рукопожатие наше было долгим и крепким. Освободив ладонь он кивнул мне, на секунду замер, после чего быстрым шагом зашагал прочь.

Я смотрел ему вслед невидящим взглядом. Да нет, видел я его упрямые шаги и колоколообразную, шерстяную шапку, утонувшую в плечах над воротником куртки. Так он и не зашел ни в какую аудиторию: ни в преподавательскую, ни на кафедру. Только ко мне приходил проститься.

Фигура его, серого цвета куртка уже затуманилась, размылась в бледном коридорном свете, когда на встречу выплыл другой силуэт. Он будто соткался из растворяющегося, рассыпающегося Николая, собрался заново, в стройный, пышноволосый профиль. Взгляд мой еще выхватывал контуры коридора, а я уже видел, что ко мне шагает Лилиана. С опозданием пришел звонкий звук каблуков ее сапог. Она была в уличном, в приталенном своем пальто-шинели с двумя рядами пуговиц и отворенным воротником-стойкой.

Лилиана подошла ко мне и остановилась в двух шагах. Ее каштановые волосы дрогнули. Я висел на своем костыле, опираясь спиной о стену.

- Здравствуйте, Борис Петрович.

Во мне смешалось несколько противоречивых мыслей, укоряющих, горьких, но как в математике, когда минус на минус дает плюс, они скомпенсировались под ясным взглядом Лилианы в апатию и усталость.

- Вот и Коли не стало, - тихо сказал я.

- Ну не совсем так, - ответила спокойно Лилиана. - Вспомните, как вы расстроились, когда узнали новости о Анатоль Саныче и Катерине Андревне. Но ведь нормализовалось же. Не все так мрачно. Сами посудите, полчаса назад вы упивались своей востребованностью, а теперь снова желаете сбежать в уютное самобичевание.

Она шагнула ближе и встала напротив, оперевшись о металлическую раму окна. Профиль ее отражался в стекле, среди тусклых усталых плафонов, стенных стендов и дверей, и вечернего города за окном.

- Николай не пропадет, - добавила она.

Как будто я сомневался, что он пропадет. Я пропадаю, я!

- У него совсем не много людей, с которыми желал бы он поддерживать отношения. И вы в их числе. Так что уверяю вас, контакта вашего он не потеряет.

Слова ее действовали на меня с опозданием. Наверно и вправду чересчур эмоционально реагировал я, и собственная Колина напряженность вызывала у меня такой отклик. Вот только факт оставался фактом - Коля уходил из университета и уезжал из города N.

- Но вы ведь не успокаивать меня пришли? - спросил я мрачно.

Она смотрела на меня, а я не решался встретиться с ней взглядом.

- Вы правы, цель у меня другая. Я здесь, чтобы анонсировать продолжение нашего прерванного разговора. Подозреваю, что вопросов у вас прибавилось. Но для следующей нашей обстоятельной дискуссии, я хочу подкинуть вам пищи для размышлений, чтобы не совсем уж с пустыми руками вы явились, - она улыбнулась.

- Снова в заброшенный барак? - не удержался я.

- Н-нет, - ответила она серьезно. - Больше никаких декораций. Смысл прошлого действа был в том, чтобы продемонстрировать вам красочную декорацию и манипуляцию на деле. Иначе вы продолжали бы фантазировать и думать, что вас водят за нос.

- Цели своей вы не добились, - буркнул я. - Я до сих не уверен, что меня не водят за нос.

Лилиана проигнорировала мое замечание:

- На досуге, Борис Петрович, так сказать, в ключе нашей предстоящей дискуссии на тему "Откровения Иоанна Богослова", поразмышляйте вот о чем, - она сделала паузу, поглядев на меня внимательно, - Вспомните последнюю встречу Зигфрида с Отто и ваш последующий разговор с Никанор Никанорычем. Подумайте, почему итогом расписанного Прохором в "Откровении" плана выступает некоторый нелицеприятный и весьма разрушительный итог? - вновь пауза. - Ну и вторую загадку я вам задам, что все ступени, которые вы видели, рассматривали в качестве объекта выдающегося ученого своего времени. Но в плане Прохора, ключевым является лицо, которое вряд ли можно назвать ученым, но его справедливейше можно назвать личностью высокоморальной, нравоучительствующей, так ведь?

Я не сразу ухватил. Вся суть "Откровения Иоанна Богослова" была в апокалипсисе, конце света, втором пришествии. Это лежало на поверхности и не требовало особенных умозаключений. Но вопрос о ключевом лице... Иисус что ли? И вправду, как-то удивительно, что ни разу не задевали мы его персону, хотя участвовал он в событиях "Апокалипсиса" непосредственно. Довольно поверхностно упоминали мы об этом ключевом библейском лице.

Взгляд Лилианы показал мне, что я прав. Она стояла напротив, с этакой торжественной полуулыбкой, с легким может быть налетом печали. Это противоречило предыдущему моему опыту, когда Мойры, едва подкинув мне новой информации, немедленно ретировались, исчезали.

- Кстати, у вас состоится завтра важный визит в министерство. Вы сможете увидеть в нем множество аналогий с опытом, полученным из ступеней. Теперь идите, за вами уже приехали.

Я взглянул на часы и обнаружил, что и вправду, за мной вот-вот должен был подъехать отец.

Всю дорогу домой, после разговора с Лилианой, я сосредоточенно размышлял над ее подсказками, совсем не обращая внимания на отца. Он был усталый, вторник был его самый загруженный день, однако довольный, делился со мной рабочими происшествиями. После намека нашего на сближение, ему казалось, наверное, что снова я охладел, а правда была лишь в том, что все мои мысли загородили Иисус, с неопределенной своей ролью в обозначенном плане, да насупленный, расстроенный Николай, мнущий шапку, прощающийся.

Отца я пригласил домой и напоил чаем, стараясь по возможности компенсировать свою отрешенность, чего скорее всего у меня не вышло. Он не задержался, только подтвердил, что в пятницу свозит меня на снимок и перевязку к Ильдар Гаязычу, а потом снова в университет, к должникам.

Сделаю я здесь короткое лирическое отступление. История моя подходит к концу, хотя читатель мой наверняка недоумевает, ведь края как будто совсем не видно. Декабрьские эти дни, полные серого в клочьях неба и грязного снега, навалились на меня не столько потрясениями, связанными с таинственными моими посетителями, сколько обычными, бытовыми встречами со знакомыми, коллегами и родителями. Не все эмоции были отрицательными, но как в чересчур быстро сменяющемся калейдоскопе, в котором глаза утомляются от одной лишь частоты кадров, я не поспевал за ними, не умел концентрироваться и реагировать сообразно на каждую. Чувствовал я себя словно под гнетом, отчего положительные и приятные моменты притуплялись, туманились.

На следующий день перед приездом Олег Палыча я принарядился, надел рубашку с галстуком, как он просил. В последний раз, когда требовал от меня завкафедрой официального дресс-кода, вечер мой закончился катастрофично, и я вспомнил об этом, надевая единственный свой теперь костюм темно-синего цвета. Потери мои от встречи с Евгением составили рубашку, майку и галстук, которые не стал я даже разглядывать в больнице, а отправил в мусор. Пальто и пиджак химчистка кое-как восстановила, и прежний мой костюм висел теперь сиротливо в шифоньере. Не думал я, что захочу когда-нибудь его надеть.

Министерство образования, куда нас пригласили, представляло собой невероятной длины здание, расположенное на бывшей улице Ленина, ступенчато менявшее высоту с двухэтажного на трех и обратно. Архитектуры оно было постмодернистской, без изысков. Парадная часть имела массивный, цвета гранитной крошки первый этаж, на втором и третьем - балконы с изогнутыми металлическими перилами, и скромный карниз с лепниной под арочным чердачным окном. В двухэтажной части здание было и того проще -- большие, прямоугольные окна со спартанскими бетонными козырьками и узкий плинтусообразный выступ, переходящий в четырехскатную крышу. Жалюзи окон первого этажа были всегда занавешены.

Мы не сразу нашли куда припарковаться, поэтому долго мыкались вокруг и вдоль распластанного здания, пока не отыскали свободное место у тротуара, позади министерства. Пришлось нам долго ковылять вверх по обледенелому тротуару, подскальзываясь на ступеньках, хватаясь за обжигающе холодные перила. Задним умом Олег Палыч сетовал, что надо было ему высадить меня с костылями у входа.

Визит этот, важный, специально подчеркнутый ректором, не отложился в памяти моей стройной последовательной историей, а отметился скорее обрывками воспоминаний и поступков. Первым воспоминанием стали массивные, двустворчатые двери, которые одним дубовым, лакированным видом своим придавили нас к крыльцу. За ними таился мизерный внутренний пятачок перед турникетом, на котором топтались мы, пока Олег Палыч объяснял сонному охраннику в кабине кто мы и зачем пожаловали. Из холла вверх взвивалась мощная с потемневшими ступенями лестница с резными перилами и фигурными балясинами. Лестница вела на широкую лестничную клетку с зеркалами и напольными вазами с искусственными цветами, откуда разбегалась вверх параллельными пролетами. С верхнего этажа бил яркий свет. Может быть висела там многоярусная люстра или направленные светильники, мы не видели. В нас впивались только растворяющиеся бело-желтые лучи, отражающиеся в перилах, балясинах и зеркалах.

Нас встретил суетливый Степан Анатольич. Особенные манеры его, прищуривания и подергивающиеся губы, не умел я распознать, однако выглядел он несколько пришибленным, не излучал запомнившегося мне дружелюбия.

Ниша слева от парадной лестницы открывала спуск в подвал, куда и отправились мы следом за Степан Анатольичем, так и не увидев, что за чудеса таятся на министерских образовательных высотах. Пусть не смущает здесь читателя слово подвал, потому что представлял он собой полноценный этаж с гардеробом, коридорами и офисными комнатами, и даже окнами, выходившими во внутренний двор, где улица сбегала вниз и здание проваливалось в четвертый, а вернее минус первый этаж.

Коридоры правда были узковаты, с низким потолком, и свет светил как-то тускло. Здесь прятался отдел информатизации министерства образования, возглавляемый Степан Анатольичем. Олег Палыч завел с ним разговор и голоса их глухо застревали в толстостенных коридорах. Я ковылял следом.

Думаю, читатель оценил иронию в изложении мною министерских подробностей. Взявшись передать лишь атмосферу, общие штрихи похода своего в министерство, я в итоге так увлекся деталями, что едва ли не затерялся на их фоне, собственно, смысл визита.

Степан Анатольич усадил нас в комнате с длинным квадратным столом. Окна прикрывали закрытые жалюзи, из-за них протискивались золотые струйки дневного света. Комната освещалась множеством спрятанных меж потолочными панелями круглых светильников.

Пока ждали мы неизвестных важных начальников, Степан Анатольич торопливо рассказывал, обращаясь то ко мне, то к Олег Палычу, о том, что первоначальная мысль его о применении нейронной нашей сети состояла в систематизации данных, которые хранят во множестве министерские архивы. Целью ставилось во-первых, облегчение процедуры поиска, а во-вторых, прогнозирование востребованности и успешности образовательных программ в школах и ВУЗ-ах. Говорил он об этом с ноткой сожаления, мне непонятной, ведь задача такая виделась вполне решаемой, в голове уже всплыла потенциальная обучающая последовательность, которая умела полноценно охватить структуру образовательной программы. Открытым оставался вопрос хранения большого объема данных, ведь я не особенно задумывался прежде об объемах памяти.

Дверь открылась и вошли двое. Степан Анатольич сразу же сконфузился, и умолк, всем своим видом показывая, что "первоначальная мысль его", совсем не совпадает с чаяниями вновьприбывших.

Вид вошедшие имели специфический. В одном я узнал широкоплечего чиновника из комиссии, с выпуклым лбом и бровями, нависающими над колючими быстрыми глазками. Был он как и тогда гладко выбрит, имел короткие, ершиком, волосы с проседью, и отвисающие брыли с подвижными желваками. Квадратную фигуру его укутывал серый, дорогой костюм. Он представился Артем Кириллычем, руководителем сектора специальной и мобилизационной работы. Весьма смутное я имел представление о том, чем занимается такой сектор. Что-то про правила мобилизации, обеспечение секретности и воинский учет.

Его спутник роста был моего, среднего. Он был худощав, с мужской "модельной" прической, со скидкой на основательную залысину. Верхнюю губу его облегали аккуратные усы формы "шеврон". Костюм и галстук он носил одинакового, неброского, темно-синего цвета. С собою он нес потертую розовую папку "Дело", с завязанными бантиком тесемками.

Я бы пожалуй не уделял такого внимания их внешности, если бы не бросился мне в глаза контраст их поведения. Если Артем Кириллыч держался гориллоподобно, косолапил, ронял руки и голову, шевелил невпопад могучими плечами, то второй выправку имел прямую, строгую. Артем Кириллыч проявлял всячески активность, торопливость, говорливость, а спутник его держался совершеннейше холодно, не то, чтобы мрачно, но сосредоточенно и сдержанно.

После собственной зычной и длинной рекомендации, Артем Кириллыч представил дорогого гостя. Он витиевато обозначил его высокопоставленным лицом, вовлеченным в потенциальное применение нашего изобретения, не назвав при этом ни должности его, ни имени. Мялся Артем Кириллыч, м-м-кал, пытаясь обязанности гостя как-то неконкретно очертить, представить, пока наконец тот, поднявши ладонь, не прекратил его муки. Назвался он Валентин Сергеичем, добавив строго, что время для перечисления должностей и регалий еще не пришло.

Кивнул послушно Артем Кириллыч и заговорил о том, что крайне заинтересовала министерство увиденная в университете работа. Чиновничьему брату не совсем понятна была немедленная суть, но Степан Анатольич разъяснил все с высоты информатизационной своей специальности. Степан Анатольич при этих словах краснел, дергал губами и глядел виновато на меня и Олег Палыча. Далее Артем Кириллыч принялся воодушевленно рассуждать об удивительном умении нейронной сети распознавать лица по весьма ограниченным признакам и даже предсказывать этих лиц возрастные изменения с небывалой правдоподобностью. Дилетантски упоминал он услышанный в докладе "алгоритм учителя", будто бы в нем заключалась основная хитроумность квантовой нейронной сети.

Замечал я, что Артем Кириллыч поглядывает искательно на Валентин Сергеича, поясняя будто бы и ему, ожидая от него реакции, но тот был непоколебим, как скала. Еще раз сослался Артем Кириллыч на конфузливого Степан Анатольича, что тот де желал приспособить сеть исключительно к исследованию архивных документов, упустив из виду важнейшее ее свойство, связанное с поиском изображений лиц, особенно ценное в применении к картотекам служб внутренних дел. В завершении, Артем Кириллыч, получив от Валентин Сергеича едва заметное разрешение, заговорщицки намекнул на потенциально огромные перспективы разработки в принятии сложных тактических решений в автоматизированных комплексах.

"Автоматизированные комплексы" могли означать что угодно: управление производственной линией, предприятием или городскими светофорами. Однако "тактические решения" вкупе с должностью Артем Кириллыча и секретностью Валентин Сергеича выстраивали в голове моей прямой мостик к предупреждениям Лилианы в заброшенном доме. Теоретизирование мое похабнейше прервал Валентин Сергеич. Он поблагодарил вежливо и подчеркнуто холодно Артем Кириллыча и сказал, что применения у разработки могут быть очень разные и полезные, но желал бы он прежде переговорить со мной, как с ведущим разработчиком, с глазу на глаз. Он многозначительно зыркнул на Артем Кириллыча и тот, как по команде, суетливо заторопился на выход, увлекая с собой Степан Анатольича и Олег Палыча. Степан Анатольич вид при этом имел обреченно-виноватый, а Олег Палыча похлопал меня по плечу и молвил: "Ну Борь, такие правила".

Остался я с Валентин Сергеичем один на один, не совсем еще понимая роли его, манер и собственно цели нашего общения в отсутствии коллег. Валентин Сергеич помолчал, дождавшись, когда голос зычного пышнобрового Артем Кириллыча стихнет за дверью, и только тогда заговорил.

Вещал он спокойно, уверенно, как бы подчеркивая, выплевывая каждую фразу. Лицо его при этом было застывшее, без эмоций, словно говорит он заученно, гладко не со мной, как с персоналией, а с некоторой абстрактной единицей, может быть малопонимающим ребенком, или непригодным к диалогу яйцеголовым ученым. Так говорит иногда старший по званию перед взводом солдат, не обращаясь ни к кому конкретно.

Начал он с науки и стратегической ее роли. О том, что требует она бдительного присмотра и контроля, вот почему вовлекаются на определенной стадии органы государственной безопасности, как сейчас в его лице. Упор он в первую очередь делал на отраслях науки, которые немедленно могут быть воплощены в практическое применение, дав нам, то есть отечеству, преимущество, перед потенциальным противником, внутренним и внешним. Завершая вступительную эту часть, Валентин Сергеич подчеркнул, что говоря о стратегической, ценной научной разработке, крайне важную играют личности тех, кто ею занимается.

После этих слов, он пристально и беспристрастно воззрился на меня, от чего стало мне неприятно. Может быть так смотрит акула, когда из глубины разглядывает бултыхающуюся у поверхности жертву. Рыбьи глаза его не выражали ничего, кроме холодного осуждения и некоторой несокрушимой убежденности, от которой внутри все сжималось и делалось не по себе. Он будто сканировал меня снаружи и изнутри, и заранее уже осудил вместе с костылем, возвышающимся над столом неприлично гордой своей подмышечной перекладиной в вельвете.

Следующий разговор запомнил я урывками. Это был тяжелый и неповоротливый диалог в форме допроса, не уложившийся в моей голове, отмечал я только, что каждый ответ давался мне мучительно и ловил я себя на мысли, что вопросы ставятся так, чтобы выставить меня виноватым при любом ответе. Я подолгу молчал, дергал плечами и трогал себя за лицо, отвечая местами невпопад и даже вопросом на вопрос, и иногда казалось мне, что за непроницаемой маской, за провалами глаз непоколебимого допрашивающего, грохочут громы и молнии при взгляде на меня, несобранного и нелогичного.

Про собственно нейронную сеть он задал мне едва ли пару вопросов. "Когда начал", "почему", ни к селу ни к городу спросил - "что мною двигало". Был вопрос про родителей, про их развод, про переезды и про завод, который оставил я. Спросил про мой развод, потом перескочил сразу на Финляндию и чересчур частую мою переписку с Хельсинки. Задержались мы на заграничной этой теме, и в вопросах его чувствовалась обернутая в снисходительность враждебность. Он продолжал пронизывать меня взглядом, внимательным, фиксирующим каждое мое почесывание, шевеление, когда подтягивал я затекшую ногу или хмурил лицо.

Вспомнил Валентин Сергеич и про Николая Никитина, допытывался об отношении моем к трудоустройству его в международную, западную компанию. Поражался я его осведомленности и вопиющей, бессердечной, беспощадной подозрительности. Словом, допрашивал он меня профессионально, методично, и не мог я взять в толк, подозревают ли меня уже в международном промышленном шпионаже, или же выступаю я частью некого живодерского протокола при приеме на работу в органы. За каменным его лицом нельзя было ничего разглядеть, и не понимал я даже, задает он мне эти вопросы просто списком по форме, или же есть у него ко мне претензия, которую придерживает он, чтобы вынуть ее из кармана контрольным выстрелом. Чувствовал я только всем своим естеством, что представляю в глазах Валентин Сергеича пустое место, не было в нем ни малейшей заинтересованности в научной или инженерной моей ценности, а исключительно холодная препарирующая сталь.

Он все-таки заглянул в свою папочку с тесемками. Оттуда выудил он упоминание о недавнем происшествии у третьего университетского дома, в котором впервые услышал я намек на некоторую неотрицательную свою характеристику, а также последний случай, когда получил я травму, подчеркнув, что обстоятельства попадания моего в эту, удаленную часть города, в поздний час, по-прежнему вызывают подозрения. Последнее не прозвучало в форме вопроса, он проконстатировал этот вывод и воззрился на меня, ожидая реакции. Я молча смотрел в ответ и моргал, со смешавшимися мыслями в голове.

Надо ли говорить, что вылетели из моей головы все предупреждения Лилианы. Я взопрел, во рту моем пересохло и думал я только о том, чтобы поскорее все закончилось. В голове не было и мысли о том, чтобы управлять как-то руслом разговора, почувствовать, во меня что вовлекают. Скорее мною жонглировали как хотели.

Так же неожиданно, как начал, худой усатый Валентин Сергеич закончил. Он связал аккуратным бантиком тесемки, встал, коротко поблагодарил меня растрепанного и нервного, и вышел. Я понятия не имел, что будет дальше. Прошел ли я тест или через минуту милиция явится заковывать меня в наручники.

Вернулись Олег Палыч с Степан Анатольичем. Артем Кириллыч задержался в коридоре. Олег Палыч оценив мое состояние, придвинул стул и сел рядом со мной, говорил успокаивающие какие-то слова, но я пребывал в состоянии близком к прострации и не слушал его.

Через пять минут вернулся бодрящийся, со скошенным лбом Артем Кириллыч. Бросилась в глаза его широкоплечая мощь, шире даже Анатольевой, хотя и гораздо ниже был он ростом. Видя изнеможенного меня, он с напускным весельем сказал, что Валентин Сергеич как всегда перестарался, однако же таков установленный порядок, если желаем мы трудиться на благо отечества, и что успешно я прошел проверку. Он говорил что-то еще, про следующие встречи уже не в министерских кабинетах и звучало это в устах его делом вполне решенным.

Остаток разговора помню я плохо. Артем Кириллыч пожимал мою руку в своей могучей ладони, говорил что-то про чай и кофе, которые сейчас же приготовит его расторопная секретарша Леночка.

Нам так и не довелось увидеть Леночку, потому что Олег Палыч волюнтаристски отобрал у Артем Кириллыча инициативу, заявив, что хотелось бы продолжить разговор в более дружественной обстановке, например у нас в университете. Артем Кириллыч не возражал и обещал организовать в ближайшее время встречу. Он проводил нас до вестибюля, ведя якобы непринужденную беседу с Олег Палычем, упоминая между делом, что работы будут вестись на более защищенной, закрытой территории, где не предвидится ни малейших проблем с вычислительными мощностями. Упомянул он о необходимости подписать документы, неразглашения, "все же ж все понимают". Хлопнула огромная дверь, выпуская нас на холодный воздух и ощущения мои, пожалуй, были почище, чем когда выскочил я из заводской проходной с выброшенной на ветер токарной специальностью.

На пути домой, когда вез меня Олег Палыч по мокрым улицам с рыхлыми сугробами по краю дороги, он рассказывал, что, покуда ждали они в коридоре, Артем Кириллыч извинялся за обязательную такую процедуру при рассмотрении ведущего конструктора-инженера для секретной разработки. Сам первый замминистра, со слов Артем Кириллыча, передал информацию о нейронной моей сети в МВД, откуда перекочевала она в госбезопасность. Перед тем, как только принять разработку к рассмотрению, была произведена детальнейшая моя проверка.

Чувствовал я шестым каким-то чувством, в том числе из объяснения Олег Палыча, что все уже решено, и смотры эти и разговоры требуются всего лишь, чтобы утоптать в голове моей свершившийся факт, что научную мою разработку забирают в эксплуатацию компетентные органы.

Помимо этого в голове моей бурлили обрывки разных мыслей. Вспоминался Коля Никитин, который говорил, что не его это - обивание кабинетов и приседания. А разве, черт побери, мое? Думал я еще об Отто Хане с его саботажами, цепко связавшимися в воспаленном моем сознании с Валентин Сергеичем, для которого цель оправдывала средства, о пресловутых секретностях, и конечно ограничениях, непременно налагаемых на такую работу. Не умел я их пока сформулировать, да и настолько утомился от часовой этой дискуссии, что думать даже не хотелось о том, какие из этого всего могут быть следствия. Вернувшись домой я забылся глубоким сном.

В пятницу я встретился с Ильдар Гаязычем в недавно отстроенном медицинском центре в новом районе. Я говорю "встретился", а в действительности отвез меня отец, он же помог взобраться на декорированное скользкой плиткой крыльцо и ждал, пока ходил я с Ильдар Гаязычем на перевязку.

Медицинский центр этот был занимательный, но расскажу я о нем чуть позже. Главным разумеется вопросом моим к Ильдар Гаязычу была болезнь Альцгеймера. Хотя обозначил мне Азар болезнь всего лишь вероятностью, все-таки результаты тестов меня волновали. Я и задал его Ильдар Гаязычу, когда укрывал он меня свинцовым фартуком перед тем как просветить рентгеном стопу. Ильдар Гаязыч был запыхавшийся, взъерошенный, и поначалу чуть было не вспылил, но потом повинился и признался, что не успевает ничего среди дежурств своих в разных концах города; надо бы бросать ему что-то одно, чтобы закончить диссертацию.

Внезапно, будто в голове его стрельнуло, он сорвался и убежал, оставив меня одного под свинцовым кожухом на кроватеподобном ложе рентгеновского аппарата. Вернулся он минут через пятнадцать и сияя известил меня, что нашел назавтра полуторачасовое окно в кабинете процедуры МРТ, лучше которой для диагностики Альцгеймера ничего пока не придумали. Он клятвенно обещался также до завтра проверить заполненные мною анкеты, хотя и не ожидал от них ничего толкового.

Рентген подарил мне еще пару прозрачных снимков внутреннего устройства моей стопы. Я стал уже запоминать все эти головки и латеральные отростки таранной кости, кубовидную кость и бугристость пятой плюсневой кости, в которой собственно и случились перелом и смещение, пока тыкал мне Ильдар Гаязыч в снимки карандашом. Вывод делал он, что вынимать спицы пока рановато, потребуется еще недельку с ними походить и вынем мы их потенциально в следующую пятницу. Он снова приложил и крепко перевязал мой гипс, после чего отправил меня восвояси.

После этого отец повез меня в университет, на две мои подряд пары приема "курсовиков". По дороге я рассказал ему про поход в министерство и встречу свою с холодным, равнодушным, высокопоставленным безопасником Валентин Сергеичем. Он не понял меня поначалу. Пожал плечами и сказал, что карьера в органах безопасности - вещь перспективная и что не все ли мне равно, с нелюдимостью моей и сосредоточенностью, сидеть в бедной лаборатории в университете или в закрытом каком-нибудь хорошо упакованном КБ. А я вдруг четко для себя сформулировал, почему было мне не все равно. Подходящим примером отцу служила альтернатива прежней его работы на заводе, по гудку, с проходной, регламентом и пропусками, и нынешняя свободная предпринимательская жизнь, подчиняющаяся другим каким-то рыночным распорядкам, не регламентируемая третьим лицом. Он задумался и показалось мне, что пример мой нашел отклик.

Читатель мой пусть не судит меня строго, ведь знаю я немало прекрасных людей, счастливейших в строжайших правилах и монотонном регламенте, в бдительном и пристрастном оке, присматривающем, контролирующем, поощряющем и, если надо, -- порицающем. Я не из их числа.

На сдачу долгов в этот раз явилось куда меньше народу. Я впрочем провозился обе пары с теми немногими, что пришли. Были как водится те, кто увидели курсовую свою впервые, и силились убедить меня, что написали самостоятельно, но вот отложили на пару недель и начисто из головы вылетело. Были такие, тоже списавшие или купившие, которые умели узенькой проторенной тропкой рассказать о курсовом проекте от и до, однако неосторожный шаг в сторону обнажал пустоту и немедленно проваливались они.

За окнами стемнело, остался у меня один единственный студент в свалявшемся свитере с разноцветными ромбами, который взирал печально по сторонам, на отражения за окном, на неаккуратно окрашенный учебный стол и задравшийся в углу линолеум, и партизански молчал. Я не торопил его, а он, решив по всей видимости взять меня измором, задумчиво переводил взгляд из одного угла аудитории в другой.

Дверь отворилась и в аудиторию вошла Лилиана. Я не ждал ее, однако очень комплиментарен был ее визит моему настроению. Она была в деловом своем костюме, пальто перекинуто через локоть. Кивнула мне приветственно, и я кивнул ей в ответ.

Студент мой такому отвлекающему маневру обрадовался. Стал он коситься на Лилиану лицо при этом сохраняя задумчивое. Я признаться тоже не прочь был покоситься на Лилиану, которая стояла в дверях, облокотившись спиной о стену со скульптурным выражением лица. Не стал я далее терпеть затянувшееся его размышление, выдал ему на дом несколько вопросов на "Удовл." и отправил прийти с ответами в следующую сдачу.

Он долго собирал свои бумаги, отчего стал я уже нервничать и раздумывать о том, каким еще неожиданным вопросом оглоушу его в следующую встречу. Лилиана стронулась с места только когда студент вышел. Как и тогда, в третьем доме, она подошла к ближайшему ряду парт и села на стол, вытянув скрещенные ноги в черных замшевых сапогах на каблуке с застежкой молнией.

- Как ваш визит в министерство? - начала она. - Оправдал ваши ожидания?

Я оценил сарказм. Как будто были у меня ожидания.

- А вот вы оправдали ожидания принимающей стороны полностью, - продолжила она.

Не разобрал я, похвалила она меня или пожалела.

- Нет у меня ни малейшего желания с этой "принимающей стороной" вести дела, - буркнул я в ответ.

Лилиана неопределенно покачала головой и посмотрела на меня долго, как бы оценивающе.

- Разглядываете лабиринт моих вероятностей? - спросил я.

Она в ответ улыбнулась и кивнула.

- Давайте поговорим о деле. Удалось вам на досуге, среди размышлений о лучшей участи вашего алгоритма учителя, подумать над моими вопросами? Возьмем, скажем, катастрофический итог плана. Есть у вас догадки?

Мгновенные переходы посетителей моих по-прежнему приводили меня в замешательство. Потребовалось мне некоторое время, чтобы переключиться.

С догадками у меня было туго. Откровение Иоанна предвещало второе пришествие Христа и конец света с колоритной атрибутикой в виде Гога, Магога, огненных озер и карающих мечей. Исходя из всех моих ступеней я мог интерпретировать конец света разве что началом новой жизни героев ступеней, иной, непохожей на прошлую. Это отчасти противоречило истории Отто Хана, жизнь которого вовсе не закончилась и вместе с тем, со слов Азара, не пошла по запланированному пути.

Уж конечно совсем не интерпретировал я апокалипсис каким-то действительным катаклизмом. В контексте Библии я мог предположить, что устрашение, идея грядущего неминуемого конца, имеет вполне определенную воспитательную цель, например, чтобы склонить к праведности; но если, как уверял Никанор Никанорыч, у плана была иная, глобальная цель, она оставалась для меня за завесой тайны.

Так размышлял я и кажется при этом пытался говорить вслух, хотя четким умозаключением тут и не пахло. Я закончил и посмотрел на Лилиану, ожидая, что как и раньше она пожелает помочь мне. Но она только глядела на меня серыми своими красивыми глазами и молчала. Почувствовал я себя студентом, которого сам недавно отправил восвояси. Не придумал я удовлетворительного ответа.

- Ну хорошо, - прервала она молчание. - Давайте, я подскажу вам, что описанный в плане катаклизм действительно существует, это не метафорическое обозначение, неверно интерпретированное запуганным Прохором. Но эту часть открытия я оставлю вам с Никанор Никанорычем. Ваша встреча состоится весьма скоро. Поговорим теперь про лицо, важного участника "Апокалипсиса", вовлеченного в описанные казни, катаклизмы и прочие нелицеприятные события.

Она конечно имела ввиду Иисуса, выступавшего в книге чуть ли не инициатором катаклизмов. Я размышлял над словами Лилианы в один из дней, дома. И вправду, трудно было провести параллель между ним, как некоторым корневым лицом "плана" и ступенями, в каждой из которых события вертелись вокруг ученого-инноватора. Совсем не ложился Иисус, по крайней мере в библейской интерпретации, в метафору Никанор Никанорыча о ребенке, бегущем по тропе. Если только история и в этом случае не сыграла с летописцами злую шутку, и не был он в действительности выдающимся ученым, непонятым и в этой связи приговоренным и погибшим.

Лилиана не прерывала меня, только покачала отрицательно головой, отчего мысли мои вновь спутались. Всплыли размышления Никанор Никанорыча о морали, кроме того сама Лилиана давала мне подсказку о высокоморальной, учительствующей роли Иисуса.

Мне, признаться, порядком надоело чувствовать себя не выучившим урок школьником. Я чувствовал что лоб мой покрывается испариной. Самое время было Лилиане помочь мне, дать подсказку, но она молчала. А перемена заканчивалась и нужно было сдавать ключи от аудитории.

- Кажется, Никанор Никанорыч поставил науку в один ряд с моралью... - сказал я неуверенно.

- Да, и поставил их в один ряд вовсе не Никанор Никанорыч, - отозвалась Лилиана. - Вы ведь запомнили его последний разговор с Отто, о познании и цели.

Разговор и вправду всплыл в моей памяти. Она помогала мне, но к выводу я должен был прийти сам.

- Когда говорят о познании, гноссеологии, в первую очередь непременно всплывает научное познание, как знание о закономерностях окружающего мира. Но помимо науки, вертикального прогресса, разве мораль не выступает важнейшим инструментом познания, как внутреннего мира, так и внешнего, привязанного непосредственно к человеку и обществу.

Этот неожиданный ликбез по философии был полностью в духе предыдущего, когда о морали, как форме общественного сознания, говорил Никанор Никанорыч. Я правда не мог связать ее со ступенями, планом и личностью Иисуса. Или все-таки мог? Если в один ряд записывали Лилиана с Никанор Никанорычем науку и мораль, не означало ли это, что?..

- Мораль, этика -- крайне неустойчивый и гибкий инструмент. - говорила Лилиана, - Она всегда рядом и попытки зафиксировать ее, формализовать, принимают странные, причудливые формы. Культы, религии, секты, этические нормы и изощренные законы. Но это не мешает нравственности присутствовать и не в меньшей степени определять уровень развития метафорического ребенка Никанор Никанорыча, чем наука. А это означает, что?..

Ответ сам пришел мне в голову. Это означало, что помимо выдающихся ученых, попадающих в жернова безжалостного вероятностного постулата, как видел я в своих ступенях, план касался людей высокоморальных, нравственных, учительствующих. Об этом говорила Лилиана. А это в свою очередь означало, что Иисус, или его реальный прототип, равно как и множество других потенциальных исторических лиц, тоже являлись частью плана, также навещали их вездесущие Мойры.

В глазах Лилианы я увидел спокойное торжество, как подтверждение моего умозаключения.

В голове моей не укладывалось, что мораль, нравственность, может быть столь же опасна для человечества, как ядерная бомба. Я безусловно мог выстроить логическую цепочку, что религиозный фанатизм выкосил едва ли не больше народонаселения, чем самые изощренные научные открытия, однако неужто и вправду ставятся в один ряд Сиддтхарха Гаутама и Вернер Гейзенберг.

- Ставятся, Борис Петрович, ставятся.

Лилиана оторвалась от парты и подошла ко мне, сидящему за исцарапанным преподавательским столом со стопкой курсовых работ, ведомостью и журналом, мачтой костыля рядом и вытянутой в сторону ногой в гипсе.

- Итак, вы увидели ответ на второй вопрос, что роль того, кого величаете вы Иисусом в плане не совсем уж номинальная. Он также являлся частью плана и имел замечательный, зафиксированный в книгах Евангелие разговор с Азаром в пустыне.

Я снова не поспевал за ней, в голове роились мысли. В чем, в чем была угроза Иисуса, разве мог он своей моралью "подставь левую щеку", навредить кому-то в жестоком древнем мире на стыке времен и эр.

- И мы, наконец, возвращаемся к цели познания, научного или нравственного! - Лилиана облокотилась о стол руками и наклонилась надо мной, глядя в сбегающие мои испуганные глаза.

От близости картинного ее лица меня бросило в жар, серые ее зрачки затягивали, проглатывали мои, заячьи, я чувствовал, что проваливаюсь в глубочайшую пропасть, по сравнению с которой университет мой, хромая судьба и переживания были крошечной вехой, песчинкой, окруженной непоколебимой мощью чего-то не имеющего названия.

Лилиана поднялась и отошла назад к учебной парте, на которой оставила пальто. Надела его и долго, методично застегивала серебряные пуговицы. Я приходил еще в себя, не умея обозначить, что только что почувствовал. Какой-то провал, словно вывернули меня наизнанку, только совсем не физически.

- Вы близки, Борис Петрович, очень близки к выходу из своего лабиринта вероятностей, - она смотрела мимо меня, и даже мимо стенки за моей спиной, куда-то сквозь нее. - Дело за малым - понять и принять итог плана и цель познания. Очень скоро вы обсудите их с Никанор Никанорычем. Прощайте.

Она застегнула последние пуговицы ниже талии и встретилась со мной взглядом. Глаза ее теперь были обычными, человеческими и... грустными, сочувствующими.

Я пробормотал в ответ что-то невнятное, вежливо-прощательное, и когда она, впиваясь каблуками в линолеум, прошла к выходу и затворила за собой дверь, я вдруг подумал, что раньше ни Никанор Никанорыч, ни Азар, ни Лилиана не говорили мне "прощайте".

-- Глава 24. Функция времени

Дорога к клинико-диагностическому центру, оторвавшись от многополосного шоссе, взвивалась в гору меж двумя холмами. С одного из них настороженно глядели дома частного сектора, которых много еще осталось в городе N, недоверчивые, усталые подставляя заснеженные скаты крыш чистому, голубому небу. Их старые трехпролетные окна с прищуром выглядывали из-за старых кособоких заборов, деревянных и металлических, кто во что горазд. То тут, то там среди съежившихся, потемневших домиков выступали высокие современные коттеджи; еще бы, кому не хотелось иметь собственный дом в черте города. С противоположного холма, опоясанный, словно крепость, нитью забора с кольчатыми стальными пролетами, раскинулся комплекс нового клинико-диагностического центра. Огороженная территория покрывала значительную площадь, гораздо большую, чем требовалось медицинскому центру, но замечательное отечественное свойство рекомендует огородить заранее как можно больше, авось пригодится в будущем. Часть территории за забором все еще была изрыта стройкой и грунтовыми дорогами меж земляных скосов, испорченных тяжелой техникой. Строительные вагончики перемежались с горами песка и сваленным стройматериалом. Грандиозное строительство растянулась на пятнадцать лет, планировали медицинский центр еще в Советском Союзе, кромсали и перекраивали во время бюджетных войн нового государства, а строили только теперь, как водится, совсем не то, что изначально задумывали. Полгода назад закончилось возведение второго терапевтического корпуса рядом с первым, диагностическим. Многоэтажное здание в светло-серых тонах взмывало в небо на вершине холма, выбрасывая к подъездному кольцу и парковке распластанный двухэтажный язык, с просторным современным холлом и крыльцом, к которому одинаково легко было подъехать на автомобиле, подойти пешком и подвезти на инвалидной коляске.

Медицинским центром, обслуживающим целый регион, гордились. Сюда привозили гостей, столичных и иностранных. Попасть сюда на диагностику или, подумать страшно, на процедуры, можно было тремя способами: по блату, куда ж без него, купив процедуру за весьма существенные деньги, либо через детище бесплатной медицины - официальную очередь, прождавши шесть-восемь месяцев. Иными словами страшно мне повезло, что Ильдар Гаязыч, как сотрудник центра, отыскал для меня, которому и исследование-то потребовалось из-за нелепых подозрений, временное окно.

Я висел задумчиво на костыле, рядом с сопровождающим меня отцом, в обширном холле, который словно звезды освещали россыпи круглых ламп, спрятанные в потолочных панелях. Вдоль стен и окон стояли мягкие диваны и раскидистые деревья в кадках, на стенах висели работающие телевизоры. От всего здесь веяло эксклюзивностью, не было очередей и вездесущих строгих бабушек. Сюда и добраться-то можно было только на машине - от автобусной остановки требовалось топать с километр.

Ильдар Гаязыч, как обычно запыхавшийся, взъерошенный, явился довольно скоро, и прикатил для меня блестящую, новенькую кресло-коляску. Я оставил костыль отцу, и покатились мы торопливо по длинному освещенному коридору, через двухэтажный язык, к диагностическому корпусу. На Т-образном перекрестке мы свернули и вышли к сияющим металлическим блеском лифтам с налитыми, круглыми кнопками. В пути Ильдар Гаязыч жаловался на препоны, которые устраивает ему, травматологу по образованию, отечественная медицина, на пути к диссертации по болезни Альцгеймера. Как пытается он с научным руководителем схитрить, опереться на западный опыт, но очень ревностно столичные профессора следят за периферией, хотя совсем не много в России мест, в сравнении с которыми называть нас можно периферией. Мимо нас неслышно проскальзывали врачи, медсестры, пациенты. Центр сам по себе был немноголюдный, а субботний день еще усилил его необитаемость, сдержанность, люди подспудно старались не шуметь.

Ильдар Гаязыч справился у меня, воздержался ли я от еды, правильную ли надел одежду, без металлических пуговиц, пряжек и блях. Все эти простые правила я хорошо запомнил с прошлой встречи и только поддакивал ему. Спицы в моей ноге мы обсудили еще в прошлый раз - слишком далеко находились они от обследуемого органа, ведь сканированию подвергалась только область головы и шеи.

Мы заехали в небольшой кабинет, где молоденькая медсестра выдала мне полотняную рубаху для собственно процедуры. Несмотря на недовольства, Ильдар Гаязыч был в хорошем настроении, подшучивал и между делом рассказывал, что желал бы обойтись в процедуре без контраста, однако, если не очень внятный получится результат, сделаем мы и контрастный МРТ. Пребывал я в состоянии удрученном, все-таки процедура должна была поставить мне диагноз, поэтому веселое настроение эскулапа мною не подхватывалось. Размышлял я о том, что очень это наша, отечественная черта, когда к недоступной, элитарной какой-то процедуре имеет простейший доступ ночной сторож, не взирая на обученную и зоркую охрану. МРТ, на которую вряд ли раскошелился бы я, и уж точно не стал бы дожидаться долгие месяцы в очереди, досталась мне неофициально, бесплатно, по удачному знакомству. Я подписал какие-то бумаги и повторил, что не имею аллергий и клаустрофобий.

Потом отправились мы в другую часть здания, где Ильдар Гаязыч скрылся за дверью, а меня в кресле-коляске приставил к стене, как тумбочку. Ожидая его в пустом коридоре, я решил попробовать поуправлять коляской и повернул обод колеса. Кресло отозвалось так живо, что я немедленно развернулся и выкатился на середину коридора. Почертыхавшись и изрядно вспотев, я вернулся к исходной позиции у стены.

Наконец, Ильдар Гаязыч прикатил меня к цели наших перемещений - в процедурную высокопольной магнитно-резонансной томографии (МРТ). Представляла она собой просторный продолговатый кабинет без окон, с застекленной операторской кабиной, в которой таинственно поблескивали включенные мониторы. Посреди помещения раскинулся аппарат МРТ, словно поваленный набок кусок заводской трубы с толстыми, скругленными стенками. Веяло от него невообразимой тяжестью и мощью. У подножия контура, на примыкавшей к нему толстой продолговатой ноге покоилась кроватеподобная подвижная платформа-стол, на которую полагалось водружаться пациенту. Обязана была она поднять меня и всосать в хищное жерло градирни, чтобы внутри безжалостно греметь, трещать, стучать, шинкуя и препарируя мой мозг. Освещалась процедурная тускло, отчего присутствовало ощущение некоторого таинства, священнодействия. Помимо слабых плафонных ламп, помещение оживляли только отблески мерцающих мониторов за затемненными стеклами кабины, да набор световых панелей на дорогостоящем аппарате.

В кабинете мы встретили коллег Ильдар Гаязыча: коренастого, молчаливого, в больших круглых очках радиолога Марата и худющего, с козлиной бородкой, анестезиолога Сергея. Все врачи медицинского центра носили одинаковую форму - голубые штаны и рубашки с коротким рукавом, с вышитым логотипом учреждения. У меня зарябило в глазах, когда принялись они сновать вокруг меня, переговаривались на непонятном мне медицинском наречии, отличаясь только комплекцией, ну и конечно выделялся Ильдар Гаязыч среди них шикарной своей от шеи до скул небритостью. Мне помогли слезть с коляски и водрузиться на стол аппарата. Углы у аппарата МРТ отсутствовали, даже откосы платформы были скругленные, гладкие, скрадывающие, смягчающие настоящую его форму, вес и предназначение, словно бы лицемерные.

Пожалуй, в двух словах поделюсь с читателем принципами работы метода МРТ, почерпнутыми мною накануне из литературы. Процедура представляет собой регистрацию реакции протонов в атомах водорода человеческого организма на возбуждение мощным магнитным полем и радиосигналом определенной частоты. Ввиду узкой направленности излучения, методика позволяет безболезненно получить весьма детальные снимки органов и даже их слоев, что, применительно к болезни Альцгеймера, на ранней стадии фиксирует минимальные деформации головного мозга и изменение рисунка его борозд.

О самом процессе рассказывать особенно нечего. Я лежал неподвижно в наушниках, которые немилосердно щекотали мне уши, и слушал перекличку смычков, барабанов и циркулярных пил за толстыми стенками цилиндра, скрывающего высокопольные магнитные катушки. Обещанных неприятных ощущений, тепла или покалывания, я не чувствовал, кроме, пожалуй, некоторой обнаружившегося у меня неприятия к тесным помещениям. Суженное пространство легонько давило на меня, поэтому удобнее мне было лежать с закрытыми глазами. Кажется, я даже ненадолго уснул.

Потом платформа моя поехала к выходу, я встрепенулся и едва над голубым, гладким контуром показался потолок, снял с себя наушники и поспешно сел. Ильдар Гаязыч ждал меня у аппарата.

- Вы шевелились? - спросил он сердито.

Я отрицательно покачал головой. Он сморщил лоб над великолепной своей щетиной и пробормотал что-то про смазанные результаты. Поглядел назад, в застекленную кабину, в которой мерцали очки радиолога Марата и маячил силуэт анестезиолога Сергея.

- Давайте все-таки попробуем с контрастом, - крикнул Ильдар Гаязыч нам всем.

Он удалился в операторскую кабину, и через некоторое время оттуда торопливо вышел и покинул кабинет Сергей. Ильдар Гаязыч негромко переговаривался с Маратом в кабине, и слышал я как они посмеиваются с отчетливой нервозностью. Потом Ильдар Гаязыч явился ко мне и сообщил мне новость, что контраст нужно будет оплатить, сделать его "по дружбе" не получится. Устроен был в центре жесткий учет контрастного вещества магневиста, под расписку и справку пациента об оплате. Эта условная возможность безвозмездного пользования меня рассмешила, и я без прений согласился. Кошелек мой правда остался в вестибюле с отцом, но касса располагалась там же.

Сергей вернулся с громыхающей двухъярусной тележкой, на которой прикатил все, что необходимо было для внутривенного укола. Даже бланк расписки для подписи. Я расписался и снова вытянулся на столе аппарата, словно Иван Царевич из сказки, которого пыталась все Баба Яга обманом усадить на противень и сунуть в печь. Поведение врачей сделалось нервным и суетливым; отчетливо чувствовал я, что эту часть процедуры мы воруем у медицинского центра.

Мне завернули рукав рубахи и Сергей ввел внутривенный контраст. Я полежал несколько минут пока распространялся металл гадолиний, после чего снова нацепил беруши и меня отправили в контур.

Вторые свои полчаса в трубе я совсем не запомнил, потому что сразу уснул. Очнулся я оттого, что Ильдар Гаязыч теребил меня за плечо, уже выехавшего их контура. Вдвоем с Сергеем они помогли мне заторможенному вернуться в коляску. Сергей подхватил громыхающую свою тележку, а Ильдар Гаязыч меня в кресле, и мы покатились к выходу. Радиолог Марат не вышел из кабины, сидел там, сгорбившись над монитором.

На обратном пути Ильдар Гаязыч был задумчив и хмурился. Пока я переодевался, он рассказал, что контрастные результаты показались ему получше, по крайней мере на первый беглый взгляд, и что вернет он мне снимки как только хорошенько изучит. Чувствовал я себя расслабленно, как после хорошего сна. Поделился Ильдар Гаязыч, что захватили мы пятнадцать минут у следующего пациента, отчего влетит ему от завотделением. В вестибюле я заплатил в кассу за контраст и отдал квитанцию Ильдар Гаязычу, после чего мы распрощались.

Неоднозначное впечатление оставила у меня процедура. Не знаю даже с чем связаны были такие ощущения, с заговорщицкой ли самодеятельностью молодых врачей или с приличной стоимостью гадолиниевого контраста. Однако лучшего средства диагностики подброшенной Азаром вероятности у меня на тот момент не было. Оставалось только ждать, когда соизволит наконец Ильдар Гаязыч просмотреть многочисленные мои результаты, и вынести вердикт.

Съезжая от медицинского центра на шоссе мы встали в пробку. Дорогу перегородили, потому что по шоссе должен был ехать кортеж с мигалками. Государственное руководство, что местное, что приезжее положительно не умело передвигаться по городу иначе, как обездвижив его. Я рассказывал отцу про впечатления свои от современнейшей МРТ, про барабаны, стуки и трески, сопровождающие шинковку головного мозга, когда оглушительно визжа проскочили пять грозных сверкающих машин. Гаишник в желтом жилете и зимней шапке с ушами в разные стороны постоял еще с минуту, косо удерживая полосатый жезл, потом махнул им неуклюже и побежал к своей припаркованной не по правилам милицейской машине. Путь был свободен.

Пока мы ехали, отец поделился новостью, подсмотренной в телевизоре клинико-диагностического центра. Ресторан "Чайка", который посещал я с Толей, Катей и Азаром, сгорел вчера поздним вечером. Хозяин ресторана, известный в городе бизнесмен, как сквозь землю провалился, не могли его нигде отыскать, опрашивали высокопоставленных приятелей. Вспоминался мне в этой связи почему-то вовсе не гоповатый Иннокентий Валерьевич, а рассказанная Азаром история об индийской дружбе Анираддхи и Ратнама и ссоре их. Долго еще сидела она у меня в голове.

Главным событием моей субботы были однако вовсе не МРТ и "Чайка". Я ждал приезда Маши, которая возвращалась от родителей и собиралась ко мне. В течении недели нам удалось созвониться только раз. Была Маша суетлива, судя по всему нервничала, потому разговор наш вышел скомканный. Твердо однако намеревалась она приехать, как только забросит вещи в общежитие.

Еще одним ожиданием, в котором не хотелось мне сознаваться, было предчувствие встречи с Никанор Никанорычем. Расставание с Лилианой оставило меня в замешательстве, я не столько думал о трактовке ее откровений, сколько о прощании, которое никак не получалось у меня отнести к простой вежливости. Уж если чему и научили меня мои Мойры, так это отсутствию случайности, манипулировали ею они в своих исключительно целях. Происшествие с "Чайкой" подозрения мои только усилили.

Поблагодарив и проводив отца, я занялся бытовыми делами. Что-то стирал, убирал, параллельно готовил, отправлял в мусорку ворохи старых распечаток, скача на одной ноге из комнаты на кухню и обратно. Выдраил я квартиру порядочно. Потом созвонился с мамой и презентовал ей повод для разговоров на целую неделю -- рассказал про иногороднюю студентку Марию Шагину. Реакция ее оказалась скорее рациональной, чем эмоциональной. Порадовалась за меня, что прервал я все-таки свою аскезу. Получился, в общем, забавный разговор, в который то и дело вмешивалась озорная Аленка.

В хорошем расположении духа я уселся за компьютер. Какое-то время шнырял в интернете, читал почту, рассылки, новости. Вернулся на рабочий стол, возился с файлами, в которых сохранял заметки и списки нерешенных задача, наткнулся на обрывочные заметки об алгоритме учителя, сохраненные, подвешенные в пространстве кусочки кода. Так, мало помалу, мысли мои вернулись к заброшенной моей квантовой нейронной сети.

Давно я к ней не притрагивался. С того момента, как закончил обучающую последовательность и продемонстрировал результаты министерской комиссии, я не удосужился даже поразмышлять как следует над алгоритмом. И речь тут шла не только в необъяснимом свойстве сети связывать и распознавать образы. У меня уже мелькала мысль, что кубиты мои, вероятностный, квантовый подход к состояниям, неуловимо напоминали мне Азаров лабиринт вероятностей с размытым множеством путей, зависящих от решений и поступков. В нейронной моей сети функция времени исполняла роль арбитра, принимающего решение о выборе состояния, исходя из динамики изменения его вероятности в зависимости от входных данных. Не совсем прямой была аналогия, но Азар, Никанор Никанорыч и Лилиана делали нечто похожее, выбирая, подтасовывая, манипулируя. Правда цели у них при этом были собственные, глобальные, трудно выражаемые математически.

Переключился я на мысли о том, чего же добивались мои Мойры, ведь после последних разговоров цели их затуманились, расплылись и вывернулись наизнанку. Мораль по прежнему не очень хорошо сращивалась в моей голове с наукой, хотя и не мог я отрицать, что человек непрерывно, на протяжении долгой своей истории реконструировал моральные правила, одевая их в новые одежды, формализуя и переформулируя. И грешили этим не одни только религиозные деятели и философы. Вполне себе ученые люди, взять хоть того же Вейцзеккера. Вернулся я к разговору Зигфрида с Отто Ханом в копенгагенском кафе. Говорили они о цели, о том, что у познания, естественно-научного или нравственного, была цель, итог. И помимо защитной своей функции, Мойры подталкивали меня к этой второй, еще не открытой мне цели.

От звонка в дверь я подскочил. Монитор давно погас, я обнаружил, что просидел в задумчивости около часа. За окном уже начало темнеть. Я машинально разбудил компьютер. Оказалось, что успел я открыть среду программирования и код квантовой сети.

Приехала Маша. Она была румяная, с улицы, с большой сумкой. Заезжала она в общежитие, виделась с Ольгой, той самой, которая вместе с Григорием первой явилась мне на выручку. Мы поцеловались, я почувствовал прикосновение ее холодной щеки. Я помог ей снять шубу, она скинула ботинки-тракторы и осталась в красном шерстяном свитере с высоким воротом под подбородок. Мы обнялись несколько смущенно, все-таки недельные расставания на этапе привыкания имеют свойство несколько увеличивать дистанцию.

Состоялся у нас ужин, не то, чтобы особенное мы что-то ели, но принято так, с ужином. Мы открыли бутылку красного вина, и пили, поглядывая друг на друга и улыбаясь.

Вышло у меня наблюдение о времени, когда люди только узнают, притираются друг к другу. Это не касается брака, когда покровы сбрасываются и человек предстает в настоящем, бытовом виде. Слышал я, что есть пары, в которых девушка или парень долгие месяцы "держат марку", ведут себя неестественно, в соответствии с выдуманным каким-то книжно-киношным образом. Истории такие заканчиваются обыкновенно разочарованием, отчужденностью и разрывом. Нельзя долго прикидываться кем-то другим, непременно наступает откат, особенно в личной жизни, от которой и хочется-то по большому счету близости, открытости и тепла.

Увлекся я снова философствованием, а хотелось мне только сказать, что с Машей мы находились в стадии отношений, когда вроде бы рано еще судить о совместимости; все-таки присматривались мы друг к другу, а значит, неосознанно пытались как-то приукрасить себя, выставить в лучшем свете. Получается это у одних лучше, у других хуже, мы тоже невпопад шутили или выдавали чересчур категоричные суждения, мало пригодные к настоящей жизни. Так, шаг за шагом, возвращали мы состояние больничной нашей близости, диковатые и смущенные, однако отчетливейше притягиваемые друг у другу.

Прозвучит это наверное бестактно, но я то и дело в тот вечер вспоминал Катю, вернее не ее саму, она в самом деле теперь была мне только другом, а чувства, которые к ней испытывал. Сравнивал с тем, что чувствовал теперь с Машей. Все-таки не очень часто подпускаем мы людей на предельно близкое расстояние, особенно если место это было когда-то занято. Я ловил себя на мысли, что чувствую себя с Машей по-другому, более полноценно что ли. Словно бы с Катей свела меня слепая воля обстоятельств, а дальше я уже только катился с горки, не прилагая усилий; а с Машей было иначе, сам я, самого меня тянуло к ней, к естеству ее, резкости и прямоте.

Она сняла свитер, и сидела в футболке и джинсах-стретч на табурете у стенки, скрестив ноги, с бокалом вина. Мне сидеть наскучило и я стоял на одной ноге, облокотившись о столешницу кухонного гарнитура. У меня тоже было вино, и я рассказывал Маше, как ходил на собеседование к фээсбэшнику в министерство. Одним из героев истории был конфузливый Степан Анатольич, которого Маша помнила еще с министерской комиссии, поэтому когда упоминал я его смущенного или отчаянно бодрящегося, она смеялась вместе со мной.

Поход мой в министерство не получил еще продолжения, но уже оставил у меня ощущение спертого воздуха, замкнутого пространства, похлеще контура МРТ. Однако, рассказывая историю Маше, она представала будто бы забавной, смешной.

- А ты с Азаром еще встречался после комиссии? - спросила она серьезно, когда я закончил.

Вопрос был неожиданный. Я естественно не делился с Машей, да и вообще ни с кем, подробностями о посетителях своих. Но Азар для нас был персонажем особенным, серьезнейшим участником нашей первой встречи. Я помедлил, прежде чем отвечать.

- Виделся. Он ко мне в больницу приходил.

Она вопросительно смотрела на меня голубыми своими глазами. В первый раз я признался Маше, что виделся с Азаром.

- У меня с Азаром весьма специфические отношения, - вздохнул я неуютно. - Начавшиеся как раз с того происшествия у третьего дома. Если ты помнишь того гражданина...

Тут я осекся, потому что едва не назвал Никанор Никанорыча, с которым у Марии также был связан определенный опыт. История моя начала сворачиваться в опасный клубок, из которого не сумел бы я потом выпутаться.

- Наверное, я тебе все-таки в другой раз о нем расскажу. Это длинная история, - я смущенно осекся, потому что совсем не знал что говорить дальше.

Маша посмотрела задумчиво куда-то в сторону. Потом поставила бокал на стол, к нашим тарелкам и чашкам, встала и подошла ко мне. Между нами и было-то всего два шага, но в движении ее чувствовалась решимость, переступающая через смущение. Она положила мне руки на плечи и поцеловала. И оторвалась глядя мне прямо в глаза. Я потянулся к ней и второй наш долгий поцелуй послужил ответом на предложение ее, на согласие. Я подтянул ее ближе и она прижалась ко мне всем телом; я почувствовал ее грудь, отчего смутился, но волнение мое только усилило возбуждение. Потом пальцы ее побежали вниз, я почувствовал ее руки под своей длиннорукавой толстовкой; я гладил ее шею, голые предплечья, забрался под футболку и обхватил ладонями голую талию и спину над джинсами.

Ввиду ограниченной моей подвижности нам пришлось оторваться друг от друга. Это впрочем было неизбежно, только в кино влюбленные парочки умеют исполнить процесс целиком, не сходя с места. Мы стесненно засуетились, забегали, хихикая и поглядывая виновато друг на друга. Понесли вино и бокалы в зал, я принялся зачем-то составлять посуду со стола в раковину.

Мы встретились вновь на диване, на котором успел я разложить простыни и подушки, чокнулись еще раз тонкостенными бокалами, оставшимися еще с Катиных времен. Было неловко и возбудительно снова вступать в физический контакт, после того, как разошлись мы. Бокалы мы отставили и осторожно встретились губами, потом все ближе, теснее, я почувствовал ее язык, она подняла руки и я стащил с нее футболку. Как это бывает, когда видишь чужое голое тело, и показываешь свое, был момент смущения, замаскированный тщательно поцелуями и объятиями. Я прикоснулся к ее голой груди, к нежной упругой округлости, от которой накрыло меня каким-то щекочущим волнующим чувством.

Мы, разгоряченные, снова оторвались и я с полминуты возился с презервативом. Он не валился у меня из рук, как в первую нашу близость с Катей, когда не знал я к чему подступиться и так был неуклюж, что не решился даже описывать опыт этот в соответствующей главе.

Травмированную ногу старался я расположить так, чтобы не задевать загипсованные сустав и стопу: вытягивал то вдоль постели, то на пол. Маша тоже старалась всячески ее не задевать, но ни черта у нас конечно не получалось, и я в конце концов плюнул, сосредоточившись на девушке. Она раскрылась передо мной, и я нерешительно придвинулся, принимая благодарно ее помощь. Я зарылся в ее шею и волосы, и в ухо, и щеку, и еще грудь, и только сердце стучало как сумасшедшее и руки ее съезжали с шеи моей на плечи и на спину, и упоительно ловил мой слух ее срывающиеся выдохи.

Когда все закончилось мы остались лежать, касаясь друг друга бедрами. Была некая хрустальная магия в этом томлении, которую слог мой не умеет передать, когда замерли звуки и задержалось тепло прикосновений. Я любовался ресницами ее и задумчивой морщинкой лба над переносицей, и растрепанными прядями. Все мысли мои сосредоточились на ней, с которой сделался я только что одним целым, лежащей рядом, раздетой, простоволосой, открывшейся мне, отдавшейся, разглядывающей задумчиво люстру с пятью плафонами, сохранившуюся с переезда мамы, перекинув красивую свою голую ногу поперек моего бедра.

- Папа предложил мне в Питер перевестись, в университет, - сказала Маша, продолжая глядеть на люстру. - Там у его сестры старая знакомая работает в администрации СПбГУ.

Еще когда Маша только приехала, я заметил, что задумчива она, словно хочет чем-то поделиться, но не придал значения.

Она повернулась ко мне и посмотрела долгим взглядом. Мои глаза сбежали, не выдержали пронзительной ее синевы, которая спрашивала у меня совета.

- Я поругалась с родителями, - добавила она. - Сказала что никуда не поеду из N, буду здесь доучиваться и возможно даже потом останусь.

Она снова отвернулась и смотрела теперь невидящим взглядом на балконную дверь.

- Я про тебя им рассказала. Отец конечно стал мне говорить про гормоны, про то что второй раз на те же грабли наступаю из-за пубертантности своей... - осеклась. - Он вообще хороший у меня и добра мне желает, но я у него по-прежнему папина дочка, никак не самостоятельный человек.

Маша была из пригорода Санкт-Петербурга и весьма извилистым путем занесло ее в город N, в технический ВУЗ. А Санкт-Петербургский Государственный Университет был студенческой мечтой, одним из престижнейших ВУЗов страны. Водились в нем безусловно все болячки высшего образования: отсталость базы, непрактичные устаревшие курсы, а вязкой административщины и чинопочитания было побольше чем у нас, однако и сам ВУЗ был именитее, авторитетнее. При всем моем значительном уважении к родному университету, именно в Питере я защищал свою диссертацию.

Опять оказался я в капкане между разумностью своей и порядочностью. Не мог я Маше ничего советовать, ведь любой совет мой звучал двусмысленно. Предложи я Маше поехать, то будто бы совсем не ценил я распустившийся цветок наших отношений, не хотел быть с нею, что откровеннейшей являлось неправдой. Предложи остаться, то выступал я эгоистом, препятствовал быть может блестящей ее карьере в культурной столице. Усложнял я очевидно все до гротескных размеров, девушка во влюбленности своей наверняка и ждала-то от меня всего лишь маскулиной собственнической твердости, демонстрировавшей силу моих чувств. Только совсем это был не я.

- Молчишь? - она повернулась ко мне и теперь мы лежали с ней лицом к лицу, глаза в глаза.

- Молчу, - ответил я тихо. - Я могу наверное перечислить все "за" и "против" каждого решения, но по-моему принять его никто за тебя не может и не должен.

Я слышал ее дыхание.

- А я уже все приняла, так им и сказала. Останусь здесь с тобой.

Мы продолжали лежать с ней, почти соприкасаясь носами.

- Пожалуй, я бы еще в Хельсинки с тобой поехала, - добавила она и поцеловала меня.

Я притянул ее и стиснул в ответ и принялись мы было целоваться, но потом вспомнили, что лежим затаившись после первой близости и надо бы сходить в ванную. Мы рассмеялись и легко мне сделалось на душе, не хотелось и думать о том, что питерская эта тема сама собой не исчезнет, не бывает так в жизни.

Мы долго валялись в кровати, допили бутылку вина, закапывались в простыни. Давно не чувствовал я такого подъема, было мне влюбленно, хорошо и спокойно. Я почти совсем не вспоминал неприятные разговоры последних дней: с Николаем, с фээсбэшником и Лилианой.

Потом Маша нарядилась в простынь, которая безумно ей шла, и принесла с кухни бутерброды. Выяснилось, что совсем еще не поздно, только девять вечера. Мы открыли вторую бутылку вина, пили его вперемешку с чаем и целовались горячими, винными ртами.

Маша сидела на компьютерном моем кресле, жуя бутерброд, вытянув голую ногу ко мне, на диван. Я гладил ее узкую стопу, пальцы и пятку, щиколотку, поднимался выше вдоль икры к коленке и бедру.

Она задела локтем коврик мыши и заснувший компьютер отозвался писком и треском включившегося монитора и жесткого диска. Вскоре на экране из тьмы проступило белое поле со строчками программного кода моего лабораторного стенда.

- О, святая святых! - заулыбалась Маша. - Это и есть код твоей интеллектуальной квантовой нейронной сети?

Я кивнул. Она присмотрелась.

- Аккуратный. Люблю аккуратный код.

В это время раздался телефонный звонок.

Телефон в моей квартире располагался на полочке с зеркалом в прихожей. Странная это была традиция, держать телефон в прихожей, в равной доступности из кухни и комнаты. Аппарат у меня был из современных, прямоугольный, с кнопками вместо наборного диска и тоновым набором; но все же проводной, не радио, находиться во время звонка требовалось поблизости, потому что скрученный спиралевидный шнур не отпускал трубку далеко.

Я помедлил секунду, потом с сожалением отложил Машину ногу, натянул домашние свои штаны и поскакал в прихожую.

К удивлению моему звонил Ильдар Гаязыч. В отличие от всегдашней своей торопливости он был сдержан, хотя и чувствовалась взволнованность. Он попросил прощения за поздний звонок, на что я вежливо ответил, что ничего страшного. Ильдар Гаязыч до сих пор торчал на работе. Я облокотился коленом больной ноги на полку для обуви.

Начал Ильдар Гаязыч издалека, с того, как ловко провернул он сегодня процедуру мою МРТ, чуть-чуть не вместившись в полтора часа между записанными пациентами. Не укрылось от начальства его такое самовольство, несмотря на подпись мою и кассовый чек от купленного контраста, однако с пониманием отнеслось оно к намерениям Ильдар Гаязыча, во-первых потому что само не без греха, во-вторых, понимая, что навстречу требуется идти персоналу, чтобы совсем он не захирел на низких зарплатах.

Стал он мне рассказывать, что на базе их отделения развивать хотят центр изучения деменций и заболеваний связанных с головным мозгом, и для этого имеется уже ряд необходимейших процедур и аппаратуры. Слушал я долгое его вступительное слово и не мог взять в толк, отчего потребовалось ему звонить мне поздним вечером и делиться, рассказывать про то, как диссертационная работа его соответствует взглядам министерства здравохранения на региональный диагностический центр.

В конце концов я догадался, и, без особенного пиетета, прервал Ильдар Гаязыча:

- Вам удалось наконец изучить мои тесты и результаты? - спросил я.

Он сразу замолк.

- Да, удалось сегодня добраться. На дежурстве тихо было, я всю вторую половину дня проторчал в ординаторской. Марат, радиолог, который процедуру проводил, дал мне хорошенько покопаться в снимках, слой за слоем.

Опять принялся Ильдар Гаязыч ходить вокруг да около, вспоминая нелюдимого приятеля своего, радиолога, запомнившегося мне исключительно безразличным взглядом своим из-за бруствера кабины, поблескивая стеклами очков.

- Ильдар Гаязыч, давайте вернемся к сути, - сказал я и снова он немедленно оборвался.

Он извинился, признался, что волнуется. Хотел поделиться со мной важными находками своими.

Ничего не показало обыкновенное МРТ, неконтрастное. Там вообще получилось мутновато, задние доли не особенно просматривались и борозды, потому Ильдар Гаязыч и спрашивал, не шевелился ли я. Но вот на контрастном, он, как ему кажется, смог разглядеть некоторые деформации в долях, обнаружить патологию так называемой пресинильной стадии. Он не говорил еще, о какой пресинильной стадии речь, но это витало уже в воздухе, висело на языке, не сцепленное с основным его исследовательским изложением.

- Мы с Маратом долго смотрели. Минимальная патология. Потом к Рашид Ильгизычу сходил, завотделением. Он знает о моей диссертации. Посидели с ним, посмотрели. Сначала без контраста, потом с контрастом, я даже тесты ваши принес, по ним тоже прошлись. Ясное дело, что все находится в очень зачаточной стадии, фиксируются какие-то минимальные признаки, но изменения, деформация небольшая есть, и ответы ваши теоретические тоже попадают в пограничные проценты. Плюс симптомы, о которых рассказывали вы, подвисание, кратковременная потеря сознания, забывчивость. Случаи единичные, но начальная стадия, чего мы хотим?

На этом вопросе Ильдар Гаязыч замолчал, ожидая может быть, что скажу я ему, чего мы с ним хотим.

- Что же дальше? - спросил я.

Принялся тараторить Ильдар Гаязыч, что предстоит еще большая работа, диагностика, анализы надо сдавать, приготовит он более развернутые тесты и еще одну проведем МРТ в ближайшее время. С теперешней поддержкой Рашид Ильгизыча, он сможет провести это практически официально, потому что, помимо завотделения, руководство центра медицинского тоже наверняка его поддержит, заинтересованное в потенциально громкой научной работе.

Я молчал, слушая его, не совсем еще сконструировав в голове цепочку последствий, возникающих от такого моего диагноза, осознав их. На долгое молчание мое Ильдар Гаязыч вскоре обратил внимание и осекся.

Цепочка выстраивалась быстро, может быть даже чересчур быстро. Почувствовал я, что квартирная моя прихожая начала сжиматься вокруг меня. Потолок с подвесным плафоном поехали вниз, вешалка, двери в туалет и ванную приблизились, зеркало изогнулось надо мной. В горле запершил комок и глаза словно намокли, оставаясь сухими. Я не обдумывал еще этой мысли, она сорвалась с языка сама:

- Сколько же у меня времени?

Ильдар Гаязыч замешкался, начал было говорить, что ничего еще не ясно, требуется дополнительное обследование, и результаты настоящие всего лишь предварительные, но я не дал ему уйти в дебри, спрятаться за частоколом слов:

- В случае подтвержденного диагноза, сколько у меня времени?

Он прервался и только молча дышал в трубку.

- Стадия очень ранняя, - сказал он наконец, - я не знаю, удавалось ли кому-то на такой стадии диагностировать. Я думаю восемь-десять лет.

Лоб мой повлажнел, но рассудок работал четко:

- Из которых в твердой памяти я буду сколько? Только прошу, не юлите.

Ильдар Гаязыч снова помолчал. Потом сказал, что могу я рассчитывать на четыре-пять лет, в течении которых подводящая меня память будет только досаждать, но еще не откровенно мешать, хуже будет дальше. Убедившись, что я все еще молчу, он вдруг попросил прощения за такое свое скачкообразное поведение, ведь понимает он, что речь ведет о неизлечимом диагнозе, но потерял человеческое ощущение оттого, что диссертация его и исследование на этой находке строятся.

- Спасибо, что позвонили, - ответил я спокойно.

В тот момент, вспомнив, что в комнате у меня находится Маша, я проклял его за то, что он не дождался понедельника.

- Если вы не возражаете, а впрочем если возражаете - все равно, я бы хотел закончить этот разговор. Продолжим на следующей неделе.

Он снова принялся торопливо извиняться, говорить, что не знал, как преподнести. Дальше я не слушал, повесил трубку и выключил по-моему телефон. Костыль мой стоял тут же, я оторвался от обувной полки и тяжело оперся на него.

Вместо того, чтобы вернуться в комнату к Маше, я прошел на кухню. Света я не включал, вошел в полумрак, отблескивавший на углах стола, холодильника и табуреток всполохами света, проникающими из коридора и окна. Взгляд мой блуждал, обегал бесцельно табуретки, притаившуюся под подоконником батарею, раковину, навесные ящики гарнитура, которые сам я вешал, доставшиеся мне после размена. Я зацепился взглядом за пустой подстаканник, стоящий у раковины. Неужели все это я забуду, оно исчезнет, вымарается из моей памяти, оставив меня пустым, как брошенный кокон? Мне вспомнились детские мысли о смерти, которые долго и слезно переживал я. Что нельзя, невозможно ведь, чтобы раз и все. Эти думы успешно прогоняются, заталкиваются куда-то вглубь, но иногда жизнь внезапно извлекает их на поверхность, напоминает неприятнейшим, ужасающим в обыденности своей способом. Четыре-пять лет.

Я подошел к окну, отдернул тюль и открыл форточку - внутренняя была приоткрыта, так я отворил и внешнюю. Меня обдало холодным зимним духом. Стекло было чистым, я смотрел сквозь двойную раму на вечер, голые деревья и нарезанные сплетением веток клочья многоэтажек, дорог, машин и фонарных столбов. За однообразный этот, родной пейзаж, держался я, цеплялся дрожащим взглядом. Все теперь казалось мне ускользающим, растворяющимся в небытии, проглатываемым наползающей болезнью Альцгеймера. Взгляд мой спустился вниз, к освещенной площадке перед входом в подъезд, которую кругло освещал столб. Я видел козырек подъезда и скамейку, вывезенный контейнер для мусора на полозьях, и сугробы за низким металлическим забором. На улице не было не души словно болезнь моя принялась уже вымарывать, вычищать поле моего обзора.

А в комнате ждала меня едва родившаяся любовь, которую ни малейшего не имел я права теперь отягощать собою.

Маша сидела за монитором, увлекшись каким-то чтением. Она по прежнему обернута была подмышками простыней, с голыми плечами и шеей. Я обошел ее осторожно со спины, поглядывая на впивающиеся в меня соблазнительные ключицы, шею и рассыпанные волосы. Сел на разложенный диван и отложил костыль.

Маша обернулась на меня дружелюбно и снова вернулась к монитору.

- Я тут подумал, - сказал я хрипло. - Идея твоего отца, про Петербургский университет... Наверное стоит рассмотреть ее.

Она бросила на меня быстрый, не видящий еще подвоха взгляд с улыбкой.

- Ты собрался перевестись в Питер? Может, давай уж сразу в Финляндию, чего уж там?

Первым созревшим у меня решением была необходимость избавить Марию от привязанности к неполноценному уже себе. Наверное, когда объяснялся я с нею, монотонно и малосвязно, я повторял аргументы ее отца. Говорил про карьеру, которую в столице, под протекцией соседствующих родителей сделать будет гораздо легче. Хаял себя, в тридцать лет просиживающего в беднеющем ВУЗе, перспективами которого выступает только преподавание и программная поделка. Смотрел я при этом куда-то в пол, на палас, натыкаясь на голые ноги ее, взбегая изредка до уровня груди, под простыней, и снова ретируясь на пол, не решаясь смотреть ей в глаза.

Ожидал я от Маши какой-то эмоции, что станет она возражать, но она только молча слушала, не понимая будто бы, что я говорю. Затем пересела ко мне на диван, совсем близко.

- Подожди-подожди. Ты об этом зачем сейчас? Ты думаешь, что я сомневаюсь в своем решении?

Видел я по глазам ее, что нисколько она в решении своем не сомневается и стыдно даже мне такое предполагать. Но я, изнемогая внутренне, упорно повторял тезисы свои о Санкт-Петербурге, культурной столице, и перспективах тамошних. Теперь уже не приходилось ей сомневаться, что я серьезен, и не испытываю ее.

Она не выдержала:

- Я не понимаю, Боря! Что-то случилось? Ты с кем по телефону говорил? - Маша взяла меня за плечо.

Совершеннейше точно определила она триггер смены моего настроения. Стал я сам себе противен, и жалостлив, и к себе, и к Маше, и к нам вместе. Я закрыл глаза, ухватив себя дрожащими пальцами за переносицу. В горле снова запершило, глаза наполнились влагой, которая предательски сочилась сквозь сомкнутые веки и ресницы.

Не знаю сколько просидел я замеревши. Глупая должно быть была ситуация, особенно для Марии, которая взволнованная, радостная примчалась ко мне и теперь вот расхлебывает кризисы и перепады моего настроения. Все эти долгие минуты она тихо сидела рядом, не отпуская моего плеча и ждала. Наконец сжал я в кулак все, что осталось еще от расквасившегося моего нутра, и сказал ей правду. Вернее ту часть правды, которую можно было рассказать. В остальную и сам-то я не совсем верил.

Про Ильдар Гаязыча и подозрения его. Про симптомы мои, зависания, и провалы памяти. Про болезнь Альцгеймера, что представляет она собою и во что превращает человека, вытирая, удаляя существо его, определенное опытом и воспоминаниями. Про заполненные анкеты и выдавшуюся "счастливую возможность" пройти редчайшую процедуру МРТ, которая и показала наличие у меня деформации в коре головного мозга, крайне напоминающие результаты воздействия амилоидных бляшек. И про четыре максимум года.

Стала Маша горячо возражать, что ерунда это и не точно еще ничего, разве можно поставить диагноз по анкетам и фотографиям, убеждать стала меня и себя, что должны мы сражаться, не сдаваться, вся эта прекрасная юношеско-максималистская убежденность. Она называла меня по имени, трясла, обнимала за голову, а я сидел неподвижно, молча, не вдаваясь совсем в смысл сказанного, мысли мои огибали почему-то ее слова. Я любовался сверкающим ее взглядом, удивляясь, чем заслужил внимание такой умной и порядочной девушки, и еще о Кате почему-то вспомнил, защищавшей меня. Размышлял о декорациях Азара и Никанор Никанорыча, которые по большому счету подстроили нашу с Машей встречу, и Альцгеймера, и даже этот мой разговор скорее всего был ими спровоцирован.

- Маша, я буду конечно ходить и проверять все, и исследовать, - сказал я, - у меня теперь в распоряжении весь диагностический центр с завотделением. Но я не имею права и не хочу, чтобы ты связывала себя со мной, чтобы привязывалась еще больше, и гробила карьеру свою, и молодость.

Она молчала, только смотрела распахнутыми своими глазами выворачивающими меня наизнанку.

- Поэтому мы расстанемся. Поэтому тебе надо уезжать, - я словно выносил вердикт, не оставляя лазейки, не подавая виду, что за изгородью сдержанности моей и спокойствия, бушует, кипит омут моих к ней чувств, страха и отчаянья.

Я скорее почувствовал, чем увидел, что глаза ее наполняются слезами.

- Ну почему все так? - вырвалось у нее отчаянным криком.

Маша упала на диван за мою спину и плечи ее задрожали в рыданиях. Это был не тихий плач, это были настоящие рыдания, о которых только читал я или видел в кино. Горечь ее, боль, все собралось в плаче ее, душераздирающих всхлипываниях. Все внутри меня сжалось, и не только эмпатия была тому причиной, отчетливейше понимал я, что искренне желала она остаться, вместе разбираться с невзгодой и диагнозом моим, но не мог я этого допустить. Черт побери, ведь Маша была мне так по душе, так комплиментарна, интересовалась скучным и отрешенным мной, и математикой моей.

Я едва не положил руку ей на спину, чтобы успокоить или хотя бы поддержать. Ладонь моя зависла в нескольких сантиметрах над содрогающимся ее плечом с рассыпавшимися волосами. Нет, нельзя. Будет только хуже. Надо вот так, холодно, без эмоций. Показать, что решение окончательное, спрятать эту лужу из собственных моих слез и неуверенности, которая готова была вот вот прорваться наружу и повалился бы я рядом с Марией, точно так же рыдая.

Я взял костыль и, опершись на него, поднялся. Маша словно почувствовала и зарыдала еще сильнее. Я угрюмо поковылял на кухню. Захотелось мне скрыться, слиться с темными углами, утонуть в ночной улице, которую как и все остальное скоро забуду я. Надеялся я, что уход мой, отсутствие, успокоит Машу или по крайней мере позволит ей смириться с решением моим. Глупость конечно, сбегал я, откровенно сбегал от плачущего, дорогого мне человека.

Я миновал коридор, кухню, уперся и уставился в окно, на те же деревья, на запорошенный козырек подъезда и сугробы. Позади себя слышал я всхлипывания Маши, они хлестали меня, били, укоряли в том, что отказываюсь я от откровенного своего счастья. Глаза мои потяжелели и высохли, лицо стало неподвижной маской и только дрожащие влажные пальцы указывали, что я еще здесь и раздирают меня, рвут на части чувства.

По-моему я ушел в себя на какое-то время, провалился словно бы в сон. Я вздрогнул и обернулся. В комнате по-прежнему горел свет, он протянулся скошенным прямоугольником через пятачок прихожей на входную дверь с вешалкой. Только Машиного голоса я больше не слышал. Я прислушался. Неестественная какая-то, мертвая тишина. Подхватив костыль, я отправился было в комнату, но вместо этого подскочил на месте как ошпаренный, едва не грохнувшись на пол. На табуретке, между столом и холодильником кто-то сидел.

Я отступил ошарашенно к подоконнику и, когда отхлынул первый испуг, начал выхватывать знакомые черты. Под шляпой с полями - круглую голову с пухлыми щеками и подбородком, на дородном теле - балахонистое пальто с жухлым лепестком воротника, и, наконец, косолапо составленные ботинки под раструбами брюк. На ночной кухне сидел Никанор Никанорыч.

- Н-никанор Никанорыч? - на всякий случай спросил я.

- Он самый, Борис Петрович. А я смотрю, задумались вы, не буду, думаю, беспокоить. А вы вдруг ка-ак подпрыгните! - он захихикал противным своим надломленным смехом.

Никанор Никанорыч поднялся кряжисто.

- Не возражаете, если я свет включу? Чего в темноте-то мыкаться?

Я мотнул головой и Никанор Никанорыч бодро прошагал к включателю, зажег свет; потом вышел в коридор, где принялся разоблачаться. Снял шляпу, пальто, повесил на вешалку, разулся, оставшись в серых носках. Присутствие в соседней комнате Маши его нисколько не смущало.

- О, вы не беспокойтесь, - сказал он мне из прихожей. - Барышня забылась сном младенца.

Голос он совсем не понижал, не особенно заботясь о сне младенца. Я увидел как из прихожей он протянулся в комнату и выключил там свет.

- Намучилась с вами, бедняжка, намаялась. Тут только сон поможет, время, - посетовал Никанор Никанорыч, возвращаясь на кухню, - До утра проспит, как убитая.

Он уселся на прежнее место, втиснул дородные телеса свои между холодильником и кухонным столом, облокотившись на последний грузным локтем в пиджаке.

- Чаю не прошу, Борис Петрович, явился строго по означенному делу.

С щенячьей готовностью воззрился он на меня, как в тот самый первый раз, в университетской столовой. Я не дал ему продолжить в хозяйском этом, деловитом тоне:

- Да уж, по делу. Известить меня о том, что лабиринт вероятностей моих был да весь вышел? Не Евгений, так Альцгеймер, - я обреченно и зло усмехнулся.

Никанор Никанорыч наморщил лоб.

- Я извиняюсь, конечно, Борис Петрович. Совсем не по этому поводу я здесь, однако вижу, что ни о чем другом вы думать сейчас не можете. Посему проясню все-таки ситуацию. В Альцгеймере, положим, вы сами виноваты, наступили последовательно на все разложенные грабли. Максим Игорич с Анатоль Санычем, понимаешь, балуются с новым вашим стендом, вы подчистили малость в лаборатории, но они ж скопировали уже его на добрый пяток рабочих станций. На работу устроились в органы секретные. Сидите дома, размышляете над квантовыми вероятностными принципами. Марии Шагиной, студентке, алгоритмы свои показываете. Тут знаете ли, одним Альцгеймером не обойдешься!

Он замолчал, давая мне время обдумать сказанное, сопоставить с предыдущими нашими дискуссиями о ребенке и неминуемой его защите. Отметил я, что Никанор Никанорыч не противоречил мне, не говорил уже о том, что диагноз всего лишь вероятный.

- Давайте все ж таки вернемся к нашей с вами начатой дискуссии. Она, как ни парадоксально, поважнее будет этих Альцгеймеров неладных. Не возражаете?

Я не возражал, я вообще не мог сейчас возражать.

- С Лилианой вы остановились в котором месте? - спросил он хмурясь, театральничая.

Ждал он, что подхвачу я разговор, продолжу. Не знаю почему, но непременно важно было Мойрам моим, чтобы включился я в размышления.

Я тяжело и мрачно вздохнул. Буркнул:

- Цель познания.

- Точно! - только и ждал он. - Какая цель у познания, научного и нравственного. Надумали чего-нибудь?

Столько со мною всего произошло, что меньше всего задумывался я о целях познания, мне вообще казалось форменным издевательством такой разговор заводить. Ведь непосредственно его, Никанор Никанорыча декорации с манипуляциями обесточили меня, обездвижили, лишили возможности думать о чем-либо помимо рассыпающейся моей жизни.

Никанор Никанорыч тем временем подался вперед едва не сбросив со стола по неосторожности конфетницу. В последний момент ухватил он ее пухлой пятерней и задвинул назад, к стене.

- Не переживайте, Борис Петрович, давайте подумаем вместе. Цель эта, запланированная и зафиксированная, - он поднял указующий перст, - крайне важная и касается сразу всех, и меня, и вас, и даже Машеньки Шагиной, дремлющей подобно древнегреческой нимфе, укрытой лишь легкой простыней.

В голове моей начинали просыпаться, выступать из темноты все наши прошлые разговоры, намеки, ответы. Повисшие, неотвеченные, открытые. А тяжелые мысли, тоска, напротив, уходили, отступали в тень. Улыбчиво, почти насмешливо смотрел на меня Никанор Никанорыч и взгляд его как резец, отсекающий лишнее от глыбы гранита, выкорчевывал из памяти моей события, облекал их в цепи умозаключений и генерировал мысли.

Жизнь человеческая, простейшая, обыденнейшая, имеет ли за собою цель? Животная ли это цель, воспроизводительная, либо есть за нею что-то большее? Познание? Самопознание? Познавательное намерение, раскладываемое на научную и нравственную составляющие отлично будто бы справляется с задачей. Идея лежит на поверхности, но не отвечает на вопрос: "для чего?" Чтобы упаковав, уложив в голове весьма скромную толику помещающихся в нее знаний, при большой удаче передав часть багажа потомкам и последователям, кануть и раствориться во тьме?

Передо мной раскрылся следующий уровень абстракции, любезно преподнесенный моими Мойрами, -- человечество в целом. Рассматривая его, метафорического ребенка Никанор Никанорыча, какую цель преследует он, сначала ползя, потом робко и неровно шагая, уверенно ускоряясь и переходя на бег.

- Вот, вот, во-от! - улыбался Никанор Никанорыч, умыкая глаза свои в складки лица, растопыривыя выпуклые щеки. - Совершеннейше справедливое фрактальное обобщение, Борис Петрович. За что и дорог!

Я слышал его краем уха, но меня уже унесло, увлекло моими собственными мыслями, быстрыми, молниеносными, оставляя позади, в растворяющемся фоне, страх и отчаяние.

Ребенок Никанор Никанорыча преследовал аналогичную цель. Только в большем, глобальном, космическом масштабе. В его случае знания, накапливаемый опыт, научные ли теории, или морально-этические концепции, складываемые из крупиц достижений отдельных людей, не исчезали, не пропадали бесследно, собираясь в неведомых размеров багаж, обогащая и развивая ребенка. Чтобы?..

- Прекрасный, великолепнейший вопрос, Борис Петрович! - Никанор Никанорыч как и в самую первую нашу встречу полемизировал с моими мыслями. - Прежде чем ответить на него, немедленнейше рекомендую вспомнить оставшийся открытым вопрос Лилианы о катаклизме, как итоге замечательного нашего с Прохором плана.

Голова моя работала, как хорошо настроенные и взведенные часы - четко, точно, быстро. Воздействовал ли на меня Никанор Никанорыч, либо так опустошили меня эмоции, что логическая эта задача выступила отдушиной, куда устремились все мои силы и способности.

Прямым текстом подсказывал мне Никанор Никанорыч, что целью познания, как говорилось в плане, был некий катаклизм. Что же такое катаклизм в метафоричной, смещенной парадигме блаженного Прохора? На помощь мне снова пришла аналогия с человеческой жизнью, самым главным и последним катаклизмом которой является смерть. Нет, что-то не сходилось. Итог плана, пресловутый обещанный катаклизм - это смерть?

- Цепочка умозаключений впечатляющая, - хвалил меня тем временем Никанор Никанорыч, - И давайте исходить из того, что знаете вы о смерти весьма немного. Ведь то, что называем мы смертью, является лишь некоторой сменой формы, я не полезу сейчас даже в генетику, где множество эволюционных теорий неоднократно уже теоретизировали на тему того, что смена формы, новое рождение с унаследованием генов, гораздо выгоднее бессмертного организма с заданной пачкой генов, ибо бессмертие противоречит идее развития. Говоря о смерти, или катаклизме, данная интерпретация как нельзя к месту.

Итак, целью плана был катаклизм, или смерть, или перерождение, как жеманно величал его Никанор Никанорыч, человечества? Снова почувствовал я шевеление волос на затылке, как некоторое послевкусие от запредельного уровня абстракции. Но странное дело, ощущения эти больше не подавляли меня, не пугали. Туман рассеивался, и под трепетным вниманием подвижного и неуклюжего моего собеседника приходило понимание.

Человечество, этот гигантский совокупный организм или бог, познавало себя через мириады мелких, полных животных страстей и инстинктов, но еще и самоподобных инструментов познания, носителей разума, субъектов научного и нравственного развития, - животное-человека. Это познание циклопического, космического уровня было процессом долгим, полным успехов и разочарований, катастроф, катаклизмов, смертей, надежд и открытий. Процесс настолько долгий, что не установлен заранее его срок, определены только весьма специфические механизмы самозащиты, чтобы не низвел он себя раньше времени, не отбросил назад. Этим механизмом выступали новые мои знакомые, пристально и ответственно следящие за ребенком, бегущим по лесной тропе, не давая ему оступиться, двигая его к заданной цели -- катаклизму или смерти, к логическому завершению цикла "программы", к смене формы.

"Так?" - спросил я у Никанор Никанорыча одними глазами.

Он беззвучно похлопал мне одними пальцами рук.

- И теперь главный вопрос, Борис Петрович. Прошу!

- Когда же наступит конец? - сказал я вслух. - Или же кто принимает решение о наступлении конца?

В этот раз Никанор Никанорыч не ответил. Улыбка на лице его разгладилась и я узнал этот взгляд. Тот самый, которым обжег он меня в преподавательской нашего седьмого здания, перед тем, как показать первую ступень. Только теперь его взгляд не пугал меня, напротив, он продолжал открывать во мне новые ощущения, понимание и смыслы.

Я?! Персонификация, абстрактный арбитр, всевидящее око. Мысль эта только вначале отозвалась удивлением во мне. И вот уже пропало удивление, напротив мне было даже забавно, что масштаб этот так пугал меня вначале. Я видел уже, понимал, как действует защитный механизм. Персонифицированный в трех непохожих формах: насмешливом и несуразном Никанор Никанорыче, язвительном и страшном Азаре, прекрасной и острейше рациональной Лилиане, механизм не только защищает, но еще и слушает, ищет. Среди мириад искр, организмов, людей, находит того, кто в определенный момент, может обернуться назад, без эмоций, с должной долей ответственности и разума, и принять решение, грозящее обернуться величайшим катаклизмом.

- Ну-ну, давайте не драматизировать, - слышал я пояснение Никанор Никанорыча. - Ведь все это иначе, неощутимо, мгновенная вспышка и р-раз, эта форма -- он развел руками в мятых рукавах ударивши о холодильник, - закончит свое существование, с тем чтобы началась другая. Это не больно и не печально. Весь накопленный багаж сохранится...

Я вспомнил рассказ Лилианы о контактах с высокоморальными, учительствующими людьми, такими как исторический Иисус. Вовсе не угрозу пытался устранить тогда Азар, во время канонической "встречи в пустыне". А предлагал ему точно такой же выбор, весьма бинарный. Решить, что развития этой формы достаточно, программу можно закрыть для новой. Либо же отказаться, счесть что не выучились мы еще, и привести свой лабиринт вероятностей к мученической смерти.

Но я, почему я? Чебышев Борис, со страхами, странностями, вовсе не положительный герой, не имеющий за душой ничего кроме хитроумной научной выдумки и библиотеки прочитанных книг. Разве можно сравнивать меня с высоконравственными прототипами прошлого. Почему решение принимает не аскет или йог, или другой опытный мудрец.

Самоощущение мое неуловимо менялось. Ускользали, истончались ощущения Чебышева Бориса Петровича, в трико на голое тело и ногой в гипсе, облокотившегося на подоконник у раззанавешенного окна. Кухня, улица за спиной, стены вокруг перестали быть твердыми, осязаемыми, сделавшись зыбкими, прозрачными. Я уже не понимал вижу ли я всю эту окружающую действительность или воспринимаю ее иначе, не пятью обыкновенными чувствами. Едва обращая на что-то внимание я чувствовал его целиком, снаружи и изнутри, вывернутым наизнанку. Эта новая форма мироощущения, существующая будто отдельно от меня, боролась во мне с моей самостью, с тем, что должен был вытереть Альцгеймер.

Я видел как от прежнего меня, Чебышева Бориса, разбегаются нити, связи мои и поступки. Проследив за одной из них я увидел отца, сидящего на диване, со столь знакомой мне убежденностью отдающего команды подрастающему второму сыну. Почувствовал логику его рассуждений, особый багаж, детство с суровым пьющим отцом, моим дедом, и бессловесной покорной матерью, которые через шрамы, слезы кроили его таким: резким, упрямым, негибким. Пробежав по другой нити я увидел маму с ее полной бытовых забот жизнью, мыслями о себе и Аленке, скособоченный опыт, с сильной, подавляющей матерью и взрывным отцом, от которых вынесла она специфическое, податливо-истерическое отношение к семейной жизни. Я разглядел спящую Машу, отозвавшуюся во мне эхом исчезающей нежности, увидел эмоциональный ее разговор с лысеющим интеллигентным отцом, прежнюю ее историю с перепиской и заграничным ухажером, приехавшем забирать ее в родной город. Знания, страхи, девчоночий детский опыт, обиды.

Потом я переключился на Никанор Никанорыча. Нет, мы не разговаривали. Или, если разговаривали, это не было вербальным общением. Я осознал его, почувствовал своей неотъемлемой частью, словно лимфатическая или иммунная система, охраняющая организм. В точности, как секунду назад своих близких, я процеживал его, просматривал снаружи и изнутри, его необъятный колоссальный опыт, формирующий поведение и эмоции. Это великолепное, в человеческих терминах совершенное и самостоятельное естество изощренно служило обозначенной цели -- защитить и подготовиться к переходу. Я чувствовал мотив, правило, по которому производился выбор, почему пал он на меня, и на цепочку предварявших меня людей. Помимо выдающегося достижения, в сфере естественной или нравственной науки, имела значения определенная пропорция рационального и морального. Реакция на свою и чужую боль, решения и поступки, каждый из которых оценивали Мойры и, конечно, отчаяние, гробовое и беспросветное, как обязательное условие.

Все сделалось мелким. Россыпи людей, жизней, опыт, который словно идеально индексированная база данных немедленно возвращала мне воспоминания и обретенные знания всего, до чего мог я дотянуться. А я не умел даже почувствовать границ своего восприятия, целая планета показалась мне песчинкой в масштабах поля моего зрения. Прежние заботы и мысли растворялись, исчезали, они были молекулами, квантами в макромире и новых моих категориях. Я будто соткан был из этих точек, толик знаний, линий вероятностей, и теперь, собравшись, составляя новое неизмеримое качество, совершеннейше готовое, чтобы завершить очередной свой цикл. Судьбы людей, обществ, их страдания, мельтешение остались далеко позади. Абсолютнейше никакого дела не было мне до них, до отдельной личности, жизни, кванта, кварка, этой никчемной пыли. Весомой была лишь идея целесообразности и развития. Молекулы, атомы, частицы ядра, составляющие меня; страны и судьбы людей, молитвы и чаянья их, слезы и надежды были так же далеки от меня, как цели микроба от взрыва сверхновой. Сама идея катаклизма казалась мне теперь мизерной, ничтожной, пшиком, который не замечу я. Мгновенный конец, преобразование, чтобы снова рассыпаться мириадами носителей разума и начать новую итерацию, новую программу. Стал ли я тем самым ребенком? Или богом?

Ничего из того, что я обозревал не было статичным. Каждую частицу, планету, жизнь опоясывали вероятности, потенциальные спины, моменты и направления, и каждую из них я умел проследить, увидеть немедленный ненаступивший еще результат. Само время перестало быть незыблемой прямой, обратившись гибкой, подвижной протяженностью. Я видел как бегут по ней сверкая искры квантов, песчинок, судеб, подвластные моей воле, прогибающиеся под ней.

Вероятности, высокие, низкие, я лицезрел их, чувствовал. Подобно кубитам моей сети они разбегались, чтобы лишь одна из них сработала в привычном пространстве времени. А я подобно функции моей времени перебирал их, выбирая ту самую, невесомую ли, низкую или высокую. Выбор вероятностей, состояния кубитов, функция времени. Квантовая нейронная сеть? Вслед за этим случайным воспоминанием, словно с занесенного илом дна, за узелок старой, забытой лески, потянулась, поволоклась и стала выпрастываться, выползать на поверхность моя, Борис Петровича Чебышева жизнь. Детство, кособокое, отверженное, среди многоэтажек, строек и агрессивных школ, взросление, среди невостребованности и загнанности, студенчество, знакомства, затворничество и нейронная сеть, вот она - нейронная сеть, такая понятная, удобная для того, чтобы прятаться за ней от всего остального. Передо мной развернулась временная плоскость на которой как на карте расположились точки, связи и вероятности моей жизни, с комнатой в коммуналке и скрипучей подъездной дверью, с проходной закрытого предприятия и ветошью фрезерного станка, с поездкой в гремящем трамвае с трехкопеечным билетом прочь навсегда из старого микрорайона, с первой встречей с Катей в удаленном крыле вечернего отделения, с крайним столом в читальном зале, вокруг которого усаживались мы с Колей и Айдаром, и поцелуем с Машей на мерзлой улице.

Я был выше всего этого, на недостижимой высоте, абсолютнейше безразличный к эпизодам и вехам, оставившим глубокие рытвины в душе моей, привлеченный лишь некоторой отдаленной схожестью этого квантового временного поля с работой моей функции времени. Именно так задумывался алгоритм, умеющий выстроить картину на основе временной метки, а потом перемещаться взад и вперед по временной шкале выбирая нужные состояния кубитов. Умная квантовая сеть, необъяснимо приблизившаяся к тому, что осязал я теперь новыми нечеловеческими чувствами, эти игры, сплетения вероятностей, выбор из множества возможных вариантов.

Я увидел себя на кухне с Никанор Никанорычем, вернее с чем-то безымянным, только представлявшимся нелепым этим именем, на деле являвшемся неотъемлемой частью большего, лишь частично очеловеченным. Начиная с этой временной отметки разновероятные мои линии смыкались, вели к смерти от деменции. Вариаций практически не было, будущее можно было считать детерминированным, определенным. Так работал разумный, целесообразный и безразличный механизм защиты. Что-то всколыхнулось во мне, чувства мои, отчаяние плеснулись наружу; я вновь ощутил свои связи - с мамой, отцом, со спящей в соседней комнате заплаканной Машей, с университетом и даже министерством образования с его улыбчивым Степан Анатольичем в толстостенном подвале.

Словно очнувшись ото сна, я почувствовал себя собой, ощутил жесткость подоконника под затекшим задом, болезненное тянущее ощущение в стопе. Поймал взгляд Никанор Никанорыча, настороженный, без тени привычной лыбистости. Нейронная сеть выдернула меня, связала с прежним мной, вытащила из других, космических ощущений. Беспристрастная целесообразность отступила.

- В-вот так просто все закончить... - я скорее испуганно пробормотал, чем спросил.

Никанор Никанорыч молчал, только смотрел на меня новым каким-то взглядом. Он перестал быть для меня страшным, непостижимым, таинственным. Его якобы бесчувственность и непреклонность были несравнимы с той, космической непреложностью и равнодушием. За исполнением строгой жесткой функции стоял все-таки человек, год за годом, век за веком, испытывающий человеческую эмоцию, жалость и сострадание, притупившиеся может быть, скрываемые и подавляемые, но присутствующие.

Но думал я совсем не о нем. Что же нам, и вправду нечему больше учиться? Ну хорошо, отбросим знания наши, мизерные, ничтожные в сравнении с тем знанием. Любимый мой вертикальный прогресс плелся в далеких задворках, требовал неопределенно гигантского времени, чтобы хотя бы догнать "неразумного ребенка". Но культура, мораль, нравственность? Разве мы уже там, где должны быть? Это было несомненно глубоко человеческое чувство, но разве не были они главной ценностью, которой возможно, собрав по крупице из миллионов, миллиардов судеб и лет, мы взаправду могли научить Его-Себя? Эта ценность, над которой подшучивал притворно Азар, теперь казалась мне важнейшей, незаменимой составляющей слепой космической целесообразности. Мы еще не выпестовали ее, только растили, искали и формулировали, она не была готова к передаче, но единственно ее и имело смысл передавать. Почему-то чувствовал я, что тот, совсем неисторический Еша-Иисус из Назарета, беседовавший тысячелетия назад с Азаром в бесплодной пустыне, рассуждал похожим образом.

А выбор, предоставленный мне выбор, состоит выходит всего из двух вариантов: либо вернуться к разбитой, рыдающей моей Маше, которую вынужден я теперь потерять, и умереть покорно от предопределенной своей деменции, либо принять другое решение. Я вздрогнул от воспоминания о недавнем своем опыте. Только теперь почувствовал я настоящую тяжесть выбора. Лоб мой покрылся испариной и вновь задрожали пальцы.

Я подумал о квантовой сети и функции времени. Как же угадал я, как похоже смоделировал необъятное поле вероятностей, что предстало предо мною. Функция времени теперь была понятна мне целиком, без шагов и рассуждений, видел я безошибочный ее интегральный алгоритм. А если?.. Стены послушно отступили, растворились. Вот уже остался от меня только узелок, подобный нейрону, к которому тянутся синапсы, связи других таких же точек. Передо мной разлилось плоское время со сложнейшей вероятностной диаграммой переходов моей жизни. Теперь уже не поднимался я в безграничную высь, а обозревал, словно в бреющем полете, волоча за собой багаж обжигающих, норовящих раствориться бесполезной пылью, вех моей жизни, удерживаемых исключительно мыслями о кубитах моих, моделях вероятностей состояний.

Я следил, неотступно следил за нитью событий, будто нанизанную на развилки вероятностей, выборов и вариантов. Где-то там, отматывая назад метку времени, находилась та самая точка, с которой запускался особенный летальный клубок моей жизни. Отъезд мамы с Аленкой, защита, Катя, первая прогулка с ней, лекция Курносова. Еще-еще.

Вот оно, то самое! В голове аккуратными строчками кода и мелкого моего почерка проступила цепь рассуждений, порядок расчета функции времени. Работал ли здесь сходный принцип, в этом сгустке пространства, времени и вероятностей? Я опустился, приблизился, ближе, глубже; проступили уже декорации, погода, смущенная задумчивость моя, лабораторный стенд. Еще ближе, еще глубже. Функция времени беспрекословно поднимала результат на указанную временную отметку. Лишь мелькнула кровоточащая мысль, что Машу мою теряю я навсегда.

***

Я закончил практическое занятие и смотрел как студенты, шумно подхватывая тетрадки, сумки и пакеты, покидают аудиторию. За окном стоял теплый сентябрь, в голубом полотне неба плыли пышные, белые облака с тяжелым, темным низом. Колосились зеленые верхушки деревьев. Когда все вышли, я пробежался по записям в тетради, где отмечал ошибки программного лабораторного стенда по восстановлению цифровых сигналов. Это было только второе занятие с начала года, часть ошибок я уже поправил, но сегодня насобирал еще, дня на два работы.

Заперев дверь в аудиторию, я направился на кафедру, сдавать ключи. В коридорах было людно, сновали студенты и преподаватели. Странное было чувство, вроде не преподаватель ты еще, но уже и не студент - бакалавр, пятикурсник. Самостоятельно ведешь лабораторные занятия и свободно выбираешь предметы в расписании. Из преподавательской вышел Вадим Антоныч Удальцов с пышными пшеничными усами, старший преподаватель, гроза первых курсов. Мы поздоровались. Вслед за ним выпрыснул худой, высокий бакалавр Семен, один из многочисленных защитившихся в тот год. Мы были с ним в хороших отношениях, он подрабатывал по совместительству в одной из фирмочек по продаже компьютерных комплектующих. Походкой своей, внезапностью, Семен напоминал мне измерительный циркуль без карандаша, так он стремительно мерял длину коридоров, выбрасывая перед собой длинные ноги. Вечно он торопился, спешил, бежал на работу или опаздывал на занятие. Вот и сейчас, он молниеносно подскочил ко мне и встал как вкопанный. Я остановился, ожидая начала разговора. Мы уже виделись в тот день, посему здороваться нам не требовалось.

Семен морщил лоб и раздумывал, нависая надо мной растрепанной смоляной шевелюрой. Всегда я удивлялся убежденности его, уверенности. С нею мчался он напролом, спотыкался, ошибался, извинялся и снова увереннейше спорил о том, о чем имел порой представление весьма поверхностное.

- На работу опаздываю, - наконец выдал он и рванул дальше по коридору.

Сдав ключи, я отправился на первый этаж, в столовую. До занятия моего, уже в роли студента, была целая пара. Я спустился по парадной лестнице в вестибюль, прошел в коридор у газетного киоска. Народу в столовой практически не было. Я подхватил поднос и поволок его по блестящим полозьям к кассе.

Чебуреки в тот день, плоские, с пузырчатыми блестящими боками, исключительно были хороши. При минимальном количестве рассыпанного внутри фарша, невероятно вкусным было особенное скользкое их нутро, пропитавшееся маслом и мясным бульоном. Я запивал их компотом с тонущим сухофруктом, вытирал пальцы о мгновенно скукоживающиеся, влажнеющие белые салфетки. Извел их наверное штук пять или семь.

Покончив с чебуреками и хорошенько почистив стол, я вынул свое расписание. Еще не все предметы магистратуры я выбрал. Среди них были обязательные, которые требовалось делить со старой студенческой группой. Другие, на выбор, можно было посещать с параллельными потоками и курсами.

Я бежал по строчкам расписания. "Цифровые сети интегрального обслуживания", "Микропроцессорные системы", "Нейронные сети". От последнего названия что-то шевельнулось внутри. Какой-то новый предмет, я не слышал о нем ничего. "Цифровые сети" я брал без разговоров, их вел мой научрук, Олег Палыч Круглов, а вот нужны ли мне были "Нейронные сети"?

Краем глаза заметил я ухоженную женщину, вошедшую в столовский обеденный зал. Она была в деловом костюме, туфлях на каблуке с уложенными каштановыми волосами. В руках ее была узкая папка-портфель. Но внимание она привлекала несомненно не этим. Ровное без изъянов лицо с подчеркнутыми скулами, полные губы и большие глаза. Она была красива, прямо таки шикарна, хотя и не красотой девушки-студентки, остроугольной, неуклюжей, не понимающей еще собственной привлекательности. Здесь было другое. Красота и манеры зрелости с отличным знанием собственной цены.

Взгляды немногих присутствующих обратились к ней, а она обежала обеденный зал глазами, и посмотрела внимательно на меня. На секунду глаза наши встретились, после чего взгляд мой сбежал вниз. Показалось мне, или чуть дольше чем остальных, одарила она меня вниманием? Когда я поднял взгляд, она уже вышла. Смутившись я пропустил даже звук ее каблуков.

Я вернулся к расписанию. Пожалуй, "Нейронные сети", почему нет? Должно быть что-то интересное. Ведет дерганный Курносов с кафедры "Вычислительных машин".

Взвизгнул металлическими ножками по кафельному полу стул. Я поднял глаза.

Напротив меня за столом полубоком сидел, отдувался, дородный, пухлый мужчина. Выпуклый лоб его покрывала испарина, толстые щеки обрамляли картофелину носа и круглый подбородок. Волосы его были сальные, растрепанные. Меж отворотов серого, мятого пиджака торчала острыми воротничинами расстегнутая на две верхние пуговицы розовая рубашка, из-под которой выбивались грудные волосы. Облокачивался он о стол локтем и пальцы его, толстые култышки, пятерней лежали на столе. Второю, левой рукой он шарил во внутреннем кармане и вскоре извлек оттуда невообразимый клетчатый носовой платок, свернутый кулем. Словно фокусник из шляпы потащил он его из-за пазухи, а тот, обнажая передо мною новые мятые клетки, все не кончался. Край наконец выпрыгнул и незнакомец удовлетворенно протер влажные лоб и затылок.

- Умаялся, - сказал он надломленно, поглядывая на меня из под сросшихся бровей. - Приветствую.

Он протянул пятерню со стола и я пожал ее, почувствовав руку свою маленькой и слабой в его пухлых тисках.

Он смотрел на меня будто бы изучающе, а я не мог взять в толк, что ему нужно. Я молчал, и взгляд мой то поднимался на вытянутую в моем направлении физиономию, то убегал вниз, к пластиковой тарелке с крошками и салфетками, и расписанию, которое давно мне полагалось заполнить.

- М-м, - протянул он. - по-моему обознался я. - губы его растянулись в широкой ухмылке. Поди вас головастых студентов разбери. Вы с какой кафедры?

- Автоматизации и Информатики, - ответил я.

- Да-да, информатики, информатики, - повторил он задумчиво.

Выпростал он из-под стола, с полу что ли поднял, сложенный вдвое худой портфель, как в старых фильмах, со складками на боках, перекидной крышкой и защелкой-кнопкой. Разложил перед собой, отворил, полез внутрь.

- "Нейронные сети", вижу, выбираете? - сказал он, невзначай глянув на разложенные распечатки мои, копаясь в портфеле. - Наплюйте. Курносов притащил курс этот полтора года назад из Москвы, материал придумывает на ходу, ничего там толкового нету.

Он вытащил из портфеля толстую книжку в темной, мягкой обложке и положил на стол. Вынул невзначай, как бы освобождая пространство для поиска в тощем портфеле. Среди страниц торчали плоские полоски фольги, как будто закладки.

Я смотрел на странную эту книжку с закладками и напоминала мне она...

- Библия, Библия, не жеманьтесь, - закивал мой случайный собеседник. - Все ж таки, наука наукой, а приучился вот в незапамятные времена, ношу с собою. Безвозмездный дар.

В ответ на эти слова что-то отозвалось, дернулось внутри. Не воспоминание даже, просто неприятно натянулась нитка и нервически дернулся глаз. Строчка "Нейронные сети" расплылась передо глазами и иррационально расхотелось мне включать ее в свое расписание.

Незнакомец поковырялся еще в портфеле, потом убрал книгу. Утащил под стол портфель

- Ошибся я, в общем. Прошу нижайшего прощения.

Снова он умаянный протянул мне руку через стол. Я опять пожал ее недоумевая над курьезной этой ситуацией.

Поднялся он надо мною, толстый, неухоженный, в точности соответствующий мятому своему костюму, потливости и пробивающимся из-под рубашки волосам. Снова утерся платком, потом убрал его за пазуху неаккуратно, оставив торчать клетчатый клок над животом.

- Пойду я, пожалуй. Приятнейше было познакомиться, хотя и не представились мы, как положено. Никанор Никанорыч!

Сделалось мне тут мутно. Словно солнце на улице спряталось за тяжелую тучу и стало в обеденном зале темно и неуютно. Промелькнули бессвязные образы, как всполохи уличных теней, ступенчатый пышный сад, гриб ядерного взрыва, наполненные слезами девичьи глаза.

Я кашлянул, сморгнул, отгоняя наваждение, и встал. Подумал, что правильно будет подняться, раз уж представление какое-то запоздалое возникло у нас.

- Борис, Чебышев.

- Очень приятно! Успехов вам, Борис. Вы хоть и взрослый вижу студент, отпахали сколько-то там курсов, а все ж таки целая жизнь у вас впереди. Уймища времени, хоть интегральную функцию времени составляй! - он расплылся у благодушной улыбке, радуясь удачной формулировке. - Хех. Завистью белой завидую вам, уж не обессудьте. Учитесь, матерейте, занимайтесь, к чему лежит душа. Всего доброго. Не одной, как говорится, наукой...

Я смущенно попрощался и он отправился неуклюжей походкой к выходу из обеденного зала. Эпизод был чудной, однако ж вполне бытовой, не то, чтобы из ряда вон. Дядька с Библией. Забавно и только.

Вернувшись за стол, я одним глотком допил остатки компота и стряхнул в рот сухофрукты со дна стакана. Поставил галочку напротив "Микропроцессорных систем", пропустив "Нейронные сети". Подумал, что надо бы спросить у Семена, нельзя ли устроиться на работу в фирмочку его. Преподавание и научная деятельность это хорошо, но мое ли это в самом деле? Не было у меня такой уверенности.

Оставить комментарий © Copyright Фомин Роман Алексеевич (rafomin@googlemail.com) Размещен: 18/02/2018, изменен: 26/02/2018. 270k. Статистика. Роман: Фантастика Теория Квантовых Состояний Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Глава 21. Осада Глава 22. Лабиринт вероятностей Глава 23. Алгоритм учителя Глава 24. Функция времени

Фомин Роман Алексеевич : другие произведения.

Главы 21-24