Он мертв, вернее, ему хочется в это верить. Он лежит на диване и смотрит в желтоватый, испещренный трещинами, потолок. Времени нет. Есть пространство, и оно течет сквозь материю, создавая движение секундной стрелки часов на его кухне, будильника на полу у дивана, хронометру у него на руке... который не идет уже трое суток. Что не говорит об остановке тока пространства в материи, а лишь о том, что он уже три дня не заводит его пружину. Как может существовать Время, если между моментом его существования и его смерти лежит пружина наручных часов?
Время стоит. Тромб мешает току времени в его теле, и пространство, пронизывающее его, проходит и сквозь это стоячее, вымышленное "время", которое он только что выдумал. Подушка уже давно свалилась куда-то в бок, но лень и невозможно тянуться за ней. Отсутствие силы и тяги к жизни уже неделю аурой витает в его доме. Вот он и лежит. Не шевелясь, сложа руки по швам (а, может, и на груди) и глядя на желтый засаленный потолок, недвижными зрачками наблюдая, как вниз головами лениво и натужно на люстре с пластиковыми висюльками под хрусталь спариваются мухи. Они как будто заснули в момент наивысшего наслаждения, как будто умерли. Три дня назад они гонялись друг за другом по всей квартире, затопали весь потолок, потом, уже слившись в одно, с четырьмя фасеточными глазами, двумя парами крыльев и нечеловеческим количеством ног, они сели на люстру. Четыре глаза смотрят недвижно, истомно в два, в которых потолок преломляется в потрескавшуюся желтую бесконечность, в которой люстра с парой любящих друг друга превращается в тот галлюциногенный оазис, невозможность добраться до которого, до его плоти и воды, не причиняет ни чего, кроме душевных и физических страданий, или же не причиняет ничего, когда глаза, глядящие на него уже остекленелы и выклевываемы бессердечными и вечноголодными стервятниками, готовыми лезть все, что будет предложено Пустыней к трапезе.
Время стоит остекленевшей слезой в самом уголке его глаза. Сквозь призму слезы он пытается найти в мухах знакомые очертания людей. Но изображение только расплывается, открывая ненужный и бесполезный простор для фантазии. И то, что себе представляет он, почти мертвый, заставляет вновь его пожалеть о том, что он все же еще не полноценно, не совсем мертв...
Любовь похожа
На реку в пустыне,
По ней плывет
Пингвин на льдине,
И льдина не тает,
А все потому...
А все потому. И ни слова больше. Времени нет. Пространство - сублимация, наивысшее напряжение времени, но ведь его нет... Мир истинный иллюзорен. Во рту привкус гнили, желудок урчит, смерть все нейдет...
Почистив зубы он сел завтракать; потому. На улице шел дождь, и он, раскинув руки в сторону бежал под ним, и орал что-то такое... И он понимал, он что-то понимал уже, он понимал: потому.