|
|
||
Дорога в Альен
МИШЕЛЬ.
Немного спокойного ровного света - совсем чуть-чуть, только чтобы слегка развеять странную темноту полупустого ночного бара. Немного виски в стакане и пара кубиков льда: они подпрыгивают в такт движению руки и сверкают словно огромные изумруды; меняют цвет, погружаясь в живительное терпкое тепло.
От тепла оживает кровь, слышится лёгкий шум в голове, живо трепещут сосуды, и всё тело становится мягче и легче, как будто вырастают крылья. Только совсем не хочется срываться с места и куда-то лететь: вполне достаточно простого осознания такой возможности. Хочется просто сидеть здесь, упёршись локтями в лакированную стойку бара, слушать тихую ненавязчивую музыку и медленно, глоток за глотком, потягивать живительную влагу из стакана. Следить за пляшущими кубиками льда.
Они всё меньше и меньше; они скоро совсем исчезнут, растворятся в гремучем напитке. Но пока - они здесь, они играют шутки со скудным освещением, превращая его в рассеянные яркие отблески; тысячи маленьких лучей слепят глаза. Пока - это главное. Нет ни вчера, ни завтра. Даже сегодня нет. Есть только этот момент, а вне его - пустота. Остальное - за пределами мироощущения, и больше в целом мире, во всей вселенной никого и ничего нет...
- И часто вы тут бываете? Я никогда вас здесь не видела...
Эта девушка... И зачем он только заговорил с ней? Впрочем, сейчас как никогда ему нужен был собеседник, и видимо подсознательно это чувство внутреннего одиночества вылилось в столь незначительный жест внимания, простое, едва заметное движение рук, секундную задержку глаз и несколько простых, ничего не значащих слов... Как банально... Впрочем, почему банально? Только ли потому, что в эту самую минуту во множестве баров планеты несколько сот таких же людей пережили то же самое, сделали то же самое, и в следующую минуту их сменят новые и новые сотни? Тысячи? Банально!.. Хочется встретить живого человека, собеседника, независимо от того кто он - не для развлечения. Хочется поговорить... Нет! Хочется молчать, а вот она, эта девушка, пусть лепечет обо всём: о себе, о своих проблемах, о жизни и людях, которые её окружают, а он будет слушать. И молчать. И - как знать - может в такие моменты человек говорит о том, что наболело за многие годы, о чём никогда не скажет даже самому близкому человеку. Возможно, скажет очень многое. Но сейчас он будет молчать. Молчать и слушать её приятный голос, смотреть в её живые глаза и кивать головой в ответ, и улыбаться вместе с ней, если она подразумевает подобный ответ. И молчать...
- Я здесь впервые. Просто заглянул на огонёк.
Она живо рассмеялась.
- Вам не спится? Это бывает. Со мной такое часто случается. Вы знаете, я могу заснуть только под утро, а ночью - никак. Особенно если в окно светит полная луна...
Он сделал большой глоток, и стакан опустел. На дне звякнули два маленьких, размером с горошину, кусочка льда.
- Может быть вам следует обратиться к врачу? Это нехорошо...
Девушка обиженно повела подбородком.
- Вы что же, думаете я больная?
Какая наигранная обида! Не фальшивая, - кокетливая. Эта забавная фальшь выставлена ею напоказ, как будто она положила в колоду карт одну другого цвета, и теперь насмешливо смотрит на него: заметит он или нет? Это такая игра, и он понял правила, хотя она по этому поводу не говорила ни слова. Правила просты: нужно не заметить лишней карты. Интересно... Нужно не заметить - и она сама скажет ему об этом, рассмеётся и вытащит лишнюю карту. Она обманывает, и в то же время не хочет обмануть. Не ради выгоды - просто так. Чтобы пространство между ними стало чуть меньше, и в то же время остаться недосягаемой, на том же расстоянии. И это тоже игра...
- Ну что вы, я вовсе не хотел вас обидеть. Просто...
Она снова рассмеялась. Звонко и живо. Он уже знал, что она скажет. Это хорошая игра. У неё, должно быть, много таких в запасе, и в них, как и в этой, тоже нет проигравших.
- А я и не обиделась вовсе!.. Хотите ещё виски? Я угощаю.
- Вы пьёте виски?
Она только фыркнула в ответ.
- А почему бы и нет? Бармен, два виски, пожалуйста!
Странная девушка. Что же в ней такого? Просто привлекательная внешность, академические черты лица; впрочем, чуть несимметричные. Самую малость - особенно это заметно в глазах. У неё большие серые глаза и длинные чёрные ресницы, изогнутые на концах, словно у куклы. У неё длинные - ниже плеч - каштанового цвета волосы; они крупными волнами падают не так как следует, и она поправляет их небрежным жестом руки. Среднего роста, средней комплекции, средней внешности... Что же это такое, что тянет его к ней словно мотылька в огонь. Может то, что её никогда не узнаешь до конца. Это чувствуется. Нельзя назвать её очень красивой, но... Она как маленькая загадка, на которую невозможно дать однозначный ответ. Нельзя решить. Да если бы и было можно, он не стал бы этого делать.
- Меня зовут Мишель, - сказала она. - А вас?
Он поперхнулся новой порцией виски. Как его зовут?! Может быть 341-имплантированный, старший сотрудник Института Цивилизации? Несомненно. Так его и зовут. Но чаще всего - просто 341. Это краткое имя; что-то вроде Милли или Вилли - для неофициальной обстановки, для друзей. А для внешнего мира...
- Шон.
Девушка хлебнула виски и снова поправила непослушную каштановую прядь. Что-то изменилось в её голосе, когда она заговорила вновь. Изменилось к лучшему. И что-то подсказывало ему, что она всегда меняется только к лучшему. Скорее всего, просто было бы больно узнать, что это не так. Это чувство - не более чем самообман, но это так приятно, и новое ощущение рождается внутри, доныне неведомое. Чувство совершенности. Словно он был неоконченной скульптурой, и вот некий скульптор пришёл и совершил несколько волшебных мазков, и он из бессмысленной болванки превратился в нечто. В гениальное произведение искусства. И никто не увидит этого, не почувствует. Только эта девушка. Она одна. Ей одной позволено войти в святая святых и прикоснуться к самому сокровенному таинству её души. Почувствовать едва слышное дуновение ветра перемен, ощутить запах новизны...
Он почти пьян.
- Сколько вам лет, Шон?
Сколько ему лет?! Откуда у неё такая способность: задавать столь нелепые для него и ему подобных вопросы? Как тебя зовут? Сколько тебе лет?.. Ему двадцать восемь лет и семь с половиной месяцев: это нетрудно запомнить. Потому что год назад ему тоже было двадцать восемь лет и семь с половиной месяцев. И через год, через десять, сто лет ему будет столько же. Впрочем, столько же было и сто лет назад. Двадцать восемь лет и семь с половиной месяцев.
- Мне двадцать восемь. А вам?
- Двадцать два, - ответила она ещё раньше, чем он успел смутиться своим собственным вопросом. Во внешнем мире мужчины не спрашивают об этом женщин.
- Да вы не тушуйтесь, - снова как колокольчик зазвенела она. - Всё в порядке. Вот если бы мне было пятьдесят, я бы, пожалуй, на вас обиделась.
Шон улыбнулся. И в самом деле. Хотя, это можно понять лишь в принципе. Какая разница - двадцать два или пятьдесят? Бессмертный никогда не сможет до конца понять человека из внешнего мира...
Куда-то подевалась следующая порция виски. Он заказал ещё одну и посмотрел ей прямо в глаза. Она не отвела взгляда. Это сделал он. Что-то обожгло его изнутри, и он снова уставился в стакан, как старый измученный жизнью алкоголик. Почему она легко смотрела ему в глаза, ни на секунду не смутившись, а он не смог? Может, в отличие от него, ей нечего скрывать? Незачем обманывать себя и окружающих. Разве что ради забавы. Ради игры...
- Я часто бываю здесь, - сказала она, потягивая свой напиток. - И знаете что мне здесь нравится?
Шон отрицательно покачал головой.
- Люди. Здесь всегда можно встретить интересных людей. Иногда странных людей, но это не делает их менее интересными, даже наоборот...
Она многозначительно посмотрела на него и улыбнулась.
- Знаете, вы мне нравитесь. Не знаю чем.
Шон смутился.
- Вот как?..
Вдруг рассмеявшись, она снова сделала глоток и провела пальцем по стойке бара.
- Я пьяна. Иначе ни за что не сказала бы вам об этом. А я вам нравлюсь? Скажите, Шон, я вам нравлюсь?
Он совершенно остолбенел. Женщины никогда не задавали ему подобных вопросов. По крайней мере в первые десять минут знакомства...
- Можете не отвечать, - продолжала она. - Я вижу. У вас всё написано на лице. В глазах. Хотя вы очень скрытный человек. Так ведь?
- Да, возможно...
- Нет, вы как раз невозможно скрытный человек, - добавила она и рассмеялась собственному каламбуру. Что же, возможно и невозможно.
- Вы, наверное, работаете в разведке, а? Ну-ка, признавайтесь! Я вас раскусила!
Шон едва не захлебнулся очередным глотком.
- Ну ладно, ладно. Что вы так волнуетесь? Я никому не скажу, - продолжала она. - Ну?
- Нет, что вы...
- Ну вот! Могли бы и подыграть мне. Это было бы так оригинально...
Шону на мгновение показалось, что она расстроилась, но в следующую секунду её голос вновь зазвучал веселыми нотками колокольчика.
- А, ладно. Мы ведь ничего не потеряли, правда, Шон?..
Как она это сказала! А ведь и в самом деле ни он, ни она не потеряли совершенно ничего. Что для неё эти секунды, минуты и часы - она пренебрежительно смотрит на них сквозь помутневшее стекло настенных часов над стойкой бара. Она не может потерять время, потому что молода, потому что получает от него максимум того, что можно получить. Она знает что смертна, что век её ничтожно мал - каких-то шестьдесят, семьдесят лет, а то и меньше - и живёт, пользуется временем, управляет им. А что такое он, бессмертный? Он давно разучился ценить время, и сейчас скорее можно сказать, что оно управляет им, потому что никакой пользы из него он не может извлечь. Время бесконечно во все стороны; оно для него лишь пустой звук. И что с этого толку? Нельзя ценить то, что не можешь потерять. Также нельзя извлечь из этого пользу для своей собственной жизни: что для него тот ворох уравнений и формул, оставленный на рабочем столе - какая из этого польза для него? Впервые за многие-многие годы, за сотни, тысячи лет он, пьяный, убитый непонятной тоской, изобрёл новый, самый немыслимый парадокс, и он въелся в его извилины, вцепился в мозг как клещ-кровосос.
Кто-то отобрал у него жизнь, вручив взамен бессмертие. Это не два слагаемых - жизнь и бессмертие - это делимое и делитель. Ты делишь свою жизнь на количество лет, безумно близкое к бесконечности, и получаешь... Нет, не ноль. Но что-то очень-очень близкое к нулю. И тем не менее он не может этого потерять, но отнюдь не по той же причине, что эта девушка. Он ничего не может потерять.
Потому что у него ничего нет.
- Хотите прогуляться? - вдруг спросила Мишель. - Я очень люблю прогуляться, когда светит луна. Сегодня полнолуние, вы знаете? И на небе - ни облачка! Хотите? Идёмте со мной!
Её задорный голос вмиг лишил его способности рассуждать. Впрочем, может это алкоголь: он пьян как сапожник. И, вопреки здравому смыслу, шатаясь на ослабевших ногах-ходулях, он пошёл следом за ней в зияющую пропасть открытой двери.
Она взяла его под руку, и он ощутил сильный, почти материальный прилив тепла.
Она рассмеялась.
- Боже мой, вы совершенно не стоите на ногах! Ну ничего, свежий воздух...
Свежий воздух оказался с запахом мускатного ореха и густой как фруктовое желе. Его можно было даже потрогать, только не было желания поднимать для этого руки. Странное состояние меланхолии и нежелания действовать, даже в такой простой форме. Впрочем, ничего странного. Все бессмертные, - и он тому неоспоримое подтверждение, - патологически ленивы. Кто умеет считать до трёх, поймёт почему.
Ночная прохлада ворвалась в него и наполнила ощущением свежести и спокойствия. Они вышли на дорогу; прямо над ними светила огромная полная луна.
- Посмотрите, - сказала Мишель. - Посмотрите как она светит. Разве можно заснуть, когда она так светит?
Шон осторожно, как бы невзначай, обнял её за плечо.
- Конечно можно. Все люди спят ночью. Ночь - это время для сна.
- Только для тех, кто не боится проспать, Шон.
Он вдруг остановился и посмотрел на неё, словно пытаясь понять смысл её слов. Её глаза горели огнём, в них плясали маленькие искорки, и пламя обжигало его вместе с мощными как набат ударами сердца.
В следующую секунду мир перевернулся и закружился в колоссальном водовороте, центром которого была горячая волна, возбуждённая дрожь, вырвавшаяся откуда-то изнутри, из груди. Он ощутил влажное тепло её губ, мягкое, незнакомое тело, её запах, в котором причудливо сплелись ароматы всех времён года: жасмин, сирень, падающий снег, осенний дождь, барабанящий по пожолклой листве - всё это в одну секунду, такое незнакомое, необычное и захватывающее, и ещё: шорох её одежды под его рукой, сочетающий в себе все звуки и мелодии живой природы, так ново, всё в одну единственную секунду, которая так похожа на вечность, и всё таки один единственный миг, не более. И вдруг всё становится на свои места, но не совсем. Этот безумный водоворот переселяется в него, становится его частью. Подбрасывает его куда-то вверх, лишает опоры; немыслимая лёгкость - нет больше силы тяжести и всего, что связывало его с землёй. Всё как будто прежнее, но не совсем. Эта секунда, короткая и смешная, этот миг наваждения, безумия, сладострастия изменил его настолько, что он стал совершенно иным. Тот, что вышел из бара, мёртв. Он испарился, сгинул, исчез. Демонтирован и разослан по ремонтным мастерским: из него сделают огромную кучу радиоприёмников для тех кто в пути, миллион телевизоров для тех кто пришёл и шесть миллиардов тостеров для тех кому всё равно. Он посмотрел в её глаза, и она не отвела взгляда. Не сделал этого и он.
- Ну что же, - сказала она. - Быть может, вам пора домой. И даже больше: может быть вас там ждёт жена...
Что-то оборвалось у него внутри.
- Вы не можете об этом знать.
Она улыбнулась.
- Почему? У вас на пальце кольцо.
Шон взглянул на свою руку и сжал кулак, словно пытаясь спрятать это от самого себя.
- А вы создаёте впечатление трезвого человека, - продолжала она. - Я же говорила: свежий воздух.
- Да. Свежий воздух...
- Я могу вас отвезти. Вот мой Порш за углом. Хотите?
Он отказался.
- Нет-нет, мне совсем недалеко. Я с удовольствием пройдусь пешком.
- Что же, как хотите, Шон.
Он почти сразу же пожалел о сказанном. Поздно... Жалеть - всегда поздно... Чего он испугался?
- Послушайте, Мишель...
- Что?
Он осторожно сжал в руках её тёплую ладонь.
- Как я могу вас найти, Мишель? Где вы живёте? Далеко отсюда?
Она легко выскользнула из его рук и полуигриво-полурассерженно бросила на него свой испепеляющий взгляд.
- Меня не нужно искать, Шон, - сказала она. - Это совершенно ни к чему.
- Но... Почему, Мишель?
Она снова рассмеялась. Просто так.
- Мы так привыкли принимать вещи такими как они есть, что совершенно разучились понимать их причины... Скажите, разве сегодня вы меня искали?
Шон в недоумении пожал плечами.
- Нет...
- И тем не менее, я здесь?
- Ну, да...
- Почему?
Он растерялся.
- Я... Я не знаю.
- Вы не знаете... - Мишель подняла голову и тоскливо посмотрела на лунный диск. - У меня есть одна большая беда, Шон. Знаете какая беда?
Они остановились у её автомобиля.
- Я никогда не была счастлива. В наши дни за это не полагается пенсия по инвалидности.
Шон обнял её за плечи.
- У вас ещё всё впереди, Мишель. Не нужно так хмуро смотреть на жизнь.
Она не ответила. Села за руль и завела двигатель. Приближался рассвет. Неподалёку нахально застрекотали птицы.
- А сейчас мне пора, Шон. Прощайте... на всякий случай.
Он хотел ей что-то сказать, задержать её хотя бы на пару минут, но её автомобиль сорвался с места, вырулил на дорогу и, подняв огромный столп пыли, скоро скрылся из вида. А он остался стоять на обочине. Совершенно один. Он бездумно смотрел на горизонт, отобравший у него что-то настолько дорогое, что без этого казалась немыслимой вся его безразмерная жизнь.
Он нащупал маленькую схему имплантанта на запястье левой руки.
...Может быть, только казалось?..
Звёзды начали тускнеть, скрылась луна; он опомнился и медленно побрёл домой.
ЭЛЕН.
Никто не ждёт перемен. По крайней мере не тогда, когда они приходят. Просто в один прекрасный день подходишь к своей двери, вставляешь непослушный ключ в замочную скважину, входишь внутрь и осознаёшь, что всё уже не так как прежде. И не может быть таким как прежде, потому что время прошло. Да-да, это резиновое, бесконечное, безразмерное время улетело прочь, и его больше не вернуть. И всё изменилось; всё погибло.
Не в первый и не в последний раз. Бессмертному приходится привыкать к тому, что всё рано или поздно гибнет - абсолютно всё вокруг. И эти шкафы, и стол, и ворох бумаги на нём исчезнет прямо у него на глазах, истлеет, рассыплется в прах. И кровать тоже превратится в труху и сгниёт...
...И Мишель, эта смешливая девчушка из бара; Шон не увидит, может быть, но поймёт, почувствует, осознает как источатся её черты, сморщится кожа, потускнеют глаза; как она зачахнет от старости и канет в Лету, оставив его наедине со своими воспоминаниями. Может быть она снова скажет, что никогда не была счастлива; его имплантант будет поддерживать связь с Центром Омоложения, будет генерировать гормоны, витамины, кислоты, белковые антидепрессанты и антиоксиданты... как много раз всё это случалось: кажется, совсем недавно... она была одной из фавориток при дворе Людовика Четырнадцатого... Нужно перечитать дневники...
Она умерла.
У бессмертного есть только одно преимущество: смерть. Он постоянно видит смерть вокруг себя, и это, рано или поздно, делает его мертвее самого закоцублого трупа. Вот и всё преимущество. Вся красота. Вся романтика...
Как то, лет двадцать назад, в том же самом баре, один юный оптимист заявил во всеуслышание, что наука уже на полпути к вечной жизни. Шон тогда сломал ему нос. Сам не понял почему: ведь он ни в чём не был виноват, этот парень. Ни на грош не был виноват.
Откуда ему знать...
...Ведь если она не умрёт, - Мишель, - никогда не умрёт; никогда не состарится и будет рядом с ним? Что же, снова пережить всё это, весь этот кошмар, от которого мороз бродит по позвоночнику?! - ты входишь в дверь и видишь, что всё погибло, и у тебя больше ничего, совершенно ничего нет... С подобным чувством люди из внешнего мира, должно быть, входят в фамильный склеп, где лежат все их близкие и родные люди, жизни которых в один миг унесла какая-нибудь нелепая катастрофа или страшная болезнь. Но чувство это слабее, в сотни тысяч раз слабее, если не знаешь что всё это придётся пережить вновь и вновь. Что же: если люди перестанут умирать, ничего не умрёт? Чёрта с два! Если бы так... У него больше ничего нет, совершенно ничего нет. Всё погибло... Годы... Многие, многие годы... То, что было... Элен...
- Шон?..
Он вошёл в спальню и угрюмо уселся на кровать.
- Да. Я вернулся. Как дела?..
Элен включила маленький голубой светильник, встроенный в стену над спинкой кровати. У неё было заплаканное лицо.
- Как у меня дела?! Да ты в своём ли уме?!
- Умоляю, не кричи. У меня жутко болит голова, - поморщился он, снимая с себя одежду. - Если ты хочешь мне что-то сказать, давай сделаем это завтра. Всё - завтра. Не сейчас...
- Уже завтра, Шон, - перебила она. - Уже пять часов утра. А ты ничего не собираешься мне рассказать? Так, между прочим.
- Элен, - умоляющим голосом заскулил он. - Я очень хочу спать. Безумно. Если ты хочешь услышать от меня что-либо вразумительное, советую тебе подождать. Всё станет на свои места.
Из её глаз хлынули слёзы.
- Не станет, Шон. Я чувствую, что не станет. Ты злой, ты жестокий, ты... Почему ты так поступаешь со мной?.. Я чувствую, что не станет...
Шон повернулся на бок. Чтобы не видеть её лица.
- Ты слишком много чувствуешь. Было бы лучше, если бы ты делала это поменьше. 024, начальник отдела, говорит что это расходует имплантант: слишком большие затраты. Ты ведь всегда слушаешь 024, не так ли?
- Было бы лучше?! Было бы лучше, если бы ты не шлялся по ночам!
- ...Перестань сейчас же!!! - вдруг взорвался Шон. Он не мог смотреть ей в глаза; смотрел куда-то в сторону, бегающим взглядом. Она замолчала и отвернулась к стене. Выключила свет.
Он повернулся и лёг на бок.
Кто виноват? Он - нет. Она? Она тем более не виновата, она ещё в большей степени жертва, чем он. Начальник Отдела, 024? Он здесь ни при чём. Хоть и непосредственный начальник, он всего лишь маленькая деталюшка в огромной системе: винтик, шпунтик, гайка, шпилька, заклёпка... Все таковы; когда-то, в неуловимый для истории момент стали такими. Никто не виноват: так почему же всё-таки это произошло?
Шону вспомнились слова Мишель: ...мы так привыкли принимать вещи такими как они есть, что совершенно разучились понимать их причины...
Почему?!..
...Завтра. Всё завтра. Мысли, события, действия... Небо совсем просветлело; на востоке - большое красное зарево, оно слепит глаза... Приближается утро. Уже утро. Это хорошо; это значит, что можно спать.
Можно расслабиться и спать...
...спать...
...спать...
НА КОВРЕ.
Ровно в одиннадцать он покинул свой сектор, спустился на уровень ниже и побрёл по коридорам и переходам к кабинету Начальника Отдела. Утром он получил сообщение по автоответчику, короткое, ещё короче чем его сон: 341-024. Учитывая субординацию, это именно он должен идти к 024, а не наоборот. Вот так...
Здесь так любят цифры, определения и термины, что скоро без затруднений смогут общаться с помощью собачьего лая. Один раз гав - цивилизация, два раза гав - социофобия, три раза - генная инженерия. Вой на лампочку - обеденный перерыв...
Потрясающе!
Он осторожно открыл дверь и сделал несколько шагов под белый навесной потолок. Какой контраст с серостью коридора! Здесь, в этом кабинете, серость намного ярче, не такая грязная.
024 заметил его и смёл в сторону небольшую кучу бумаг.
- Ну, здравствуй, 341.
- Доброе утро.
Шеф казался разозлённым. Несомненно, таковым и являлся.
- Что это за фокусы ты откалываешь, а? У меня была твоя жена.
Шон покачал головой.
- Так вот оно что...
- Ты вытворяешь совершенно немыслимые вещи, - продолжал Начальник. - Тебе не кажется, помимо всего прочего, что столь близкие контакты со внешним миром могут обернуться крупными неприятностями для всего Отдела? Да что отдел! Для всего Проекта!
- Нет, мне так не кажется, - отрезал Шон. - А насчёт всего прочего - так это моё личное дело. Моё и моей жены.
024 вышел из-за стола и присел на свободный стул рядом с ним.
- А вот тут ты ошибаешься, мой дорогой. Ох как ошибаешься! Чем ты думаешь мы тут занимаемся, а? В игры играем?
- А что наша жизнь, господин Начальник?
024 ударил кулаком по столу.
- Не игрушка, 341! Не игра! Это во внешнем мире постоянно во что-то играют. В триктрак, в лотерею, в вечную любовь... И во что бы они не играли, они в то же самое время играют со смертью. Нам такого удовольствия не дано, 341. Понимаешь? Не дано!..
Шон молчал. Видимо, это по его вине в разговоре возникла тяжёлая заминка. 024 деловито посмотрел на него; затем встал и отправился в дальний угол кабинета, к огромному бронированному сейфу, печально известному в среде рядовых сотрудников Института под названием Долгий Ящик.
- Молчишь? - снова заговорил он, стоя к Шону спиной. - Ну молчи. И я буду молчать. Знаешь почему, 341?
Он не ответил.
- Я тебе скажу, - продолжал Начальник. - Потому что сколько бы я тут ни галдел, сколько бы ни распинался, мне всё равно не удастся ничего тебе привить. Мы ведь не в церкви, 341. Там это получается. Там люди только и смотрят, чего бы такого проглотить, чтобы жить стало проще. У нас с тобой так не выйдет, 341. Не спорить же мне с тобой!
Он извлёк из сейфа огромную папку, закрыл дверцу и направился к Шону, продолжая свой монолог.
- Какой-то местный философ, несомненно считавший себя чрезвычайно умным человеком, в своё время изрёк немыслимую глупость. Что-то вроде того, что в споре рождается истина. На самом деле спор - это аборт для истины. Более того, если часто злоупотреблять подобными средствами, можно в скором времени сделать маму истины совершенно бесплодной дамой. А это печально, 341. Ох как печально...
Шон криво усмехнулся. Ну как с этим спорить...
Начальник протянул ему толстую пожелтевшую папку.
- Держи, 341. Держи.
Он сжал её в руках, бессмысленно глядя на обложку.
- Что это?
- Это?.. - Начальник как будто не ждал подобного вопроса. - Это соломинка. Она может спасти утопающего, а может переломить хребет слону. Посмотрим что она вытворит в твоих руках. Потому что это соломинка только для тебя, 341. Для всех нас вместе, для цивилизации - это маленький клочок огромного труда нескольких тысяч лет. Частично ты сталкивался с этими проблемами в своей работе, но то были микроскопические частички. Молекулы, если хочешь. Так что этот клочок ты можешь расценивать как проявление доверия с моей стороны... Кстати, я давно собирался это сделать.
Шон в недоумении перелистал пожелтевшие страницы, испещрённые символами и знаками. В большинстве своём они были ему знакомы, но как всё сложно и запутано. Как сложно...
- Почему я? - вдруг спросил Шон.
- Что?.. А, вот ты о чём... Ты хороший специалист, 341. А у хороших специалистов свои причуды. Твои выходки не повлияли на наши отношения, но это отнюдь не означает, что ты можешь вытворять их и впредь. Было бы очень жаль потерять хорошего специалиста.
Шон и не заметил как они оказались у двери.
- А теперь мне следует приступить к работе, - продолжал Начальник. - Да и тебе тоже. Здесь, - он указал на папку, - уравнения для системы ББФ. Они уже готовы, основная работа сделана. Ты сам приложил к этому немало усилий. Нужно выдать системы решений и расположить их в указанном порядке. Надеюсь, твои странности исчезнут, когда ты поймёшь суть задачи. Поймёшь над чем работаешь...
- Когда я должен предоставить отчёт? - спросил Шон.
- Не позже чем через два месяца. Вообще-то для этой работы нужно месяца три... Но я хочу, чтобы ты сделал это быстро. Как можно быстрее. Нужно ли говорить о том, что здесь не должно быть ошибок?
Шон переступил через порог.
- Я всё понял, господин Начальник. Когда приступить к работе?
- Сейчас, 341. Прямо сейчас.
- Да, конечно... - он сжал папку в своих руках. - Я могу идти?
Прежде чем ответить, Начальник посмотрел на него каким-то странным печальным взглядом.
- Да, 341. Вы можете быть свободны.
Шон сделал неопределённый жест рукой, как будто хотел спросить что-то ещё, но не стал. Он повернулся и скоро исчез в конце коридора.
024 грустно улыбнулся, закрывая за ним дверь.
29 ДНЕЙ И ОДНА НОЧЬ.
Шон работал. Он забыл обо всём; для него существовали только формулы, уравнения и системы решений, которые он складывал в пресс-папье. Они росли и росли с каждым часом его кропотливого труда. Долгие дни и ночи смешались в его сознании в один единственный смерч из цифр и символов, в ураган из материальных чисел. Иногда он настолько уставал, что мысли ускользали от него прочь, убегали в вентиляционные шахты по белому потолку; тогда он вставал из-за стола и начинал ходить по комнате, взад-вперёд, стараясь схватить их за шиворот и втащить обратно в комнату. И они возвращались. Тогда он садился и работал дальше, и не знал - не было времени подумать, - что в эту минуту сонный Начальник Отдела сидит за компьютером и отвечает на красный запрос Центра Омоложения: 341-имплантированный - расход ресурсов 288%. Начальник Отдела набирает команду Поддержать, и система взрывается новым запросом: Отсутствует санкция Центра. Задача может быть выполнена только под личную ответственность имплантанта 024 с последующим уведомлением в течение календарного месяца. Выполнение задачи. Начальник Отдела набирает команду Возражений нет, вытирает испарину со лба и дрожащими руками начинает писать рапорт, который датирует самым крайним сроком уведомления - тридцать первым числом календарного месяца...
Шон работал. Он отмечал дни в календаре. Ровно в двенадцать ночи начинал неистово хохотать будильник: тогда он брал календарь и отмечал в нём ещё один день. И продолжал работать. Формулы, знаки, числа...
Иногда он уставал и ложился в холодную кровать. Он чувствовал колючий холод, исходящий от неё; такой же как и от его жены. Иногда она лежала рядом, иногда - нет. Ему было всё равно. Он не знал в эти минуты день сейчас или ночь, вечер или утро. Ему было всё равно. Если начинал хохотать будильник, он вставал, на автомате открывал календарь, отмечал в нём ещё один день и ложился снова, засыпал. Причём через десять минут мог проснуться и снова начать работать.
Ему было всё равно.
Когда наступил двадцать восьмой день, и до конца папки осталось всего два-три десятка страниц, он понял то, над чем работал. Его словно осенило, ошпарило кипятком с ног до головы. Он вдруг в одну секунду осознал Задачу с кристальной ясностью, как будто понимал это и раньше, и просто забыл какую-то маленькую, но очень значительную деталь, без которой всё превращалось в бессмысленную мишуру, разноцветное конфетти, ниспадающее с ярко разукрашенной новогодней ёлки, в набор ничего не значащих символов. И вот они срослись воедино и превратились в нечто странное, необычное, новое; превратились в огромную и немыслимо сложную цепь ДНК, от которой невыносимо разило совершенством. Шон понял смысл того, что сделал; понял до мельчайших, микроскопических деталей, до мозга костей.
Осознал смысл, но не понял кому нужно сломать нос.
Он закончил работу утром, и потом целый день пил чёрный кофе. Целый день смотрел в одну точку над столом и думал, пока Начальник Отдела, бледный как смерть, писал рапорт о трёхстах процентах расходных ресурсов на двадцать девятое число следующего месяца. Но Шон об этом ничего не знал. Он просто сидел и пил кофе, а работа лежала на столе, законченная, готовая к употреблению; огромный интеллектуальный полуфабрикат.
Наполовину допитая чашка соскользнула со стола и разлетелась вдребезги, оставив на ковре большое чёрное пятно.
Наступила ночь.
Шон вздрогнул, поднялся и подошёл к столу.
Он не знал что делают его руки. Он открыл пожелтевшую папку на первой попавшейся странице и приписал единицу к первому попавшемуся числу. Затем вынул из пресс-папье невероятную кипу решений, нашёл нужный лист, смял его в маленький послушный комок и сжёг прямо на столе. Взял чистый лист и решил уравнение с новыми данными; рекордный срок! На это ушло двадцать восемь секунд.
Он знал: чтобы исправить эту ошибку, Отделу потребуется никак не меньше двухсот лет. Они станут искать её в решении и не найдут; им и в голову не придёт искать её в условии, которое проверялось и перепроверялось в течение всей работы Института. В течение семидесяти пяти веков.
Шон распахнул окно, развеял пепел по ветру и полной грудью вдохнул свежий ночной воздух.
- Шон?..
- Что?!..
Он обернулся словно ужаленный. В дверях комнаты стояла его жена, заспанная, в длинной шёлковой ночной рубашке.
- Шон, что ты делаешь?
Он с трудом успокоил невообразимо сильный приступ сердцебиения.
- Я?.. Я дышу воздухом. Ты когда-нибудь пробовала дышать воздухом, Элен?
Она сонно повела плечами.
- Я всё время дышу воздухом... Да что ты несёшь? Шон, тебе нужно спать. Ты скоро совсем доведёшь себя этой работой. Идём спать...
- Да-да, конечно... - рассеянно ответил он, выключил свет, захлопнул оконные рамы и поплёлся к кровати следом за ней.
Они лежали рядом, и между ними была пропасть в сотню миллионов световых лет. Шон знал, что она не спит, чувствовал это: как она лежит и смотрит в потолок, и её воображение рисует в пустоте причудливые очертания событий и вещей. Он не мог прикоснуться к ней. Он чувствовал вину, невыносимое, немыслимо гложущее чувство вины было в той пропасти. Так уж случилось, что волей судьбы он стал слепым оружием, нанесшим ей смертельную рану, убившим её. И вот она лежит рядом, мёртвая и холодная, и между ними такое огромное расстояние. Сто миллионов световых лет.
Элен...
Нет судьбы, кроме той, которую мы выбираем... Что же так? Почему так случилось, что помимо его воли он причиняет этой несчастной женщине такую боль? И вынужден причинять в будущем! И чем дальше, тем больнее, так что убийство постепенно становится более гуманным, чем врачевание... Чёрт возьми, а может и выбираем мы весьма условно? Из тех судеб, которые предоставлены нам для этого - сколько их? - сто; тысяча; миллион? Миллиард? А может всего одна... Какая разница! Есть только факты. Он - слепое оружие. Он не убивает в прямом смысле слова; рушит всё изнутри. И в ней, и в себе... Во всех... Судьба... Факты... Материальные числа...
А кто из них, если разобраться, был счастлив? Может быть давным-давно... Но теперь всё это отравлено ядом вечности, стереотипом, привычкой. Ибо им, этим бессмысленным категориям бессмысленной науки, тоже недоступна смерть.
- Элен?..
Она не ответила. Может она поняла его?
А может просто спала.
Он повернулся на бок, и все до одной старые мысли исчезли в темноте. Он прислушался к своим ощущениям: сгорающий листок с формулами, лишняя единица, открытое окно, и пепел летит по ветру, смешиваясь с запахом мускатного ореха и фруктового желе... Преступление против человечества. Самый страшный раздел Уголовного Уложения. О чём думает человек, совершивший столь ужасную вещь?
Он молит всех живых и мёртвых богов о том, чтобы завтра ночью на небе не было туч. Чтобы была ясная погода. Потому что...
Потому что она не может спать, когда светит луна.
ЗВЁЗДЫ.
На самом деле они движутся. Только этого не видно с земли. Они с немыслимой скоростью рассекают пространство и время, покрывая за минуту такое расстояние, что одно упоминание о нём могло бы вызвать приступ головокружения и тошноты. Но никто не думает об этом, не задаётся подобным вопросом, глядя на мерцающие россыпи тысяч доступных человеческому глазу звёзд, на широкую белесую полосу млечного пути, перечёркивающего небосвод; никого это не интересует.
Неужели только потому, что всё относительно?!..
Что-то затрепетало и оборвалось внутри, когда он подошёл к бару и не увидел там её машины.
Весь комок нервов, трепещущий от приступа последней надежды, он вошёл внутрь...
Всё было в порядке.
Шон сразу заметил её. Она сидела за самым дальним столиком в глубине бара. Там царила кромешная темнота, но на столе горели свечи. Свет от них падал на её лицо, оставляя некоторые черты в тени, так таинственно и странно, что какой-то холодок прошёл вдоль позвоночника и пронизал его до самых корней волос. На секунду ему показалось, что он уже пьян, что едва держится на ватных ногах; тепло её губ, шелест одежды, водоворот, - и сердце стучит не там где ему положено, а где-то в висках, в горле, и он, словно невзначай заметив её, делает приветственный жест рукой и пробирается между нагромождениями столов, стульев, людей и прочей малозначимой ерунды.
- Здравствуйте, Мишель.
- Здравствуйте.
Он заметил, что столик накрыт на двоих.
- Вы меня помните? Здесь, месяц назад...
Мишель улыбнулась.
- Странный вопрос, Шон.
Он замялся. Совершенно не мог себе представить что странного она нашла в его вопросе.
- Ждёте кого-нибудь?
- Ещё один странный вопрос. Конечно жду, - она пригласительно указала на стул. - Вас.
Потеряв дар речи, он опустился за столик. Должно быть это выражение его лица так рассмешило её.
- У вас есть поразительная способность задавать странные вопросы, - продолжала она, - так что я начинаю сомневаться: а не психиатр ли вы? А, Шон?
Он с трудом пришёл в себя.
- С чего вы взяли, нет...
- И не разведчик, и не психиатр... Между прочим, с вас шампанское. И даже не думайте отвертеться!
Он улыбнулся и заказал шампанское. Две бутылки, которые тут же поднёс незримый кельнер. Впрочем, он немедленно был вознаграждён за оперативность немыслимыми чаевыми: у Шона не было ни мелких купюр, ни желания производить долгий и нудный расчёт.
- Давайте выпьем за встречу, - сказала она, когда бокалы наполнились игристыми искрами.
- За какую именно?
- Что вы имеете в виду?
Шон увидел интерес в её глазах. И огоньки свечей.
- За первую или за вторую?
- За обе, - рассмеялась она. - Хотя, нет. Давайте за первую, а потом за вторую. А потом за обе вместе. А потом с самого начала: шампанского хватит. У них в погребах этой дряни полным-полно...
Раздался звон бокалов, один, второй, третий раз, и закружилась голова.
Всё закружилось.
Только они остались на месте, как на чёртовом колесе, которое мчится по кругу в сотню раз быстрее, чем обычно. А они - здесь, надо всем и надо всеми, а потом ещё выше и ещё быстрее; они одновременно почувствовали, что из-за этого движения стали похожими на звёзды, две маленькие звезды. А вокруг всё движется, всё меняется, мельтешит, как россыпи цветных стёклышек во взбесившемся калейдоскопе, но им нет до этого никакого дела, потому что есть только они - и всё относительно...
Они говорили ни о чём и обо всём, легко и непринуждённо. И когда они закружились в медленном танце под старую-старую мелодию, Мишель прильнула к его плечу и прошептала.
- Как мне хочется, чтобы это продолжалось вечно...
Шон прижал её к себе.
- Жить вечно, Мишель?
- Не жить, - сказала она. - Остановить время. Если бы это было возможно...
- Но это и значит жить вечно, разве нет?
Она подняла голову и улыбнулась, глядя ему в глаза.
- Нет, Шон. Это значит быть живым. Одну-единственную секунду вечности. Один миг...
- А если вечность?.. - осторожно спросил он. И увидел в её глазах грусть.
- Если так, то придётся искать счастье где-то в другом месте. Вовне. Потому что в следующую секунду оно исчезнет как утренний туман, без следа и воспоминания. Мы странные существа, Шон. Страшные существа. Мы привыкаем. Ко всему привыкаем...
Она снова посмотрела на него глазами, полными тоски.
- Вы когда-нибудь были счастливы, Шон?
Он не ответил.
- Я - нет. Никогда, - продолжала она. - Никогда...
Шон не знал что сказать. Впервые, пожалуй, за всю свою жизнь, он ощутил своё полное бессилие. Он ничем не мог помочь этой несчастной девушке, не мог даже утешить простым словом. Слова бежали прочь.
Он разозлился на себя, сбросил это наваждение и сжал в руках её тёплые ладони.
- Хотите, мы уйдём отсюда? Прямо сейчас. Пойдём смотреть на луну... - он мимолётным движением руки смахнул скатившуюся по её щеке слезу. - Пойдём к озеру... Поплывём по лунной дорожке!!!
Она рассеянно улыбалась.
- Ну, Мишель? Ну же...
Она вдруг взмахнула руками и схватила со стола недопитую бутылку шампанского.
- Не пропадать же добру!.. Идём!
Обнявшись, в порыве истерического смеха, они вышли из бара наружу, туда, где светили звёзды. Сквозь её бархатный голос и полумрачное пространство бара до них донёсся отрывок песни.
...Who wants to live forever?..
Они переглянулись. Серьёзные, задумчивые лица.
- Мишель, а почему здесь нет вашей машины?
Она пожала плечами.
- Я отогнала её за угол. Чтобы поиграть у вас на нервах.
- Ага, - понимающе кивнул он. И в следующую секунду новый приступ смеха едва не свалил их с ног. Они вцепились друг в друга, чтобы не упасть.
...Who wants to live forever?..
Не переставая хохотать, Шон пнул дверь ногой, и та с грохотом закрылась. Оттуда донеслось уже значительно тише:
...Who wants to live forever?..
Обнявшись, они ушли прочь, туда, где озеро, где россыпи звёзд и дорога света, где тишина и покой. Туда, где нет вопросов и незачем на них отвечать. А в зените, прямо над их головами, светила огромная полная луна.
В эту ночь он всё решил. Он отрезал все пути назад. В эту ночь он впервые понял кто он и чего ищет, чего ждёт, на что может надеяться. Прохладный лунный свет скользил по её телу, повторял её формы, и он был частью её, и впервые в жизни был самим собой. Они лежали рядом, прямо на траве, разглядывая причудливые очертания созвездий. Они ощущали почти физически каждую мысль, каждое желание друг друга.
В эту ночь им казалось, что рассвет не наступит никогда.
ПАПКА 500697.
Было десять утра. В окно Института светило солнце.
Элен бежала по коридору. Её растрепанные длинные волосы, мокрые на висках от слёз, едва поспевали за ней. Она билась в истерике, и люди расступались перед ней, уступая дорогу и провожая долгим непонимающим взглядом. На ней была ночная рубашка и домашние тапочки; она бежала к кабинету Начальника Отдела, и попадающиеся ей на пути толпы людей расходились в стороны как берега заколдованной реки, а она была как полоумная колдунья, повелевавшая ими. Она обезумела, и безумие было на её лице. Страшное горе было в её истошном крике, и болью, лихорадочным огнём муки светились её впалые мокрые глаза.
Элен бежала к кабинету Начальника Отдела.
Она ворвалась внутрь, зацепила рукой вазу с цветами, и вода чёрным пятном разлилась по ковру. Ручьём хлынули слёзы. Начальник медленно встал из-за стола и выпучил глаза.
- Он ушёл!!!.. - кричала Элен. - Он убил себя...
Начальник встряхнул головой и швырнул ручку на стол.
- Имплантированная 913, возьмите себя в руки! Давайте всё по порядку: кто ушёл, куда ушёл, кто убил, кого убил... И почему, чёрт возьми, вы врываетесь сюда без предупреждения и в таком виде?!..
Элен захлебнулась в рыданиях.
- Он ушёл. 341, Шон. Он ушёл навсегда.
024 с досадой плюнул в угол, вышел из-за стола и встряхнул её за плечи.
- Говорите толком! Он не мог никуда уйти; он был у меня час назад, отдал отчёт по работе. Он справился с ней прекрасно!.. И он не может никуда уйти: у него имплантант!
Элен снова закатилась в истерике и сунула ему в руку маленький полиэтиленовый пакет. В нём была окровавленная микросхема имплантанта, металлическая пластинка размером с небольшую монету. Формула жизни.
024 всё понял и сел на своё место, потупив взгляд.
- Сделайте же что-нибудь!.. - продолжала голосить Элен. Помогите ему! Ведь его же ещё можно спасти!..
- Нет, - сказал Начальник. В его голосе зазвучали металлические нотки. - Нельзя. Невозможно.
- Вы врёте!..
Не переставая рыдать, она опустилась на ковёр. Её лица не было видно из-за спутавшихся волос. Она была похожа на сумасшедшую русалку всем своим странным и нелепым видом.
- Я не могу... - продолжала она. - Я не перенесу этого... Почему он так поступил?!.. Я во всём виновата... Я виновата...
Начальник закурил сигарету.
- Он ничего вам не сказал? Вот так, просто?..
Она всхлипнула.
- Оставил записку. Просил у меня прощения за что-то, просил быть сильной... Помогите ему, 024, прошу вас! Неужели ничего нельзя сделать?!..
- Успокойтесь сейчас же!!! - сорвался он. И тут же затих. В наступившей тишине было слышно лишь её судорожное прерывистое дыхание.
- Простите, - продолжал Начальник уже на тон ниже. - Поздно. Слишком поздно. У него есть сорок восемь часов. А затем...
Он умрёт... - выговорила Элен. Начальник не понял, то ли это был вопрос, то ли утверждение.
- Да, - ответил он. - К сожалению, это так.
Элен встала и расправила волосы. Каменное выражение лица. Каменное спокойствие и отрешённость. Кажущееся спокойствие.
- Это я виновата, правда? Скажите, правда?..
- Конечно нет, - не задумываясь ответил Начальник. - Безусловно нет.
- Вы обманываете меня. Если не я, то почему это случилось именно с ним?.. Со мной?..
024 вздохнул.
Он подошёл к Долгому Ящику и извлёк оттуда толстенную папку. Он вручил её Элен; прежде чем взять её, она вытерла мокрые от слёз руки о подол ночной рубашки. На папке крупным шрифтом было выгравировано: 500697.
- Что это? - спросила она.
- Это отчёт по всем отделам Института. Каждая страничка в этой папке - рапорт о случае, подобном 341. Гибель имплантанта... Простите...
Он взял Элен за руку. Выражение её лица не изменилось.
- Это только за последние пятьдесят лет, - продолжал Начальник. - Все эти случаи... Вы не виноваты, Эле... 913. Ни на грош не виноваты. И я тоже не виноват. Я сделал всё что мог.
Он сел в своё кресло и закрыл лицо руками.
- Идите домой, - пробурчал он. - Идите и постарайтесь успокоиться. Поспать. Примите снотворное...
С минуту она стояла без движения. Ни одной мысли на обезумевшем лице. Ни одной эмоции.
Затем медленно-медленно она покинула кабинет.
Люди удивлялись, видя женщину, понуро бредущую по коридорам Института в ночной рубашке и домашних тапочках, с растрёпанными волосами, и отходили в сторону, шарахались от неё. Но ей было всё равно. Она шла и шла, интуитивно выбирая дорогу, и ей было плевать на весь огромный мир, потому что мир не знал что происходит у неё внутри.
В её руках был зажат маленький полиэтиленовый пакет.
БЕССМЕРТИЕ.
Десять утра.
Он должен был сказать ей обо всём; чувствовал что она сможет понять его и простить - Мишель... А может, если даже она и не поймёт того что он сделал, то не сможет его осудить, потому что сама на его месте сделала бы то же самое. Она поймёт... Но уверенности нет, потому что как можно требовать этого от неё, когда он сам не может до конца понять того, что делает...
Сквозь скудные кроны деревьев Шон увидел дорогу. Он улыбнулся и посмотрел на часы. Десять минут одиннадцатого.
Он двинулся дальше.
Почему люди - такие несчастные существа? Почему вечно скулят на судьбу и недовольны тем, что имеют? Может потому, что слабы от природы и поэтому ищут жалости от окружающих. Может почему-то ещё... Да и какая теперь разница для него, для отдельно взятого эгоиста?
Хотя нет. Эгоизм он оставил в стенах Института, вместе с бессмертием. Подумать только! Оказалось это одно и то же; хоть и две на первый взгляд не связанные вещи - они исчезли в один и тот же момент. Все хотят этого, все жаждут бессмертия, а почему? Да потому что ничтожны. Лишь ничтожество может стремиться к вечному существованию, в то время как нечто существенное стремится к действию и, исчерпав себя, познав это самое действие, освобождает дорогу последующему. Уничтожает себя. Испепеляет себя подобно Фениксу, потому что знает, что его роль выполнена, что оно совершило нечто. Значительное и самодостаточное. Что-то, что оправдало его появление на свет. Ничтожество же будет стремиться к вечности, ибо оно ни на что не способно, корме как отравлять себя и всё окружающее подобной себе же мерзостью, прикрывать свою деструктивность и ненадобность требованиями научно-технического прогресса. Ничтожество сделает себя бессмертным и наречёт хозяином вселенной, прекрасно представляя себе процессы, протекающие в ядре атома, но совершенно не задумываясь о их смысле. Оно просто неспособно на это. Ничтожество потратит триллионы долларов для того чтобы полететь куда-нибудь в закоулок Солнечной системы и найти там пару-тройку булыжников, которые и на Земле-то можно отыскать совершенно бесплатно и безо всяких проблем. Ничтожество сделает так чтобы оправдаться перед собой, но его действия не станут от этого более значительными, потому что оно таково от природы; такова его врождённая суть. И посему, бессмертное, слетавшее к чёрту на кулички и сделавшее тем самым свою дефективность предметом своего же поклонения, оно наклонирует тысячи, миллионы, миллиарды таких же ничтожеств, и они вместе воздвигнут себе большой Храм Недоразвитости, Святыню Слабоумия и Монастырь Вечной Тупости...
Да к чему всё это? К чёрту их всех. Если они так хотят этого, то почему бы и нет? Он не стал бы менять этот мир даже если бы имел такую возможность. Ему теперь всё равно. Он сделал свой выбор. Личный выбор между двумя дорогами. А что такое эгоизм? Эгоист ли он? Отравлять жизнь себе, окружающим тебя и дорогим тебе людям сотни, тысячи лет... вечно... или быть счастливым одно мгновение и подарить счастье кому-то. Одно мгновение или вечность - его выбор уже сделан. И если бы сейчас таинственный некто вынырнул из чащи и набросился на него с вопросом а что такое счастье?, он бы наверное ответил на его вопрос так: дорогой некто, в твоём случае счастьем было бы не родиться на этот свет. Потому что...
...Он расскажет ей обо всём. Может быть. У него ещё есть время подумать. Целая уйма времени. Впервые у бессмертного появилась уйма времени, впервые за несколько тысяч лет. Вот она, стоит у дороги и бросается в его неуклюжие объятия. Она говорит что-то, в её голосе слышится радость и звонкие нотки колокольчика, как тогда, в самый первый день; звонкие нотки колокольчика, к которым он так привык, без которых не мыслил более своего существования на этой земле. Может быть это смешно, может быть над этим она и смеётся, поглаживая его перевязанную руку; он отвечает что-то нелепо-логичное, что-то связанное с бритвой, шампанским и луной. Он садится за руль её автомобиля с открытым верхом, она - рядом, и кладёт голову на его плечо. И ветер играет в её волосах, растрёпывая непослушные пряди.
Он, конечно, расскажет ей. А может и нет. Что такое время? Что может быть проще времени?.. Они поедут в город, в далёкий Альен. Они будут гулять по набережным, кормить голосистых чаек. Вечером, обнявшись, они будут смотреть как солнце уходит в море, далеко-далеко, у самого горизонта, там где никто и никогда не бывал. А когда придёт тёплая летняя ночь, они спрячутся от кичливых городских огней, будут бродить под луной, купаться в реке, считать звёзды, и ничто не сможет вторгнуться в их бесконечный как вселенная и вечный как мгновение мир, никто не сможет потревожить их до самого утра.
Дорога мелькает полосками разметки и скрывается за спиной, и ничего с этим не сделать. Никак уже не изменить уготованной ему судьбы, которую впервые за несколько тысяч лет он выбрал себе сам. Так спокойно и радостно в ожидании предстоящего праздника.
Мишель рядом; эта милая девчушка с голосом колокольчика. Он ощущает прикосновение её тёплых рук, такое нежное и родное, слышит её звонкий задорный смех. А дорога... Так хочется чтобы она не кончалась никогда, но что поделать если всё когда-то кончается, и с этим никак не справиться, как бы ты того не хотел. И эта дорога тоже когда-нибудь закончится, но это будет нескоро, очень нескоро, и у него есть ещё время. Уйма времени. А пока...
Шон обнял её и посмотрел ей в глаза.
Она была счастлива.
Сентябрь 1998 г.
|