Флорес Элли : другие произведения.

Тот, кто тебя обидел...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Вторая Мировая Война в разгаре. В безымянный концентрационный лагерь прибывает один из многочисленных "поездов смерти". Среди заключенных - молодой вор и убийца Ганс Вернер, номер 124586. Он еще не знает, что в земном аду ему предстоит встретиться с чудовищной страстью и истинной Любовью - лицом к лицу. Он не знает, что выбор предрешен... Предупреждение. Только для взрослых читателей. Автор дополнительно предупреждает - взрослым с чувствительной психикой читать осторожно либо не читать вообще.
  Памяти всех жертв Великой войны посвящаю
  
  Снег был невкусным.
  Ганс Вернер почувствовал это сразу. Он любил пробовать первый снег, смаковать его, перекатывая мгновенно таявшие хлопья на языке. В поезде, где они провели трое суток, было темно, смрадно от множества скученных тел, страшно. К концу второго дня некоторые заключенные начали терять сознание от нехватки воды и воздуха, но упасть им не дали, потому что некуда было падать, все пространство вагона для перевозки скотины забили полностью. Ганс, затертый двумя тяжеловесными братьями-швабами, оказался в самом удачном месте - у маленького окошка. Воздух у него был, а терпеть жажду он научился еще в младенчестве. В приюте, где он рос, нянька приходила к малышам в лучшем случае раз за ночь. Кричи - не кричи, а придется лежать в мокрых пеленках, голодным и холодным, пока на тебя не соизволят обратить внимание. Многие от этого умирали, а вот он выжил.
  Он вообще был живучим.
  Что-то со снегом было не так, но что именно, он определить не мог. И тут Ганс почуял дым. И одновременно увидел его в небе.
  Грязно-серые жирные клубы свивались кольцами и неторопливо расползались вдоль высокого забора из кирпича и колючей проволоки, вдоль длинных приземистых бараков, цеплялись за острую крышу аккуратного чистенького домика, стоявшего за бараками, в отдалении, и огороженного таким же чистеньким белым забором. Ганс даже разглядел красивые розовые сердечки на досках: большие, похожие на формы для выпечки пряников, которые он обожал.
  Дым пах плохо - раскаленным железом и жареным мясом. Ни то, ни другое он не любил. Гансу нравилось дерево и вареная рыба, потому, что в приюте все было резное, а на обед неизменно, триста шестьдесят пять дней в году, давали только рыбу.
  - Встать в шеренгу!
  Ганс вздрогнул и вернулся к реальности. Толпа людей торопливо рассредотачивалась. Вскоре на перроне выстроилась длинная цепь заключенных. Они кутались в грязные пальто и куртки, кто-то, кого взяли еще летом, тщетно пытался согреть себя прямо так, руками поверх драной рубашки. Ганс усмехнулся: ему хорошо, Клаус перед отправкой принес старый, уродливый, но очень теплый дамский жакет. Сказал, остался после смерти старухи-жидовки. Еще сказал, в том жидовском квартале, где он побывал, такого добра осталось целая гора, хоть греби лопатой. Пейсатых взяли в чем были, все гетто, мужчин, женщин, детей и стариков, и погнали на самый первый "поезд счастья", пообещав им теплые края и красивые дома с садами.
  - Вещи на землю! - скомандовал злобноглазый дядька в форме гауптштурмфюрера СС. - Руки за голову! Те, на кого я сейчас укажу пальцем, отходят к зеленому сараю и строятся в колонну!
  Молчаливые охранники с винтовками колыхнулись, и шеренга колыхнулась вместе с ними, придвигаясь к Злобному Глазу.
  Глаз медленно пошел вдоль шеренги.
  - Ты... ты... и ты...
  Палец у Глаза был с длинным ногтем. Он будто клевал им заключенных, как курица - вкусные зерна. "Склюнутые" мужчины, сгорбившись, выскакивали из шеренги и бегом бежали к сараю. Колонна потихоньку росла. К тому времени, как дошла очередь до Ганса, в ней стояло больше сорока человек. Все или старые, или больные. Был еще странный мальчишка, ровесник Ганса, с большими накрашенными глазами и кофте женского покроя, с нарядными оборками. Он кривился, словно съел что-то кислое и не мог выплюнуть.
  - Ты.
  Злобный Глаз встал напротив. Лицо сухощавое, с жесткими, рублеными скулами и подбородком, высоким лбом, изрезанным морщинами, и тонкими, плотно сжатыми губами. Идеально пригнанная форма, козырек фуражки блестит. От него тянуло дорогим одеколоном, и Ганс подавил желание облизнуться.
  - Ариец?
  Ганс выпрямился, приосанился. Все тело чесалось от грязи. Закинутые руки ныли от непривычного положения:
  - Чистокровный, герр гауптштурмфюрер.
  Губы слегка изогнулись, выпуская из себя следующие слова:
  - За что?
  - Убил гулящую девку, украл ее деньги, - с гордостью ответил Ганс. Он чуть не засмеялся - до того вдруг полегчало. Как будто и не было всего этого - ареста, допросов, "поезда счастья", мертвых людей, которых только что вытащили крюками из вагонов...
  Гауптштурмфюрер едва заметно наклонил голову вправо. В ледяных глазах мелькнула искорка. Губы шевельнулись снова:
  - Тот выродок в краске. Подойди к нему и ударь, чтобы не встал.
  Ганс с трудом сдержал рвущуюся изнутри улыбку. И только-то! Только это! Да ведь он дерется лучше всех в шайке, ему такое - раз плюнуть!
  И он вышел из строя, подошел к "кислому" мальчишке. Тот с испугом взглянул на него и попятился, закрывая голову руками.
  - Ой, не надо, - шептал крашеный. - Ой, не надо...
  Ганс ударил. Потом ударил еще раз. Потом подумал, что, пожалуй, "кислый" может и встать, и добавил. А потом он уже обо всем забыл, потому что бить крашеного, лежавшего на заснеженной земле, оказалось приятно. И красиво - кровь брызгала на белый снег, и он розовел.
  - Хватит!
  Окрик гауптштурмфюрера обрушился на него, как ведро холодной воды.
  - Нуссен, - эсэсовец кивнул молоденькому бледнолицему унтерштурмфюреру, - колонну в санаторий.
  - Есть! - унтерштурмфюрер молодцевато отдал честь командиру. - Шагоо-о-м... арш!
  Колонна гукнула, шагнула, неумело печатая шаг, втянулась в ворота и пропала.
  Ганс развернулся лицом к своему герою и стоял навытяжку, ожидая следующего приказа.
  - Я гауптштурмфюрер Генрих Шенфрунн, старший по лагерю, - капитан смотрел на Ганса и в то же время сквозь него. - Ты - номер 124586, запомни.
  - Номер 124586, - четко и громко сказал Ганс. - Есть!
  - Нашивку "капо" получишь по прибытии в лагерь у унтерштурмфюрера Нуссена. Инструктаж ровно в семнадцать ноль ноль. К этому времени ты обязан привести себя в порядок. Встать в строй.
  Ганс повиновался, не заметив, что соседи справа и слева отшатнулись от него. Он жмурился, как котенок, которого почесал за ухом любимый хозяин.
  Вот это жизнь! Он о такой даже не мечтал! Теперь уж все, теперь пусть попробуют его обидеть или обругать. А если кто отнимет жратву... ну нет. Пусть даже не пробует!
  Через десять минут оставшихся на перроне тоже выстроили в колонну и повели в лагерь. Переступив порог, Ганс услышал выстрел и обернулся.
  Один из охранников поднимал винтовку на плечо. "Кислый" валялся на розовом снегу и, казалось, спал.
  
  После вечерней поверки все разошлись по баракам. Лязгнули внешние засовы, зажглись тусклые лампочки, оплетенные железной сеткой. Дневальный, тощий паренек номер 124501, ворошил кочергой алеющие дрова в пузатой железной печке. Его тонкий, красивый профиль напоминал Гансу вырезанного из липы ангела. Тонколикий ангел, работа приютского сторожа Хасселя, был любимцем всех воспитанников, но стоял он в кабинете директрисы. А она никого туда не впускала, за исключением тех случаев, когда нужно было наказать кого-то из мальчишек.
  Вспомнив свист вымоченных в уксусе розог, Ганс поморщился.
  Дневальный наконец встал с колен, отряхнул длинную серую робу с желтой звездой, заменявшую ему верхнюю одежду, и устало поплелся к своим нарам.
  - Эй! - рявкнул Ганс. - Беспамятный!
  Номер 124501 вздрогнул, обернулся и замер.
  Ганс потянулся, радостно ощущая и свой немалый рост - за последние семь месяцев в лагере он вытянулся и теперь мог смотреть в глаза обожаемому гауптштурмфюреру Шенфрунну, - и ширину плеч, и вообще все сильное, сытое тело.
  Быть сытым было очень важно здесь, важнее, чем на воле. Кто ел вволю - тот жил. Кто скребся на дневном пайке - тот мучительно издыхал от дистрофии, за несколько недель или месяцев, в зависимости от начального состояния организма. Голод усугублялся тяжелым физическим трудом - зэка копали землю, таскали камни, пилили лес. Норму дневной выработки за это время увеличили дважды, и теперь даже здоровенные лбы-работяги, привыкшие на воле делать то же самое, не справлялись с задачей.
  Но опаснее и сильнее голода и труда было отчаяние.
  Ганс уже многое видел. Он видел, как взрослые мужчины, способные, казалось, стекло грызть зубами, ломались и плакали, ползая в ногах эсэсовцев и капо. Видел, как старый еврей из седьмого барака, потерявший в "санатории" трех сыновей, и отчего-то не отбракованный с ними, на следующее после приезда утро бросился на вышку с охраной - его тело потом лежало там, и никто не хотел подходить. Он видел, как молодые солдаты и капо по ночам приводили в зеленый сарай девок с воли и "давали жару". Одну девку после "жара" пришлось собирать почти по кусочкам и укатывать в брезент, как мюнхенскую колбасу.
  Еще он видел Лизхен, дочь коменданта Штрауба...
  - Ты! Подойди и сними сапоги, тварь безмозглая!
  Ганс сел на свою красивую, аккуратно заправленную койку и вытянул ноги.
  Паренек медленно приблизился и опустился на колени. Вдруг он поднял глаза - большие, влажные, темные. Если бы липового ангела раскрасили, у него, наверное, были бы точно такие глаза. Ганс ощутил непонятное стеснение в груди и откашлялся.
  - Ну? - грозно спросил он. - Забыл правило? Вылижи!
  Дневальный дышал тяжело, на губах виднелись следы крови. Он, вспомнил Ганс, в последнее время все кашлял ночами. Кашлял и глушил себя подушкой, чтобы разозленные собарачники не избили за несвоевременную побудку. Сон, как еда, был в лагере на вес... нет, не золота.
  Жизни.
  Когда "ангел" выполнил приказ, Ганс слегка расслабился. За ним днем и ночью следили ненавидящие глаза зэков и ледяные - гауптштурмфюрера. Так что терять бдительность нельзя было, никак нельзя.
  Оторвавшись от сапог, дневальный стянул их и потащил к печке, чистить ваксой, которую Ганс днем выменял на первый премиальный талон. Насчет второго у него тоже были планы. Позднее, утром, он их осуществит.
  
  Талон пролежал в кармане ровно два дня. Неожиданно приехала проверка, и все как с цепи сорвались: и комендант, и охрана, и капо, и зэка. Самым ужасным оказался первый день - комендант увел дорогих гостей к себе, угощать деликатесной русской икрой и шнапсом, а гауптштурмфюрер Шенфрунн выгнал свое стадо на центральный плац. Там заключенным раздали ведерки с краской и кисточки. Ганс лично следил за покраской своего, пятого, барака. Обещание двойной дневной пайки сделало чудо - доходяги так махали кистями, что заляпали даже землю у здания.
  Когда через два с половиной часа комиссия вышла на проверку, бараки сверкали свежей зеленью. На фоне голубого безоблачного неба она смотрелась особенно приятно.
  Печь "санатория" временно погасили. Никто не слушал главного кочегара, который ворчал, что он-де не нанимался делать работу дважды. В конце концов, гостям было бы неприятно нюхать едкий дым во время неспешной прогулки-инспекции.
  Заключенные, выстроившись у бараков, дружно приветствовали толстых гостей криками: "Слава великому фюреру!" Самые рьяные вечером получили, кроме двойной порции супа и хлеба, еще и по куску драгоценного бурого сахара. Ганс гордился тем, что справедливо милует и карает вверенное стадо.
  Второй день прошел не так суматошно. Работяг развели по местам, кого на ремонт железнодорожных путей, кого на маленькую свечную фабрику, а кого-то и на прокладку новой канализации. Инспекция закончилась. Судя по разговорам офицеров, подслушанным во время ежедневного инструктажа, все остались довольны. Коменданту посоветовали обращать больше внимания на состояние зубов и волос зэка - последняя партия, поставленная известной фирме "Легенсгаузен и Сыновья", оказалась исключительно неудачной.
  После инструктажа Ганса подозвал Нуссен. Глядя, как и гауптштурмфюрер, сквозь него, Нуссен велел зайти к юнгфрау Элизабете. Ей требовалась помощь с установкой новенького туалетного столика, который заботливый отец-комендант выписал у лучшего берлинского краснодеревщика.
  - Сейчас? - удивился Ганс. - Но...
  И запнулся, зачарованно глядя в черные зрачки унтерштурмфюрера, которые внезапно сузились и как-то вытянулись. Однажды, жарким августовским днем, маленький Ганс, лазая по приютскому заброшенному саду, пошевелил палкой куст сирени, и оттуда вывалился паук. Гигантское насекомое, с кулак величиной, мохнатое и отчаянно сучащее лапками. Ганс не смог даже вскрикнуть - он оцепенел, наблюдая за перемещением паука вверх по руке. Он ждал, пока тот доберется до головы. И паук почти дополз, Ганс уже видел его на своем левом плече, видел крошечные круглые глазки, из которых выглядывала смерть...
  ... как выглядывала из глаз Нуссена в это мгновение.
  - Есть! - вытянулся он в струнку. - Слушаюсь, унтерштурмфюрер!
  
  Элизабета, или Лизхен, как ее все звали за глаза, лежала на полу своей комнаты. Работало радио, передавали ритмическую гимнастику.
  - И-и раз, - чеканил диктор. - И-и два. Носок тянем выше, ягодицы не отрываем от пола. И-и сначала, и-и раз...
  Мощные голые ноги в коротких шортах вздымались и опускались. Гансу все было видно - и складочку, появлявшуюся на животе во время подъема, и прикушенную пухлую розовую губку, и трясущиеся от напряжения груди с острыми сосками под легкой майкой. Он сглотнул и отвел глаза в сторонку.
  - Куда ставить столик, юнгфрау? - голос стал хриплым и каким-то ломким.
  - Туда, - палец указывал на пустой угол, где недавно, видимо, стояла мебель. Клочья пыли и мелкий мусор так и лежали нетронутыми.
  Диктор объявил следующее упражнение, и Лизхен встала на четвереньки, как собака. Зад, обтянутый шортами, оказался на уровне его коленей. Ганс едва удержался от стона, чувствуя, как змея в штанах превращается в стальной стержень.
  - Мах правой ногой, - командовал диктор. - Мах левой ногой. И раз, и два, и раз, и два...
  Лизхен делала махи, прогибая широкую спину, зад плясал.
  Он метнулся из комнаты, спустился на первый этаж, взял у служанки метлу и совок, поднялся и вошел к ней, отдуваясь, будто ворочал только что стокилограммовые камни.
  Ганс подметал, стараясь не смотреть на Лизхен, а она уже перешла к новому упражнению - наклонам. Один раз он все же осмелился взглянуть. Как раз тогда девушка наклонилась, майка провисла, и тяжелые груди с розовыми вершинками полностью обнажились.
  Лизхен выпрямилась и перехватила его взгляд. Ганс зажмурился, чувствуя, как жар возбуждения сменяется смертным холодом. "Сейчас она закричит, - мысли плясали, как заводные человечки со сломанной пружиной. - Вот сейчас..."
  - Меня нужно намазать кремом, - прервал его мысли спокойный голос.
  Он открыл глаза и увидел ее неподвижное широкое лицо со сладким ртом и узкими, по-кошачьи посаженными зелеными глазами, как в первый раз. В каком-то смысле это и был первый раз.
  - Что... - голос окончательно сорвался. Зеленые щелки впивались в него, перетряхивали внутренности, крушили ребра и столб позвоночника.
  Лизхен молча подошла к комоду, выдвинула верхний ящик и достала круглую золотую коробочку.
  - Это очень дорогой крем для тела, французский. Я лягу на живот, задеру майку, а ты натрешь мне спину и плечи, я там не достаю. Остальное я сделаю сама.
  - Вы... вы мокрая, - слетело с языка Ганса прежде, чем он успел осознать свои слова. - Грязная.
  Щелки сузились еще больше. Девушка откинула золотистые волосы со лба и провела язычком по губам.
  - О да, - Лизхен неторопливо приближалась к нему - шаг, второй... - Я грязная. Тебе нравятся грязные девки, да?
  Мир встал на дыбы и обрушился на Ганса, похоронив его под собой.
  Ничего более не говоря, Лизхен улеглась на коврик. Нагая спина сияла девственной белизной, шорты чуть сползли, оголив начало ягодиц. На левой он заметил большую родинку-"земляничку".
  Ноги не согнулись - сломались. Ганс трясущимися пальцами открыл коробочку, зачерпнул слишком много крема и одним движением размазал по ждущей спине. Она вздрогнула.
  - А-а, - слабо отозвалась хозяйка обнаженной роскоши. - Мммм...
  И он вгрызся в наготу, как зверь: железные пальцы втирали крем в ребра так, что они трещали, потом начинали порхать, чуть касаясь влажной кожи, снова терзали плоть и кости, терлись о родинку, выплясывали фанданго вдоль позвоночника. Лизхен уже не могла лежать неподвижно - она громко и бесстыже стонала, дергала задом, но Ганс, почуяв свою власть над ней, тут же отпускал шлепки, и она, закусив губы, снова падала головой на скрещенные руки.
  - А-а-а... я всегда... а... смотрю на тебя из окна... мм. Такой... кра...а...сивыыый... оооо... твои рууки... дверь... закрой...
  Последние слова прорвались сквозь красную пелену в сознании Ганса. Он оторвался от нее, как от недоеденного медового пирога, метнулся к двери, захлопнул и щелкнул задвижкой. Без подсказок задернул шторы, оставив сумерки, мороз, смерть и ужас там, снаружи.
  Она уже сняла с себя последнее - черные кружевные трусики, перевернулась на спину и привычным движением раскинула ноги.
  - Скорее, - выдохнули губы, округлившись буквой "о". - Не могу...
  Ганс расстегнул штаны и бросился на нее, вминая в пол и коврик, раздирая в клочья покорную плоть, наматывая на кулак волосы и кусая живую подстилку в губы, щеки, плечи, беззащитные груди...
  Подкравшаяся к двери служанка Тилли нетерпеливо ныряла в замочную скважину то ухом, то круглым синим глазом.
  Два зверя внутри буйствовали. За окном снова начал падать снег.
  
  
  В бараке оставались сегодня только двое - вечный дневальный, все время кашляющий кровью, и немолодой грек. Грек сломал ногу, стараясь приподнять тяжелый брус. Из лазарета пришел старичок-врач, осмотрел его, похмыкал, что-то пописал в учетном листке и ушел.
  И молодой туберкулезник, и взрослый калека знали, что это значит.
  Они тихо разговаривали, стараясь дышать через раз - в приоткрытое крошечное окно, забранное стальной решеткой, вползал густой серый дым, печи "санатория" после отъезда инспекции запустили на полную мощность, чтобы не отставать от плана.
  - Бог велик, - тихо бормотал номер 124501, бывший еврей, бывший Эзра, бывший сын плотника из маленького местечка Эльгейм. - Он велик и милостив к нам, грешникам, не чтущим Его законы.
  Эзра сидел на краю нар и усердно работал перочинным ножиком. Ножик, как запрещенная для заключенных вещь, попал к нему длинными, тайными, темными путями. Он отдал за него все скопленные за эти месяцы сигареты.
  Из-под ножа падали светлые пушистые стружки. Грек следил за ними, сощурившись, и почти улыбался. Время от времени боль напоминала о себе, и он стонал и пытался переложить раненую ногу поудобнее. Эзра отрывался от работы и ласково гладил товарища по плечу. Больной затихал под нежным прикосновением и вновь увлекался творческим действом, совершавшимся на его глазах.
  - Бог Авраама, Исаака, Иакова. Бог отца моего Иегуды, деда Иеффая, прадеда Нафанаила...
  - Бог Богов, Отче, Спасе и Душе, - вторил грек. - Помилуй, не введи во искушение, но избави от лукавого...
  Юноша окончил работу и сдул с нее стружки.
  - Вот, Георгиос, - улыбка была бескровной, черные глаза казались гигантскими на костлявом лице.
  - Спасибо, Эзра, - Георгиос погладил протянутую руку и взял деревянный крестик. - Когда меня понесут, я заложу его за щеку. Так его никто не увидит и не отнимет.
  Они помолчали.
  - Закрою окно, пожалуй, - сказал мягко Эзра.
  - И то правда, закрой, - вздохнул друг.
  Дым, ткнувшись в стекло, будто зарычал и расплющил свирепую морду. Эзра прислушался и пошел в запечный угол, где лежали метла, ведро, тряпки и большущий пакет с содой. Порывшись в пакете, резчик извлек несколько миниатюрных фигурок и кинул их в подол своей робы. Вернулся к греку и высыпал их на живот товарища.
  - Ох, красота, - заулыбался Георгиос, восхищенно перебирая непослушными пальцами искусно сделанных слоников, барсуков, тигров и ящериц. - Да ты настоящий художник!
  Впалые щеки юноши залил румянец.
  - Да это так... я вечно баловался, когда отец оставлял одного в мастерской, а он потом ругал за то, что не выполнил заданный урок.
  - Какое же это баловство, - возмутился грек, - это самое...
  Дверь в барак резко распахнулась и ударилась о стену.
  Ганс вошел и сразу увидел все: улики, самого преступника с виноватым лицом и сообщника.
  - Так-так, - протянул он, скаля зубы. - Что тут у нас?
  - Вы все не так поняли, - вскрикнул грек. - Это мои фигурки, я их делал в свободное время...
  - Оставь, - номер 124501 встал и собрал фигурки обратно в подол. - Это мое, герр Вернер.
  - Дай их мне, - Ганс зловеще прищурился, вспухшие от неистовых любовных игр губы кроваво рдели в тусклом свете лампочек. - Высыпь на мою койку.
  Номер 124501 молча повиновался. Ганс сел и вытянул ноги. Дневальный встал на колени и начал склоняться к кончикам сапог, выпачканным в снегу и грязи.
  Внутри Ганса происходило что-то очень странное. Он перевел взгляд с крохотной, шелковистой на ощупь тигрицы на макушку дневального:
  - Нет.
  Парень замер. Он не наклонялся ниже, но и подняться не осмеливался.
  - Эти штуки, - Ганс словно со стороны слышал свой голос, - эти штуки, которые ты делаешь... Сможешь вырезать девушку? Чтобы... как живая была? А?
  Номер 124501 наконец поднял голову.
  - Да. Да, смогу, герр Вернер.
  - Два дня сроку, - хрипнул Ганс, сжимая в кулаке тигрицу. - А эти... все забираю, слышишь?
  - Да.
  Ганс фыркнул. Пока дневальный проделывал обычную процедуру с сапогами, он плюхнулся на койку, разметал руки и ноги и предался блаженным мечтам.
  Вот он и Лизхен рука об руку выходят из ворот лагеря. На ее лице улыбка, округлый живот указывает на скорое счастливое событие. Комендант Штрауб благословляет их союз. Офицеры сдержанно поздравляют.
  А почему бы и нет? Говорят, великий фюрер скоро объявит амнистию всем уголовным преступникам. Стране нужны добровольцы - вон что творится на русском фронте.
  Да, все так и будет. Ему, Гансу Вернеру, чистокровному арийцу, любая задача по плечу.
  Ганс заворочался, пораженный вспыхнувшей неприятной мыслью. Лизхен ведь не сказала, что любит его. Напротив, после игр стала очень сдержанной. Сухо поблагодарила за помощь в установке столика и отослала.
  В барак возвращались падающие от усталости доходяги, а Ганс все лежал и думал...
  
  Весь следующий день Ганс был как в тумане. Он механически выполнял положенные обязанности, что-то говорил, кого-то куда-то посылал, с кем-то из капо объяснялся и торговался... Глаза сами собой стремились к домику за белым забором с розовыми сердечками.
  "Дом там, где твое сердце". Только сейчас Ганс осознал всю глубину и мудрость этой навязшей в зубах пословицы, которой его пичкала директриса с розгой в одной руке и сигаретой в другой.
  Он перехватил спешившую Тилли:
  - У юнгфрау все хорошо? Моя помощь требуется?
  Синеглазая баварка захихикала, прикрывая рот ладошкой.
  - Ты думаешь, что... хи-хи-хи...
  Ганс набычился и попытался ухватить вертушку за круглое сдобное плечо, но та отскочила и убежала, умирая от непонятного ему веселья.
  К вечеру он окончательно сник, ушел в барак и лег. Достал из-под подушки резные вещицы и долго их перебирал, утешая встревоженную душу.
  Грека уже не было. Он видел днем, как того несли в "санаторий" два дюжих заключенных. Грек что-то пел и крестился, и снова пел.
  Номер 124501, закончив все положенные дела, сидел на своих нарах и старательно работал над заказом Ганса.
  Пушистые легкие стружки срывались вниз, как снежинки. Ганс долго за ними следил и вскоре задремал.
  
  Утро выдалось почти летним: температура воздуха подскочила на пятнадцать градусов, снег бурно таял, оглушенные счастьем воробьи орали по всей территории лагеря, и даже самые дохлые зэка, жившие в девятом бараке, или, как его еще назвали, "бараке скелетиков", бодрее передвигали конечности.
  И настроение у Ганса быстро пошло вверх. Что это он вчера нос повесил? Не глупо ли? Наверняка нежная Лизхен обдумывает, как сказать отцу об их любви, вот и молчит, не шлет весточку через Тилли.
  Однако он мужчина. А раз так, то должен проявить инициативу.
  Ганс отправился к капо третьего барака и попросил:
  - Отдай своих водоносов на сегодня. Хочу их погонять.
  - Да забирай на здоровье, - заржал кряжистый Уго, всегда потный и с клыками, обделанными в железо. - Хоть съешь. Только верни к полудню.
  Водоносы, братья-близнецы, каждое утро таскали на комендантскую кухню по нескольку ведер воды из дальнего источника, чистого, как слеза младенца. Бочка стояла в саду, у черного входа.
  Ганс привел близнецов, поздоровался с Тилли, вскинувшей бровки над глазами, в которых снова запрыгали веселые чертенята, и встал у бочки.
  - Шевелитесь, бестолочи, - грубо приказал он братьям. - Чтобы через сорок минут бочка была полная.
  - Туда же идти двадцать минут в одну сторону, - заныл один из парней. - Мы...
  Ганс рыкнул на обоих, заключенных как ветром сдуло.
  -Ах, meine Liebe*, - Тилли прильнула к плечу Ганса, ластясь кошечкой. - Ммм... какие мускулы у тебя. А какой голос... Жаль, что ты втюрился в эту шлюху Лизхен...
  - Что?
  Ганс попытался ее оттолкнуть, но служанка прямо-таки влипла в него, как моллюск в прибрежную скалу.
  - Комендант уехал ночью, - жарко шепнула она. - В доме ты и я. А шлюха наверху, скачет на этой schwein** Нуссене, своем женишке...
  Ганс дико вскрикнул и вырвался из неумолимой женской хватки. Лестница, где служебная лестница на второй этаж?!
  Тилли метнулась, загородив собой лестницу. Она рванула скромный ворот синего платья, посыпались и запрыгали по полу пуговки, круглая белая грудь выпрыгнула наружу, маня свежестью:
  - Дурачок! Посмотри, какие! Они только для тебя, я еще нетронутая!
  Ганс как-то небрежно смел с дороги пискнувшее от ужаса препятствие и, перепрыгивая через три ступеньки, взлетел наверх. Коридор, дверь, комната.
  Тилли ошиблась.
  Лизхен, его любимая голая Лизхен совсем не скакала верхом. Она стояла на четвереньках, как тогда, во время выполнения упражнений, и стонала. Нуссен, удерживая ее обеими руками за задницу, медленно и беспощадно вгонял в щель багровый орган, вынимал, с наслаждением слушая чавканье, и снова загонял. Полные груди Лизхен болтались, лицо было почти такого же цвета, как мужское оружие, с полуоткрытых губ стекала слюна.
  Ганс появился в тот момент, когда Нуссен, видимо, решив покончить с забавами, начал быстро долбить свою самку, а Лизхен, закатив помутневшие глаза, заорала на такой высокой ноте, что стоявшая на комоде стеклянная вазочка сдвинулась к краю, упала и разбилась вдребезги.
  Совсем как сердце Ганса.
  Его глаза, ставшие беспредельно зоркими, выхватили из чудовищной картины детали - портрет Евы Браун на туалетном столике, нитку жемчуга рядом, мундир на стуле и портупею с револьвером.
  В следующее мгновение в комнате прозвучали два выстрела.
  
  В полдень на плацу собрались экстренно отозванные с работ заключенные и вся охрана, за исключением дежурных на вышках.
  Гауптштурмфюрер Генрих Шенфрунн зачитал приговор. Вперед вышел дюжий эсэсовец, заплечных дел мастер по кличке Баухи.
  Когда Баухи объявил, что собирается сделать с избитым, окровавленным, но не потерявшим сознания и скалящимся Гансом, толпа зэка глухо вздохнула. Привычные ко всему офицеры обменялись понимающими взглядами.
  Солнце радостно сияло в небе. Ему давно уже надоело обращать внимание на то, что крошечные живые пылинки творили где-то на обломке небесного камня, в миллионах миль от его пламенного обиталища.
  Тот, Кто творил Солнце и мириады других, похожих на это, солнц, вошел в сердце одного из своих сыновей.
  
  Ганс был живучим. Он мерз на веревках, подвешенный к столбу посреди плаца, и ждал смерти.
  - Бог Авраама, Исаака, Иакова да будет к тебе милостив, - прошелестел голос в сумерках.
  Глаза, на которых уже не осталось век, медленно повернулись к говорившему. Безгубый и беззубый рот открылся, но звука, как и языка, не было.
  - Я закончил твой заказ, - бывший дневальный, бывший номер 124501, красивый и гордый мастер Эзра Розенберг накинул на то, что осталось от левой руки Ганса ремешок, и отпустил. Рука опустилась вниз, с нее свисала необыкновенной красоты резная камея - в овале бледно сияло женское лицо, широкое, с пухлыми губами и миндалевидными глазами. - Я сегодня ночью умру, как и ты. Мне явился Бог.
  Глаза умоляюще смотрели на мастера.
  - Я прочту тебе заупокойную, как принято у нас, - продолжил Эзра. - И себе тоже. И удушенному отцу своему, и застреленной матери своей, и сестре Ревекке, истекшей кровью после насилия. И всем, кого убил ты. И всем, кого еще убьют. Ты последний, кого я должен оплакать и кого должен простить, чтобы уйти с миром.
  Ночь стекала на плац, снег укрывал обоих - убийцу и праведника - тяжелым уютным плащом.
  Снег ложился на розовые сердечки, и они становились похожими на пряники, облитые сахарной глазурью.
  Снег был везде.
  
  
  
  
  Примечание автора: коренная баварка Тилли говорит с Гансом на родном баерише, поэтому "чистые" немецкие слова даются в оригинале.
  
  * meine Liebe (нем.) - любимый
  
  ** schwein (нем.) - свинья
   Все персонажи и события рассказа вымышлены. Любое совпадение имен, обстоятельств и так далее является случайным и непреднамеренным.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"