"Ты врешь. Оксана ушла. Кроме того, она зовет меня не "Андрей", а "Андрюха". Или "Андрюша", если настроение хорошее..."
Жжение. Как жжет все изнутри. Будто битых стекол наглотался. Жжет, но... дико холодно. Э-э, кто вырубил отопление? Что, мы уже и на этом экономим?
Горячий лед. Сверкающие льдинки, раскрашенные в разные цвета. Цветная водка в граненом стопарике. В меня вводят это и одновременно крушат кувалдой череп. Меня заставляют выпить - а я не могу пить. Не лезет, потому что горло болит по-страшному. Мне не верят и пытаются влить насильно, но я не даюсь.
"Я остаюсь... я остаюсь... я остаюсь", - повторяют мне, а я в таком дерьме, что в ответ только руками машу: "Да уходи уже...".
Я просыпаюсь из делириума от того, что мне суют под мышку холодную сосульку, заставляя затем то ли с хрупом ее съесть, то ли растопить, а после выпить.
- А теперь спи, - говорят мне, и я послушно засыпаю.
Не знаю, когда и как я просыпаюсь. Ее нет со мной в кровати, но, упакованный в вату, я не испытываю беспокойства.
Откуда вата? Неужели?.. В туалет смывал вроде... Когда успел? Нет, по-моему, я просто болею.
Но надо же узнать, где она. Здесь ли еще.
Штормит, когда ковыляю на кухню.
Ла-а-а ла-ла-ла-ла ла-ла-ла-а-а... шелестит музыка. Да, в яблочко. Это она там. Включила "Caravan" Blur, они ковыляют к ней, а она, встречая, ноет-мычит им в подпевку.
У нее в руках сырая курица, которую лижут голодные синие языки газового пламени. Она тихонько чертыхается на нашу модерновую плиту, пытаясь сдвинуть конфорочную крышку настолько, чтобы и горелка не отключилась, и огонь горел максимально сильно. Потрескивает и попахивает паленым.
- А... разве... - обнаруживаю, что способен говорить. - ...ее так жарят?..
От звука моего голоса она вздрагивает, недовольно оборачивается и осматривает меня с головы до ног, как врач из медкомиссии. Когда в восемнадцать лет легально откосил от бундесвера, сказав, что выбираю цивильдинст и по какой причине выбираю - и то не смотрели так.
- Смáлят! - режет она сердито.
- Всегда?
(Сквозь зубы): - Если попадается недощипанная.
Наблюдаю, как она, досмолив и ругаясь вполголоса: - "Блин, тупой...", - кухонным ножом перерубает надвое тушку, а затем лихо, по-мясницки разделывает одну половинку на кусочки, а другую бросает в кастрюлю целиком. Камень в мой огород, думаю. Худо тому дому, где не точатся ножи. Надеюсь, она не собирается сейчас делать это сама? Вроде нет.
- Чего варишь? - спрашиваю оторопело.
- Курицу пожарю. А тебе - бульон.
- А чего, я прям так боле...
- Так, так... - перебивает нетерпеливо. - Не знала, что у тебя такой желудок слабый. Может, бульон удержишь.
- Э-э?..
"Только не это", - думаю сквозь туман. Вот лажа.
- Да ладно, - сердито отмахивается она. - Свое же. Так, ты че тут трешься? Чего вскочил? Ложись иди.
Иду. Еще раз отупело удивляюсь всему происходящему и заваливаюсь спать. То просыпаюсь, то засыпаю опять.
Она ухаживает за мной с ворчанием. Любое мое обращение к ней встречается колко и язвительно. Похоже, у меня ангина. Промок вчера. А почему тошнило, я понятия не имею. Думаю, просто стресс свалил с ног. Ну и вирус где-то подцепил. А она возилась со мной, но ей не было противно. Свое.
Меня вновь будит ее голос. Я иду на него, слышу, как через стену она по громкой связи говорит с кем-то по телефону. Ленка, кажется.
- Неужели все настолько серьезно?
- Наверное. Знаешь, когда Фарика нет рядом, я только затем и смотрю на других парней, чтоб подумать, какой он классный и как всем им до него далеко.
(Устало): - Ленусик, это так круто... Я так рада за тебя... А он что?..
- Фарик? По-моему, на Новый год меня ждет "сюрприз"!
(Зевает): - Да ты что-о-о... ну вы даете...
- Я только не знаю, как мне с фамилией быть... Ксюш, а почему ты не взяла фамилию Андрея? Зачем это "Вингерс-Эккштайн"?
В этот момент она видит меня, подошедшего тихонько.
- А в его фамилии... - говорит она, глядя мне прямо в глаза, - ...мне не хватало твердых согласных. Ленчик, я перезвоню.
Затем говорит мне тихо:
- Ты опять на ногах? Так температура не спадет. Прополощи горло, а потом ложись.
- Оксан, ты же не спала рядом со мной? Заражу.
Она молча машет головой, и я не понимаю, о чем она - "не спала" или "не заражу".
Я мешаю ей и раздражаю, думаю безвольно и обессиленно. И она обижается на меня за те, последние мои слова и вообще - за все. И все-таки не ушла до сих пор.
А спать мне действительно хочется, вот я и проваливаюсь снова.
"Андреас..." - Тина очнулась от того шокового обмороза, в каком безропотно отпустила меня вчера - "...когда двое больных зависят друг от друга и нуждаются друг в друге, чтобы не свалиться - разве это база для нормальных длительных отношений? Любовь на одном этом не удержится."
Ты задолбала, думаю. Тина, ты и правда очень умная, но... ничего ты не поняла. И гадом я буду, если отвечу тебе сейчас.
Меня напрягает, что проснулся я, по ходу, от ее сообщения. Хотя оно, кажется, пришло раньше... Е...ать-копать, и Оксанка, значит, видела... Так, где она, кстати?..
Музыка, негромкая и спотыкающаяся... Не Blur уже... Нет, кажется, моя любимая играет на пианино. Так и есть - ковыляю в гостиную обрадованно и довольно поспешно в тот момент, когда она, внезапно прервавшись, с психом стаскивает с пальцев кольца - сапфировое и обручальное - и со стуком швыряет их в крышку пианино:
- Задолбали!!! Не могу играть так! - прежде чем я успеваю спросить, в чем дело.
- Оксан...
- Вот сколько можно вскакивать!..
- Да мне уже лучше, по-моему...
Она заставляет померить температуру и оказывается, что нет. Поэтому меня снова отправляют с глаз долой.
Я просыпаюсь от неяркого света голубого пятна, мягкого и приятного - это она стоит надо мной в чем-то голубом. Да, на ней голубая маечка, которую недавно выбирали с ней в магазине, длинная и просторная. Как приятно видеть и ощущать ее, склонившуюся надо мной в этой маечке. Надо сказать ей об этом.
- Привет, любимая, - говорю с улыбкой.
- Ага, - она вроде отвечает мне, а сама занята - не мной: недовольно смотрит на градусник.
- Тридцать семь и восемь, - разговаривает сама с собой.
- О, так это ж невысокая... - мямлю обрадованно, а сам не могу понять, почему меня так знобит.
- Невысокая, благодаря жаропонижающему, которое ты выпил. Влип ты, Андрюха.
- Горло болит.
- Больше по бабам шляйся. И за наркотой ходи без зонтика, - отчеканивает она, затем сует мне в рот сотую по счету пастилку, от которой меня уже подташнивает, зубы сводит оскомина, но горло ненадолго сковывает легкое, приятное обморожение.
- А ты все еще не ушла, - констатирую.
- Куда? - (придурок?)
- Че, так тебе противен? Блевать не тянет? - улыбаюсь нагло-заискивающе.
- Нюхни коксу. И жди дальше.
Разглядываю круги у нее под глазами, отмечаю общую ее помятость. Моя беременная девочка ночь из-за меня не спала, думаю виновато, но и с покорной радостью ребенка, за которым ухаживает мама. Поцеловать ее хочется - и не только. Но заражу ведь.
- Жаропонижающее ты мое... - не удерживаюсь.
Кажется, завтра - Новый год?
***
К вечеру я уже вменяем и слежу сам, чтобы она со мной не ложилась, а на следующий день, в канун Нового года, дела у меня обстоят почти совсем хорошо, горло больше не болит и температуры тоже нет. Когда утром спешу на кухню сообщить ей об этом, слышу ее надсадный кашель из гостиной, заглушающий причитания тещи на другом конце связи о том, что, мол: - Заяц, как же ты теперь будешь... - и ее брызжущее желчью: - Ниче, Андрей позаботится, - произнесенное с едким самосожалением.
- Заразилась? - спрашиваю коротко, очутившись в два прыжка возле нее, пробую лоб и констатирую наличие температуры.
- От кого?! - причитания на том конце становятся почти рыдающими.
- На работе, - лаконично отвечает она. - Там у нас сейчас вирус, все болеют. Ладно, ма, я прилягу. Не, на работу сегодня уже не пойду.
31-е у нас рабочий день, и отгула она не брала, но теперь у нее отмаза. Укладываю ее в постель на ее законное место, а сам с рвением несусь выполнять миссию - лечить свою девочку от... чего там? У нее тоже ангина?
- Не... насморк жуткий...
Точнее, жутчайший. Она говорит, что, когда ложится, ей трудно дышать через нос. Заметил же я, что последние дни она в нос говорила. Думал, это потому, что постоянно зареванная ходит. По той же причине игнорировал и ее кашель, который, припоминаю теперь, мучил ее иногда.
- Голова болит и в ушах вата, - признается она в ответ на мои приставания.
В больнице, куда мне удается затащить ее, ей говорят, что у нее какие-то пузырьки на барабанных перепонках, учат правильно сморкаться, выписывают таблетки на натуральной основе, которые ей, беременной, только и можно пить, а затем выпинывают под зад - Новый год встречать.
"Андреас, желаю тебе счастливого Нового года и хорошо его встретить. Помнишь, мы познакомились год назад. У тебя все хорошо?"
"Тина, я люблю Оксану. Пожалуйста, не пиши мне больше."
Оксанка приоткрывает один глаз и пристально следит за тем, как на светофоре я выбиваю ответ и, заметив, что она не спит, показываю его ей. Она устало кивает и снова закрывает глаза.
Заблокировать будет вернее, думаю. Хоть и уверен, что Тина больше писать не будет.
Возле Японского сада я заскакиваю в дежурную аптеку за ее лекарством, а она наблюдает за мной, провожая безучастным взглядом как мое выскакивание из машины, так и заскакивание в нее и плюханье на водительское рядом с ней. Ей что - так плохо?
- Устала, - закрывает она глаза.
Беру ее за руку, которой она покорно не вынимает из моей и веду машину одной рукой. Была б Тойота автоматом, было бы проще.
Хоть вчера ее и подкалывал ее же сердитостью, мне теперь легче с ней, такой больной, слабенькой и безвольной. Легче выйти в ней из лифта, поднять ее на руки и занести в дом, разуть, раздеть, уложить в кровать, подложить ей подушку под животик и еще везде, где ей захочется. Будить ее, чтобы она выпила таблетку, поить чаем, приподняв ей голову. Сбивать ей температуру, когда та подскакивает и вообще, вести себя так, как должно нормальному любящему мужу, не забывая, однако, демонстрировать, что получает он от всего этого кайф, потому что теперь может поквитаться со злючкой-женой за ее вчерашнее лечение.
Вчера - да, признаться, вчера было хреновато. По крайней мере, в первой половине дня. И еще она так смешно стервозила, когда ухаживала за мной. Но после всего, что предшествовало, меня даже стервозность эта умиляла. Стыдно было за сказанное ей и приятно, как после всего, что было, она с ворчанием обо мне заботилась. А теперь я о ней заботиться хочу. Лечить и жалеть, ведь жалко же ее.
Вообще, хорошего мало, лечиться-то ей нечем. Костыляю себя за то, что мы со всеми нашими психологическими коллапсами в последнее время элементарно не следили за здоровьем. Ее здоровьем в первую очередь. И мучает совесть за то, что, задолбавшись в край с ней, ее обидами и самоистязаниями, забыл сделать ей скидку на... беременность, гормоны, ослабленность. Почти забыл, что люблю ее, должен оберегать, следить за ее здоровьем, просить прощения даже за то, в чем не виноват, за то, чего не было и просто... любить, как исходная точка.
Пока она спит, я роюсь в сети в поисках методик лечения для беременных, потом переправляю черновик протеста против письма из конторы нашего обербургомистра, фрау Паулины Шварц, к которому прикреплена копия протокола заседания горсовета, закончившегося постановлением о сносе Эльзы, а потом занимаюсь другими своими, нашими, вернее, делами.
- Че хочешь? - спрашиваю, когда, услышав, что она проснулась, заглядываю к ней в комнату.
- Попить...
Держу ей голову, пока она пьет маленькими глотками. Вспоминая, как у самого вчера болело горло, спрашиваю, не больно ли ей глотать, но она машет головой. Наверняка она и сама может пить, но я никогда этого с ней не делал и мне хочется сделать теперь, а она позволяет.
Тусклый свет уходящего года, последний в этом году, мягкой полоской лежит на ее усталых веках. Когда она, напившись, поднимает на меня глаза, эта полоска ложится на них, включает свет в ее глазах.
Я убираю стакан от ее губ и кладу руку к ней на щеку. Просто держу руку там, жду, когда она начнет тереться о мою ладонь, как раньше. Когда она не трется я, чтобы не растягивать процесс ожидания, переношу руку в другое место, глажу ее лоб, волосы...
- Слушай, давай голову помоем? - предлагаю.
Она безропотно переносит и мой массаж головы, и само мытье, покорно подставляя моим пальцам голову. Потом я делаю ей горячую укладку. Она редко сушит волосы феном, но сейчас я решаю, что с мокрой головой ходить ей нельзя.
Волосы у нее уже давно сухие, но я все расчесываю их, расчесываю, вдыхаю их аромат, отмечая, какие они у нее красивые и как убегающие лучи заката старым золотом зажигают в них редкие искорки.
Не одобрив вслух парикмахерских мер, произведенных над ее волосами, но и не раскритиковав их, она закемаривает у меня на плече.
- "...Велено было царским указом: "По примеру всех христианских народов - считать лета не от сотворения мира, а от рождества Христова в восьмой день спустя, и считать новый год не с первого сентября, а с первого генваря сего 1700 года." Смешно как, "генваря"... Эт января, значит? А?
Мы давно друг другу не читали, а "Петр Первый" - книжка пусть длинная, но интересная и читается легко. Она говорила, что перечитывала ее сто раз, но сейчас не слышит обращенного к ней вопроса.
"И в знак того доброго начинания и нового столетнего века в веселии друг друга поздравлять с новым годом."
Откладываю книгу на этой злободневной ноте. На ее тумбочке лежит Булгаков, которого она, верно, в последнее время забросила и к которому тянусь теперь через ее плечо. Открываю на первой странице и читаю - смотри-ка, и тут:
"Через два часа придет Новый год. Что принесет мне он?"
- Эт точно, зай, - прерываясь, произношу в спящее ее лицо. - Вот взять хотя бы нас с тобой. Новый год на носу, а что мы имеем? Одну больную и одного выздоравливающего...
- ...и одного здоровенького, - отзывается она сонно, не открывая глаз. У нее громко и грозно урчит в животе. - Мы, кстати, есть хотим, - поясняет.
Болезнь ослабила не только ее саму, но и колючесть ее, колкость, шиповатость. Вот она и дает подобраться к себе. Словно мы должны вновь привыкнуть друг к другу.
А я понял команду и: - Конечно, - вспрыгиваю выполнять, погладив животик и... меня будто током бьет... - Блин, Оксан, что это, а... - впервые за последние десять дней она улыбается, блаженно зажмурившись. - Давно он уже так?
- Пару дней...
- Круто...
В нашей умной книжке говорилось, что они начинают пинаться... да, теперь и начинают. Какое важное дело чуть было мимо не прошло. Даже не утруждаюсь обидеться на нее за то, что она не сказала мне, не поделилась этой первой осязаемой и для меня радостью. Просто сейчас мне становится весело, и о грустном я решаю не думать.
- Сы-на... - уже беседую с ним, обхватив животик, и, забыв, зачем меня посылали, бросаю на нее абсолютно отупелый от счастья взгляд. А она смотрит на меня со сдержанной улыбкой и гладит вдруг тихонько по голове. Так безмолвно и начинается наше примирение - под аккомпанемент-напоминание ее, нашего животика.
- Забыл, - вскакиваю, но на бегу бросаюсь к ней и, пока она начинает кашлять, запечатлеваю на ее пересохших губах звонкий поцелуй.
Она пытается сморкаться, а я: - Полегче, лучше в себя тяни, - наставляю ее, вспомнив, что ей говорили сегодня в больнице.
Я вожусь долго, потому что у меня в этом деле меньше опыта. Наверняка она опять засыпала.
- Кушать где хочешь? - спрашиваю ее из кухни, когда готово. - Может в спальню принести?
Но она уже выходит ко мне и садится за стол:
- Да ладно, не такая я немощная...
"...каким вчера был ты" - заканчиваю мысленно ее фразу, и по моей улыбке она сразу улавливает это, еле заметно улыбается в ответ и пьет бульон.
- Извини, я не смолил курицу.
- Ничего.
Наблюдаю за ней, распираемый умилением. Пытаюсь вспомнить, как сам вчера доходяжничал, только, кажется, в меньшей степени ее умилял.
Это, наверное, защитнический инстинкт во мне сработал, под зад пнул, заставил быстрее поправиться - чтобы мог ухаживать за моей девочкой. Или она меня просто вылечила.
- М-м-м... - она с наслаждением жует второе.
- Вкусно? - спрашиваю с надеждой.
- Кайф. Где достал?
Русских магазинов у нас в городе нет. Да я и не ходил никуда. Хитро прищуриваюсь, молчу таинственно.
- Офигеть, - она делает вид, что сейчас выронит вилку. - Что - сам пельмени лепил? - а я гордо улыбаюсь:
- Сам. С Новым годом.
- С Новым годом. С наступающим, вернее.
- С наступающим. Правда у нас на Новый год манты делают, но я решил: от простого - к сложному.
- Да, точно, ты казахстанский же у меня... - она задумывается, словно забыла, что хотела сказать, а потом вспоминает и говорит тихо и спокойно: - Прости. Прости за... все эти дни.
- Нет, ты меня прости, - лезу уже к ней через стол, потом - вокруг стола.
- Да ладно, ты же и правда... В общем, это же...
- Мог раньше тебе сказать.
- Да. Чего не сказал?..
- Боялся, что сбежишь еще в Лондоне. Или из-под венца. Или после венца. Ты ведь сбежала бы, а? Оксан?
Она сидит уже у меня на коленях и, покашливая, подставляет моим поцелуям свое лицо. Я глажу ее везде и когда добираюсь до рта, ее губы отвечают мне вполсилы, но это ровно на порядок больше, чем было вчера, или позавчера, или всю неделю, когда не было ничего.
- Не знаю, - говорит она. - Теперь и не узнать уже - ты не позволил мне принять это решение самостоятельно. За меня решил.
- Знаю... я не должен был... ... - глажу ее животик, а сам целуюсь с ней. - Мы... в современном мире живем. Я должен был... предоставить тебе право выбора... а не втягивать тебя... пока не узнаешь... И я признаю свою вину... И не раскаиваюсь ни фига, что втянул... и что тебе никуда не деться теперь... м-м-м...
- Не деться, - соглашается она. - Теперь придется так. Но ты прав - мы живем в современном мире и это несправедливо, когда твой партнер не обладает всей информацией о тебе. Хоть мы, кажется, теперь все друг про друга знаем.
- М-м-м... да? - осведомляюсь, жуя ее ушко.
- Да, - она спокойна, как танк. - Ты - конченый нарк и брехло. А еще ты трахал в нашей постели другую бабу, которую одобрил твой брат и которую ты собирался представить своим родителям, только она тебя кинула...
- М-м-м... обожаю, как ты намеренно искажаешь факты... - я залез руками к ней под маечку и, не дожидаясь приглашения, но и подвоха никакого не ожидая, массирую там двух голеньких, изголодавшихся по мне красавиц.
- А я, - преспокойно продолжает она, будто это и не ее сиськи там тискают, - психическая истеричка со склонностью к обжиранию и самопожиранию... - она бросает взгляд на худые руки, которые вчера расковыряла и которые я покрываю осторожными, нежными поцелуями, чтобы потом вернуться к моим маленьким, - зацикленная на собственных заблуждениях, мстительная до паранойи. А еще однажды на одной студенческой вечерине я делала минет Келлерману.
Та-а-ак.
- ЧЕГО?!! Келлерману?!!! - бросаю ее сиськи. - Ты... брала у этого очкастого говнюка?
Охренеть, конечно... Я и возмущен, и мне смешно немножко. Это она мне в отместку сейчас?
Она пожимает плечами, даже особо не смущаясь. Скорее довольная произведенным эффектом, говорит спокойно:
- Да. Это было еще до тебя. Тебя даже не было на горизонте.
Не слушаю ее и продолжаю возмущаться:
- Блин, Оксанка... Да как ты могла вообще... с ним... его... на вечерине... А кто мне заливал, что мой у тебя был "почти первый"?!!
Не знаю, плакать мне, смеяться или прибить ее.
- Ну, это в плане: первый, с которым было по-настоящему, от-и-до. А с Келлерманом... Если хочешь знать, он был в доску и стоял у него недолго...
- Не хочу знать! "Двадцать первая...". Да как ты можешь общаться с ним до сих пор...
- А что такого? Между нами нет ничего. И никогда толком не было.
- "Толком"! Это, вообще, когда было конкретно? До или после того, как ты к нему на смотрины ездила? И мы с тобой в поезде встретились? "Клубничный ротик"...
- До того, кажется.
- То-то он тебя к матушке своей сразу потащил знакомиться...
- Ерунда. А "клубничный ротик" тут не при чем, я же тебе объясняла. Прости, вероятно, надо было рассказать тебе до свадьбы.
Она спокойна, как удав, а я своими дерганьями все больше уподобляюсь кролику.
Я, конечно, не настолько ревную ее к этому ублюдку-физику. Просто меня расстраивает, зачем она сейчас это вывалила, когда мы только-только начали мириться. Мстит, маленькая злюка. А ласкаться ко мне и не думает.
Я не спускал ее со своих колен, и сейчас мы молча смотрим в глаза друг другу. Она изредка покашливает, прикладывает платок к распухшему носу и от этого слишком уж трогательна. Мне не наезжать - жалеть ее хочется, да и не могу я долго так с ней сидеть. Нет, конечно, было бы здорово, если бы она сама сделала шажок мне навстречу, но раз не делает, будем так.
Усмехаясь, беру платок у нее из рук: - Давай помогу, - и вытираю ей нос. - Болит? Давай помажем чем-нибудь, - спускаю ее с колен и, порывшись в барахле в ванной, измазываю ее нос каким-то бальзамом из тюбика. Закусив потрескавшуюся губу, она смотрит на меня, еле сдерживая смех, а я и губы ей мажу, хотя ненавижу потом после этого целоваться. Ладно, сейчас не обо мне речь.
- Спасибо за честность. И - за информацию, - говорю. - Полагаю, теперь я в курсе всех твоих дел?
- Вроде да. Так о чем ты там с ней разговаривал? - спрашивают меня ее потрескавшиеся губы, блестящие теперь.
- О тебе, говорил же.
- Зачем сказал ей о себе? И обо мне?
Она читала то Тинино сообщение, думаю.
- Чтобы она отстала.
- Не мог просто сказать "отстань"?
Молчу. В самом деле - не мог?
- Она задавала вопросы?
Киваю.
- Дай угадаю - она не могла понять, как это ты предпочел ей такую клушу, как я?
- Неверно. Она не могла простить мне, - говорю, потому что не могу удержаться, - что я так плохо трахаюсь. И мало.
- Она что - лошадь?
- Нет. Просто я - не ее жеребец.
- А чей?
- Твой.
- Тогда лошадь - я?
- Скорее ослик... - вздыхаю сокрушенно и недвусмысленно провожу пальцем по ее ушкам.
Ее глупые и неуместныме откровения про эту консалтинговую вошь Келлермана помешали мне как следует с этими ушками пообщаться. Но я не люблю, когда меня отрывают от намеченного дела, попросту не даю себя от него оторвать.
Она отвечает на мои приставания все с тем же с умеренным пылом. А это заводит по-своему, когда она такая безразличная. Не помню ее такой и получаю от этого новый, отдельный кайф.
От ушек я довольно быстро перехожу к ее лицу, на котором меня больше всего интересуют ее губы. Они спокойны, она не открывает их мне навстречу. Не помню, чтобы она когда-нибудь так позволяла себя целовать. Она не отстраняется от меня, но и обычных приветственных ее стонов я не слышу. Она не трогает меня, созерцая, наблюдает за тем, как это делаю я. И все же, когда я проникаю языком к ней в рот, она поддается будто нехотя, а мне нравится. Я распаляюсь, наступаю и жду. Жду взрыва, крушения дамбы. Отчего-то я уверен, что крушение обязательно произойдет и ждать мне осталось недолго.
Точно. Я безобразничаю языком у нее во рту и тискаю ее повсюду, ласкаю уже до того неистово, что у нее нет больше сил строить из себя "мисс самообладание". А ведь я так и знал. Не могу сказать точно, когда это происходит и что выдает ее. Может, язык ее находит мой язык и сам начинает ласкать его. Или тело ее подается мне навстречу, подставляя бедра. Или от того, как мои руки под одеждой сжимают ее тело, она не в силах сдержать слабый стон. Как бы то ни было - что-то выдает ее желание.
И желание это стремительно идет по нарастающей и вот уже - откуда взялась - в моих руках, на моих губах прежняя моя Оксанка. Я залезаю к ней в трусики, и она абсолютно не контролирует себя. Она уже отдается моим поцелуям и ласкам с отчаянным наслаждением. Все эти дни, когда она намеренно лишала себя меня, ей, вероятно, не так сильно и хотелось. Выходит, в плане секса у женщин многое зарождается в голове, там же, как я понимаю, и умирает. Но сейчас я чувствую, как в ней проснулась уже жаркая, влажная, горячая похоть, с беременностью дошедшая до температуры расплавленного железа и его же состояния. А мне горячо уже давно.
- Хочу тебя... - задыхаюсь, а сам уже несу ее на кровать. - Оксанка, не могу уже... Сто лет тебя... не ел-не пил...
Когда срываю с нее одежду, она с таким отчаянием подставляет мне себя, будто знает, что нельзя, но плюет на последствия.
Богиня... Голая богиня с круглым животом, крутыми бедрами, налившейся грудью, похотливая, чувственная, превратившаяся в плоть. Я готов влезть всем лицом, весь влезть туда, к ней между ног, но проникаю в нее пока только языком. Разметавшись на постели, она выставляет ко мне бедра, раздвигает мне навстречу ноги с жадным, безнадежным отчаянием. Будто не будет больше "завтра", будто она готова принять меня - и умереть.
Когда взрывается минутой позже и отталкивает от нее мое лицо, а я поворачиваю ее на бочок и вхожу в нее своим стонущим членом, ее отчаянная, безнадежная жадность передается и мне, хоть я и не понимаю, что это такое с ней происходит.
Дрожь... Она дрожит подо мной, кладет мою руку себе на грудь. Я сжимаю ее, такую горячую и округлившуюся, а она дрожит еще сильнее, дергается под моими толчками и уже громко стонет. "Моя", - думаю, все жестче толкаясь и остервенело ее тиская. "Не отдам", - будто чуть не потерял ее, потому что кто-то чужой попытался ее у меня отнять.
Ревностно тяну ее к себе и вваливаюсь в ее рот властным, яростным поцелуем, на который она отвечает с тем же отчаянием, страданием почти. Что это с ней? Я мог бы попытаться над этим задуматься, только где мне сейчас. Я и так еле держусь, кое-как доталкиваюсь до ее оргазма, который брызжет из нее вместе с бурным потоком слез.
Может, реально было бы попытаться отключить либидо и хотя бы сейчас понять, почему она плачет? Нет, нереально. Потому что ее взрыв смолачивает меня, вскинувшись, она сжимает меня изнутри... еще... еще... еще... и еще... она подхлестывает меня, подстегивает - не сдерживаться более, нет, и не думать, а разорваться самому подобно гранате и всыпаться в нее тысячью осколков, влиться в нее, упиться ее слезами, искупаться в них, выпив ее саму.
Сдавив ее пальцами, будто пытаясь продавить на ее теле вмятины, я кончаю в нее с глухим стоном, лбом упираюсь в нее... Мне хочется придавиться своими глазами к ее глазам, настолько заводят меня ее слезы. После оргазма я с тихим, глухим рычанием обхватываю ее. Мне хочется двигаться в ней еще, но он не может уже больше. А я только: "А-а-а...", - все поглаживаю ее, хоть сам уже из нее и вышел.
Кайф-то какой, думаю в сотый, в тысячный наверно с ней раз - и не хочется думать ничего больше. Не хочется понимать, от чего мне только что было кайфово - от секса с ней, ее тела, ее оргазмов, от того, что люблю ее безмерно или... от ее отчаяния, ее страдания, такого, будто отдавалась она мне на свою погибель.
Внезапно до меня доходит, что она лежит на кровати больная и совершенно голая, и я поспешно ее укрываю: - Замерзла...
- Ниче, согрелась как раз, - улыбается она сквозь слезы, - насморк прошел, - а сама как-то странно поглядывает на кровать.
- Че плачешь-то? - обнимаю ее и не признаюсь, что слезы ее меня возбуждают. - Больно сделал? Грубо слишком?
Она сначала отнекивается, потом упорно качает головой, не хочет говорить. Я окончательно понимаю, что плачет она не от того, что ей было так же офигительно хорошо со мной, как и мне - с ней. Поэтому наседаю уже пожеще:
- Если не скажешь, оттрахаю еще раз. Еще грубее и прямо сейчас. И не смей оскорблять мое мужское достоинство утверждением, что не смогу.
Вопреки моим расчетам это ее не смешит, и она наконец выдавливает из себя: - Просто я подумала, что ты не только со мной тут... на этой кровати...
- Опять... - нервно закатываю глаза.
- А ты как хотел. Сам же говорил - найти новую тебе в два счета...
- Не перефразируй...
- ...счастлив с ней будешь... А со мной привык типа.... Просто отвыкать не хочешь. И еще - мы больные оба и друг от друга зависим. И в этом - твоя любовь ко мне, - плачет жалобней.
Вот же блин. Не могу долго обижать ее - когда она так плачет, мне ее реально жалко.
Тереблю ее, тяну к себе: - Слышь, не надо... Оксан... Ну, не надо... Не только в этом... Ну, не буду... Так счастлив, как с тобой, ни с кем не буду. Знаешь же сама, коза.
- Не знаю!
- Знаешь... все ты знаешь... - целую ее везде, вжимаю в себя ее лицо, глажу по запутавшейся, уставшей, бедной ее голове, надеясь, что ей слышно, как стучит сейчас мое сердце: - ...знаешь... знаешь...
Когда она захлебывается эмоциями - положительными, отрицательными, доводы на нее почти не действуют. Но теперь я не доводами беру, а просто... собой. Своим телом, прикосновениями. Целую ее, ласкаю. И все бормочу, повторяю ей:
- Знаешь... знаешь... знаешь...
- Ты сам сказал - я ничем не лучше... не лучше ее... никого... и я не нужна тебе, чтобы справиться... и вообще - непонятно, зачем я тебе нужна... трахать только...
- Не только. А тебе именно в этом хотелось быть кем-то особенным? - целую ее. - Хотелось быть моим лечением и быть лучше нее в этом? Ты не лечение. Утешься, ты гораздо больше. И ты лучше нее в другом. Во всем остальном. Чем лучше? Тем, какая ты есть. Вся, целиком. Лучше для меня.
- Ага... Только ты прекрасно без меня со всем справишься. И тобой никто не рулит.
- А ты рулить хотела? Оксан, ты серьезно рулить мной хотела? - смотрю ей в глаза, притянув близко ее лицо. - Разве ты этого хотела и теперь переживаешь, что не рулишь? Утешься. Я ведь люблю тебя - чего же тебе еще надо?
Новый год еще даже не наступил, когда мне удается-таки привести ее в чувство, уговорить, уболтать ее, заглушить удары, наносимые ей сомнениями, удары, которым она с такой готовностью себя подставляла. Монотонно повторяю ей, что "люблю" и тому подобное, и она расслабляется в моих руках, а в животике я то и дело нащупываю знакомые уже движения сыны.
Да-да, ее успокаивать теперь постоянно надо, а не расстраивать, а я - что?.. Нет, ведь все-таки, каков дебил... Тупой ублюдок... Мало, что к той упер, повелся на Оксанкины сопли - потом еще растравил ей душу. Ей же не слова - звука, взгляда достаточно... Это ж для нее, как цианистого калия доза в замедленном действии... Воображаю, сколько мне теперь предстоит залечивать мной же нанесенные раны. И без этого хватило уже... Ведь она, чуть что - опять кромсать себя пойдет, стопудово, или лопать да блевать потом. За ней же глаз да глаз нужен.
А как заправски меня вчера лечила. Тиран настоящий. И - вылечила же... Ночь не спала, ухаживала, пока меня выворачивало там. Я не соображал ни фига, а она успокаивала, уговаривала. Сильной же может быть, даром, что... глупая.
Глу-у-у-пая, думаю с наслаждением, запустив пальцы в ее волосы, массируя ее голову, затылочек ее, доводя ее до стонов, до урчания, словно кошечку. Моя кошечка... Моя... Вчера она ходила за мной, сегодня - я за ней. И как ей вообще живется на свете? Она же не вылезает из всяких там депрессий. Хорошо - успокоил ее сейчас. А не было б меня?
Нет, думаю, ухмыляясь своему открытию, это не она мне нужна, чтобы не свалиться, это я ей нужен. Боже, какой это кайф - быть нужным ей. А сам - да фигня, справлюсь как-нибудь. Без ее помощи. И на сей раз - никаких отмазок и подавлений. Это правда. А вот то, что нужен ей, что она нуждается во мне, как в воздухе, это... да словами не передать. Господи, это ж сколько всего должно было произойти, чтобы понял это. Через что пройти пришлось. Но не зря, значит.
Тина - о ней-то меньше всего думаю сейчас, но все-таки вспоминаю - нет, не о ней самой, а о том, что говорили. Вот она все пытала меня - за что да почему. За что Оксанку, за что не ее... Ни за что... Так вышло... И я благодарен - Оксанке или судьбе, в которую не верю, за все то, что познал с ней. Узнал с ней о себе. Понял себя. Поймет ли она когда-нибудь, я не знаю, да это и неважно.
Я говорил ей, что она моя девочка? Сколько раз? Сто? Больше? Не девочка... И не девка - это ж ролевое, годное для ситуаций... а... ребенок мой. Носящий другого моего ребенка... Оглядываю ее тайком с головы до ног, разогреваясь от мысли о ней, как о маленькой, моем ребенке. Таком беспомощном со мной, таком покорном мне и безвольном, способном испытать наслаждение от меня даже сквозь боль и страдание. Извращуга, знаю... но... как люблю ее, а... Как хочется еще сильней ее любить... Со временем может смогу дать ей то, что надлежит ей дать. Когда дорасту. Для этого я здесь. Для этого нужен. Иначе какой во мне толк. А пока - не съесть бы ее с таким настроем... Животное. Зверюга.
Вероятно... назовем его лицом... в общем, сейчас оно у меня приняло довольно зверское выражение, потому что она, подняв было на меня взгляд, томный, разомлевший, вдруг пугается и просит почти жалобно, произнося в испуге то первое, что приходит ей на ум и чего боится она сейчас, вероятно, больше всего: - Андрюш... ты же... не уйдешь?..
Уйдешь... Не уйдешь... Сколько было уже у нас приколов на эту тему... Не уйду, пока сам меня не уйдешь... Не уйду тебя, пока не уйдешь сама... А теперь, когда и шуткануть можно было бы и глаза закатить, мол, сколько можно, я просто говорю ей очень-очень нежно, шепчу больше, чередуя слова с поцелуями: - Глупенькая... Куда я уйду... Никуда я не уйду... Я ж как пес без тебя сдохну...
А про себя улыбаюсь лукаво. Она не поняла еще, но я-то все понял - что должен быть с ней ради нее же. Что это предназначение мое. Это объяснение тому, зачем я в этом мире. И я лопну сейчас от всепоглощающего кайфа сознания этого. Ведь я и так с ней, а, значит, предназначение свое выполняю - и это выше моих мечтаний.
- Я люблю тебя, - говорю ей просто. Не требую, не убеждаю, не оправдываюсь. В ответ ее: - Я люблю тебя, - сливается с моим, и я не знаю, где кончается одно и начинается другое.
Давай волосики расчешу твои... Мне понравилось... Глядишь - в парикмахеры пойду... "М-м-м..." - мурлычет моя кошечка. Тихо, смиренно принимает эту мою скромную заботу о ней.
Мы вылезли из спальни. Она полулежит на мне на диване и вскоре засыпает. Сколько раз уже я охранял ее сон. Как приятно это. Но нельзя же так сидеть до бесконечности, вот и тащу ее на кровать. Сам над собой стебусь, как представлял когда-то шутки ради, а, мол, что будет со здоровьем, если попытаться поднять беременную Мариану... и кто только таскает беременных... Да, такой вот чокнутый... иждивенец, как я. Но хоть Оксанка и поправилась, что отмечаю всякий раз с гордостью, удовольствием и похотью - все же до Марианы ей не докатиться, сколько она ни лопай. Блин, только б не ляпнуть ненароком.
- С Новым годом, Андрюш, - отзывается откуда-то из моей подмышки Оксанка. Это на улице начали уже стрелять.
- С Новым годом, любимая, - говорю ей с бесконечной нежностью.
Мы решаем, что ей можно выйти на балкон и пригубить шампанского - муж-балбес не подсуетился достать к празднику чего-нибудь безалкогольного. Кругом идет пальба, и мы под нее целуемся. Спускаться на улицу нам сейчас неохота, хоть она обычно выскакивает первая.
![[]](/img/f/flo_rencen/glava13ledokol/aviary-image-1565260418169_improved_redacted.jpg)