Когда ему было двадцать, то мысли о старости начали впервые посещать его, правда, они были как далекий остров, где-то вдали безбрежного океана жизни. Страх, да, наверное, был страх, который щекотал его душу своими противными липкими и короткими пальчиками, оставляя после себя какой-то неприятный осадок в душе, но он быстро отступал. Отступал, потому что в двадцать ты не можешь долго думать о чем-то плохом, ведь мир так прекрасен и безбрежен и впереди тебя ждет столько нового и загадочного, что этот гость не может задержаться надолго.
Первые мысли о конечности его существования, правда тогда эти мысли еще не обрели четкой формы и были похожи на принесенное ветром зловоние разлагающейся плоти, которое через секунду развеется, сменившись на привычный запах окружающего мира, посетили его еще в детстве. Он помнил себя лет с трех. Они жили в обычной квартире в обычном доме и в обычном городе. Но тогда все это: и детская кроватка с деревянной решеткой, держась за которую, он любил подпрыгивать на месте, ощущая гибкость и молодость своего тела; и старый вытертый ковер на полу, с причудливым геометрическим узором, от него остались только смутные воспоминания, какого-то размытого пятна света; и детские качели, закрепленные отцом в дверном проеме его комнаты; и узоры на обоях, в которых ему виделись, какие то лица - все это, казалось чудом, сказкой подаренной ему его родителями. Потом чудес стало меньше, но они все же оставались, и, когда лет в девять, после какого-то праздника, он впервые ощутил тоску по былому (она была настолько сильной, что детское сердце не выдержало, и он безутешно плакал, пряча лицо в подушку, не понимая причин) тогда он успокоил себя, поверив в чудо. В то, что мир, не может быть настолько жестоким, чтобы самые лучшие моменты уходили навечно, без возможности их вернуть. Тогда он подумал о волшебнике, добром маге, который, придя однажды, вернет его в те моменты, когда ему было действительно хорошо. По мере взросления, волшебник как-то безболезненно ушел, и ему не осталось места в, становившимся жестоким, сердце подростка, но вера осталась. В семнадцать, он сам не признавался себе в этом никогда, но где-то в глубинах его души была новая надежда, которая согревала его в те минуты, когда мысли о смерти уж очень навязчиво начинали стучаться в двери его сердца. Эта надежда была как тяжелый амбарный замок, надежно защищающая его крепость от нежелательных гостей, вера в чудо. Только сейчас он уже верил в науку, мальчики всегда с большей охотой верят во что-то такое, о чем не стыдно поговорить в своей компании. Он свято верил, что лет через пятнадцать ученые изобретут лекарство от старости, от смерти, и он сможет, купив его продлить свое существование на этой планете на долгие и счастливые годы.
Но он взрослел, это не зависело ни от его желания, ни от желаний его, ставшей уже пожилой женщиной матери, которая всегда видела в нем только своего маленького сына, ни от чего другого. Он взрослел. Двадцать пять, тридцать, сорок. Годы шли, и чем старше он становился, тем все больше и больше увеличивалась скорость его жизни, и тем меньше оставалось выступов и шероховатостей в этом туннеле, несущем его к смерти, за которые можно было, зацепится и, задержавшись хотя бы на миг, оглянутся назад.
Сейчас ему было уже восемьдесят, страшное двухзначное число, как приговор, вынесенный пятнадцатого апреля этого года, вынесенный самым безжалостным судьей на свете - временем.
И он был одинок. Старик, обреченный просыпаться в своей постели, и с ужасам шарящий в темноте трясущимися руками рядом с собою, в поисках кого-то живого. Но всегда постель была пуста, и он вставал, брел на кухню, зажигал свет и курил дешевые сигареты, в надежде успокоится и, вспоминая времена, когда, проснувшись ночью, он вместо холодной пустоты мог обнять горячее и гладкое тело очередной подружки. Их было много, наверное, слишком много, но, никто не задерживался надолго. Порой он даже забывал их имена и спросонья называл их просто - киса. Он не искал ту единственную, никогда не искал, считая, что рядом с ним, настолько прекрасным и успешным, нет места кому-то еще, нет места в его стремительной и такой яркой жизни. Правда была одна, он был молод, неопытен и горяч. Но он был беден, очень беден, а она готова была принять его таким, не обращая внимания на его, становившуюся временами неприличной, нищету. Он женился, не знал зачем, просто так, чтобы попробовать и похвастаться перед своими друзьями своим новым положением. Первым женился, первым стал отцом, а потом и первым развелся. Жена стала мешать ему, брак изжил себя, эту фразу он как то услышал по телевизору и со спокойным сердцем объяснял ей свое поведение. К тому времени он разбогател, не то чтобы стал мультимиллионером, но мог позволить себе многое. Новую машину, обед в ресторане, дорогие вещи, духи, для многочисленных любовниц. В этом новом, сверкающем мире не было места его, ставшей вдруг, какой-то серой и обыкновенной, жене и все время хныкающему и сопливому ребенку. И он ушел, собрал вещи и ушел из дома, купил квартиру в новом районе и со спокойной душой жил дальше, стерев в своей памяти те четыре года и, решив раз и навсегда, что больше никогда не женится. Развод доставил ему слишком много хлопот, жена все время звонила, упрекала, требовала чего-то, но он старался не обращать на нее внимания. Потом звонки прекратились, и он был рад, больше никаких проблем, никаких обязательств. Он принадлежит только себе, и его не в чем было себя упрекнуть.
В шестьдесят, он неожиданно вспомнил о том, что где-то в этом мире у него есть ребенок. К тому времени сыну уже должно было исполниться сорок лет, отличный возраст. В самый раз, чтобы за кружечкой пива обсудить политику, поругать правительство и погоду и посмеяться, вспоминая бывших любовниц. Но он не смог его отыскать, его бывшая жена уехала, и ее следы затерялись, где-то в этом огромном мегаполисе. Он особенно не переживал, в те годы наступила золотая осень его жизни. Он был еще очень даже ничего, и многие женщины были рады скрасить его досуг. Он думал о себе как о хорошем вине, которое с годами лишь становится лучше. Он был импозантен, обаятелен, ухожен, всегда чисто и гладко выбрит, в выглаженном костюме, средства позволяли держать в доме прислугу. Его любовницы были молоды, и его не волновало, что все они рядом с ним только благодаря его щедрости. Какое это могло иметь значение, когда факт оставался фактом, на его коленях всегда сидела какая нибудь красотка, а то, что было в ее голове, это не его забота. Когда красотка надоедала, он вышвыривал ее из своей жизни и находил новую, а почему бы и нет, он всегда любил разнообразие. В те минуты, обычно это случалось, после рюмочки другой, хорошего конька, когда его начинал доставать голос совести, он, не задумываясь, затыкал ей рот, говоря себе. Я - подонок, и меня уже ничто не исправит. Обычно это помогало, ведь это очень просто, назвался гадом, соответствуй. Намного сложнее играть хорошие роли в этой жизни, от положительных героев всегда требуют большего. А с подонка что спросить.
Десять лет, как один день. Десять лет веселья и беззаботного существования. Десять шагов на пути к смерти и он сделал их, не задумываясь. А потом все изменилось и не стало ничего, ни денег, ни загородного дома, ни прислуги, ушли и любовницы, забыли о нем навеки. Он остался один, старый беспомощный человек в однокомнатной квартире, такой пустой и холодной. Так бывает, жизнь сделала свой круг и вернула его в исходную точку, и он снова стал беден, только вот еще и безобразно стар. Но он привык, ко всему можно привыкнуть, правда, теперь, когда голос совести будил его ночью, он уже не мог закрыть ей рот. И он слушал ее, иногда даже отвечал.
Иногда наступали такие моменты, когда тишина пустой квартиры становилась невыносимой, и он уходил на улицу, смотрел на людей, спешащих, куда-то по своим делам, на бестолковых голубей, клюющих хлебные крошки, на бездомных дворняг, поджавших хвост и с опаской озирающихся на встречных прохожих, опасаясь получить удар по спине. Люди не обращали на него внимания, проходили мимо, иногда бросая рассеянный взгляд на старика, в автобусах молодые изредка с раздражением уступали место, а чаще просто отворачивались, и, с деланным интересом, смотрели в окно, как будто там показывали самый интересный в истории кинематографа фильм. Он пообтрепался, физическое здоровье уже не позволяло с тщательностью следить за собой и он начал замечать, что люди брезгливо морщась, отсаживаются от него подальше. Да он и сам чувствовал, что от него стало пахнуть мочой и едва уловимым запахом смерти. Золотая осень его жизни постепенно превратилась в слякоть под ногами, грязь на тротуарах и низкое серое, всегда хмурое, готовое в любую минуту расплакаться, небо над уже склоненной головой.
Однажды, в один из невыносимо тоскливых весенних дней, теперь все весенние дни казались ему тоскливыми, он неожиданно для себя нашел что-то радостное и новое, в этой, казалось беспросветной мгле, своего существования. Рядом с его домом был небольшой парк, и вечером там собирались пожилые люди, такие же, как он одинокие и потерянные. Здесь никто не требовал от него ничего, он легко и просто влился в их компанию, впервые за столько лет почувствовав себя желанным и нужным. Они гуляли по парку, мило беседовали, смеялись над стариковскими шутками и наслаждались последними лучами заходящего солнца. Он стал ездить сюда каждый вечер, хотя с каждым днем это становилось все труднее и труднее, здоровье уже не позволяло многого, но он пересиливал себя и садился в автобус, проезжал одну остановку и шел к своим новым друзьям. Последняя радость, последнее счастье на заходе жизни. Иногда кто-то из них не приходил, и они узнавали потом, что смерть постучала в его двери, забрав в свое царство. Это было как игра в морской бой, они были кораблями, нарисованными на вырванном из школьной тетради клетчатом листочке, а смерть их врагом. Она будто бы говорила, А-3, Е-8, Г-2, и каждой такой клеточке соответствовала, чья нибудь жизнь, но пока для него все это было - мимо. И хотя веру в чудеса давно уже пора было потерять, но он все же не оставлял надежды, что чаша сия минует его, и злобная старуха с косой, так и не заметит его на этом листке. Он очень хотел жить, особенно теперь, когда нашел понимание и участие, особенно теперь, когда чувствовал каждой клеточкой своего тела, что ему осталось так мало на этом свете.
Прошла весна, кончилось лето, и снова наступила осень. Октябрь выдался на удивление теплым и сухим, темнело уже рано, но они все равно собирались в парке и бродили там до темноты, а потом счастливые и успокоенные шли по домам, чтобы ждать следующего вечера. Ему сегодня нездоровилось, голова кружилась, суставы ломило, но он все равно поехал. Долго сидел на остановке, ждал автобуса. Наконец он подъехал, но он не успел, молодой водитель не захотел ждать и когда он уже протянул руку, чтобы, взявшись за поручень, с трудом вскарабкаться на ступеньку, закрыл двери у него перед носом и уехал. Он так и остался стоять на тротуаре с вытянутой рукой, провожая автобус взглядом. Никто не помог ему, он был беспомощным стариком, в испачканном пальто и стоптанных ботинках, кому он был нужен в этом вечно спешащем городе. С другим автобусом ему повезло больше, водитель терпеливо ждал, пока он, кряхтя и охая, заберется в салон и лишь, потом поехал. В автобусе было душно и жарко, пот стекал ему за шиворот, сердце стучало в висках, перед глазами все поплыло. Автобус сделал поворот и остановился. С трудом он вышел на улицу, глотнул свежего воздуха и его зашатнуло. Он еле удержался на ногах, пошатываясь, он дошел до остановки, люди смотрели на него с презрением. Одна женщина, достаточно громко сказала.
У него не было сил ответить, да и желания, собственно, тоже. Он прилег на лавочку, закрыл глаза и тихо умер. Но никто не обратил на него внимания, люди проходили мимо и брезгливо отворачивались, принимая его за бомжа. Шапка упала на землю, ветер растрепал остатки его волос, палый лист, описав в воздухе круг, приземлился ему на лицо, потом порыв ветра подхватил его и унес прочь, а он все также лежал недвижимо, на грязной и жесткой скамейке. Е-10, это была его клетка, смерть не промахнулась, он был убит.