Вам было когда-нибудь 9 лет? Наверное - да, но как именно это было вы уж, верно, успели позабыть. А я вот вам сейчас напомню.
Попробуй вспомнить, какой праздник ты больше всего любил в детстве и я уверен, что ты скажешь "Новый год". Все дети любят Новый год, даже больше собственного Дня рождения. Почему? Во-первых, его празднуют все без исключения, а во-вторых, как ни крути, есть в нем что-то волшебное, приходящее в квартиру вместе с густым смолистым еловым запахом и перемигивающейся в полумраке разноцветными огоньками гирляндой. Ну и подарки, конечно. Помнишь, как это обычно бывало 1 января?
Просыпаешься, и сначала не хочешь вылезать из кровати, лежишь несколько секунд, а потом вдруг... "Сегодня же первое!". Не переодевшись, не умывшись, не застелив кровать несёшься к ёлке - к чему-то таинственному, прячущемуся за её ветвями...
Темноволосый мальчишка с внешностью, в общем-то вполне типичной для 9-ти летнего ребёнка, стоял перед дверью в зал, не решаясь туда заглянуть. Не может быть, не может быть, чтобы под ёлкой оказалось именно то, чего он хотел. Он мечтал об этом с тех самых пор, как себя помнил, казалось невероятным, что это сейчас находится так близко, за стенкой, стоит и дожидается его. Родители Владика (а именно так и звали героя моего повествования) знали о его мечте, но стоила она дороговато, а, проще говоря, вообще никак не вписывалась в и без того ужимистый семейный бюджет. Владик это понимал и никогда не требовал от родителей невозможного - нет, так нет, тут уж ничего не поделаешь... Но вчера вечером отец, таинственно улыбаясь и подмигивая, шёпотом, потихоньку от мамы стал говорить что-то насчет того, что в Новый год, порой, исполняются самые заветные желания...
Мальчик решительно вздохнул и, уже вовсе нерешительно, проскользнул в щель приоткрытой двери (это была одна из тех щелей, в которые только в детстве и можно проскользнуть, - потому что ребёнок, кажется и через игольное ушко пролезет, если задастся такой целью), подошёл к ёлке, наклонился, заглядывая под её разлапистые ветви... Ничего. Ну конечно же - глупо было надеяться... Это было так невероятно обидно... Оказывается он уже был уверен, что такой желанный подарок лежит под ёлкой. Ну зачем, зачем тогда папа вчера говорил про чудеса в Новый год и исполнение желаний? Слёзы сами наворачивались на глаза, но обижать родителей не хотелось - они ведь не виноваты, что всё так вышло, если бы они могли - они покупали всё, чего бы только сын не попросил. Но... всё равно это не помогало, было невероятно обидно. Зачем же надо было обнадёживать? Пока никто не застал его плачущим, он выскользнул из зала, пробрался в ванную и, закрывшись, включил горячую воду, чтобы умыться - знал, что если родители заметят, что он плакал, то очень расстроятся, а так не хотелось портить им лучший в году праздник...
- Владик, ты уже встал?! - сквозь шипение воды с кухни до него донесся мамин голос. Стараясь, чтобы голос звучал ровнее, он откликнулся:
- Да!
- Умывайся скорее, завтракай, и пойдём к дяде Гере.
Через пятнадцать минут Владик выполз вместе с клубами пара из ванны, весь красный, как помидор. Это у него была такая тактика, когда приходилось плакать - чтобы красные нос и глаза потом не выдавали.
Мама поставила стол, весь в сиреневых фиалках, тарелку оливье.
- Кушай давай, и пойдем к дяде Гере, поздравим его с Новым годом. Ему будет приятно.
Владик покосился на неприподъёмную бадью салата. "Материнская любовь и убить может - страшная штука" - подумал он про себя.
- Мам, я уже вчера объелся. Я лучше попозже, - есть и правда не хотелось. Ничего не хотелось, даже к дяде Гере идти. Дядя Гера - это сосед, друг семьи, полноватый пожилой холостяк. Он часто угощал Владика чаем с конфетами и печеньем, рассказывал анекдоты и дарил ему всякие разности, толк в которых, пожалуй, только мальчишки и понимают. Читали вы в детстве "Тома Сойера"? Помните, на какие "сокровища" он выменивал побелку забора? Вот вот.
- Ну ладно, тогда пошли, - в честь праздника мама против своего обыкновения не стала причитать, что сынок истощал и морит себя голодом.
Дверь открылась сразу же после первого звонка, как будто хозяин стоял под дверью и только и ждал, когда же кто-нибудь позвонит. Из-за двери появилось крупное, от уха до уха улыбающееся лицо.
- Татьяна Николаевна, - как бы с лёгким укором сказало оно, - я уже заждался!
- Владик спал - он лёг вчера поздно. С Новым годом! - и мама протянула в пухленькие ручки дяди Геры тарелку с наспех отхваченным огроменным куском торта. Мама Владика, как всякий русский человек, ничего не делала наполовину. Она всегда всё делала от широты души - и сына кормила, и друзей угощала - чем богаты, тем и рады.
- Ну что Вы, совсем не стоило, - сказал дядя Гера, с готовностью принимая торт и начиная на него плотоядно коситься. - Заходите, заходите! Здравствуй Владик, с праздничком!
- С Новым годом дядь Гер.
- А у меня тут есть кое-что, - уже запирая дверь и подталкивая Владика к залу, сказал толстяк. - С неделю уже стоит, место занимает, ни пройти, ни проехать. Это, брат, с моей-то комплектацией - ни шутка. Кхе-кхе... А, Татьяна Николаевна? - на этих словах Владик вощёл в зал, и... Ровно в центре стояло оно. Посвёркивая чёрной лакированной поверхностью, словно литое, и в то же время дышащее...
- Живое... Настоящее..., - не в силах больше сказать ничего, Владик заворожено смотрел на пианино, стоящее посреди зала. ЕГО ПИАНИНО! Полностью ему принадлежащее..., до последнего винтика, включая тени и блики, очерчивающие контуры - идеальные формы инструмента. Ему принадлежала крышка, под которой скрывались белоснежные клавиши. Клавиши, до которых он дотронется первым. Струны, которые будут звучать так, как он захочет... Всё на свете исчезло, кроме снопа белого света, отражённого сугробами за окном и пианино, охваченного этим светом.
Это была самая обыкновенная магия - два существа теперь жили одной душой.
Резкий звонок заставил мальчика вздрогнуть. Он уже забыл, что на свете существуют звонки... Дядя Гера пошёл открывать дверь, и вскоре из прихожей послышались шумные мужские приветствия. Это пришли папа и Семён Степанович с пятого этажа. Папа был очень весёлый, войдя в комнату он мимоходом слегка тряхнул сына за плечи, как бы говоря, что он рядом, и подошёл к инструменту.
- Семён, давай, бери его с другого конца, - примеряясь, как бы поудобней ухватить пианино, сказал он.
- Шкк... карный подарок, - прокряхтел Семён Степанович, приподнимая противоположный край, и, в развалку, медленно проходя мимо Владика, добавил - Ты смотри - теперь учись. Чтоб уж не без дела стояло...
Пианино было очень тяжёлым, и папу с Семёном Степановичем и дядей Герой то и дело пошатывало под его весом. Сердце Владика каждый раз замирало, как бы драгоценный инструмент не ударили об косяк. Ему страшно хотелось крикнуть, чтобы несли поосторожней, но он боялся этим обидеть папу и соседей. Так что всё, что оставалось мальчику - напряжёно следить за тем, как медленно, покачиваясь в стороны, движется его пианино и судорожно вздыхать каждый раз, когда оно вот-вот должно было врезаться в косяк.
Однако ничего такого не случилось, и пианино вполне благополучно (т.е. без всяческих столкновений) добралось до зала. Его поставили напротив окна. Дядя Гера сходил к себе в квартиру и принёс какой-то старый пожелтевший журнал и, прежде чем уйти, похлопал Владика по плечу, и протянул ему этот журнал.
- Я ведь тоже когда-то это... на гитаре хотел учиться..., - как-то неопределённо произнёс он. Взгляд его остановился на заснеженном, изукрашенном по краям узорами окне, и на мгновенье показалось, что он живёт где-то за горизонтом в недосягаемом сладостно-притягательном мире. Что было, в общем-то, удивительным, потому что кого-кого, а дядю Геру сложно было назвать мечтателем. Владик взял пропалённый журнальчик и, несколько удивлённо уставился на неожиданно-нового человека, проступившего сквозь знакомые дяди Герины черты.
Маленький, полный, краснолицый пожилой человек заметил это и улыбнулся мальчику совершенно в точности так же, как это обыкновенно делал дядя Гера, то есть от уха до уха.
- Ты ко мне заходи как-нибудь, Владик. Я тебя научу марганцовые бомбочки делать, - заговорщически подмигнув, сказал он.
Владик знал, как делают марганцовые бомбочки, но промолчал об этом и кивнул в знак согласия. Он подумал, что жить одному, наверное, очень скучно. А ещё он подумал, что со спины дядя Гера выглядит вовсе не жизнерадостным холостяком, а очень дряхлым и уставшим стариком. А может быть, это только сегодня так он выглядел. А может быть и так, что Владику это просто показалось.
Родители ещё какое-то время повздыхали, любуясь на своего счастливого сыночка, и тоже вышли из зала, тихонько притворив за собой дверь. Наверное, они догадывались, что Владику хочется поговорить с инструментом.
Мальчик смотрел на пианино, и никак не мог решиться подойти к нему и коснуться - эта мысль казалась кощунственной. Наконец, он медленно, нерешительно подошел, положил подаренный журнальчик на край инструмента, сел на краешек круглого, вертящегося табурета и представил, как его руки поднимают чёрную, поблёскивающую лаком крышку, осторожно касаются клавиш, мягко на них нажимая, и как в пустом зале возникают чистые тихие звуки, которые, затихая опавшими осенними листьями, ложатся на антресоли.
А потом он вдруг подумал, что если, наконец, не прикоснётся к пианино, то никогда не сможет играть. И тогда, задержав дыхание, закусив губы, чувствуя, как холодное липкое волнение поднимается от пяток к сердцу, он, едва касаясь, самыми кончиками пальцев откинул крышку...
***
И полились звуки. Сначала нерешительные и нескладные, спорящие друг с другом и не желающие жить вместе. Словно бусины с порванного ожерелья они отдельными нотами срывались со струн молоточками и разбегались в разные стороны. А потом слушающие друг друга... вторящие... подпевающие..., пытающиеся составить элементы какой-то сложной вязки..., неумело и грубовато соединить их... год за годом...
Исчезали и вновь появлялись снега. Знакомые деревья за окном стелили своей листвой замерзающую землю. И стаи птиц, улетавших на юг, тем же самым путём возвращались по весне, пролетая над крышей дома, в котором день за днём, сидя перед инструментом и прислушиваясь к нему, учился играть мальчик. Звуки стали плести полотна..., ткать на них узоры... Они стали расцветать беспрепятственно, всюду, куда только могли дотянуться, выпуская ладошки резных прозрачных листьев, тянущиеся к небу... увядающие и воскресающие из пепла... - живые. Летом они выливались в открытые окна зала, проплывая над радостно-копошащимся вечерним двором, над песочницей и малышами, над детьми, играющими в мяч, над деловито судачащими о чём-то, сидящими на лавочках старушками..., путаясь в густых кронах деревьев. Поднимаясь выше, мелодия утекала вместе с облаками в беспредельные далёкие пространства... к морю.
Сначала Владик играл то, что было в подаренном дядей Герой журнальчике, но потом этого уже стало мало. И он заговорил сам. Легко и свободно. Так же естественно, как дышал.
В мире не было ничего лишнего, и мелодия, льющаяся из-под пальцев, жила в каждом атоме сущего, это она заставляла вращаться электроны, планеты и галактики, это она заставляла соки растений подниматься от корней к листьям, и проносилась над ними ветрами. Это она трепетала в дыхании вселенной, приводя в движение всё. Она звучала с частотой биения человеческого сердца.
***
За восемь лет беспрерывной игры пианино разладилось и привирало на каждой ноте. Лишних денег, чтобы пригласить настройщика не было, всегда находились вещи, которые были нужнее.
Но в этот год родители предложили Владику самому выбрать себе подарок на День рождения. Он не сомневался в том, чего хочет, но, прося об этом, чувствовал себя неловко. Всё-таки, что ни говори, пианино - вещь в хозяйстве бесполезная, поэтому тратиться на его отладку казалось излишеством - и так ведь играет...
Однако родители ничего не возразили против. Кажется, для них это было хоть и не самое лучшее, но вполне ожидаемое пожелание. Поэтому теперь Владик с любопытством и лёгким оттенком нетерпения наблюдал за действиями пожилого, с проседью настройщика.
- Ну, молодой человек, принимайте, - сказал тот, закрывая чемоданчик с камертонами и кивая в сторону инструмента.
Стоило только Владику коснуться клавиш, как тут же вылетел у него из головы человек, стоящий за спиной в ожидании оценки своей работы. И лишь сыграв своё настроение, почти полностью выложившись, он вдруг вспомнил, что его ждут, и неожиданно прервал игру.
- Ой, извините пожалуйста, я забылся. Просто пианино зазвучало совсем по-другому. Вы его замечательно настроили. Спасибо большое!
- На то я и Настройщик. Но это всего лишь полдела, а вот ты меня удивил. Я-то думал, что ты двоечник последний - инструмент еле работает, тетрадей нотных - ни одной...
- Да что Вы! Я ведь и в музыкальную школу не хожу.
- Не может быть! - хитро прищурившись, как бы с подковыркой изумился гость.
- Мне дядя Гера книжку подарил, когда пианино купили. Я по ней и учусь.
Настройщик улыбнулся мягко, тихо, и тут же стало похоже, как будто он древний-древний, добрый и мудрый, и как будто он есть для того, чтобы помогать людям.
- Это хорошо, что ты так любишь музыку.
Через неделю к Владику пришёл незнакомый маленький сухонький голубоглазый человечек с редкой проседью в длинно остриженных вьющихся волосах. Он сказал, что его зовут Виктор Иванович, что он преподает в консерватории и готов помочь талантливому молодому человеку, о котором узнал от своего друга, отшлифовать его умение. Преподаватель сразу понравился мальчику. Виктор Михайлович самозабвенно говорил о музыке, и Владик почувствовал в нем родственную душу.
Еще 4 года прошли незамеченными. Мир музыки, показанный Виктором Михайловичем, оказался невообразимо глубже и многограннее, чем виделся раньше. В нем были десятки, сотни талантливых, но совершенно непохожих друг на друга композиторов. Их музыка, словно отпечатки душ, была неповторимой у каждого. Владик пытался представить, кем были эти незнакомые люди, что они испытали, о чём думали. Откуда взялась надрывная, слабо заметная в общем летящем потоке мелодии нота? Могла ли она там возникнуть случайно? Значит было что-то... может тоска или печаль... о ком? Всё чётче и понятней становились зашифрованные письмена, они приобретали цвета, объём, действие, душу... и их нельзя было не переживать, они все были живыми...
***
- Ну поймите, для меня это очень важно. Я не могу играть, не видя их глаз! Я должен знать, должен чувствовать отдачу, мне это необходимо! Я смогу играть намного лучше! - Владик привёл последний, самый весомый аргумент, и теперь с дрожью в руках и замирающим сердцем ожидал решения Алексея Германовича.
За всю свою жизнь директор филармонии первый раз сталкивался с таким странным пожеланием исполнителя - выдвинуть рояль в партер. Конечно, все они - люди творческие, несколько капризные самолюбивые, но чтобы так? Хотя, с другой стороны, было в этом мальчишке что-то такое задевающее, не дающее молча отвернуться и пройти мимо. Наверное - убеждённость. Не крикливая самоуверенность, а именно вера в произносимые слова и их значение. Так что директор с 27-ю годами стажа на этой должности уж и сам засомневался. Действительно, как же можно отдавать музыку искренне, когда не видишь тех, для кого играешь?!
Очень талантливый парнишка. В свои 21 год он уже успел получить все возможные премии и первые места за исполнение сочинений, не только известных композиторов, но и собственных. "Это его первый настоящий концерт. Да и Новый год скоро", - почему-то вспомнилось Алексею Германовичу. "Э-эх, все мы были молодыми", - с ностальгией подумал он, глядя на яркого, пылкого, словно костерок, Владика, от которого ощутимыми волнами исходили волнение, надежда и чистая, живая, полная жизни энергия.
- О-ох, делайте что хотите, но если вы мне сцену покалечите... одна только царапина!
- Нет-нет, что Вы! Спасибо! - Владик уже вылетел в коридор, оставляя за собой улегающиеся в углах комнаты воронки воздушных завихрений.
***
Она сидела в четвёртом ряду. Красивая и цельная, как натянутая струна. Владик видел, как звук проникает в неё и выплёскивается умноженным потоком эмоций, лёгкими потоками тёплого воздуха устремляясь выше... под купол здания. Её дыхание нитью плело в этих потоках замысловатые узоры в такт музыке. Её глаза лучились восторгом и ощущением звука так ярко и заразительно, что Владик почувствовал прикосновения к клавишам так, будто он касался её пальцев. И уже не мог отвести взгляда...
А потом, после концерта долго сидел в гримёрке, глядя в зеркало, и не видя ничего, кроме её глаз и лица, немного взволнованного и почему-то близкого и понятного. Он думал, что это был хороший год, и что вслед за этим концертом будет много других, и что она придёт не следующий, и он увидит её снова. Словно в полусне он одевался и уходил, когда недовольно бурчащий охранник, гремя ключами, принялся выдворять засидевшегося пианиста.
- Новый год, нет бы дома сидеть, как люди... торчат тут, график сбивают...
Улыбчивые лица редких прохожих, спешащих домой к родным и празднично накрытым столам, сверкающие сугробы, перемигивающиеся витрины магазинов проходили мимо и исчезали за ясными, как утро глазами. Вся жизнь впереди. Ещё столько всего ожидает. На следующем концерте он узнает, как её зовут и наверняка поведёт к себе в гости, познакомит с родителями. Словно прочитанная книга раскрывалась жизнь, просто и незатейливо показывая свои страницы, как будто ты всезнающий Бог. Владик так на них загляделся, что не заметил, как свернул в арку своего дома.
- Закурить есть? - чужой голос грубо вклинился в череду проплывающих картинок, и книга захлопнулась.
- Не курю. - Владик вспомнил, что дома тепло, на еловой ветке поблёскивает мишура, и давно уже заждались с первого концерта родители. Он заспешил к знакомому подъезду, но тёмная фигура преградила выход из арки.
- Жадность - это плохо, - наставительно произнесла фигура. Владик отступил назад и, оглянувшись, заметил ещё двоих. Сердце замерло и по всему телу прокатился холод, крепко засев в ладонях и кончиках пальцев.
- Очень плохо, - продолжала фигура, оттесняя к стенке. - С ближним надо делиться. - Парень был явно крупнее, и подвипивший. Владик затылком почувствовал ледяной иней на кирпичной стене. Снег вдруг заскрипел оглушительным треском под толстыми рифлёными подходящих парней. Сердце, словно сорвавшись, заколотилось нервно и неровно.
- У меня ничего нет. Зарплату ещё не выдали, концерт был только сегодня... - Владик сам не понял, как его голос стал оправдываться.
- Да нет, ты не понял, что с людьми надо разговаривать уважительно, - один из молчащих сплюнул, - Говорить "здрасьте" и "пожалуйста"...
Били сильно, как заведённые, с отработанной привычкой, но недолго. Жертва упала и признаки жизни перестала проявлять довольно быстро.
***
Так уютно и тепло светились окошки в домах... и за каждым из них плескалась радость, за каждым готовились к Новому году, ждали чего-то нового, надеялись на лучшее. На такое разное лучшее... у каждого своё.
Его нашли минут через сорок. Соседи по подъезду в последний момент побежали докупать что-то к празднику в магазинчик в подворотне, и заметили человека на снегу. Сначала подумали: "пьяный", но потом узнали "того славного парнишку с 4-го этажа..." Он смутно помнил, кто его приводил в чувство и волок по лестнице. Помнил, что мать пришла в ужас, когда увидела... и как закрыла рот руками. Помнил, что и сам ужаснулся, когда мельком увидел себя в зеркале, даже узнал не сразу. Болело всё. В тёплой комнате он понял, что промёрз до самых костей. Тело стало ломить невыносимо, особенно руки и ноги. Только кисти не болели. Они вообще были как не свои, будто резиновые руки манекена. Его трясло. Он сидел, скукожившись, на диване и тёр ладони. Мать суетилась рядом с полотенцем, оттирала кровь, натирала спину и чуть ли не сквозь слёзы что-то причитала.
- Господи, господи, да что же это такое... сыночек, вставай миленький, надо водой горячей отогреться, давай родной... как-нибудь... да что же это...
Он плохо её слышал. Он был полон ужаса. Смотрел, и всё не мог поверить, что вот это его ладони трут друг-дружку, а он видит их, будто это два разных человека здороваются у него на глазах...
***
Через 3 дня врач сказал, что уже нет никакой надежды, и пальцы надо срочно ампутировать. Влад и сам это видел. Видел и всё-таки не мог решиться... но мать уговорила. Как то.
Первое время после операции он не верил. Потом вдруг накрыло понимание, и он рыдал лицом в подушку, чтобы не кричать в голос, и по палате разносился сдавленный стон. Когда через два дня выписали домой, он уже не рыдал. Не мог. И не хотел. Ничего. И только не мог понять, как же это так: ему отрезали всего лишь кусочек мяса и мелких костей, а больно так, будто ему выпотрошили всю душу. Он чувствовал себя трупом, и казалось, что все внутренности торчат наружу из огромной дыры в животе, а люди этого не замечают и ходят по ним.
Потом вдруг пришла мысль: а кто же он теперь? Единственное что он знал и умел, он уже никогда не сможет делать...
***
Старое пианино совсем запылилось у стенки. Все забыли его, и даже любимый хозяин проходил мимо, не бросив взгляда, и не погладив рукою крышку. Только солнце пару раз вспоминало о нём, на минутку заглядывая тусклым лучом в окошко. Даже какой-то там шкаф, теперь был счастливей своей скучной должностью. Его, как и раньше открывали, хранили в нём вещи. К пианино не прикасался никто.
Всё это время Влад был тенью. Не только тенью себя, но и тенью человека вообще. И сам себе перестал напоминать человека, а напоминал предмет интерьера, некую пассивную вещь, находящуюся в пределах квартиры. Но в этот день какой-то цепкий росток жизни пробился в нём из под развалин, и он не заметил, как нарушил своё неписанное табу. Кажется, проходил мимо, о чём-то задумавшись, встал, размышляя... потом присел... перед пианино. И со стороны наблюдал, как руки привычно откидывают крышку инструмента. Замер.
Вот они эти клавиши, такие знакомые... старые, пожелтевшие. Он знает их лучше любой извилины в собственном теле. И так же как невозможным казалось не быть хозяином этого тела, казалось невозможным, что клавиши эти теперь живут отдельно от него... невозможно...
Влад закрыл глаза и протянул руки. Нужно всего лишь вспомнить, как он это делал. Он уже почти поверил, что всё получится, почувствовал лёгкую дрожь волнения в несуществующих пальцах, и тот последний миллиметр, который отделял их от клавиш. Чувствовал предощущение прикосновения в подушечках этих пальцев... почти... ещё чуть-чуть...
Тенькнула высокая нота. Прервалась. За ней побежал караванчик весёлых прыгающих звуков.
Кто-то звонил в дверь.
Влад устало опустил руки. Невозможно. Больше невозможно играть.
Он слышал, как мама открыла дверь и спросила кого-то.
- Вы к кому?
Тихий, кажется, женский голос что-то залепетал в ответ.
- Ой, да вы проходите. Он дома, дома. Тапочки вот.
Потом мать заглянула в комнату.
- Владик, к тебе тут гости.
Дверь открылась шире, и вошла гостья. Он узнал её почти сразу. Та самая девушка, которую он запомнил на концерте.
- Здравствуйте.
Её взгляд упал на его руки. Губы приоткрылись, и что-то промелькнуло на лице, но в следующий миг она уже смотрела ему в глаза.
- Простите, я может некстати... но я не могу молчать, до сих пор, несмотря на то, что прошло уже столько времени... это удивительно. То, что вы делаете, как вы играете... я не знаю почему, но вы мне всю душу перевернули.
Владик покачал головой и поднял руки.
- Больше я не играю.
Она смотрела на него, и ему почему-то не было от этого неуютно. Казалось, что она видит что-то, чего он сам о себе ещё не знает.