Филонов Владимир Петрович. : другие произведения.

Гуляй Поле, Часть1. Юродивый

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как-то узнал, что произведение с таким названием писал Сергей Есенин. Когда его нашли мертвым, данного произведения не оказалось. Это моя дань великому русскому поэту.

   ГУЛЯЙ ПОЛЕ.
  
  
   Первая часть.
  
  
  
   ЮРОДИВЫЙ.
  
  
  
   Бить человека за правдивое слово,
   норма человеческой жизни во все
   времена. Врать в глаза и убивать
   не за правду, за истину, научились
   только у коммунистов.
   АВТОР.
  
  
  
   Глава первая.
  
  
  
   Двадцатый, новый, с самого своего зарождения не предвещал ничего хорошего. Уж больно много неразрешенных проблем перекочевало в него из веков предыдущих. Проблем? Да что
  проблема для русских? Пыль для моряков в открытом море. Мы себе столько проблем всегда создавали и так героически решали, словно орехи на завалинке щелкали. Всегда. Во все времена.
   Двадцатый, новый...
  Велика Российская империя. Велика. Широка. Земель свободных - сколько хочешь. Хочешь
  пятьдесят десятин? Хочешь? Нет проблем. Сделаем. С царского плеча. Переселим. Можем
  миллион переселить. Можем три. Сколько надо, столько можем. В Сибирь. Больно много
  вас, "черной кости" расплодилось в местах обетованных. Где это видано? Плодятся и плодятся. По десять и более детей в семье. Так никакой земли не хватит. Вольную дали?
  А что вы хотели? Земли? Так нате. Там. За хребтом Уральским. "Тутати" своих ртов хватает. Еще новые кормить.
  Нет. Надо переселять. Помещиков бьют, усадьбы жгут. Арендная плата им велика. Не спи
   лишнего часа. Пусть детки твои малолетние пашут, косят, хлеба просят. Дворянские привилегии трогать нельзя. Это же дураку понятно. Опора престола. Опора.
  А, опора выродилась. Превратилась опора, в основной своей массе, в шайку жуликов, мздоимцев, отпетых люмпенов, похлеще тех, что с дубьём за углом поджидают.
   Мужики владимирские. Мужики нижегородские, псковские, рязанские, тверские. С земель
  польских, белорусских, малорусских.
  Мы можем бунтовать. Можем. Бузотеров всегда хватает. Но, что мужик. Так, лапоть. Набьют репу одному, другому - пригонят войска. Казаков. А, те не смотрят. Рубят направо,
  налево. Корми потом калек обездоленных. Да сирот, да вдов.
  Вот и зачесались там, где не чешется.
  
  
  
   В одна тысяча девятьсот двенадцатом в Могилев - подольской губернии появились ходоки.
  Говорливые. Спасу нет. В Сибири. Земли. Никто не измерял. Царь новые деревни построил.
  Хоромы. Подворье одно, как село размерами. Денег дают. Подъемные. Живи, не хочу. А, самое что ни на есть славное, нет этих дармоедов-помещиков. Сколько земельки вспахал, сколько хлебушка посеял, всё твоё. А, в Куне сидит пан. Вижинский. Кровь Потоцкая. Самые лучшие земли отхапал. Все окрест сёла на его землях пашут. Сам в Умани сидит да в Гайвороне, а сюда посадил управляющего - Задворянского, да
  цепных псов пригнал. Даже фамилия, у этой Богом забытой семейки, более похожа на уличное прозвище.
  Впрочем, в украинском, фамилия и звучит как призвище. Щур. Это крыса по-русски.
   Семья Задворянских за времена жительства в селе разрослась так, что в селе образовался отдельный куток, как бы отделившийся от самого села хутор. Там же селились и Щуры. За двести лет хутор разросся,
  вмещая в себя три десятка добротных усадеб разного достатка.
  Да и само село стало - дай Бог любому другому. После того, как в семнадцатом веке сечевики польского
  короля сожгли Сычёвку, оставшиеся в живых русины переселились, на бывшие когда-то "литовками"* (летними жилищами), новые места жительства. Выжили тогда, всего то пять семей. Драчуки, Пилипчуки, Онищуки, Грищуки и Собчаки. Последние - самый древний род. Самый древний, на Подоле, из сохранившегося в веках. Самый древний род, из тех родов род, из которых и выросло само имя - русины. Имя рода происходит от имени реки, на которой жили их предки.
   В древности река называлась Соболь. От двух своих притоков. Соб и Оль. Как и река Рось, имеющая два притока. Рось и Маха, что означало росомаха. А, ещё реки Тетерев, Ведьма и Ладья. Вот и все истоки, на которых родилась Русь. Это потом, позднее приняли это имя по всей Лыбеди - Днепру и Богати - Южному Бугу. Уж больно сладкой была русская правда, и народ справедлив и воины отменные. И дальше
  всё шло "по правде". По такой правде, что забывали даже большие народы язык свой и имя своё, ради того, чтобы стать русскими.
   Эти пять родов создали свои "кутки", которые со временем срослись в большое село с церковью пусть и на окраине его, но на самом высоком месте поставленной. Во славу Руси православной и её святого защитника Дмитрия Донского поставленной в день восьмой ноября одна тысяча шестьсот пятьдесят девятого года.
  
  
   На третий день Пасхи приехал из Киева на побывку домой ученик Свято-софиевской семинарии
  Миколка Собчак племянник сельского сапожника Юхима*(Ефима) Шведюка. Батя его был забрит в армию во время героической защиты Севастополя во время Крымской войны 1853-1855 года. Воевал вместе со знаменитым матросом Кошкой. Так сильно не прославился, но тоже пришел с двумя медалями на груди и французской картечью посечённый, как качан капусты. Вот за него и отдал Юхим свою сестру Стефаниду.
  Стефа всего то и успела, что родила геройскому Михайлу двух сынов погодков, лет через пять дочку, Натку, да еще лет через пять мизинцем Миколку.
   Старый вояка тяжко болел, хозяйство было небогатым, не взирая на пенсию, оттого как умер он, за три года сошли в землю за ним двое старших и сама Стефа. А, младших Наталку да Миколку и приютил дядя Юхим. Своих детей хватало. Колька, Иван, Петро, Степан, Павло, Данила, Грицько, да девок, восемь.
  Но мастер был знатный. Еще пацаном. Батя его, поспорил с отцом пана Вижинского, что его Юхим, за три дня, пошьет сапоги на пана лучшие, чем ему пошили в Кракове. И Юхим пошил. И пан оказался добрым.
  За три года до всеобщего освобождения освободил Юхима из кабалы, да ещё восемь десятин земли даровал.
  За годы после освобождения, Юхим преуспел. Сапоги его работы, покупали, даже из дальних сёл богатые покупатели. И дети помогали. Работящая была семья. К началу нового века прикупил он еще двенадцать десятин себе, да своим старшим, отделившимся Кольке, Ивану да Петру по четыре выделил. Хозяйство было плотное, знатное. Только коней под упряжью ходило с дюжину. А ещё коровы, быки, телки, свиньи,
  гуси, утки, куры, индюки. Но, и было кому работать. Чужих рук по пустякам не утруждал. А, если кто и становился работать, платил сполна. Не жлобился. И детей не обижал. Ни своих, ни чужих. Вон, Миколку,
  куда пристроил учиться. Будет Миколка попом. Будет. Парень разумненький. Читать любит. Науки чтит.
  - А, шо Миколка, надолго отпустили?
  - Да нет дядя, на две недели.
  - То добрее дело. Ты как, есть хочешь? - и уже к жене. - Даша. Готовь на стол. Зови ребят. Посидим за Миколкин приезд. Он нам расскажет, шо там, в Киеве делается. Какие новости нас ждут.
   И опять к племяшу:
  - Ты мне газет привёз?
  - Привёз дядя. И наших, и польских, и даже московскую одну, правда, старую.
  - Да на кой мне эта москальская писанина. Они же там брешут всё.
  - Может и брешут. Я газет не читаю. Мне книжки больше по нутру.
  - А шо, читал, может шо новое.
  - Дядя, ну что вы "шо" да "шо". Нехорошо.
  - Может и не хорошо, но дома не "чтокай". И на вопросы четко отвечай. Не люблю я перед сынами отчитываться. И вообще. Шо ты мне дядькаешь? Совсем в своём Киеве заучился.
  - Добре. Тато.
  - О! Вот это, добре. Ну ладно пошли в хату. Сейчас все прибегут. Тебя давно ждут, поговорить не дадут. Да и соседи к вечеру припрутся. Ты как ехал. Как добрался?
  - Хорошо добрался. Поездом. Киев-Одесса до Зятковец, а оттуда, кажись, Пилипчук довез.
  - Какой Пилипчук?
  - А тот, что в пятом кутке над ставком пята хата.
  - О! А я думал, шо мову уже забыл и соседей.
  - Та как их забудешь.
  - И не забывай сынку. Так шо ты там всё-таки читал? - Спросил Юхим, устраиваясь во главе стола, и рукой указывая, на место рядом с собой, по левую руку.
  - Много читал. Учу старославянский язык, греческий, латынь. Мне нравится читать о старых временах.
  О том, как люди жили давно. Не всё пока понимаю. Уж больно мудрёно старинное писание. Многие слова не то значат, что нынче. Да и текстов наших пращуров мало. В основном греки. Вот труд Феофана-грека читал. Всё как-то не так. Не по русскому смыслу сложено. Утверждает он, шо мы варвары. Неграмотны, спесивы, жестоки, без меры.
  - Ну, а ты как думаешь.
  - Да не знаю пока шо и думать. Может, вы подскажите?
  - А тебя и правда интересует, шо я думаю?
  - Конечно.
  - Да всё посто. Ты же сам говорил, Феофан. Грек. Правильно? Ну, вот. Как может рассуждать грек? Как грек. Самый умный, самый образованный народ у него кто? Греки. А, все кто рядом живет, да по своей голове шапку гнёт, будут варвары.
  - Просто у вас всё. Тёмные, жестокие времена были. По закону "русской правды" знаете шо делали? Оловом глотки заливали.
  - О-о-о! Это ты у грека вычитал?...
   Разговор прервался резко, без перехода. В большую горницу ввалилась толпа взрослых, подростков, детей. Всё немаленькое семейство. Мужчины и бабы несли с собой разнообразную снедь. Каждый своё. От своего стола - к общему. Грибы и соленья, холодцы, заливное, всевозможные мясные закуски, вареники и пироги. Но самое главное на стол выставила Дарья. Настоящую подольскую сливянку. Чемергес. Страшной силы. Такой, только она и гнала.
  Говорят, муж с женой после долгих лет совместной жизни становятся похожи друг на друга. Ан, нет. Не всегда такое бывает. Юхим поздно женился. Не спешил папаня отпускать на вольные хлеба. Только когда исполнилось тридцать три от роду, только тогда и разрешил засылать сватов. Девки подходящие, давно замуж повыскакивали. Хоть и видный жених был, статный, крепкий в кости, кто отважится ждать. И когда пришло время жениться, все уважающие себя семьи, вдруг заартачились. Старый. Вдруг помрёт, кто детей кормить будет. Только в семье Драчуков и нашёл себе пару. Девок, Дашу да Софию забирал в город пан, в прислуги. Одна, Дашка через два года вернулась, а вторая осталась там. Говорили люди, бесстыжая. С барином, как с мужем живёт, на глазах у барыни. Да и Дашку попортил, молвили. А, девка, в свои шестнадцать, и правда была не по годам развитая. Лицом хороша. Грудь налитая, хоть сейчас ребёнка подноси. И сзади и спереди, что кобылка норовистая. Как не подойди, так брыкнет. И копытце - мало не покажется. А, молодежь скептовала девкой. "Попорченная". Только после первой новобрачной ночи и выяснилось. Девка. Девкой была. Пан её того и погнал, что приставал, а она по морде дала. Получила своих десяток плетей, а мужу, честной досталась. И так Юхим к ней прикипел, что она им вертела, как хотела. Но хотела всегда для блага семьи, для достатка хозяйства. И рожала ему первые годы, каждый год, порой по двойне. Но, на третий день после родов уже была на ногах, и любое дело в руках горело. Да и сейчас вот, почти под пятьдесят, а больше тридцати не дашь. Ну, пару лет добавь. Да и Юхим за своим швачеством не сильно подбился. Мужик ещё о-го-го. Под метр девяносто. Ерунда, что сутулый да седой. Самой младшенькой, третий год пошёл. И что-то говорит, что не последняя она по прибавлению.
   Дом себе хороший поставили, кирпичный. Без выверта сов(?) панских, но таких домов ни у кого в селе не было. На две половины, в каждой по пять комнат, да чуланов под снедь четыре. Да отдельный вход в сапожную мастерскую. Говорили Юхиму, стройся в городе, не захотел. К родне поближе. Все свои. Да и хозяйство большое. За ним глаз да глаз нужен.
   Обедали степенно, не спеша. Так уж завелось. В любой праздник, всегда, когда собиралась семья, Дарья ставила на стол первое. Когда как. Когда, борщ подольский, когда суп с куриный с клёцками, когда "тюрю", а когда, как теперь, капусняк. Так повелось. И сынами такой устой переносился в свои семьи.
  После сытного первого блюда, после доброй чарки, на другие закуски не больно наседали. Да и приелось уже праздничное угощение. Как-никак третий день праздника. Стол, капитальный, дубовый вмещал всех, и еще с пяток человек вместилось бы, если бы чуток поплотнее расселись.
  Сначала за столом было тихо, но как начали насыщаться, так пошли разговоры. И Юхим решил завершать трапезу.
  - Все наелись? Дети вы как? Ещё хотите?
  - Нет, тату. Все. Неню, вам помочь?
  - Шо за вопросы? - пресёк Юхим. - Все убираем стол, разговоры потом. Может, самовар поставим.
  - Да ну его.
  - Давай поставим. Под чаёк горяченький - разговор добряченький. Да и соседи подтянутся.
  И Юхим подвёл черту диспуту.
  - Дети, дуй на улицу. Нехай соседи видят, мы пригостились. Даша. Ставь самовар и садись рядом, а то места потом не найдёшь.
  - Да нет, я, ежели шо, потом, у припечка примощусь. Мужики курить будут, а я запах табачища не переношу. А то и на лежанке с детьми устроюсь. Это же не на час разговор. А, меня от сидения на стуле спина болит.
  - Это она у тебя от постоянного кручения по дому болит. А, курить нехай во двор идут. Зачадят потолки, потом снова тебе белой глины искать.
   На стол всплыл пузатый, двухведёрный самовар. Вдоль всего стола расставили разукрашенные кружки из китайского набора на полсотни персон.
  В горницу начали заходить соседи. В основном своём, степенные мужики, главы семей. У каждого есть девка на выданье, а отдать её за молодого, статного Миколку - хорошая партия. Как никак станет парень попом. Станет. Вон, какой умный разговор ведёт.
  - Так на чём мы остановились?
  - Дак на счёт "русской правды" вы хотели сказать.
  - Помнишь. Хорошо. Вот я тебе "правду" расскажу, как старики учили. У нас как было? Ты знаешь, кто нам закон дал? Не знаешь. А, был такой в древности ведун. Звали его Надоть. Это он "правду" учинил. А, народ утвердил её законом. И было в этом законе, изначально, пять правил. По количеству родов. Пять прав. Право на мир, право на войну, право на соль, право на удел и право на проход. Так говорю мужики? Так. А, все остальные права, уже после него твердили. Сначала другие ведуны, потом князья, потом царь, а теперь все кому не лень. И все говорят, шо это и есть "русская правда". Только, какая теперь правда? Теперь она, у каждого своя. Надоть пошел в Новгородские земли, да как убили его по пути чудичи, не признав своим, так "правда" и стала кривдой. И врёт тот грек. Как бы мы стали таки народом ограменым, если бы не принимали нашу правду соседи наши, если бы ради неё не изменяли своё имя на русское. И половчане, и хазаряне, и древляне, и поляне, и вятичи. Да всех их, кто упомнит. А кто не хотел нашей " правды", те свои народы правили. И поляки, и угры, и мадьяры, и даже швабы. Они теперь немцы. - И закончил вопросом.
  - А, шо Миколка, будем воевать с немцем? У тебя на счёт этого, какое слово.
  - Будем. Всё на то идёт.
  - Скоро ли?
  - Скоро. Через два года, как жатву пройдём.
  - Да ну тебя. Не каркай. Душу не трави.
  - А, я шо? Вы спросили, я сказал.
  - А, откуда ты знаешь?
  - Не знаю, откуда, но знаю.
  - Так. А, шо попы говорят, про то, шо ты знаешь?
  - По разному говорят. Одни говорят дар у меня. Другие, хотят в ереси уличить. Только пока сбывается все, о чём реку.
   В этот момент, Миколка странно преображался. Так, что привлекал своими словами внимание всех, и слушали его, как заворожённые. Потом, вдруг сникал, и начинал крутить на пальце свои длинные, немного вьющиеся волосы.
  - А, чего же ты тогда прошлого не знаешь. Так не бывает. Прошлое многие знают, но будущее открыто только Богу. - Влез в разговор сосед, дьякон местной церкви, кривой Никодим. Кривой он был от рождения. Баба повитуха приняла его таким из материнского чрева. Начитан тоже был хорошо. Всё Святое Писание наизусть декламировал.
  - Да не знаю я, дядя Никодим.- Ответил ему Миколка. - Кто знает из нас, откуда у нас мысли берутся? Почему, каждый по своему, себя ведёт.
  - Ну, это просто. Кого кто ведёт, тот так себя и ведёт.
  - А, если человек ведёт себя странно?
  - Это как?
  - Ну, вот как я? Вы спрашиваете. Другой бы промолчал, и печали бы не знал. А, я говорю и смущаю вас разговором. А другой кто, и говорит непотребное, и не смущаетесь?
  - Не, Миколка. Я с тобой сперечаться не стану. У тебя язык больно длинный. Куда мне. Тебя в Киеве распознать не могут никак.
  - Распознают. Чай не прячусь за чужими спинами. - И, продолжил разговор прерванный. - А как же на счёт вечевого права? Шо? Может тоже грек неправду пишет, шо большинство, сталкивало более слабых, в реку? Топило?
  - Это шо, тоже у грека описано?
  - Не помню где, но читал.
  - Э! Читал он. Ты знаешь как на подоле "вече" чинилось? Майдан сооружали вокруг самого высокого места, самого гулкого. Это опосля начали колокола лить. А, до того, требовавший "вечевого права" выходил на центр майдана, тогда говорили площа, и бил деревянный кол о кол, чем звук разносил окрест. Слово имели и мужи и жёны. И право имели тоже они. Право выказывали разделением. Кто за кого ставал, по ту руку отходил. И вот ежели делились ближе к равному числу, али бабы брали числом мужей, только тогда строили толчею. Через реку наплавляли мост без начала и конца, это теперь перевоз, хоть и тогда так служил. Снимали с него перила, перевозили общество на ладьях на перевоз, следили строго, шо бы без оружия. И морды не били, а токмо толкались. Кто на "перевозе", от какой стороны оставался, так и решалось. Оттуда слово пошло переждать, раньше пережать говорили. А, на счёт того, шо бы топили. Не было этого. Когда Рюрика на Киев князем просили, учинили вече, и большинство его не захотело. Меньшинство потребовало толчеи. И столкнули менших в воду. Тогда на перевоз, пока общество радовалось победе, переправились дружинники Рюрика и посекли всех, кто был против. С тех пор князя не выбирают.
  Мы русины, (произнес с придыхом, с достоинством) и подлости у нас не было. Топили. За кем повторяешь? Чему народ учить будешь?
  - Да не сердитесь Вы тато, как знать буду, если слова не слышал?
  - Ты, Юхим не гонорись. - вмешался старший из Собчаков, дед Лука. - Коль не говорил никто, откуда знать будет?
  - А, чему его в школе учили? В "бурсе"?
  - Ты учился?
  - Нет.
  - Тебе об этом в бурсе говорили? - обратился к Миколке.
  - Нет. Говорят, русины имеют два корня. Чудской и тюркский.
  - Чего говорят? Это кто так говорит? Брехня. Да. Чудской корень в нас есть. Издревле наши старики мовили на чудном языке, а опосля пришли первые три ляха, еще поляков и шляхты не было. У них и числом язык переняли. С тех пор у нас много слов двойного корня. Да чему их там учат. Надоть, знаешь шо, ты мне напомни. У недельный* (воскресный*) день спросим Задворянских. Чует моё сердце, не сбрехал Миколка. Не навчають наших деток по правде. Учителка их корня, в городе училась. В самом Львове.
   Разговор быстро пошел на убыль, и соседи потянулись из хаты. Когда все соседи разошлись и остались только свои, в горнице повисла на время тишина. И такой пустой она показалась, такой гнетущей, что Юхим не сдержался.
  - Ох, Миколка. Не стоило нам об этом говорить с соседями. Как бы греха не вышло. Даст Бог минется. Вечереет. Будем моститься спать. Тебе где постелить? - спросил, зная ответ. - В комнате старших? Снова будешь свои грамотки писать? Поймают тебя с ними, беды не оберёшься.
  - Да, шо мне будет. Я же не "подмётки" пишу. Знаете, сколько сейчас писем бунтарских пишут? Носятся с ними, как дурни со ступой. Рабочие в церковь, в школы воскресные при церкви не ходят. Теперь другие воскресные школы появились. Там такое читают.
  - Знаю. Не продолжай. К нам тоже приезжий "огитатор" приходил.
  - Не "огитатор", а агитатор.
  - Да бес его знает, как его звать. Только с волости целый околоток за ним приехал. Били смертным боем. И увезли. Говорят люди, посадили его и в Сибирь отправили. Слушай. Всё забываю спросить. Вот сейчас агитируют в Сибирь ехать. Говорят, землю там дают. Да денег ещё? Это шо же получается. Бунтарей в Сибирь и трударей туда же?
  - Так я и привёз газетку. Московская. Там указ про то. Ну, бунтарей, наверное на каторгу, а места там безлюдные. Даже для тюрьмы рабочие руки нужны. Пойду спать, да и записать нужно. Заманчивые слова слышал. Тоже похожи на бунтарские. Это шо же получается, царь эти законы неправые придумал.
  - Молчи, дурак. Знаешь, почему мы Шведюки? Против царя Петра с гетманом Мазепой, пошел муж Драчучкин, наш предок. Так с него москали шкуру с живого сняли, а дети его до сих пор Шведюки. А он Собчак. Сам знаешь, какой род. У истоков стояли.
  
  
   ГЛАВА ВТОРАЯ.
  
  
  
   С утра в комнату старших заглянула Дарья.
   Миколка спал прямо за столом. На нём стояли кожаный городской баул с книгами и тетрадями, а одна лежала прямо под Миколкиным лицом. Перо*(перьевая ручка) и красиво оформленная чернильница, лежали рядом с головой. Весь гас*(ст. - керосин), в лампадке выгорел еще затемно, подгорел даже фитиль.
  Вот глупый мальчонка. Целую ночь не спал. Дались ему эти "писульки". Кто за него пойдёт, ох и погорюет. Нет в нём хозяйской жилы. Да, и попом не дадут ему быть. Много думает. Шибко умных не любят. К дуракам бегают.
   Миколка, как услышал чужие мысли, только глаза протёр и говорит.
  - А, я жениться не буду. Не я кому-то не нужен, мне не нужна лишняя обуза. Себя бы прокормить. Может в монастырь податься? Маманя, Вы как думаете? Возьмут меня в монастырь?
  - Тебя, где не посеешь, везде уродишься. Знаешь, как на тебя наши девки говорят? Миколка - дурачок. А, всё почему? Не уживёшься ты ни с кем. И ни где. Тебя и в монастыре лаптем гонять будут. Сдачи не дашь, а на рожон лезешь. И, даже кто тебя защищать возьмётся, себе болячку наживёт.
  Эх. Если бы знала. Может, и не молвила бы слова. Может, и минула бы беда.
   Миколка до воскресенья просидел за своей писаниной. В обед, всей семьёй, набрав в корзины всякой всячины, пошли на родовой погост.
  В селе у каждого кутка своё кладбище. Даже в гробовой своей жизни мертвые поделились по родам. И два раза в год, в первое воскресенье после Пасхи и первое воскресенье после Дмитрия, церковного сельского праздника, собирались семьи у могил своих предков. Выкладывали на могилы "крашенки", крашенные к Пасхе яйца, пасхальные куличи, мужчинам наливали стопку водки, остальным, чарку церковного вина, накрывали коркой хлеба и посыпали солью. И в дождь, и в слякоть, и даже в завирюху*(под. - метель) все семьи собирались за большим кладбищенским столом и ждали, пока появится сельский священник, чтобы прочитать заупокойную молитву по всем родным и близким. Каждый и взрослый и самый малый, бросали в кружку дьякону монету. В почёте было опустить серебро. За родных же давал. Вызывало это, почтительный гул всего общества. Не жмётся. Значит русин. Значит свой. Кто был победнее, тех знали и главы семейств выделяли серебро из своей "кишени*" (кармана). Ничего не говоря, никого не осуждая.
   Потом, всем обществом накрывали стол, ели пили. Поминали. Так повелось.
  
   В этот раз, было иначе. Священник не сел с роднёй поминать покойников. Прочитал молитву, а потом начал читать нудные нотации. Мол, грешным делом, говорят в роду о старых временах, порядках, как о чём-то достойном. Что, не стоит ворошить прошлое, потому что мертвое - мертвым, а живое - живым.
  И когда мужики возмутились, не преломив хлеба, ушел.
  Не с добром ушел.
  Не успели выпить и по третьей, как появились на погосте Щуры. Пришли с колами. С явным намерением,
  бить. Бабы и старики ещё пытались увещевать. Еще пытались, что-то сказать, когда самый пакостливый, Васька Щур, зайдя со спины, ударил колом Миколку по голове.
  Драка.
  Страшная сельская драка. Бьют все и всех. Свои - своих. Детей, жен, даже младенцев. Не первый раз дрались со Щурами. Были часто битыми, но никогда побитыми. Мужики знали древнее искусство гопака, и постоянно побивали Щуров. Быстро. С толком.
  Только не в этот раз. В этот раз и Щуры, перед тем как ретироваться, успели здорово достать некоторых мужиков. Миколке разбили голову так, что он пол года лежал в больнице. Здорово попало и Юхиму. В больнице не лежал, но после драки, как-то сразу постарел, сдал. Еще больше ссутулился и начал как-то нехорошо подкашливать.
  Самое страшное, что могло случиться, это то, что в драке этой убили Щуры Луку Собчака. И как убили, кто? Никто не видел. Но нашли его после драки с "шпычкой*" (заточкой) в сердце.
  Ваську Щура, как зачинщика драки посадили, человек десять с обеих сторон отправили в армию. Вместе со всеми и Ивана с Петром, старших сынов Юхима.
  
   Миколку отпустили домой из больницы только поздней осенью. Уже лежал снег. Еще не такой, чтобы можно было ездить на санях, но земля уже пошла в зимний запуск. Потеряла свой запах. Не пахла. Или может, эти побои отбили у него нюх? Надо спросить у тата.
  - Тато. А, шо пахнет земля, я не чую.
  Он сидел спиной. Сгорбившись. Встрепенулся оборачиваясь, и Миколка, наконец, увидел, все произошедшие изменения. Усы, постоянно подглаживаемые, теперь весели неопрятными седыми клоками. Лицо было небритым, да похоже и не умывался с утра.
  - Тато.
  - Та нет, не пахнет она. Ну, ты как?
  - Плохо. Бывает, выкидывает меня из памяти, а когда прихожу в себя, еще долго не помню где я, кто я такой. Но врачи говорят, это пройдет. Бывает еще, голова болит. На погоду. Это говорят навсегда. Ничего, я привык. А, шо в селе?
  - А, шо в селе? Ничего. Щуры все уехали в Сибирь. Все скопом. Побоялись иуды. А, околоточный не дал мужикам разойтись. Задворянские перебрались в Куну. Кто убил деда, так и не нашли. Мне пришлось пятнадцать десятин продать, да коней, коров, быков. Оставил только две тягловые, да вот эту. Да корову тельную оставили под молоко. И тебе надо и малышам. Мама родила. Юльку. В самые жнива родилась. А, так ничего. Были бы кости, сало нарастёт. Иван и Петро служат в Дрогобыче. Остальные наши в Киеве ушиваются. Где Щуры - не знаю. Да и Бог бы с ними. А, шо врачи говорят, сможешь дальше учиться.
  - ... Я писал в Киев. ... Мне пришла бумага. ... Меня отчислили.
  - Так.... Ну, и добре. Мама поставит тебя на ноги. Мы тебе твою комнату подготовили. Не всем попами быть.
  - Да, не был бы я попом. Не моё это. Священником быть, надо Богу служить, от людей в стороне, от их проблем. А, мне хочется, шобы сейчас, здесь люди лучше жили. Шобы вражды не было. За шо он меня так? Я же ему ничего плохого не сделал. Откуда столько злости у людей?
  - За то, сынок, шо ты другой. За то, шо ты не можешь так. Это всегда так было. И будет так. Люди злые. Каждый думает, шо только он имеет право жить, как хочет, а все рядом живущие должны плясать под его дудку.
  Разговор котился вместе с телегой. Сначала в гору мимо пустынного поля по старой польской брусчатке, потом по ровному месту. С одной стороны к дороге пополз, куском своим, старый чёрный лес. С другой,
  полотно железной дороги. От нее приторно несло металлом, промасленными шпалами и Бог его знает, чем ещё. Запах. Запах человеческого труда. Он всегда отличен от тех запахов, которые постоянно сопутствуют живой земле. Вдыхая их, вдыхаешь жизнь. Человеческие же запахи разносят .... тлен. При всей своей гамме, при всем мастерстве изготовления, не один запах придуманный человеком, разносимый им по Земле не даёт той естественной гаммы непередаваемых ощущений, которые несут с собой гроза, земля, сам воздух. Дышишь, смотришь и понимаешь, невозможно. Так сделать невозможно. А, что сделаешь, будет только жалким подобием этой красоты. И выползает это подобие со всех щелей человеческой жизни. Вот сделал. А, шо ты сделал? Почему от дел твоих расползается в окрест тебя смерть и запустение? Почему бегут от тебя, как от прокажённого, звери живые и дерева зелёные? Почему, если доверяются тебе, то даже сама жизнь, делает последнюю затяжку, перед небытием? Кто ты такой?... Незрячий, слепой. И глухота твоя, как суета твоя, преследует тебя. Вот говорим, говорим. И красоту вспоминаем, и радуемся виду нас окружающему, а как за дело ... что-то такое выползает. Как гад ползучий выползает. Идешь себе, по еле заметной тропинке ... а, он раз ... и выползает. Толи, уж безобидный, толи, змея гремучая.
  Кому я теперь нужен такой. Никому.
  Подводу нехорошо тряхнуло, и она покатила вниз, туда, к скрытому за деревьями погосту и еще довольно далёкому дому.
  Зябко.
  Тато, по стариковски кутается в кожух*(под. - полушубок). Над поднятым воротником, вьется сизый дымок цыгарки*(самокрутки). Неужели начал курить?
  - Тато ...Вы шо, курите?
  - Курю, сынок. Сдурел на старости лет. Мама ругает, по чем свет, а я курю. Так, Миколка жизня достала. Так ... змея гремучая. Приедешь домой, сам всё увидишь.
  - Так. Все одно не нужно.
  - Нужно. - Вспылил Юхим. - А, как оно, нужно... Нужно. Слово мерзкое. Не наше, не русское. Нужник*, сам знаешь, для чего нежен. Шобы не смотрели люди на срам твой.
  - Чего это Вы вдруг к словам придираетесь?
  - А, ты говори, да не заговаривайся.
   Юхим вспылил, и Миколка сразу понял, что на душе у того, не то, что коты скребут - черти кубло свили. Видно, правда, пока он в больнице вылеживался, дома все пошло не так, как было.
  Васька. Гад ползучий.
   Это всё он. Он всему виной. Как деда жалко. Кто же это его? Неужели так никто и не узнает.
  Дед. Сколько лет прожил. Сколько ему было?
  - Тато. А сколько деду лет было?
  - Да, кто его знает. Много. Добре пожил. Он даже в Парижу был.
  - В Париже.
  - Так. Ты меня не учи, как слово молвить, а то я тебя и кнутом могу перетянуть.
  - Да Вы шо тато. Как кнутом?
  Это было неподдельное удивление. Шобы тато кнутом?... Да такого быть не могло. Это мог не тато. Это мог другой кто-то сказать. Он еще долго бы вращал в голове услышанное, но ...
  - Г-м ... г-м. К-ха ... Ты не слушай. Это я так ... сгоряча. Ты же меня знаешь. Я руку никогда первым не поднимал. Только в ответ. Шо со мной, сам не знаю. Старею.
  Подвода, мимо погоста, мимо последней хаты села, поплыла под небольшой уклон. Мимо яблоневых, грушевых, сливовых, вишнёвых садов. Туда. Вниз. Там, через мосток, за ставком, прямо над дорогой на высоком берегу*(земляной выступ, бугор) стояла хата. Родная. Её уже отсюда было видно. За ней - школа. Там дальше, сельская управа. А, рядом с ней возвышался храм. Купола блестели позолотой в морозной синеве небес. Они как бы плыли в дымке дальнего леса. Солнце подсвечивало мельчайшие капельки воды ставшие не снегом, взвешенным в воздухе инеем, и оттого воздух казался неожиданно голубым.
  Юхим, а за ним и Миколка спрыгнули с подводы и трижды перекрестились на родные купола. А, храм, как бы услышав их немые молитвы, вдруг откликнулась звоном колоколов. Тревожным. Набатным. И только теперь они увидели.
  Там. Сзади, откуда они только приехали, поднимаются в небо клубы дыма.
   Пожар.
  В селе пожар.
   Со всех хат, от управы и школы бежали соседи. И они, не дожидаясь пока их, нагонят бегущие, попрыгали на подводу и погнали её назад. Туда. Туда, где полз в небо черный шлейф едкого дыма. Как они могли не видеть? Ведь ехали почти рядом. Немного свернуть, на соседнюю улицу. Подкатили к повороту, и сразу за ним, увидали пожар. Горел целый куток, пять хат, сараи, амбары. Как свечки горели, со сполохами, разбрасывая вокруг себя целые пласты горящей соломы. Соломенные крыши пылали как порох. Пшик, и очередная хата превращалась в столб огня. Пшик. ... И, следующая, повторяла судьбу предыдущей. Горели сады. Вокруг горящих построек бегали обезумевшие люди. Это невозможно было остановить. Обычными, человеческими силами. Это было невозможно. Только что горело, пять хат. Вот их горит десять, потом куток, потом вся половина села, вплоть до самого ставка*(пруда). И люди на другой стороне поливают из ведер крыши своих домов.
  Вдруг. Всё закончилось. Пошел крупный лапастый снег и огонь как-то сразу осел, сник. И люди уже не бегали как ошалелые, а стояли. А, потом понеслись. Нарастая, как бы взрывая небеса воплями и причитаниями, плач и стенания.
  Выли бабы и дети.
   Ревели мужики.
   Рвали на себе волосы и одёжу.
   Столько было в этом плаче печали, вселенской грусти, что и Юхим, и Миколка, хоть и не сгорела их хата, плакали, как и все погорельцы.
   Долго.
  Натужно.
   Навзрыд.
  Плакало все село. Кто, оплакивал своих, сгоревших заживо, а погорело много, кто, свое сгоревшее хозяйство, а кто беду. Нежданную.
   Негаданную.
  
   До самого позднего вечера собирали чудом уцелевший скарб. Все что осталось. Грузили на подводы, вперемешку с детишками, бабами, мужиками. Погорельцами. И собирались у управы. Везли сгоревших.
  Тридцать семь душ. В один миг. Двенадцать деток. Пятнадцать баб. И даже здоровые мужики. Эти сгорели, спасая чужое и свое добро. Черные, обугленные, они лежали теперь, как немой укор. Немой укор. Чьей-то глупости. Чьему-то разгильдяйству.
  Целую ночь староста, околоточный, управляющий и оставшиеся в несгоревшей части села судили и рядили. Кто, кого и сколько приветит на постой. Пока не решат. Пока не отстроят.
  А, утром, когда вышли со списками, у управы никого не было. Люди сами разобрали по домам бедолаг.
  Сами решили. Как на душу положили.
  Людей хоронили в общей могиле. Тихо плакали. Поп денег не взял.
  Две недели.
   Целых две недели ходили городские приезжие. Считали ущерб. Рядили. Сколько выделят помощи, и сколько можно будет от неё откусить. Сельские с ними не разговаривали. Только староста.
  Не первый пожар.
   Такого страшного еще не было. Сколько стояло село. Не было. Но, горели и раньше.
  Собирались всем обществом, и строили. Строили новое. Добротное. Даже лучше прежнего.
  И сейчас отстроят.
   А, эти что надумали. Переселить. Кого? Своих? Куда? Куда Макар телят не гонял!
  Нет. Эти городские, точно с ума повыживали. Их пальцами делали и семимесячными рожали. Кто своих отпустит. Это же свои. Родные. Это же община. Как её порвать можно. Только по живому. Мы же тут родились. Крестились. Тут могилы наших предков.
   Нет. Мы никого не отпустим. Сами построим. Не будет помощи? Ну и лях с вами.
  
  
   На собрании у Миколки случился первый приступ "падучей"*(эпилепсии). Напугал народ страшно. Мужики знали. Сразу, ножом рот открыли, язык достали, ноги, голову, прижали. Как попустило - начал вещать. И так вразумительно говорил, как бы каждого из присутствующих слова.
   Нет. Его слова. Никто бы не смог. Только он.
  - Браты!
  Это шо же получается?
   Мы веками вместе жили, а теперь шо?
   Как?
   Кого Вы отпустите?
   А, как они с нами будут предков поминать?
   А, кто будет песни наши петь?
   А, кого в жены брать будем? А, девки наши за кого пойдут.
   Это шо же? Наши, туда. К Щурам?
   И мало слов сказал. Но, так это всех задело. За живую.
  На собрании том, порешили. Денег тех, шо дают погорельцам, мало. Но с паршивой овцы, хоть бы шерсти клок.
  Остальное - общество даст. Вспашет землю тех, у кого сгорели кони, даст семенной хлеб всем на посев, а самое главное, всем поможет поднять новые усадьбы. Краше старых. И надо решать с крышами.
  Удивил всех поп. Нет. Не поп. Батюшка.
   Наш.
   Слов не говорил. Вышел пред народом, подошел к старосте, откуда-то из-под рясы достал завернутые в женский платок деньги. Одна тысяча сто сорок девять рублей и копейки. Сказал.
  - Хотел часовенку поставить. Не дал Господь. Нате братия. Куда я без вас горемычный. И заплакал. Нет не горько. Как-то упокоено. И остался стоять.
  Приехал барин. Вижинский. Посмотрел на то, и послал посыльного. Когда тот вернулся, положил пять тысяч! Не говорил слов.
  К столу стали подходить по очереди мужики. Клали, кто сколько мог. Кто мог рубль, клал рубль, кто мог сто, клал сто.
  Домой бегали. Несли золото, серебро. Некоторые даже столовое серебро отдавали.
  Отдав, целовали руку батюшке, и немало не сомневаясь, барину.
  Сколько стояло село? Сколько веков прошло, но чтобы вот так. Все. Все от мала до велика целовали руку пану. Не было такого! Не было никогда. И никогда не будет.
  В этот час он был Пан.
  Пан.
  
  
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
  
  
   Село отстраивали быстро. Легко и весело. Легко и весело строиться гуртом. Один день из карьера у сосняка свозят подводами глину, сразу на пять домов. В другой, пан дал добро, из леса везут дубовые балки на "стелю"*(потолок). На третий день собираются гуртом, роют новый фундамент, кладут в него
  задолбленный в пазы и связанный между собой дубовый основ. Сверху, в пазы ставят столбы и их уже, вяжут бревнами в "подстелок"* (подпотолочник).
  В это время бабы, детишки месят глину с соломой, делают из них "саманы". К обеду, деревянный основ дома готов. Чем Бог послал, перекусив, начинают забивать "делями"*(деревянными брусками) промежутки между столбами и забивают между ними глиной. Ставят деревянный каркас - опалубку, чтобы стены были ровными с обеих сторон.
  Работают на постройке дома сразу по пятьдесят-шестьдесят человек. К вечеру, дом подогнан под окна.
  Через три дня, новый, как новый пятак, дом стоит под крышей, даже покрыт. Даже двери и окна стоят!
  Стелю набьют потом, когда хлеб уберут.
  Тогда и магарыч* выпьют.
  За год. За год отстроили всех погорельцев. Всех. Четыреста пятьдесят шесть хат. Сараи, амбары, "клуни"*(хозяйственные постройки с погребом).
  Мама моя родная. Как мы можем работать. Сколько мы можем сделать! Лишь бы гуртом. Сообща. Кого там надо побить? Тата? Любого!
   Чёрный лес отступил от дороги больше чем на два километра. А, что удивляться. Сколько материала нужно было! Сколько труда.
  Пан отдал вырубку под новое поле. Выкорчевали все корни, вырубали все кусточки. И весной посеяли пшеницу.
  И земля отозвалась! По двести пятьдесят пудов дала! Люди не верили своим глазам. Хлеб стоял в грудь человеку. Колосок к колоску. Налитой. Зерно в два раза больше, чем на других полях. Тяжелое. Но, такое нужное.
  Господи! Это ты! Все ты! Ты услышал наши мольбы. Слава тебе Господи! Слава!
  Хлеб убрали ....
  
  
   ... Война.
   Вчера объявили мобилизацию.
  Мужики целый вечер толклись у корчмы. Столько пьяных. Бабы стоят поодаль, но не ругаются, никого не гонят домой. Ждут. Пока упадёт.
  Соседка, Юрчиха, ведёт своего. Он еле передвигает ноги. Такой пьяный. Завидел.
  - А, это ты, Миколка. Вот ты и накаркал. Порода твоя Воронья. Ворон ты и есть Ворон.
  - Не трогай его, - вмешалась Юрчиха. - Шо, неужто он воевать затеял.
  - Юрко. Да какой я Ворон?
  - Какой, какой. Такой. Лесной. Гай Ворон...
  Она потянула его дальше по пыльной дороге. Он, постоянно падает, всё порывается вернуться обратно к корчме, хоть видно, что выпитое уже давно просится посмотреть, кого он там угощает и кто его.
  Надо уходить.
  Сейчас обязательно кто-то меня найдёт. Вон, за школой, кажись дерутся.
  Жалко.
  Жалко, что не записал Киевское время. Там был один монах. Так вот он говорил: - "Кто войну затеет, мясцо жрет. Своих. Человеченкой питается. Кто остановит - хребет себе сломит".
  В хате пусто. Наверное, все гуляют. "Весело".
  В комнату входит тато.
  - Ты шо? Шо пишешь.
  От него дурно пахнет выпитой "казёнкой", кислой капустой, еще чем-то.
  - Пишу. Вот только с Юрком столкнулся. Он меня Гай Вороном назвал.
  - Вишь. Таки признали. А, то я думал, мне кажется. Значит, не мне одному.
  - А, кто такой Гай Ворон.
  - Был когда-то. Предок наш. Ведал всё наперёд. Во. Точно как ты. А, может ты, как он. Я пьяный. Пойду, просплюсь. Надо поспать. Третьего дня сынам моим в рекруты. Надо. А, тебя не берут. Дурачок.
  - А, кого забирают?
  - Стёпку, Кольку и Данилу. Остальным рано ещё. Сосунки. Как теперь жить будем? А, шо Миколка, к зиме войну закончат? - И увидав немой ответ, продолжил. - Ну, хоть к весне.
  Спрашивал с какой-то все проникающей тоской, зная, или предугадывая ответ заранее. Спрашивал, уже поворачиваясь к собеседнику спиной и делая шаг к двери. И всё же, уже открыв дверь, не удержался:
  - Ну, хоть к осени?
  Не получив ответа, спросил:
  - Сколько? Сколько годков?
  - Шесть. Полных. С гаком.
  - Да, шо ты говоришь такое. Так же никаких людей не хватит. Это же, сколько народу поляжет? Не может того быть, Миколка. Не может того быть.
   Дверь за собой не закрыл. Тяжело ступая, прошел на свою половину. Дверь открылась, хлопнула, и на время стало тихо.
  Миколка сидел, тяжко повесив голову, думая свою горькую думу. Он даже не услышал, как вбежала в комнату мать.
  - Ты шо ему сказал? Каких шесть лет?
  - Мамо. Не трогайте меня. Я неправды не говорю. Не спрашивайте меня больше ни о чём. Может, если говорить не буду, может так беда минёт. Тяжко мне, тяжко. Знаю больше, чем надо знать человеку, больше, чем он может пережить.
  Вдруг сорвался со стула, выгнулся и упал в припадке. Глаза закатились, по телу прошли судороги, изо рта пошла густая пена с кровью.
  Приступ был тяжелый. В самом начале его, он успел укусить язык. Но, сила приступа была такая, что он просто откусил себе кусок языка. Самый кончик его, но этого хватило на всю оставшуюся жизнь. Так он стал "сипелявым". Не немым, не шепелявым, а именно "сипелявым". Заключалась эта "сипелявость" его в том, что в период душевного волнения, быстрой речи, говорил он так, что все слова произносились как единое целое. Мало того, большинство гласных в этом сплошном слове заменялись буквой эс. Да, и в обыденной речи не было места буквам ча, ша, и ща.
  Но, как у всякого зла, есть обратная сторона - добро, так и в его жизни. Это добро проявилось. Проявилось не абсолютным образом, но всё же проявилось. У него прекратились головные боли, да и приступы эпилепсии стали настолько слабыми, что в то время, когда они наступали, у него только темнели глаза, заволакиваясь, поволокой боли и сжимались руки в куаки. Теперь Господь дал ему возможность переносить боль в полном сознании. Сознании и осознании её прихода.
   Миколка никак не мог смириться с мыслью, что ему мог помочь сельский знахарь Лыпка, которого к нему вызвали во время приступа. Душа не терпела этого колдуна и безбожника. Как можно верить в духов лесных, водных, земных? Как можно лечить людей липовым лаптем? А берёзовым веником?
  Видимое ли дело, больного от горячки лечить берёзовой подстилкой и заговорами? Нет. Это не божий дар. Это всё от лукавого. Потому, он и живет в лесу. Вдали от людей. А, ходит как? В холщовой рубахе по колени, в таких же штанах. Носит жупан, не стрижен, не брит. Одно слово - "отшель".
  Если бы. Хоть отшельником был бы, а то бродит между людьми, смуту носит. То ему не так, сё ему не так, всё ему не так.
   Размышления Миколкины прервал приход брата, Грицька. Подросток юркий, щустрый, игривый. Он никогда до этого не общался с Миколкой. Боялся что ли?
  Самый маленький по росту в семье, не считая мальцов, а ведь уже пятнадцать. В кого удался? Батя - по потолок, да и мама, не сказать что маленькая. А, этот метр с кепкой.
  - Ты зачем пришел?
  - Неня послала. Ты уже не болеешь? Дед Липка говорил, шо теперя ты станешь как все. Ты теперь тоже на войну пойдёшь?
  - Лыпка наговорит. Слушай его больше. А, на войне шо делать нужно, ты знаешь?
  - Как шо? Шо все. Воевать.
  - Дурак ты. Воевать. На войне людей надо убивать.
  - Сам ты дурак. Это шо же, браты на войне людей убивают? Они врагов убивают.
  - Чьих врагов? У них шо, среди германцев враги были. А, я и не знал. Шо ж они мне не говорили, шо на нашу семью, враги германские напали.
  Хороший парубок, смешливый. Заливается смехом, как соловейко по весне.
  - Ша. Не смейся так, а то грыжу нарвёшь
  - Ну, Миколка, ты смешной. Я как себе представил, шо германцы пришли к нам в село вражду затевать, а царь потом, за нас войну объявил...
  Говорил, продолжая покатываться смехом, прыская, пытаясь кулаком себя от смеха остановить. Остановил Юхим. Руку на плечо положил, и приступ смеха пропал.
  - Тато. А, Миколка говорит, шо германцы не вороги.
  - Германцы? Не вороги? А кто они? Ты пока болел, Юрко отвоевался. Они только на передовую пришли, прилетел от них, этих самых, снаряд. Раз. Был Юрко с руками, ногами и нет у Юрка ног по самое "нехочу". Даже кусок этого "нехочу" отцепило.
  - Да ладно вам. Такое при детях.
  - Точно тебе говорю. Баба евонная, по селу разнесла. А, эта недоросля уже тебя поучит, шо у кого меж ногами заместо кошеля. Это ты до сивых волос дожил, а девку под забором не тискал.
  - Каких сивых волос? Шо вы из меня старца делаете.
  Говорил Юхим с какой-то веселой щедростью, видно было, что есть радостная весть.
  - Ты знаешь, сколько ты болел? Зараз уже Рождество на носу. Ты же только в бреду лежал два с половиной месяца. А, то всё отсыпАл тебя дед, да мать отпаивала. Ежели б не они, пирожки бы давно съели.
  - Да какие пирожки?
  - Какие, какие, поминальные. Ты на себя в зеркало смотрел. А-а! Я забыл. Дед сказал убрать. Ну-ка, сгоняй. Покажем ему, какой герой.
  Грыцько крутнулся на одной ноге. Зеркало подавал с сомнением, а надо ли?
  Врало зеркало. Этот седой, изнеможенный старик, это кто?
  - Тато ... кому же теперь я нужен?
  - Нужен. Вон сколько баб вдовами стало. Слава Господу Богу. Слава Господу Богу. Слава Господу Богу.
  Два последних раза, они возносили молитву, все вместе.
  - На фронте были только Ванька да Петро. И те скоро домой воротятся. У обеих по пол руки оттяпали. Хотя бы живые.
  - Ничего себе! И Вы радуетесь?
  - А, как мне не радоваться? Сыны живые домой вернуться. Наших, с полсотни, там осталось. Уже не вернутся.
  - Сколько?
  Миколка не хотел, не мог верить этим словам. Как? Кого? Кого больше нет? И получил. Получил ответ сполна ... поимённо.
  - По селу считай с полсотни, а из нашего кутка Петька и Митька Собчаки, соседи наши, Данька Горчак, Гнат, Иван и Степан Липчаки, в один день, в одном окопе, Иван и Степан Драчук, а Ильчуки - все. Четверо. Вот и посчитай. Одна молодёжь. У Даньки Горчака даже деток не осталось. А, у батька, один сын был. Всё. Горчаки перевелись. Имя надо какой-то дочке оставлять. А, кто согласится её с таким приданным брать, да ещё в такое время. Мужиков, если верить тому, шо ты говорил, и на обычных девок не хватит.
  Говорил, говорил и смотрел. Потемнели. Потемнели Миколкины глаза. Сжались кулаки. И через минуту потекли слёзы. Не от боли, боль что. Было ему так горько, так тоскливо, слова так просились на волю, ... а, зарекся говорить. Да и не сейчас это все будет. Потом. Потом.
  И тато догадался.
  - Молчишь. А мы как? Говори. Будет жить семья.
  - Шо? Семья? При чем здесь семья.
  - Наша семья, наш род - будут жить?
  - Да Вы шо? Вы шо себе надумали? Шо я все века вижу. Шо я всё могу углядеть? Я Вам шо, Бог. Нет роду переводу. Мы перед Богом по правде ходим. Грешим, грешим, грешным делом. Но не со злобой, не ради подлости. Да как Вы могли такое подумать. Мужики полягут, как сено скошенное, дети встанут. Внуки подопрут.
  Юхим успокоился. Не переведётся род. Ну, и Слава Богу.
  - Миколка, а шо это ты сипишь? Никак в нашем роду сипелявый появился? Язык, зачем откусил? Врать не хотел, а правду от кого скрывал? От мамы?
  - А, вы не дразнитесь.
  - Тю. Та ты знаешь, шо у нас сипелявый как святой?...
  - Не говорите на меня сипелявый. Я не хочу быть святым.
  - Миколка, Миколка. Юродивые все святые. Хотят, не хотят, несут свой крест. Тоже мне баба нехочуха. Вставай. Липка сказал, шоб ты сегодня вставал. Хватит, отлежался. Мы с Грыцьком поможем тебе наново учиться ходить.
  Они подошли к кровати, помогли стать на ноги, поддерживая, худую как стропила после болезни, фигуру.
  Белая исподняя рубаха, ещё кое-как весела на этих костях, но кальсоны упорно норовили спрыгнуть, пойти погулять по полу, поэтому первые шаги не очень запомнились. Руки постоянно были заняты работой, держать эти проклятые штаны, а голова мыслью, удержат ли его или бросят. Интересно, дети тоже так учатся ходить, или им проще? Уже через каких-то пять минут, пот застилал глаза, ноги тряслись от набежавшей слабости, и казалось, что все внутренности в любой момент вывернет на изнанку.
  Как, каких трудов, стоило добраться до кровати. Эх, болячка, дери её корень. Васька - гнида. В жизни не прощу. А, деду Луке и прощать не надо. Уродятся же такие. С виду человек, как человек, девки дурели, когда мимо шёл, а он нос воротил. Скольких попортил, кобель блудливый.
  - Ты, шо это Миколка нырнул в думы, как в омут головой, - вывел из раздумий тато. - Не майся грешным делом. Мы тебя с Грыцьком быстро на ноги поставим, а маманя откормит. Не держи штаны, не убегут.
  - Вы тато, мне верёвку какую бы принесли, я бы их подвязал.
  - Так это сейчас. Гриня, ну-ка, и матери скажи нехай поесть принесет. Мать тебе пивня зарубала.
  - Не хочу я есть. Прилягу.
  - Поешь сначала, потом ляжешь. Поспишь, а вечером ещё раз погуляем.
  - Шо Вы со мной возитесь, на хозяйстве работы - невпроворот.
  - Какая работа, говорю тебе, Рождество. - Слукавил Юхим.
   В селе всегда есть работа. Петухи - только кукарекнут, на ногах, уже готовятся кукарекать, а ты еще голову к подушке не приложил. Вертишься, как белка в колесе. И приходится вертеться, если хочешь жить по-людски. Чтобы было, что на стол поставить, чтобы было что одеть.
  - На, вяжи только так, шобы до ветру успел добежать. - Протянул кусок верёвки ехидный Гринька. - Да не забудь, её развязать надо, а то не успеешь снять.
  - Цыть, баловня. Маме сказал? Даша. - Крикнул на другую половину. - Где ты возишься.
  Но, она уже шла. В одной руке несла литровый полумысок*(глубокая глиняная тарелка), парующий жирный куриным бульоном, в другой - крынку молока, под мышку зажала вышитый рушник* (домотканое полотенце с искусным узором), под другой был зажат шмат домашней выпечки хлеба.
  - Ты ему хлеба пока не давай, как бы кишки не закрутило, - забеспокоился Юхим. - Греха не оберёмся. Сколько он твердого не ел?
  - Я шо, дитя неразумное. Кусень так, для запаха. Пущай привыкает. И, подсохнет до завтра хлеб; сегодня с утра пекла.
  Дурманящий запах хлеба вызвал такой прилив слюны, что Миколка непроизвольно сглотнул.
  - О. Бач. А, говорил, есть не хочет. Маминого не поесть, грех. Она пол дня у печи крутилась, все догодить хотела.
  Глаза у голодного завидущие. Мать готова закормить ребёнка, благо, что организм может принять сразу не всё, что глаз узрит, не всё, что рука в рот потянет.
  Миколка так прикипел хлебать, что полу мысок вычерпал больше, чем на половину. Но, организм не принял пищи, и она тут же вся оказалась на полу.
  - Не спеши, не голый на люди выскочил. Пять-шесть ложек, три-четыре глотка молока и спать, проснешься, сразу повтори. Уже можно больше. Оголодал.
  - Добре, тато.
   Он послушал отца и через пять минут окунулся в теплый, светлый сон. Не то, черное забытье, которое вырвало из его жизни пол года, а обычный сон, со сновидениями, с зелёными деревами, голубым небом, костром на опушке леса.
   Так это же молодёжь празднует Ивана Купала. Его зовёт прыгать через огонь Катя. Он прыгает, и она попадает в его объятия. И говорит ему: - "Коленька, миленький, обойма крепше. Не пущай меня, шоб не потерять". Он ей отвечает: - "Так тебя же батька за Даньку засватал? Не гоже так".
  А, Катя ему говорит: - "Нет, Коля больше Дани, германцы укоротили век".
   Сон, как пришел, так ушел, откуда пришел, туда и ушел. Кто может знать смысл сновидений? Почему мы видим те или иные сны. Почему, одни из них пустые и яркие картины сна так и остаются иллюзией, а другие - вдруг становятся откровениями из будущих житейских событий, так, как будто заранее кто-то рассказывает тебе события завтрашнего дня. С подробностями, со штрихами полностью написанного портрета или пейзажа, во всей прелести цвета кисти гениального художника.
  Сны бывают разные, но у всех снов есть одна особенность.
   Они, как библейские притчи, которые читаешь, и смысл открывается один, приходит время событий и сон становится такой притчей, открытой тебе совсем с другой стороны.
   Было в древности божество - Янус двуликий.
   Сон не двуликий, он многоликий, и не дай Бог кому-либо живущему увидеть все лики сна.
  
   Болезнь отступала быстро.
   Это отступление было похоже на бегство наголову разбитых, наглых в своей начальной силе захватчиков. Но, стоит только им испытать силушку родимого края, и бегут они в страхе своем, забывая о том, что бегут в свой родимый край, и что там уже их сила сильнее, и не могут защитить ни себя, не родную землю.
  Болезнь сбежала, как и нашла. Помощь деда Лыпки, силы молодого организма, враз сразили нанесённый несправедливо вред.
   Миколка во всю пытался нагнать упущенные из-за болезни дни. Да и изменила его болезнь. Если раньше он любую свободную минуту свою тратил на чтение доступных ему книг и записи в дневниках, которых собралось, к тому времени четырнадцать толстенных бухгалтерских тетради, то теперь он с наслаждением окунулся в тяжелый крестьянский труд.
  Целыми днями вместе с Гриней они ремонтировали загон для скота, мастерили новый тын*(забор из заплетённых друг в друга тонких ветвей), чистили, от засыпавшего без устали снега дорожки и двор, носили воду и рубили дрова.
  Да есть ли возможность перечислить всю работу, которую нужно сделать за день в селе.
   Рождество любимый праздник на селе. Заканчивается длинный пост и можно разговеться мясным. Коровы к этому времени приносят в большинстве своем отёл и можно попить теплого парного молока, съесть свежих вареников со сметаной, пирогов с всевозможными начинками.
  Начинается, этот праздник, вечером двадцать четвертого декабря*(приведён старый стиль, по-новому - вечер шестого января). В этот вечер, после захода солнца дети несут своим родителям вечерю*. Несут приготовленную по этому случаю кутью, обязательно хлеб и жареную рыбу, и приглашают родителей на следующий день, отведать хлеб-соль. Родители в ответ говорят, чтобы приходили к ним, не забывали родной дым*(родной очаг), а вечерять обещают прийти к детям.
   Соседи носят вечерю к тем, кого в этом году постигло горе утери члена семьи. Носят, эту вечерю, взрослые неженатые дети соседей.
   Кутья на Подоле варится по следующему рецепту.
  На трое суток в теплую воду засыпают очищенную от устюков*(верхнего слоя) пшеницу, она набухает, а потом её ставят в русскую печь томиться до состояния половинной готовности. Она уже и не сырая, но зерно ещё достаточно твердое. Значительно тверже готовой перловки.
  В макитре*(специальном глиняном сосуде) с помощью макогона растирают мак, добавляют сахар, изюм и мёд. Заливают эту смесь крутым кипятком.
  От растертого мака, вода становится белая, как молоко.
  Вечером, перед Рождеством, можно есть только кутью, не более трех-четырех ложек и половину рыбины.
  Рыбу обязательно нужно есть с одной стороны. Поверье связано с тем, что так её ела Святая Дева Мария перед рождением сына. В народе говорят, что во время вечери, начались у неё схватки, как раз в тот момент, когда она доела половину рыбы, а когда родила, рыба ожила. Так появилась камбала.
  Учёные развенчали это устное народное творчество, но насколько красив народный сказ.
  Разговляться можно только после того, как на небе загорится первая звезда.
  Вечером, все закрывают собак и открывают фирточки*(калитки) на стеж. Делается это с простой целью.
  По дворам ходят дети и подростки и поют рождественские колядки. За это получают угощение от хозяев и
  медные денежки.
  Поют, по-разному, что-то такого типа:
  "Щедрый вечир, добрый вечир,
  Добрим людям на здоровья
  Зирка ясная взийде
  Мир Христом йийы назве.
  Хай у ваший свитлий хати
  Счастя буде и здоровья
  Хай плодиться щиро живнисть
  Добрим людям на здоровья.
  Щедрый вечир, добрый вечир!"
  Хозяева, за красиво спетые колядки, одаривают детей конфетами, сладостями и деньгами.
   Если же, кто-либо не открывает калитку, или не прячет пса, то и пса не найдёт и калитки. Пса спустят и прогонят, а калитку унесут.
  
   Вечером отправили Миколку, как последнего взрослого, неженатого ребёнка, отнести вечерю Кате Горчачке, потерявшей в этом году своего мужа.
  С соседями вечерю нужно делить, если беда их постигла, чтобы видели они, что не одни, что всегда их поддержат в трудную минуту близкие люди. Не по кровному родству, по доброму соседству.
   Миколка запоздал с вечерей. Шел к дому Горчаков младших, когда весь их куток уже оббежали шустрые детишки, когда все уже сделали своё причащение кутьёй.
  Застал Катю, по-праздничному одетой, в вышитую подольскую сорочку, красивую бордовую юбку и подпоясанную шикарно расшитым передником. Она его ждала. Она знала. Он придёт. Он, один остался. На весь куток.
  На вышитом рушнике, на столе, стояло нехитрое угощение. В большой миске посреди стола стояла кутья.
  На тарелках, по обе стороны стола стояла разделенная вдоль хребта отварная рыба, довольно крупных размеров карп. Съесть его одному, должно было быть затруднительно, но обязательно.
  - Здравствуй хозяйка. Мир этому дому.
  - Здравствуй Коля, проходи с миром.
  - Ты уже вечеряла? - Спросил так, для очищения совести, зная, что вечерять будут они. Они. Вдвоём.
  - Не с кем мне, Коля, кусок преломить. Забрала Слепая моё счастье. Если есть у тебя душа, раздели со мной горе горькое.
   Необходимые слова были произнесены. Вознесли молитву и перекрестясь по очереди из одной ложки съели по четыре ложки кутьи. Была она на удивление горькой, как сама судьба.
  Катя воспользовалась своим правом. Она варила пшеницу в отваре маковок*(маковой соломки), чтобы обмануть судьбу злодейку, и приманить зельем, толи судьбу новую, толи Слепую в гости пригласить.
  И приманила. Хорошо готовила зелье. Микола остался.
   Остался не на ночь, на таких коротких и таких длинных два года.
   Можно ли оправдывать человека за его человеческие слабости? Мы всегда прощаем себе больше, чем прощают окружающие, находим оправдание. Находим оправдание не только своим слабостям. Многие не видят ничего зазорного в том, если делают подлость, если в жестокости своей, совершают преступление.
   Кто в селе не знал, что Миколка с детских лет своих ходил за соседской девчушкой Катькой, как телок ходит за коровьей дойкой? Кто не знал того, что она, будучи ещё угловато-досковатой соплячкой, лезла в ссоры с любым, кто смел при ней на Миколку сказать дурачок? Все знали. И взрослые, и дети, и соседи, и родители. Но, в пятнадцать лет засватали Катю за двадцатилетнего Данилу Горчака.
   Когда объявили о помолвке, Миколка сорвался с села и подался в Киев.
  В бурсу. Лишь бы куда подальше.
  С глаз долой из сердца вон.
  И на какое-то время попустило.
   Как морозы, отпускают в середине зимы оттепелью, а подует северный ветер и жмут по новой, аж снег хрустит. Замужество; виж как повернулось. Пять лет жила законной женой, а детей с Даней не нажила. Не то, что обижал, не гладил, не ласкал - не любим был. Нелюбимые ласки на глаза нагоняют солёные слёзки. Ни тебе трепета, ни восторга, так, отбытие долга. Да и Данька, как видел судьбу свою наперед, бегал за юбками, видя такой оборот. Может, хоть чужая принесла бы в подоле.
  Не судьба.
  А, Миколка люб был. Желанный. И её желал.
   Не жалел - наслаждался. И наслаждение дарил. Сам телок. В первый раз. А, мудрее был мудрых, нежнее - нежных.
  Сладкая получилась вечеря под горькую кутью. Длинная, как вечность ночь. Сладкая, как халва. Насытились.
   Утром, затемно, собрался тихо, без слов и ушел. Дома ждали, не спали. Поняли всё по счастливому виду.
  Мать встала, подошла и дала пощечину. Отец долго молчал, а затем сказал:
  - Бери свои вещи и иди к ней. Бог Вам судья. Нехорошо сделали, люди не простят.
  Миколка нашелся на ответ:
  - Мы никому зла не сделали. Своё взяли.
  - Может и своё, да не в срок. Знаешь наши законы. Вдова. Год должна траур носить. Год. И никто бы слова не сказал. По Даниле три месяца назад плакали; ты не плакал. ... Дурак, ты и есть дурак. На передок поумнел, а из головы, последнее убавилось. Лучше бы ты свои книжки и дальше читал.
  - Почему Катю за меня не сватали?
  - А, кто б за тебя её отдал. Краля. Царица. А ты? Сельский дурачок. Молчи. Для меня - ты сын. Думаешь, меня душа не болела. Болела. Только сделать ничего не мог. Такая твоя планида. Шо Он задумал, так тому и быть. Иди. Даст Бог, снесут люди и время твой грех.
  - Не грешил я. Очнулся, уже дело свершилось.
  Дарья всплеснула руками:
  - Маковки. Накормила. Ах, ты змеюка подколодная. Та я по всему селу разнесу.
  - Не надо мамо. Люба мне Катя. Буду с ней жить.
  - Иди, иди. - Закричала в сердцах. - Живи. Живи с этой сукой подзаборной. Ты же знаешь. Люди Вам среди нас жить не дадут. Хату спалят.
  - Спалят? - Вспылил Миколка. - Хай палят. На выселки пойдем жить. Я без неё жить не могу. А Вы тату? Род говорите? Чей род? Пошто мне род жизни не даёт? Ходил бы дурачком и дале - хорош был бы? - Он махнул рукой и как был, обернул назад.
  В тот же день, первый день Рождества, собрав нехитрые пожитки, покидав их в спехе на сани, туда же в мешках пару подсвинков, связанного телёнка и привязав к задку корову, подались на выселки.
  К вечеру палахнула Катина хата. Жгли спокойно, стянув крышу, чтоб не стрельнула по соседям. Потом, со знанием дела, сарай и клуню. Только и сделали, что вынесли оставшийся скарб под густой рождественский снегопад.
  
   На выселках, у лесника, стояло пять хат. В одной жил сам, в другой - дед Лыпка, остальные стояли пустые. Когда прибежали Миколка с Катей, не спрашивали ни о чём. Просто сказал лесник:
  - Занимай любую пустую. Так, смотри, новое село будет. Новосёловка. Дров только заготовь, мы тебя не ждали.
  - Спаси Христос. - Ответили в голос "молодожены".
  - Сено будешь брать из третьей скирды. Трава поднимется - накосишь две назад. Себе накосишь отдельно.
  И продолжил, обращаясь к деду.
  - Сходи в село. Скажешь слово.
  - Ты меня Бирюк не учи. - Ответил дед.
  - Смотри, нехристи шо творят. На самое Рождество людей попалили, ну ужо я им. Сами блудят, а людям жизни не дают.
   Говорил так, как бы видел всё случившееся. И любовь обманутую, горькую, и нетерпимость родственную и соседскую.
  На следующий день ушел и три дня пропадал, а вернулся с Юхимом. Тот привёз оставшийся скарб, кое-какие передачи. Свои - Миколе, Драчуков - Кате. Ходил, сопел, смотрел из-подо лба и всё же не выдержал:
  - Шо ж ты трастя твоей матери, сдурела совсем. Право. Маешь. Но, любое право, тогда право, когда его время. Смотри, какое зло стало? Люб тебе?
  - Люб тато.
  - А, коли люб - грех не любить. Будите гости желанные. Мне такая невестка тоже люба. Род. Лишь бы род не перевёлся.
  В разговор вмешался дед.
  - А шо Юхим, у Бирюка чемергес славный. Ты как?
  - Я нашей сливянки привез. - Полез в сани, доставая оттуда огромную корзину припасённой снеди. - У сына будем править новоселье. Зови лесника.
  Дед не дослушал до конца, а уже трусил к самой красившей хате. Бежал, придерживая полы жупана, что-то не оборачиваясь бормотал, и в этом бормотании слышалось тихое удовлетворение от удачно сделанного дела.
  За три дня женская рука оживила запустевшее жильё. Где осыпалось, там подмазала, где почернело - подбелила.
  Хатка была плохонькая, но на безрыбье и жаба икру мечет, и линялый рак ей дулю крутит. Пол был земляной, но чисто выметено.
  Лесник пришел к новым жильцам не с пустыми руками, принес в подарок ещё одну скамейку и маленький самодельный стульчик. Скамейка была уже в ходу, но стульчик. Стульчик был на удивление хорош. Детская игрушка, на которую любо-дорого было посмотреть любому взрослому.
  Ножки стульчика были выточены под вид коней с развивающимися гривами, с вздыбленными под подлокотники хвостами, со спинкой, на которой было вырезано всходящее солнце. Даже лаком вскрыт.
  На какое-то время подарки завладели вниманием.
   Первым делом спохватилась Катя.
  Из печи на стол всплыла миска с "драниками" и тарелка с чесночным соусом, хлеб. Юхим, со своей стороны, выставил на стол колбасу домашнего приготовления, добрый кусок сала, банки с огурцами и помидорами и маленький бочонок солёных рыжиков.
  Главным угощением, которое передала мама Даша, была ведровая бутыль сливянки.
   В спешном своём бегстве, забыла Катя в старом своём жилище рюмки, стаканы, любую посуду, куда можно было налить это благородное зелье.
  Видно было смущение молодой хозяйки. В ясных, серо-зелёных глазах стояла крупная слеза, которую не могло ни чуть-чуть подвинуть со своего места такое внимание свекра. Из своих саней он принёс всё, что забыли в спешном своём бегстве дети, и чтобы как-то развести грусть он сказал.
  - Всё, шо случается в жизни, будем принимать, как должное и неизбежное, а жизнь сама расставит всё по своим местам. Благодаря добрым людям, - он повернулся к лесным жителям с полупоклоном. - Вы нашли новое жилище. Даст Бог, время всё расставит по местам. Случившееся будет вам наукой. Скоро люди успокоятся, и здесь вы сможете пережить эту беду. Давайте обмоем ваше новое жилище.
  Выпивали плотно, не раз и не два. Многократно, по полной. Даже Микола, впервые в жизни, приложился к спиртному. В первый и последний раз. Только Катя, так и не прикоснулась к выпивке.
  
  
  
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
  
  
   Есть хорошая русская пословица: - "На одном месте и камень обрастает". Нужно только приложить руки.
  Микола с Катей умели и любили трудиться. В лесу было много полян довольно приличных размеров, чтобы распахать их под поле. Да и на покосы было куда выходить.
  В октябре, ровно через девять месяцев после той ночи, которую они украли у судьбы, Катя родила первенца, которого назвали Данилой в память, а возможно в наследие Даньке Горчаку.
  Нет, Катю не простили, но принимали случившееся, как данность. Горчаки не поддерживали общение, а остальные из рода смирились.
  Роды принимала у Кати Даша и жена старшего сына Петра. Он вернулся с фронта без кисти левой руки, но управлялся с хозяйством лихо, без чьей-либо помощи, не то, что Иван. Ему оторвало руку почти по плечо, да и посекло при ранении страшно. Он начал попивать, а под пьянку, хозяйство приходит в запустение, в разорение. Не помогала даже помощь родных и близких. Он начал выносить из дома, даже необходимы вещи. Не помогали ни увещевания жены, ни ругань матери и отца. Часто его можно было найти пьяным у сельского шинка, где в компании себе подобных сельских пьянчужек, в жаркие летние деньки он коротал время.
  Так случилось, что на самого Дмитрия церковного, напившись до невменяемого состояния, он проспал на сырой уже прихватываемой первыми морозами земле целую ночь. Даром такие поступки не проходят.
  Через три дня не стало первого из сынов Юхима.
  С могилы Ивана Шведюка заложили на погосте новый участок. Новый. Самый большой. Даже современные места захоронения выглядят по сравнению с ним жалкими кусками потусторонней жизни.
  
   В шестнадцатом году в трех километрах от села, недалеко от железнодорожной станции, возвели лагерь для военнопленных австрияков. Если быть точнее, это были венгерские русины, подданные Австро-Венгрии. Они говорили на чудной смеси старого русского и примеси угорского. Работали они на строительстве самой железной дороги, но привлекали их так же, для строительства во многих сёлах, нужных сельскохозяйственных построек. Уж если обязаны были местные жители кормить их, то и отработать хлеб пленные должны были в полном объеме. Так, в окружающих лагерь сёлах, появились рукотворные запруды и водяные мельницы красного кирпича 1916 года постройки, несколько старых деревянных мостов и водонапорных башен.
  Война начала приносить всё больше своих жестоких плодов. Тысячи крестьян погибли в жестоких боях, но, кажется, еще больше пришло в сёла калек. Это, была огромная масса озлобленного мужичья, и с каждым днём продолжавшейся войны, это озлобление только росло.
   Подольские, Польские, Малороссийские земли никогда не имели большого уважения к Московским царям. Одни, как поляки, были озлоблены разделом Польского государства, другие, как русины, подлостью дома Романовых, которые преступили Переяславльский договор. Вполне возможно, что договор позволял царю считать Украину своей вотчиной, но никогда так не считало большинство жителей.
  Когда же война начала собирать свой немалый урожай, в большинстве малороссийских губерний начали бродить сепаратные настроения.
  К началу 1917 года это была пороховая бочка.
   И падение династии было спичкой, поднесённой к фитилю этой бочки.
  
   Грязь, которую разносит война, не только кровь ею пролитая на полях сражений.
   Раны, полученные воинами в боях, обрастают гноем от невозможности их по человечески обработать, вещи, которые носят воины, сами их тела обрастают лепом*(не смытыми в бане остатками эпителия) и потом, а так же всевозможными паразитами.
   Самым страшным из них, является обычная вша и её личинки - гниды. Эта гадость разносит по земле заболевание под названием брюшной тиф. На Подоле у неё есть другое, народное название. Сып. Чем-то это название напоминает название болезней крупного рогатого скота. Сап. Может оттого, что обе эти заразы выбирают свои жертвы по максимальному тарифу.
   Побежали с фронта, ещё даже до падения царя. Первые бегунки появились дома ещё в начале зимы. Все они прятались до поры до времени по зимникам, лесным сторожкам, а когда их стало не хватать, начали рыть в лесу землянки.
  Там же, в таких же землянках, жили и "бегунки" из числа пленных русинов, нашедшие себе тёплых вдовушек в окрестных сёлах.
  Кто, кого заразил первым брюшным тифом, на этот вопрос ответа нет. Но, эпидемия брюшного тифа 1917 года с лихвой пополнила новое кладбище.
  Авсрияков, как их именовали местные жители, хоронили отдельно и к осени в лагере, где было около 1000 пленных, осталось несколько сот.
  По какой-то причине, в сёлах больше умирали женщины и детишки.
   Катя, как раз Рождеству, поспела родить Миколке дочку, которую назвали Полиной, а через два месяца слегла и к празднику Благовещенья умерла.
  Так и не успели они намиловаться друг дружкой, нарадоваться совместной жизнью. Слава Богу, хоть детишек миновала болезнь. Как только болезнь проявилась, их тут же забрала к себе, сначала Дарья, а когда болезнь миновала, выпросила их для себя на воспитание Катина мать, Марина, которая похоронила всю семью.
  Микола тоже переболел, видно прихватил заразу, пока ухаживал за женой. Но, болезнь его не крутила, не морила потом и обмороками, а только поваляла слабостью да лишила всех волос. Дед Лыпка лично остриг их, а затем ещё и обрил наголо. Откуда-то принёс дуст*(яд) и сварил с ним жидкое мыло с травами и мухоморами. Воняла эта зараза страшно, но действовала безотказно. Таким образом, дед боролся с болезнью во всех окружающих сёлах, и к лету благодаря его трудам болезнь отступила.
   Тиф во время революции морил всю Россию, но на Подоле, в таких массовых случаях уже не наблюдался.
  
  
   В крупных городах бузили. Бузил Петроград. Бузила Москва. Бузили Киев и Харьков. Бузил даже Львов. Но, в сёлах...
   Мужики бежали с фронта.
   Не от войны. Бежали от того, чем сопровождается развал любой страны. От необеспеченности армии. В окопы загнать, загнали. Забыли только, что многомиллионная армия нуждается в патронах и снарядах, в одежде и еде.
   В городах спешно готовились делить власть. Корыто, огромное корыто, которое называлось Россией, вот-вот должно было подпустить к себе новое стадо свиней. Новые банды мародеров. Мёртвый ещё лежал на столе не омытый, а свора родственничков и соседей делила хозяйство.
   Столыпинские реформы, кому они были нужны.
   Затевали войну, чтобы нажиться, а тут того и гляди - своё потеряешь. Теперь уже в Питере, засел на пол года юрик недоношенный*(г-н Керенский). Кто его слушал? Кто его слышал? Война до победного конца! "У какого молодца не найдёте вы конца", звучала по селам поговорка о новом лидере страны.
   И начали отпадать земли.
   Финляндия и Польша, Молдавия, Украина, Кавказ, вся Средняя Азия. Ну, а когда столицу прихватили большевики, это только узаконило в глазах региональных элит развал страны. Такая лафа. Поцарствовать. Наворовать сто рублей. Не часто выпадает. Для этого должна случиться смута. И такая смута, такое помутнение разума народного, которого не было в истории России. Не было до, но будет после. После нас будет. Лишь бы недоношенный снова к короне добрался.
   Мужики приходили с войны грязные, ободранные, голодные, но все с оружием. И как только они добирались с ним домой, через пол страны. Впрочем, чему удивляться. Безвластие.
   Очень модно считать анархию безвластием.
   Есть в этих подсчетах одна ошибка. Безвластие, это когда каждый творит всё, что взбредёт в дурную голову и тогда заполоняет землю человеческое своеволие. Анархия, это невозможность властвовать отдельно взятому человеку над другим человеком, группой людей или обществом в целом. Добиться этого различия в реальной жизни трудно. Трудно, но не невозможно.
   Не добивались этого никогда. Ни в одном народе. И всему причиной служит то, что невозможна абсолютная анархия, а именно на неё кивают в обществе люди, которым по какой-то причине нравится существующее положение вещей.
   Одним, нравится править и понукать, другим, быть управляемыми и понукаемыми. Оттого любые попытки изменения системы государственного устройства в направлении большей его справедливости сталкиваются, с одной стороны, с жестоким противодействием кланов и группировок, олицетворяющих власть, с другой стороны, с непониманием абсолютного большинства населения.
  Да и человеческая сущность такова, что когда властвуют над ним, это вызывает возмущение, но, как только самые мелкие властные функции переходят в собственные ручонки, их раздувают ... что там, из мухи слона, в виде всего земного шара, вселенной.
  Не думайте, что правитель самый властный господарь*(Пан, владыка)? Как бы не так. Больше всего жаждет власти, самый мелкий писарчук в иерархии власти.
  
   К лету семнадцатого, местная элита начала создавать свои собственные отряды охраны. Для этого нужны две вещи. Деньги и определённое предыдущим временем общественное положение. Старые связи и туго набитый кошелёк делают своё грязное дело. Каждый из этой элиты, каким-то звериным чутьём определяет своё новое положение, а кто не попадает в эту новую обойму, тот сразу становится бандитом.
  В первый момент, они все бандиты, но эти главные, так сказать назначенные.
   В Киеве появилась новая власть, и не власть еще, но уже полетели гонцы и вооруженные отряды с целью привести в подчинение простой трудовой люд. Если их не подчинить, кто кормить будет? Кто воевать будет? За незалежность и независимость, за национальное государство. А, в общем и целом, за то же самое, за чью-то над кем-то власть.
   Мужичьё.
   Оно всегда сирое да неумытое. Любит сказки слушать, попить да погулять, вот и дурят им головы баснями, водкой да селёдкой. В случае великой нужды, на время короткое, бросают поблажки и облегчения. Ну, а коли большего хотят(!) ... бьют смертным боем. Благо набрать из них же, свежего пушечного мяса, никаких проблем нет. В особенности из славянских родов.
  Нам когда через горные хребты уважение покажут, эти горы своротить, да по камню растащить ... тьфу, да растереть. А ежели ещё врага покажут ... Рогатого, пузатого. Несчастные твои родители. Вражинка ты, дурашка. Чмо ты болотное, битое и покалеченное.
   Первые признаки безвластия, это когда каждый печатает свои деньги. Серебра и золота на всех не хватит, сейчас раздашь, пойди потом собери.
   В Подольских землях, во времена предреволюционные, революционные и сразу после них гуляет валюта всех стран. Английские фунты, французские франки, царские ассигнации, польские злотые, немецкие марки, шведские кроны. Каких только иноземных денежек нет. Уважение наибольшее тем, которые серебром да золотом светят. Бумага быстро дешевеет. В конце концов, и превращается в куски разноцветной бумаги. Керенки, гривны директории, деникенки, николаевки. А ещё, деньги всевозможных "батек". От батьки Зелёного и Щавеля до Махно. Около пятидесяти разных валют. И за каждую, что-то продают. За какую-то продукцию и амуницию, за другую нотацию и мордо агитацию.
  
  Пошли по Подолу банды с налётами.
  Только собрали урожай, примчали сотня подвод с охраной в сотню гайдамаков. Сначала пытались купить, потом начали отбирать у людей всё нажитое непосильным трудом.
  Мужики быстро достали из-под стрих*(соломенные крыши) спрятанное до времени оружие. Бой был коротким. Так. В гору постреляли, попужали. Гайдамаки вскочили на коней, что успели, прихватили и удрали в сторону черного леса.
   Там и натолкнулись на выселки.
   Новоселовка.
   Жило уже там полтора десятка семей. Здесь тоже пытались сопротивляться. Но, молодых мужиков скрутили, побросали на подводы вместе с награбленным из их хозяйств имуществом, привязали всех мало-мальски годных под седло коней и собрались уезжать.
  Но, вмешался в это дело лесник. Бирюк. Он, выскочил со своей пукалкой. Против сотни, до зубов вооруженных, гайдамаков. Успел даже ранить одного или двух. Его тоже ранили, обезоружили, бросили в его хату и подожгли со всех сторон. Так он в ней, заживо, и сгорел.
   Прибежала в село за помощью девочка подросток из семьи новых переселенцев.
  Мужики, как один поднялись. Догнали гайдамаков у Жашкова, по пути обрастая все новыми и новыми побитыми и ограбленными так, что когда окружили гайдамаков, было их больше трех тысяч.
  Не разбирались, кто прав, кто виноват. Всех. Всех порубили и в яр сбросили. Так этот овраг теперь и называется. Гайдамакский. Правда, во время стычки было и наших, двое убитых, и из приставших - трое.
   Домой вернулись через пять дней. Своих побитых привезли. Лето. Жара. Запах дурной.
  Хоронили всем селом. На погосте устроили митинг, который постепенно перерос в общее собрание. На нем и порешили создавать своё войско. Писали всех. Всех взрослых мужиков, у кого были дети, и кто мог держаться в седле.
  Таких насчиталось шесть сотен и еще двенадцать душ.
  Выбрали сотников из мужиков повоевавших, понюхавших пороха. Петра Шведюка, Гната Драчука, двух Собчаков, Илью Максименюка и Степана Пилипчука. В каждом роду по сотнику.
  Выступал Собчак, сын деда Луки, Иван.
  Сказал коротко.
  - Браты и вы соседи добрые. Власти больше нет. Надо самим борониться. Когда всё утихнет, тогда спрячем оружие, а пока, будем биться.
  Меня старшим выбрали. За доверие спасибо. Не подведу.
  
   Конец первой части.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"